Текст книги "Император Николай I"

«Восстание» фактически завершилось. Правда, через несколько дней под руководством полковника С. И. Муравьева-Апостола (1795–1826) и поручика М. П. Бестужева-Рюмина (1803–1826) поднялся мятеж в Черниговском полку, расквартированном далеко на юге, в местечке Трилесы. Но эта акция значения уже не имела: все было решено на исходе дня 14 декабря в Петербурге.

Потрясенный происшедшим, Н. М. Карамзин восклицал в одном из писем в конце декабря 1825 года: «Вот нелепая трагедия наших безумных либералистов. Дай Бог, чтобы истинных злодеев нашлось между ними не так много. Солдаты были только жертвой обмана. Иногда прекрасный день начинается бурею. Да будет так и в новом царствовании!»

Мятеж был подавлен, но требовалось выяснить все нити заговора, выявить всех участников, всех действующих лиц. Быстро стало ясно, что многие из зачинщиков на площади не присутствовали, прячась по разным домам и квартирам. И еще главное, что надлежало установить: чем руководствовались заговорщики, какие мысли, идеи подвигли их открыто, с оружием в руках бросить вызов всему многовековому устройству русской жизни.

По мере выяснения начала вырисовываться ужасающая картина. Вожди мятежа строили далекоидущие планы. В их среде было два главных течения. «Умеренное», выступавшее за монархическое начало, и «радикальное», ратовавшее за республиканское правление и уничтожение Царской Династии. Однако тон задавали «непримиримые», такие как П. И. Пестель, который лично брался «ликвидировать» членов Династии…

Первые арестованные по делу мятежа были доставлены в Зимний дворец уже вечером 14 декабря. Император лично их допрашивал и понял, что «многие впали в заблуждение», однако далеко не все. Некоторые руководствовались злонамеренными планами.

Императору было горько и больно осознавать, что он с некоторыми служил в Гвардии, знал их давно, но и представить не мог, каковы их истинные умонастроения. Теперь же стало открываться такое, на что раньше никакой фантазии не хватило. Около 60 гвардейских офицеров были причастны к заговору!

Оказалось, что мятежники назначили своим руководителем, «диктатором», полковника князя С. П. Трубецкого (1790–1860). Однако тот на площади не показался и спрятался в доме своего тестя, графа И. С. Лаваля (1761–1846)[69]69
  Его дочь, Екатерина Ивановна (1800–1854), была замужем за князем Трубецким, а вторая дочь, Зинаида Ивановна, – замужем за австрийским посланником в Петербурге (1815–1826) графом Людвигом Лебцельтерном (1776–1854).


[Закрыть], у австрийского посланника (его свояка). Понадобились личное распоряжение Монарха и визит министра иностранных дел графа К. В. Нессельроде, чтобы австрийский посланник Людвиг Лебцельтерн согласился выдать князя, который тут же был доставлен во дворец[70]70
  Первые показания на Трубецкого дал один из организаторов бунта, ранее арестованный отставной поручик К. Ф. Рылеев (1795–1826).


[Закрыть].

Он был тринадцатым офицером, доставленным во дворец и представшим перед Императором. Часы показывали 7 часов утра 15 декабря.

Потом рассказывали, что Трубецкой, спасая свою жизнь, валялся у Монарха в ногах, молил о пощаде того, кого еще вчера называл «тираном». Николай Павлович лично беседовал с «диктатором»; генерал К. Ф. Толь бессменно вел протокол дознания. Как заметил потом Николай I, «моя решимость была, с самого начала, – не искать виновных, но дать каждому оговоренному возможность смыть с себя пятно подозрения».

Император начал диалог с князем с выражения «удивления» и «сожаления» по поводу роли Трубецкого, который не только оказался «участником заговора», но «и должен был им предводительствовать». Возвышенно патетическая нота завершала тираду: «Хочу вам дать возможность хоть несколько уменьшить степень вашего преступления добровольным признанием всего вам известного; тем вы дадите возможность мне пощадить вас, сколько можно будет».

