Текст книги "Вся его жизнь"

Часть первая

Дорога из Коломны до Путиловского завода пешком занимала чуть больше часа. Вдоль семиэтажных домов на набережной Екатерининского канала, мимо верфей, через Калинкин мост, вдоль заводских заборов, мимо Нарвских ворот, за которыми начинались деревянные дома, огороды и пустоши. Трамвайная линия, проложенная при царе до Ораниенбаума, теперь действовала только до Автово. Чтобы добраться до завода, пришлось бы ждать, потом толкаться в переполненном салоне, потом выходить на кольце у Нарвских ворот и пересаживаться на другую линию, снова толкаться в трамвае. Татьяна хотела сосредоточиться, подумать о предстоящем выступлении, и поэтому пошла пешком. Но как ни старалась она повторять заготовленную речь, мысли уносили ее ежеминутно то в прошлое, то в будущее. Пейзаж Нарвской заставы напоминал о дурном устройстве жизни в царской России. Убогие рабочие окраины в соседстве с кричащей роскошью домов, построенных для внезапно разбогатевших вчерашних крепостных или выходцев из окраин империи, недоброй славы Калинкин мост, казалось, притягивавший публичных женщин всей столицы, облепленный кабаками парк Екатерингоф, куда папа водил их с сестрой лишь однажды, и куда идти второй раз не хотелось. Здесь жили люди, которые были Тане братьями и по роду, и по вере – простой русский народ. И они же были чужды ей по всякому человеческому свойству: языку, одежде, образованию, манерам. И оттого раньше так болело ее сердце, чувствуя непреодолимость барьеров между нею и ими, и оттого так радовалась она сегодня, чувствуя, что эти барьеры скоро будут разрушены. Уже сейчас, когда трудящимся дали почувствовать, что они-то и есть соль земли, самые важные люди, стало заметно, как тянутся батраки и чернорабочие за знаниями, как сопереживают театральным постановкам, как пытаются понять новую изобразительную манеру, и как старая культура нужна и интересна им. Прав Луначарский, когда говорит, что мы создадим человека, гармоничность которого не представить нам, однобоко образованным и воспитанным.

Таня забывалась в своих мечтах, радостно оглядывалась: а кругом тянулась рабочая окраина недавней столицы со следами нескольких лет разрухи. В двух кварталах налево по Обводному – Балтийский и Варшавский вокзалы – для стольких путь страданий и скорби! С августа 1914 года вокзалы как жерла мясорубок засасывали в себя сотни тысяч мужчин, тела которых одевали в шинели, чтобы затем где-то на западе сложить в гробы или обмотать остатки этих тел бинтами. А те, кто оставался целым внешне, сгорели изнутри. Где добрая крестьянская сила? Где желание строить и растить детей? Бежавшие с фронта в 1917 году солдаты ненавидели не стрелявшего в них немца или венгра, они ненавидели тех, кто жил в тылу, тех, кого они защищали в окопах. Они готовы были уничтожить каждого, одетого в пальто с бобровым воротником, каждого длинноволосого патриота. Они ненавидели каждую женщину, принадлежащую не им. Таня со страхом и омерзением вспоминала, какими глазами смотрели на нее солдаты весной 1917 года. И вот пролилась чаша палящего гнева и вековой обиды – революция!

Татьяна обратила внимание на это свое выражение и запомнила его (может пригодиться в речи). Теперь она шла уже за Нарвскими воротами, по неухоженным городским предместьям. Мороз, ветер. В стороне от дороги выглядывали из-под снега обломки досок, чуть дальше покосившийся деревянный дом – скорее всего, следы сентябрьского наводнения не успели убрать до снега. В чем можно обвинять большевиков? В этом наводнении? Чуть ли не все сторонники старого режима многозначительно покачивали головами, мол, Божья десница продолжает карать нас.

Это правда, что такого не было целый век1. Но как быстро горожане убрали почти все следы наводнения! И не из-под палки, не за деньги. Люди поднялись на борьбу с последствиями бедствия будто на борьбу со злом. Таня тоже внесла свой труд в общее дело – приводила в порядок берега Пряжки. Никогда раньше ей не приходилось таскать тяжелые бревна, доски и ветви сломанных деревьев. Но более захватывало ее воображение то, что никогда раньше ей не приходилось трудиться в коллективе незнакомых людей, объединенных общей целью. Десятки людей как она носили тяжести, разбирали завалы из мусора, засыпали землей промоины. Татьяна, работала, забыв время и самое себя. Размечтавшись, она поглядывала на окна, из которых когда-то смотрел на мир незабвенный поэт, девичий демон и пророк революции – Александр Блок. Еще гимназисткой она узнала, где эти окна и, бывало, специально прогуливалась по пыльной набережной Пряжки. Было так странно, что его уже три года нет в живых, и он не видит, как меняется Россия, стряхнувшая морок царизма, прогнавшая интервентов! И без отдыха принявшаяся за труд!

Таня не замечала, как по мере приближения к Путиловскому заводу, возрастал ее восторг. Это так свойственно молодости: ждать от будущего чуда. Но во время обновления страны ждать добрых перемен будет не только молодость. «Масштаб перемен далеко выходит за пределы России, кажется, что большевикам под силу вертеть земной шар по своему решению. Разве не так? Разве сегодня глаза рабочих всех стран не устремлены с надеждой на российского рабочего, дерзнувшего построить мечту – общество справедливости!»

Татьяна остановилась, чтобы немного успокоиться, она знала, что чрезмерное преждевременное волнение повредит выступлению. Она знала это еще с неудачных выпускных экзаменов, которые она, гимназистка-отличница провалила в 1916 году.

Полгода назад она вышла замуж за инженера Ивана Кирпичникова. Он работал на Путиловском с 1922 года. Свадьбу долго откладывали потому, что, хотя завод работал, заказы поступали нерегулярно, и платы за труд не хватало для содержания семьи. Но вот уже год как простоев на работе у Ивана не было, и молодые люди наконец решились. В это же время, когда среди разрухи и бедствий пробился росток новой семьи, старый Путиловский завод тоже ожил, задышал. «В ряды его рабочих, испытанных забастовками, 1905 годом, революцией, сражениями с Юденичем, вливаются молодые. Какая смена! Простые ребята, но как они заряжены жаждой переустроить мир! Умея только писать и считать, они понимают, что их знаний недостаточно для больших задач современности. Поэтому они сами попросили руководство завода помочь им организовать школу рабочей молодежи, найти им учителей. И вот теперь Татьяна тоже работает на Путиловском заводе. Она учитель русского языка и литературы».

«Все, надо успокоиться!»

Пройдя через проходную, через внутренние проезды к третьему цеху, Татьяна вошла внутрь. Среди остановленных станков стояли работники. Как много! Несколько сотен человек собрались на митинг. Приглушенный гул голосов, у всех серьезные сосредоточенные лица. Совсем нет следа развязности, свойственной простым людям, когда они собрались вместе в таком количестве. Татьяна почувствовала, как комок собрался у нее в горле. И одновременно она почувствовала благодарность этим людям: за их верность, за единомыслие, за твердость в убеждениях, за память и за любовь. За любовь к Ленину. Ровно год назад он умер, но не ушел, о чем так явно свидетельствует внимание, которым люди встречают каждое слово ораторов.

Татьяна уже перестала сдерживать свои чувства. Она волновалась, но не боялась выступления. Когда подошел ее черед говорить, ей помогли забраться на трибуну, собранную из ящиков. Она говорила о том, что Ленин – это титан, который подхватил мир, падающий в пропасть, о том, что его сил хватило, чтобы не только удержать мир от падения, но и вывести на путь, которым ему надлежит двигаться к счастью. Она говорила о том, как благодарна Ленину за возможность участвовать в деле создания справедливого общества, за счастье быть нужной в этом деле для других. Она говорила о потрясающем чувстве единства, которое дает каждому вера в торжество справедливости не где-то в раю, а в нашей стране, в нашем городе. Она говорила о том, что даже смертью своей этот человек вдохновляет нас на труд и на подвиг во имя будущих поколений. Татьяна говорила так, как будто молилась. Слушающие молчали, и в полной тишине Татьяна будто молилась от лица всех:

– В этот скорбный день, когда трудящиеся всего мира вспоминают трагически оборвавшуюся жизнь горячо любимого вождя Владимира Ильича Ленина, мы должны помнить об обещаниях, данных нами в день его смерти: гордо нести знамя мировой революции, строить новое общество и полагать на эти задачи все свое время и силы. Ленин жив, если мы действительно следуем его заветам, и его пример вдохновляет нас на свершения и выполнение его гениальных планов. Я горда тем, что наш город – город великой революции теперь носит имя ее вождя, и это имя как маяк указывает нам путь к нашему будущему, где не будет уже слез и угнетения.

Ее выступление завершили горячими аплодисментами, а некоторые старики и женщины даже вытирали глаза.

– Ну что же, товарищи, лучше и не скажешь! – услышала Таня голос следующего оратора. Она чувствовала, что приходит в себя, возвращается к действительности. Сзади стоял Иван и держал ее за талию. Она оглянулась и посмотрела ему в глаза с одним ясным вопросом: «Ну как?» Иван тихонько улыбнулся и слегка кивнул головой: «Хорошо». Таня нетерпеливо отвернулась к трибуне, показывая, что хоть она и понимает, что время для подробной оценки ее речи неподходящее, Иван мог бы как-нибудь подробнее выразиться. Иван понял ее движение и тихонько поднял к губам и поцеловал ей руку. Всегда он такой, старорежимный! Все ее женское естество откликнулось на этот знак любви, но она не считала такие жесты уместными в современном обществе. А что подумают ее ученики? Она своим примером показывает им, как следует жить и трудиться свободной женщине. Таня немного обиделась, но рук Ивана со своей талии не сняла.

Выступили еще два человека: старый рабочий, который рассказывал, как он беседовал с Лениным и секретарь партийной ячейки завода, завершивший митинг. Люди стали расходиться. Вокруг Тани собрались ее ученики. Они смотрели на нее с восхищением и молчали. Только Самсон Кириллов, ученик слесаря, проговорил по-псковски:

– Вот бы мамка моя или сестрЫЦЫ так сказать могли! Татьяна Васильевна, мы все, как Вы сказали, так и думаем.

– Ничего, Самсон, пройдем с вами курс обучения, подготовлю вас для поступления в университет. Будете еще лучше говорить. Но говорить – не главное, главное – это дела. Сколько нам предстоит сделать! Будем трудиться и будем счастливы, мы – первое поколение свободного труда.

Все дружно закивали головами.

– Ну ладно, товарищи, до свидания! Не забудьте подготовить домашнее задание!

Иван, стоявший чуть в стороне, подошел, взял Таню под руку и, отводя ее, заговорил на ухо:

– Товарищи позволят мне осуществить права трудящегося мужа и завладеть вниманием своей ненаглядной трудящейся жены?

– Ты болтун!

– Ну, так позволят? – Иван театрально огляделся, – молчание – знак согласия. Таня, как хорошо ты сказала! Умница!

– А подробнее?

– Лучше и не скажешь. Ты же слышала, как о твоей речи отозвались.

– Я слышала, но ничего не запомнила. Я как будто не здесь была, когда говорила. А теперь я хочу узнать подробности.

– Как описать совершенство?

– Ваня, пожалуйста! – Татьяна начинала сердиться, ей так хотелось узнать, что удалось в речи, а что нет, – мне кажется, что я недостаточно убедительно говорила.

– Недостаточно убедительно? Нет. На мой взгляд, излишне восторженно, но люди верят твоей восторженности.

– Ты всегда многословен не к месту, а попросишь всерьез оценить мои слова, так «краткость – сестра таланта». Восторженно! А я, между прочим, не сказала и сотой доли того, что у меня внутри. Знаешь, я сегодня особенно ярко чувствую, как важно то, что мы живем в городе, называющемся Ленинград. Хочется быть сильной, хочется трудиться и страдать, хочется подвига, чтобы те, кто придет после нас были счастливы. Хочется, чтобы дети наши вспоминали о нас и о нашем времени и завидовали нам, в какое прекрасное время мы живем. И хочется вырастить наших детей сильными, честными, справедливыми людьми, достойными того общества, какое мы для них построим.