Николай Павлович ждал раскаяния. Он был уверен, что человек может в лабиринтах жизни и оступиться, и заблудиться, но если у него чистая душа, то он осознает свой грех и покаянием очистит совесть. Он всю свою жизнь чрезвычайно внимательно и милостиво относился к тем уличенным преступникам, кто осознавал вину и каялся. Сколько раз он приходил им на помощь, а царские милости порой настигали самых незнатных людей, ждущих своей участи под арестом.

С «декабристами» все выглядело совсем не так. Многие из них давным-давно порвали с Православием – почти все лидеры прошли масонскую антихристианскую школу, – а потому и такая категория, как «грех», была им совершенно чужда. Каялись единицы, но жизнь свою многие пытались спасти любой ценой. Выдавали планы, называли соучастников, да и многих других, которых просто старались оклеветать.

К кругу нераскаявшихся относился и несостоявшийся «диктатор». Он все отрицал: «Я не виновен, я ничего не знаю». Этот ответ только подчеркивал, что Трубецкой ничего не понял, ничего не уразумел. Казалось бы, если ты такой «принципиальный», то брось в лицо «тирану» те гневные обличения, которые ты так часто произносил в кругу «своих» на дружеских пирушках. Нет, только ложь и увертки.

С Николаем Павловичем такая тактика была бессмысленна. Он много узнал уже вечером 14 декабря, а с каждым часом эти знания только множились. Но сейчас перед ним находился все еще гвардейский офицер, представитель древнего аристократического рода, отмеченного в истории многими славными делами. Да и другой представитель этой фамилии – генерал князь Василий Сергеевич Трубецкой (1773–1841) – оказался деятельным помощником Государя по подавлению декабрьского бунта…

«Князь, опомнитесь, – взывал Император к „диктатору“, – войдите в ваше положение: вы – преступник; я – ваш судья; улики на вас – положительные, ужасные, и у меня на руках. Ваше отрицание не спасет вас; вы себя погубите – отвечайте, что вам известно?» В ответ прозвучал традиционный рефрен: «Я не виновен, ничего не знаю».

Тогда Император показал Трубецкому собственноручно написанный им «манифест», т. е. программу государственного переворота. В первом пункте сего документа значилось: «Уничтожение бывшего правления». Иными словами, речь шла об уничтожении и Монархии, и Династии.

Тут с «диктатором» произошла полная «конфузия». В своих записках Николай Павлович не стал ее расписывать, ограничившись лишь одной фразой: «Он, как громом пораженный, упал к моим ногам в самом постыдном виде»[71]71
  Многие из декабристов потом писали воспоминания, где всячески оправдывали себя и клеветали на Императора. Написал такие «Записки» и С. П. Трубецкой, изданные впервые в 1906 году. Это – поразительный образец морального разложения. Почти все там искажено или откровенно переврано. Конечно, Трубецкой ни полусловом не обмолвился о своей трусости ни в день мятежа, ни после. Если поверить автору, то он мирно спал в постели в «доме сестры жены моей». Ночью его потребовали к Императору, где тот заставил «писать показания». Трубецкой якобы вел себя безукоризненно, никого не выдал, никаких показаний не дал по существу и уж, конечно, в ногах не валялся. Ему хорошо запомнилось, что во время пребывания в Зимнем у него «украли шубу» и его везли в Петропавловскую крепость в «чужой шинели». И ни тени раскаяния, ни звука даже сожаления; только самолюбование…


[Закрыть]. Но для Монарха это уже не имело значения; он уже знал, что такие, как Трубецкой, – нераскаявшиеся грешники. Снисхождение к ним недопустимо, это – потакание новому греху. Безнаказанность всегда – порождение новых преступлений и преступников.