– Танечка, митинг кончился!

– Не смейся! Ты только представь, что увидят наши дети лет через семнадцать!

– И представить страшно!

– Опять смеешься?! – Татьяна обиженно отвернулась.

– И откуда у тебя эта пролетарская восторженность, ты же дочь офицера?

– И откуда у тебя этот барский гонор?

Тем временем в цеху остались только рабочие. Загудели станки, и Иван с Татьяной вынуждены были выйти на улицу. Они молча побрели, Таня обиженно надула губы. Вдруг Иван сделал резкий шаг вперед и, повернувшись к ней лицом, с виноватым видом, но твердо сказал:

– Предлагаю меняться: у тебя будет пролетарский гонор, а у меня барская восторженность.

Татьяна рассмеялась и обняла Ваню. Всегда он так: шутит, и не простить его невозможно.

– Дурачок ты мой! Любишь меня?

– Люблю тебя!

– И мы никогда не расстанемся?

– И даже смерть не разлучит нас.

Таня вздрогнула и посмотрела на мужа. Ни тени усмешки в его лице не было, он смотрел на нее прямо и серьезно, а в глазах можно было рассмотреть ту самую восторженность, о которой они спорили. Только чувство его было адресовано не людям вокруг и не всему миру, а только ей одной. У Тани перехватило дыхание, и она в тот же миг поняла – от счастья. Она крепко прижалась к мужу, слилась с ним.

– Ваня, у нас ребенок будет. Это уже точно.

Иван схватил Таню на руки, закружил, затанцевал, стал целовать ее в губы. А потом, резко остановившись, поставил ее на землю и слегка приглушенным голосом воскликнул:

– Ура, товарищи!

Таня звонко засмеялась, и ей было уже не столь важно, что сегодня день скорбной памяти, что личное счастье уводит человека от борьбы за счастье всех людей.

Иван Кирпичников познакомился с Татьяной Удомлянцевой четыре года тому назад. Их познакомила Танина сестра, Калерия, когда представила всей семье своего героя-спасителя. А история ее спасения такова: возвращаясь декабрьским вечером 1920 года с работы в Обуховской больнице, у Аларчина моста она попалась на глаза матросскому патрулю. Спустя короткое время стало понятно, что никакой это не патруль, а два обыкновенных бандита. Они остановили ее под предлогом проверки документов, потом сообщили, что вынуждены сопроводить ее в ВЧК для «реквизиции нетрудового элемента в трудовую армию и перевоспитания контры». Они повели ее по направлению к Никольской площади. Пройдя буквально несколько шагов, один из них остановился напротив неосвещенного подъезда.

– Погоди, Петюня, что-то там нечисто. Пойду, проверю.

Он нырнул в темноту парадной, а затем вернулся и сообщил:

– Все чисто!

Словно по сигналу второй бандит толкнул Калерию и потащил внутрь. Там в темноте они сорвали с нее шубу, доставшуюся от бабушки и уже порядком поношенную. Лера не успела даже крикнуть, и ей хотелось бы поверить, что этим закончится, но они попытались сорвать с нее платье. Собрав все свои силы и ловкость, она вывернулась из рук бандитов и кинулась на улицу. В это время к своей парадной подходил Иван. Из распахнутой двери выбежала ему навстречу женщина, а следом за ней, настигая ее, гнался матрос с маузером. Матрос увидел Ивана и закричал: «А-а-а! Контра! Держи!» Не добежав трех шагов до Кирпичникова, женщина поскользнулась и упала под ноги не успевшему отреагировать матросу. Тот, споткнувшись, ничком рухнул на мостовую, маузер из его руки выскочил под ноги Ивану. К Ивану же кинулась с мольбой женщина: «Гражданин, спасите!» Тут еще в дверях парадной показался третий участник событий. Иван совсем не хотел связываться ни с патрулями, ни с бандитами. Он шел домой, продав и установив очередную буржуйку (за неимением другой работы, приходилось заниматься этим). Но что-то его заставило наклониться и взять подлетевший к нему маузер. Следующие события Иван оценивал уже вполне ясно. Второй мужчина, двинувшийся к ним из двери парадной, в нерешительности остановился, а тот, что преследовал женщину, медленно поднялся и протянул руку:

– Отдай!