Трубецкой был отправлен в Петропавловскую крепость ждать своей участи, хотя как офицера, изменившего присяге, его можно было расстрелять немедленно. Так поступили бы во многих странах; в России же несколько месяцев велось следствие, а затем состоялся и суд…

Все остальные, доставляемые в те дни для дознания, вели себя не лучше. Барон К. Ф. Толь зафиксировал: «Большая часть из захваченных сообщников сознались во всем». При этом возводили напраслину и на людей, совершенно к делу заговора не причастных. Как писал Николай I, «в числе показаний на лица, но без достаточных улик, чтоб приступить можно было к допросам, были таковые на Н. С. Мордвинова, сенатора Сумарокова и даже на М. М. Сперанского»[72]72
  Мордвинов Николай Семенович (1754–1845) – граф, адмирал, член Государственного Совета. Сумароков Павел Иванович (1767–1846) – действительный тайный советник, сенатор (1821).


[Закрыть].

О Николае Павловиче много и часто писали, что он нередко, наперекор суждениям, доверялся «недостойным» людям, таким, например, как Австрийский Император Франц-Иосиф, что приводило порой к печальным последствиям. В таких суждениях есть своя правда, но не вся. Он верил многим совершенно разным людям и старался видеть в них лучшее, даже если внешне ничего о том и не свидетельствовало.

Так, он категорически не поверил в соучастие в заговоре М. М. Сперанского, хотя на известного сановника доносили с разных сторон. Он даже не пригласил его для объяснений.

К другим же проникался довериям после личной беседы, во время которой те давали «честное слово», что не причастны. Люди ведь честью клялись, как же им можно было не поверить! Так произошло с полковником лейб-гвардии Финляндского полка А. С. Моллером (1796–1862), которого Император быстро отпустил.

Великодушие было проявлено и в отношении молодого дипломата и писателя А. С. Грибоедова. Некоторые из обвиняемых на него показали, что он участник заговора. Грибоедова арестовали и поместили на гауптвахту Главного штаба. Оттуда 15 февраля 1826 года он написал письмо Царю, где категорически отвергал свою причастность, подписавшись «Вашего Императорского Величества верноподданный». Распоряжение Монарха не заставило себя ждать: арестованного вскорости отпустили…

Иногда же оказывалось, что чести-то у людей не было, а потому их заверения не стоили ровном счетом ничего. Характерный в этом смысле случай произошел с активным участником всей этой трагической «декабрилиады» капитаном А. И. Якубовичем (1792–1845). При первом допросе тот отрицал свою причастность, дал «честное слово», был немедленно освобожден и удалился из Зимнего дворца свободным человеком.

Однако через некоторое время из показаний других задержанных и документов выяснилось, что это – закоренелый злодей. Еще летом 1825 года он вынашивал мысль убить Александра I, но его сообщники тогда сочли акцию «преждевременной». Позже он присутствовал на совещаниях у К. Ф. Рылеева, где разрабатывался план цареубийства, намечаемый на март 1826 года – четверть века с убийства Императора Павла! Якубович был вторично арестован, изобличен, получил двадцать лет каторги, срок которой был потом сокращен до тринадцати.

К некоторым из арестованных Государь испытывал даже сочувствие, другие вызывали только отвращение. Так произошло, наверное, с самой одиозной личностью «декабрилиады» полковником, командиром Вятского пехотного полка П. И. Пестелем. Хотя он выдал многих – 49 человек, но не проявил ни тени раскаяния. Как заметил Николай Павлович, «Пестель был злодей по всей силе слова», «с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве; я полагаю, что редко найдется такой изверг».

17 декабря последовал указ Императора о создании «Следственного комитета», куда вошли: военный министр А. И. Татищев, тайный советник князь А. Н. Голицын; генерал-адъютанты: князь П. В. Голенищев-Кутузов, А. Х. Бенкендорф и В. В. Левашов. Потом «Комитет» был дополнен некоторыми другими лицами.

Задача следственной комиссии была сведена Царем к нескольким пунктам. Главное: выявить соучастников тайного общества, определить их намерения и действия каждого в отдельности. Дело дознания требовалось проводить тайно, а по окончании – представить свое заключение. В указе особо подчеркивалось, что следственные действия надо проводить «внимательно» и «осторожно», так как «для сердца нашего приятнее десять виновных освободить, нежели одного невинного подвергнуть наказанию».

Николай I пристально следил за ходом расследования, но в деятельность комиссии не вмешивался. Он не испытывал никакой радости от того, что враги Трона и Династии изобличены и получат по заслугам. Его все время угнетала мысль, что пришлось начинать царствовать с подавления кровавого бунта. Он об этом не раз говорил и писал.