– Кто вы? – коротко и четко спросил Иван. Надо отметить, что на продаже буржуек он много не разбогател, но один покупатель расплатился с ним черным кожаным пальто. В нем Иван выглядел очень весомо для граждан новой России.

– Мы патруль. ВЧК.

– Ваш мандат?

– Ах ты, контра! Отдай маузер.

– Мандат!

– Он не заряжен.

– Сейчас проверю, – Иван направил дуло прямо в лицо ближайшему матросу-бандиту. Другого достойного для мужчины выхода из сложившегося положения не было, но Иван пожалел, что зашел уж слишком далеко. Правда, предчувствие тяжелой развязки мгновенно охладило разум у всех участников. В темноте трудно было различить, какое выражение приняло лицо бандита, но он не двигался, что показывало его испуг.

– А, ну, стой! – крикнули за спиной у Ивана. И тут же двое матросов кинулись бежать. Это вовремя подоспел настоящий патруль – трое в кожаных пальто. Двое кинулись за бандитами, а третий остановился рядом с Лерой и Иваном.

– Что случилось, граждане?

– Напали на женщину. Видимо, бандиты. А я просто шел домой.

Калерия не могла ничего сказать, только начала плакать, трястись и кивала в ответ на задаваемые ей вопросы.

– Тоже домой шла? Патрулем представились?

Иван остановил спрашивающего:

– Позвольте, гражданин, женщине одеться. Мороз ведь.

– А во что ей одеться-то?

– На нее в парадной напали. Там, наверно, одежда.

Лера снова закивала и задрожала.

– Пройдемте, граждане, посмотрю. Вы передо мной, – сказал патрульный.

Огонь зажженной спички выхватил из темноты валявшуюся шубу. Патрульный сам поднял ее и подал Калерии. Другой спичкой он еще раз осветил парадную, ища другие следы преступления, но ничего не нашел.

– Одевайся, гражданочка, – сказал он смягчившимся голосом, – придется с нами пройти, заявление составим.

Спичка потухла на этих словах, и Иван успел осторожным и быстрым движением положить на каминную полку2 маузер, который он спрятал в карман при появлении патруля.

Калерию и Ивана сопроводили в отдел ВЧК, составили протокол, попросили припомнить приметы преступников. Какие приметы можно было разглядеть в темноте? Два широкоплечих мужчины среднего роста, одетые в матросскую форму. Отдельно поинтересовались, чем нападавшие были вооружены. Калерия дрожала и отвечала сбивчиво, сказала, что к ней применили силу, а Иван упомянул про маузер, но не стал говорить, что он в итоге оказался у него. Видя, что из пострадавших больше ничего не вытянешь, уполномоченный отпустил их.

– Гражданин Кирпичников, я могу попросить Вас проводить Удомлянцеву? Наши патрули разошлись, проводить некому.

– Конечно, провожу. Только бы эти двое нам снова не попались.

– Они теперь забились как клопы в щель и носа на улицу не покажут, можете быть уверены. И мести с их стороны не бойтесь. Вы их не разглядели, а они вас точно не разглядывали.

Лере было невыносимо гадко: она стыдилась, что посторонние мужчины видели ее в таком унизительном положении, она продолжала бояться нападавших, и еще ей стало горько оттого, что за ее обиду эти двое не ответят. Иван будто угадал ее мысли:

– Калерия, не расстраивайтесь, что их не поймали. Они уже себя наказали. Каждый ведь своим аршином меряет. Если они к женщинам так относятся, значит, и к матерям своим. Пусть думают, что их матери – доступные женщины, пусть живут с этим.

Лера ничего не поняла, но ей стало легче, и она запомнила слова Ивана. Спустя несколько дней, она почувствовала, что не только не стыдится, а ждет встречи с ним. «Каждый меряет своим аршином. Если он из-за меня жизнью рисковал, значит, я для него такой жертвы достойна».

Так Иван стал другом семьи Удомлянцевых. Сначала заочным – Калерия часто вспоминала смелого и достойного человека. А потом, когда Иван встретился ей на улице (они жили рядом), Лера привела своего спасителя знакомить с родными. Она не могла не полюбить его: сердце наполняли восхищение смелостью и извечная женская мечта быть спасенной героем, и еще робкая надежда на взаимную любовь. Как у семнадцатилетней девушки, хотя Лере было уже двадцать пять, и характер ее был закален работой сестры милосердия, несколько лет ежедневно соприкасающейся со страданиями больных и раненых. Но надежде этой сбыться было не суждено. Иван заинтересовался младшей сестрой, Татьяной. Калерия приняла его выбор без ревности, навсегда запечатав в сердце верность своему рыцарю.

Таня, в свою очередь, видела и понимала чувства сестры и не хотела сближения с Иваном, боясь делать ей больно. Но ничего не получалось. Все петербургские знакомые ее круга и возраста потерялись в наступивших временах, погибли, бежали к белым или озлобились на весь свет. Их место заняли новые люди, тот самый народ, о котором было столько говорили в их семье при прежнем режиме. Удомлянцевы горячо приветствовали пробуждающиеся народные таланты, но обе барышни грустили, если представляли себе мужа, с которым не поговоришь о поэзии. Даже такая малозначительная деталь, как толщина ломтей нарезаемого хлеба, вызывала их осуждение. А вот Ваня – человек воспитанный, и это сразу понятно. А еще он человек умный, смелый и веселый. Но и это еще не все! Иван притягивал к себе как магнит, женское чутье безошибочно угадывало в нем природную силу, которая дается очень немногим, да и то, по преимуществу выходцам из крестьян и позволяет выстоять под любыми ударами и вывернуться из любой беды. Как за каменной стеной – приходило на ум Тане, когда она думала о нем. Спустя два года Таня сдалась своему чувству, а еще через год они поженились.

Иван Кирпичников был внуком крепостного крестьянина Ярославской губернии. Собственно, и прирожденным Кирпичниковым он был первым. Его дед, крупный волжский заводчик, носил фамилию Казаматов. Никто из старожилов не мог припомнить, откуда в русской деревне эта татарская фамилия, да еще у крепостных. Но Казаматовы были в деревне многочисленны: семь дворов. Некоторые семьи уже и не хотели считаться родней с однофамильцами, они подхватывали свои уличные фамилии – Татариновы, Федотовы и так и записывались в паспорта. Но дед Ивана Наум Казаматов твердо держался своего родового имени, и своей своеобразной веры, наполовину раскольничей. Он откуда-то взял, что его предок, первый Казаматов ушел от преследований истинного православия к басурманам, у них получил прозвище Казамат, гулял по Волге вместе с Разиным, а после того, как татары потребовали от него отказаться от Исуса, бежал от них и вернулся к родителям. Здесь он поклонился барину в ноги и был прощен без всяких для себя последствий. Ходил Наум в Никонову церковь, но священников не жаловал. Барина своего презирал, и считал себя и себе подобных неизмеримо выше помещиков – пустых людей. И только однажды он должен был признать, что барин оказался умнее его. За полгода до манифеста об отмене крепостного права Наум выкупил себя и всю свою семью. Барин дал себя уговорить и сбросил цену. Наум остался доволен сделкой. Раньше он гордился собой за трудолюбие и разум, который дал свободу всему его роду, и снисходительно посматривал в сторону барской усадьбы. Теперь он смотрел на барина как на ровню крестьянину, что еще больше принижало благородное сословие.

«Шельма! Знал, что гнилой товар продает!» – сказал Наум после того, как узнал, что свободу дали всем. И пошел обсудить обман к своему соседу, который также выкупил себя и сына за полгода до крестьянской реформы – Михаилу Опекушину. Много позже, когда Опекушин-младший3 уже был знаменитым скульптором, Наум любил повторять, если ошибался в расчетах: «Да, дурень я! Только я да Михаил свободу покупали. Она и тогда недорого стоила, а сегодня и даром никому не всунешь». «Одно добро – теперь на кирпич свою фамилию ставлю. Пусть знают люди, на чьих трудах Россия стоит».