Еще 20 декабря 1825 года в беседе с французским послом (1817–1828) в Петербурге и своим добрым знакомым графом Пьером Лаферонне он об этом высказался с нелицеприятной для себя откровенностью:

«Вы видели, что произошло. Вообразите же, что я чувствовал, когда вынужден был пролить кровь, прежде чем окончился первый день моего царствования! Никто, за исключением, быть может, вас и моей жены, не в состоянии понять ту жгучую боль, которую испытываю я и буду испытывать всю жизнь при воспоминании об этом ужасном дне…

В дружеской беседе я могу признаться в тяжести бремени, возложенного на меня Провидением. В 29 лет, дорогой граф, позволительно в обстоятельствах, в каких мы находимся, страшиться задачи, которая, казалось мне, никогда не должна была выпасть мне на долю и к которой, следовательно, я не готовился. Я никогда не молил Бога ни о чем так усердно, как чтобы Он не подвергал меня этому испытанию».

К этому времени в распоряжении властей находились уже все главные документы. Николай Павлович хорошо знал их содержание.

«Мы захватили три проекта конституции, одинаково нелепые, и каждый из них имел своих сторонников и защитников. Одни хотели республики безусловной, с тремя консулами, с трибунами, и эти заговорщики распускали армию, образовывая национальную гвардию, исключительно предназначенную для защиты страны от иностранного вторжения, и немедленно объявляли полную свободу крестьян.

Другие требовали президента и образ правления, сходный с тем, что существует в Соединенных Штатах. Наконец, Пестель, один из самых предприимчивых людей, которого мы только что арестовали во второй армии, хотел конституции вполне аристократической, с сохранением крепостного права, с удержанием армии на нынешней ноге и с немедленным объявлением войны всем законным правительствам».

Николай Павлович считал себя, как выразился в письме сестре Марии Павловне, «жертвой Воли Божией». Он знал, что 14 декабря выбор окончательно сделан и теперь до последнего вздоха ему суждено будет неустрашимо следовать по предназначенному пути: охранять, защищать, созидать, карать, но и миловать. Царская служба – битва за священные устои, за благополучие большинства, против злонамеренных покушений различных лиц и групп.

«Окончательная победа» тут невозможна; вся мировая история подтверждает, что христианские народы все время подвергаются дьявольским искушениям и заблуждениям. Эту горькую истину все так называемые «революции» наглядно и демонстрируют.

Никаких правил и «тайн» по управлению такой огромной христианской Империей, как Россия, не существует и существовать не может. Порукой доброму делу – вера в Бога и чистая совесть. В письме Марии Федоровне от 25 июня 1826 года Император просто и ясно изложил этот «монарший катехизис»:

«Что касается моего поведения, то компасом для меня служит моя совесть. Я слишком неопытен и слишком окружен всевозможными ловушками, чтобы не попасть в них при самых обычных даже обстоятельствах. Я иду прямо своим путем – так, как я его понимаю; говорю открыто и хорошее, и плохое, поскольку могу; в остальном же полагаюсь на Бога».

Русский Царь не может колебаться; он не имеет права ни минуты сомневаться в своем провиденциальном предназначении. В январе 1826 года он изложил этот «символ государственной веры» прибывшему в Петербург виконту де Сен-При: «Меня могут убить, это правда; каждый день мне угрожают смертью в анонимных письмах, но никто меня не запугает. Да и в этом случае я получил трогательные выражения преданности. Народ русский покорен, и я горжусь тем, что повелеваю им».

Прошло десять лет, и в 1835 году в своем завещании он нашел уместным выделить отдельный пункт, в котором наказывал Цесаревичу, будущему Царю: «Ежели б, чего Боже сохрани, случилось какое-либо движение или беспорядок, садись сейчас на коня и смело явись там, где нужно будет, призвав, ежели потребно, войско, и усмиряй, буде возможно, без пролития крови. Но в случае упорства мятежников не щади, ибо, жертвуя несколькими, спасешь Россию».

Император был обеспокоен положением правопорядка в Империи. Он хотел добиться полной ясности в первостепенном вопросе: надежности высшего военного и административного аппарата. Удалять надо было не только нежелательных, беспринципных и колеблющихся, но и тех, кто вызывал всеобщее возмущение. Первый среди них «интимный друг» Александра I граф А. А. Аракчеев.

Николай Павлович имел собственное представление об Аракчееве. Знал, насколько тот надменен и груб, как внимателен только к выгодам, удобству и почитанию, относящимся исключительно к своей персоне. В свое время еще отец, Павел Петрович, который так возвысил Аракчеева, вынужден был уволить его, а затем Александр Павлович опять его призвал. Понимал он и то, что «изгнать» Аракчеева просто так было невозможно. Это немедленно расценили бы как «неуважение к памяти Благословенного».

Николай I никогда не предпринимал шагов, способных бросить тень на дела предков. Потому и не имел возможности немедленно «отлучить» ненавистного генерала от власти. Но позиция его была вполне определенной. Обер-шталмейстеру С. И. Муханову (1762–1842) заявил: «Я не могу тотчас удалить Аракчеева, так как он был дружен с моим братом, но ты можешь всем сказать, что при мне он не будет иметь той силы, которую имел».

Обещание свое сдержал. Уже 20 декабря Аракчеев был отстранен от заведования делами Комитета министров, сохранив только звание члена Государственного Совета, а затем был отправлен за границу «для поправки здоровья». Вернувшись в Россию, он уже никакого участия в делах государственных не принимал. Граф умер 21 апреля 1834 года в своем имении Грузино Новгородской губернии, где и был похоронен.

Для утверждения благополучия и спокойствия в государстве требовалось не только выявить всех явных врагов, но и тех, кто им сочувствовал, симпатизировал, кто знал о готовящемся действии «безумных либералистов», но ничего не предпринял, не сообщил по долгу верноподданного о преступных намерениях. Потому 21 апреля 1826 года последовал рескрипт на имя управляющего Министерством внутренних дел В. С. Ланского.

В нем говорилось, что еще в 1822 году Императором Александром был издан указ «Об уничтожении масонских лож и всяких тайных обществ». В нем повелевалось получить обязательство от всех военных и гражданских чинов, что они не принадлежат к таковым. Однако произошло «неисполнение Высочайшей блаженной памяти Государя» воли, и никакой «подписки о благонадежности» получено не было. Ныне необходимо таковую получить.

«Я повелеваю вам, – гласил рескрипт, – истребовать по всему государству вновь обязательства от всех находящихся на службе и отставных чиновников и неслужащих дворян в том, что они ни к каким тайным обществам, под каким бы они названием ни существовали, впредь принадлежать не будут».

К этому времени следствие над участниками «декабрилиады» уже фактически завершилось. Все было выяснено и установлено. Проводились лишь некоторые дополнительные следственные действия для перепроверки полученных данных.

1 июня 1826 года появился Манифест о создании Верховного суда, из представителей Государственного Совета, Сената и Синода, с включением «нескольких особ из высших воинских и гражданских чиновников». При этом члены Следственной комиссии в нем не могли участвовать. Председателем суда был назначен князь П. В. Лопухин, а генерал-прокурором князь Д. И. Лобанов-Ростовский (1758–1838).

К этому времени волей Императора был освобожден от суда и наказания 101 человек! Кроме того, он не допустил судебного преследования 700 нижних чинов, которые были лишь жертвами чужих злых замыслов.

Верховный суд рассмотрел дело и нескольких сот человек, установил вину 112 лиц, постановил: предать казни 36 человек. Пятерых предлагалось казнить через четвертование (на четвертовании Пестеля особо настаивал М. М. Сперанский), а тридцать одного – через отсечение головы. Остальным назначались различные наказания: от пожизненной каторги до ссылки на Кавказ в действующую армию.

Прошло чуть больше месяца, и 10 июля 1826 года появился «Указ Верховному уголовному суду», в котором Монарх определил, что приговор соответствует силе закона, но, «руководствуясь чувством милосердия», существенно смягчил меру наказания.