Фамилия Кирпичников приклеилась к его сыновьям за род занятий Наума. Он построил кирпичный завод. «А что тут трудного?» – отвечал Наум на расспросы повзрослевшего внука, – «Вот лес, в лесу глина. А вот – Волга». Иван запомнил этот нехитрый ответ.

Младший сын Наума, Павел, захотел жить своей головой и уехал в Петербург. Здесь он открыл ломбард. Это новое для тогдашнего времени занятие быстро принесло ему хороший доход. Он открыл еще два ломбарда, купил небольшой дом на Васильевском острове, отдал сына в гимназию и зажил вполне крепким буржуа. Но так продолжалось недолго: через десять лет после отъезда Павел вернулся в родную деревню навсегда, еще живой, но уже заметно исхудавший. Туберкулез убил его за следующие три месяца. Мать с младшей сестрой Ивана остались жить в доме у свекра – Наума. А сам Иван отправился в Петербург – доучиваться в гимназии и поступать в университет. Все это совершилось, как того хотел отец Ивана, и в 1915 году Иван Павлович получил диплом инженера-путейца. Затем полгода он проработал на Николаевской железной дороге, а потом был призван в действующую армию. Ну, а дальнейшая судьба его мало отличалась от судьбы его товарищей: его величество случай заменил государя императора.

Происхождение Удомлянцевых было совсем иным. В 1445 году, как о том свидетельствуют летописи, в княжение Василия Второго в битве у стен Спасо-Евфимева монастыря под Суздалем воевода Алексей Сухой из Можайска многих татар поразил и сам принял лютую смерть. В чем заключались мучения, летопись не уточняла. Этот Алексей был прародителем Удомлянцевых. Следующим важным событием в истории рода были события смутного времени. Никита Удомлянец привел отряд конных воинов в ополчение князя Пожарского. За личные заслуги при освобождении Руси он был избран на земский собор 1613 года от тверской земли. Значение рода стало возрастать. Но недолго. Уже в царствование Алексея Михайловича старший в роду попал в опалу, поскольку нелестно отзывался о друге царя – Никоне. С тех пор Удомлянцевы честно служили престолу, но никогда не добились значительных высот. История рода вызывала в каждом новом его поколении размышления о справедливости: на престоле сидели Романовы, которые древностью рода не превосходили Удомлянцевых. И заслуги их перед Россией до избрания на царство неизвестны. А уж после Петра вообще говорить о законности царской власти всерьез невозможно. Но понятие о долге и чести в роду было настолько крепким, что более верных слуг престолу цари не могли себе пожелать. Эта двойственность в двадцатом веке проявилась довольно своеобразно. Боль об угнетенном народе и жалость к несчастной судьбе родины соединялась с презрением к Николаю, и эти чувства разделяли все члены семьи. Но Удомлянцевы – на протяжении всей своей истории воины, и нарушить присягу для них немыслимо. Поэтому они находились среди сторонников царя ровно до момента его отречения. С момента его отречения они стали яростными его гонителями. Приносить присягу повторно Василий Удомлянцев отказался и ушел в отставку. Но это мало что решало в его профессии. Уже с 1906 года он занимался в основном испытанием новейших взрывчатых смесей. Поэтому, перейдя в разряд гражданских ученых в апреле 1917 года, он совсем не изменил своих занятий. Все также лаборатория в Новой Голландии и полигон на берегу Ладоги ждали его указаний. Имел он и свой резервный арсенал боеприпасов в Кронштадте. Именно из этого арсенала получил свои заряды крейсер Аврора перед самым своим знаменитым рейдом 25 октября 1917 года, именно из рук Василия Удомлянцева. Аврора тогда подошла к Английской набережной, спустила шлюпку, на которой на берег переправился Василий и пешком отправился домой, благо жил он совсем рядом. Через час после этого с той же стоянки Аврора произвела холостой выстрел в сторону Зимнего дворца. Услышав его, Василий обнял жену и сказал: «Вера, меня могут расстрелять за участие государственном перевороте. Я хочу, чтоб ты знала: последний мужчина в роду Удомлянцевых служит Богу и родине без измены».

– Кажется, они уже догадались! – шепнула Таня на ухо мужу, когда ее родители ушли из столовой.

– Как ты это поняла? – откликнулся Иван.

– Мама второй раз за день спрашивает, как я себя чувствую.

– Ну и что? Может ты, с ее точки зрения, болезненно выглядишь.

– А с твоей точки зрения?

– С моей – ты прекрасна.

Татьяна заулыбалась. В этот момент в столовую вошла Вера Филипповна.

– Танечка, что с тобой? Что-то с тобой не то. Только что улыбалась, а вот я вошла, опять погрустнела.

– Мама, все хорошо.

– А может, ты беременна?

По лицам молодой пары пронеслась буря эмоций. Возникло недолгое молчание, но его длительность была вполне достаточной для того, чтобы все стало окончательно понятно. Влюбленные молодые люди напрасно полагают, что могут легко скрыть от окружающих свои чувства. Достаточно было один раз внимательно пронаблюдать за взглядами, которые они бросают друг другу, чтобы понять, что у них есть какая-то тайна. Ну, а какая тайна может быть у молодой семьи?

– Так? Правда? – Вера Филипповна часто задышала. Было неясно, волнуется она от радости или от негодования, – Василий, Василий!

Она повернулась к Ивану.

– Зря вы, Ваня, нам раньше не говорили. Можно подумать, что мы для вас посторонние.

– Вера Филипповна! Мы попусту не хотели Вас беспокоить.

– Как попусту? Мир новый, но человек прежний. Для меня дочери и внуки не пустое, – Вера Филипповна к месту и не к месту упоминала про новое устройство общества.

– Я хотел сказать, что Таня могла и ошибиться, – от игривости и благодушия у Ивана не осталось и следа. Он уже явно хмурился.

В столовую вошел Василий Алексеевич.

– Василий, наша Танечка ждет ребенка.

Иван ничего другого и не предполагал: Ребенка ждет Танечка, про то, что он тоже принимает участие, не упоминается.

Василий Алексеевич был более тактичен. Он подошел к сидящим Тане и Ивану и положил левую руку на плечо зятю, а правую – на плечо дочери.

– Дети, дорогие! Я счастлив. Таня, хорошо ли ты себя чувствуешь?

– Все хорошо, папа.

– Жизнь этого человека будет иной, чем у нас с вами. Наша задача сделать все, чтобы он был счастлив. Когда вы ожидаете?

– В сентябре, – ответила Таня. Ваня тоже было открыл рот, но подумал, что будет выглядеть глупо, и промолчал. К нему начала возвращаться веселость.

– Вот бы летом усадьба наша пригодилась! – сказала Вера Филипповна.

– Да. И изба простая пригодилась бы. Живы – слава Богу! – Василий Алексеевич улыбнулся жене с легкой укоризной.

Он обнял сидящих Таню и Ивана.

– А сестре сказала?

– Нет.

– Эх ты! Она обидеться может. С каких пор у тебя тайны от нее? Обязательно скажи. А мы, Вера, пойдем.

Татьяна действительно никогда не держала тайн от сестры. Но только до появления Вани в их семье. Он разделил их с сестрой. Причем Таня понимала, что это она прячется от Леры, а не наоборот. Но все-таки с не проходящим напряжением ждала, что ее слова откликнуться болью в сердце Калерии – так она понимала ее чувства. Так она думала, когда стала встречаться с Ваней, когда объявляла об их свадьбе. Так думала и теперь. Но Лера видела ситуацию иначе: один раз примирившись с безответностью своей любви, она радовалась возможности оказаться ближе к Ване через сестру. Она даже сильнее стала любить ее, будто пытаясь стать частью их союза. Поэтому, когда Таня сообщила сестре о том, что беременна, Лера радовалась не меньше самой будущей мамы, ведь теперь появлялась еще одна ниточка, тянущаяся от Вани к ней. Радость сестры даже озадачила Таню. Но чувства беременной женщины подвижны, и скоро Таня перестала сомневаться в чистоте и искренности сестры. И с тех пор они стали ближе друг другу, чем были в детстве, когда все у них – и игрушки, и секреты, и чувства были общие.