Четвертование было запрещено. Смертный приговор был оставлен только в отношении пяти преступников, которых надлежало повесить: П. И. Пестеля, С. И. Муравьева-Апостола, М. А. Бестужева-Рюмина, К. Ф. Рылеева и П. Г. Каховского. Они были признаны бесспорно виновными в организации заговора, подготовке государственного переворота и цареубийстве. 13 июля они были казнены.

Вся эта история потом обрастет немыслимым количеством легенд и сказаний; казненных и других участников «декабрилиады» будут изображать чуть ли не «невинными жертвами жестокого самодержавного режима». Будут сочинять лживые повествования о «жестоких пытках», о том, что заключенных «морили голодом», солдат «прогоняли через палочный строй» и т. д. и т. п.

Не было ничего подобного. Никаких пыток и «палочного строя» не существовало в действительности.

Что же касается казненных, то это то возмездие, которое настигло потенциальных и нераскаявшихся клятвопреступников и убийц. Никакой «злой воли» Императора во всей этой истории усмотреть невозможно.

В Николае Павловиче все время боролось два чувства. По-человечески ему было жаль многих, он сопереживал их близким, протягивал руку помощи женам и детям. Жене Рылеева, оказавшейся в тяжелых материальных условиях, он пересылает 2000 рублей. Ознакомившись с письмом П. И. Пестеля, в котором тот выражал тревогу за судьбу младшего брата Александра, Государь назначает Александру Пестелю пожизненную пенсию в 3000 рублей и определяет его в Кавалергардский полк. Много и других милостивых поступков совершил Монарх, о чем не любил никому рассказывать…

Однако милосердие не может быть безграничным, оно приобретает иные формы там, где кончается милосердие частного человека. Тот, кто несет ответственность за жизни и дела других, кого избрало Провидение своим орудием, там – другие измерения и другие восприятия.

По адресу Николая Павловича из кругов позитивистов и атеистов всегда звучало немало обвинений в том, что он якобы игнорировал заповедь «Не убий», что Христианство обязывает «врагов прощать», а он их лишь «карал». Подобные секулярные «инсталляции» не имеют ничего общего с Заветом Спасителя.

Замечательно эту форму любви и неприятия выразил святой Филарет, Митрополит Московский: «Люби врагов своих, борись с врагами Отечества и ненавидь врагов Христовых».

Христианин обязан прощать «своих врагов», но нигде в Священном Писании не говорится, что надо прощать и тех, кто от дьявола. Наоборот. С ними надо бороться всеми доступными средствами, всегда, везде и во всем; внутри себя и вовне.

Для Царя как Помазанника Божия эта борьба имела особый смысл и характер. Он боролся не с «личными врагами» – к таковым он неизменно относился не только с безразличием, но и с сочувствием, – а с врагами Божьего Установления.

Главный враг, разрушительный соблазн и душепомрачающее искушение от дьявола – революция. Лидеры и организаторы мятежа и являлись такими посланцами тьмы…

Николай I не испытывал никакого удовлетворения, ни уж тем более радости после казни пяти зачинщиков декабрьской смуты. Этот день был днем грусти. Тогда еще только фрейлина А. О. Россет (Смирнова), как очевидец, описала его состояние: «Император Николай провел день 13 июля в Царском Селе. Государь был бледен и мрачен. После приезда фельдъегеря, принесшего известие о казни пяти декабристов, Николай Павлович отправился в церковь помолиться, а затем заперся в своем кабинете. Вечером, за чаем у Императрицы, грустное настроение Государя продолжалось, он почти не разговаривал…»

На следующий день, 14 июля, Николай Павлович в письме матери рассказал о своем восприятии происшедшего: «Подробности относительно казни, как ни ужасна она была, убедили всех, что столь закоснелые существа и не заслужили иной участи: почти никто из них не выказал раскаяния. Пятеро казненных смертью проявили значительно большее раскаяние, особенно Каховский. Последний перед смертью говорил, что молится за меня! Единственно его я жалею; да простит Господь и да упокоит Он его душу!»