Текст книги "Княжья доля"

– Пойми, родной, я же не возражаю против того, что своя рубаха всегда ближе к телу, чем соседская… А у государя рубашка государева – вся Русь… Мы о своей княжеской и удельной рубашке печёмся, а он обо всей Руси печётся… Государь всея Руси…

– Что-то я не слыхал такого – государь всея Руси… – мрачно сказал Михаил Тверской и нахмурился.

– Ещё услышишь… Не ради красного словца говорю… Государю, как никогда, нужна помощь независимых князей, таких, как ты, как я, грешный… Я-то готов, да вот Василия жалко, если не передам ему свой удел, как батюшка Андрей Можайский мне передал Верейский удел… Вот потому и мучаюсь: хочется государю помочь, да сына жалко, если тот без удела останется…

– Сыну самого себя жалко, слушая такие речи отца… – сказал Василий Удалой и переглянулся с Михаилом Тверским.

– А закончится скоро всё тем, что государь воска свои двинет на Тверь сгонять меня со стола, чтобы упразднить независимое Тверское княжество…

– Так ведь повода никакого пока нет… – всплеснул руками Михаил Верейский… – Если верен государю и королю не поклонишься, чего же государю войска на тебя посылать?..

– Повод найти не трудно… – с гримасой страдания на лице промолвил Михаил Тверской. – А под повод и причину измены государевой подложить… На Руси такое легко делается… Якобы в устремлениях монарха, «государя всея Руси», пекущегося о своей рубашке Русского государства с тверским лоскутком больше, чем я пекусь о своей тверской рубахе… Он думает, что лоскуток тверской ближе к его телу, а я наоборот – тверская рубаха ближе к телу исконного тверского князя…

Надолго воцарилась глубокая тревожная тишина, никто из князей не хотел её нарушать… Дальше можно было только разругаться в прах и дым, стукнуться друг о друга задами недругов косторылых и равнодушных, каждый себе на уме, – и разбежаться навеки… И тут снова заплакал старый князь, запричитал: «Эх, любушка моя, голова садовая, суров и упрям ты в батюшку тверского, а мягок сердцем, как все мы княжны, княжичи из корня Дмитриева, победителя татар…»

– Ты не убивайся, родненький, говорю… – выплакивал слова утешения добрый Михаил Верейский, вытирая платком слезящиеся покрасневшие глаза… – На всё Божья воля, знать… Смутные времена из брата Ивана Можайского изгнанника сделали за то, что он сначала самым верным и любимым другом государя Василия Тёмного был, а потом, якобы из-за его клятвопреступления, сначала ослепил с Шемякой и твоим батюшкой Борисом, с престола ссадил, потом снова на престол подсаживал явно и тайно… И в метаниях и сомнениях в государе огромной можайской отчины, равной твоему тверскому княжеству, лишился… Разве это дело метаться и не знать…

– Чего не знать? – спросил Михаил Тверской.

– Что Божья воля в душе и руках праведного государя превращается в государеву волю… – Михаил Верейский неловко закашлялся, но всё же взял себя в руки. – Я даже крохоткой своей души не поступился, чтобы там измена восторжествовала, – всегда был с государем Василием Тёмным, и в дни побед его, и в дни его тяжких поражений… Даже татарский позорный плен вместе ломали… И сыну его, Ивану Великому не изменял и не изменю… По глазам что племянника, что сына прочитал: сомнение есть у вас, мол Божья воля равна государевой только для праведного государя… А как быть, если у государя были неправедные поступки?..

– А, правда, как? – спросил без всякой усмешки в голосе Василий Удалой и выразительно глянул на Василия Тверского.

– Господь его знает… – сказал Михаил Верейский. – Когда государь праведник, тогда Божья воля, творимая его душой и руками для государства и подданных, оборачивается благом для русских князей, тогда Божью долю и сам государь обретает и княжья доля князей оборачивается Божьей долей… А при неправедных поступках государевых благо исчезает, и тогда уже их княжья доля не соответствует обещанной Божьей доле… Страшной может быть выпавшая князьям незавидная княжья доля от проступков государевых, но ещё больше от собственных незрелых поступков и проступков…

– А когда лишить можно великого тверского княжения – это как, благо или не благо? – усмехнулся Михаил Тверской. – Так ведь самый праведный государь станет для тверского князя самым неправедным… Или я не прав?… Скажи…

– Эка, удивил… Я одну мечту в душе лелею в этих последних временах – отчину свою передать сыну… Чтоб ему достались все мои наследные земли с Вереей и Белоозером… А ведь лишить удела государю ничего не стоит… Ведь лишил Можайска и Белоозера Ивана Можайского его любимый друг и брат Василий Тёмный… Белоозеро отошло бы тогда черт знает кому, если бы государь мне не верил… Потому и мне отдал, за что я ему вовек благодарен… А ведь эти земли Ивана Можайские, наследные, законные… Там ещё при нашем батюшке великие русские монастыри, Кириллов и Ферапонтов, трудами князя и святых иноков воздвигались… Только судьба и Господь отвернулись от Ивана Можайского – знать бы почему?.. Знал бы тогда – всё бы переменил… Не было в нашем роду можайском изменников Земле Русской… А сейчас брат Иван с клеймом на лбу «изменника государева» лежит при смерти на чужбине литовской… Впрочем, мне, не изменившим государям ни сном, ни духом тоже недолго землю топтать осталось… Мало ли что мне хочется сделать для сына, да и для племяша тоже, неизвестно как выйдет, как хочется и как уколется… Только против государя не надо ничего затевать, Михаил… Христом Богом заклинаю, княже…

– Да откуда ты взял, что против государя что имею! – повысил голос Михаил Тверской. – Всего-то мечта сохранить своё княжение… Не попасть в жернова интриг и злой воли, как дорогая моему сердцу сводная сестрица Марья… Неужели это много?.. Неужели моя княжья доля – потерять уважение моих предков, чтобы отец, дед и все прадеды в гробах своих перевернулись, видя, что я палец о палец не ударил, когда над княжеством нависла угроза…

– Так уж и угроза… – вымолвил Василий Удалой. – Может всё обойдётся. Может, тучи стороной пройдут, как сегодня утром над домом прошли… Наверное, ты, Михаил, по дороге всё сам видел… Хороший знак – а?.. Если хочешь, я через Марию снесусь с великой княгиней Софьей… Как никак она покровительствует Марии, обещалась помогать… Просила советоваться с ней почаще… Вот через великую княгиню попытаться воздействовать на государя; начну с просьб по нашему уделу, потом перейду к твоему княжеству… Как, Михаил?..

– Спасибо, брат, только боюсь, что всё это бесполезно и даже небезопасно… Потом мы с тобой отдельно переговорим кое о чём… Есть мне, что сказать тебе важное, какими сокровенными мыслями поделиться в этих странных последних временах для всех, кого угодно, кроме государя…

Михаил Тверской поглядел на Василия Тверского с выражением лица жалостным и умиротворенным, но в то же время с горящими глазами, с искрами непокорности и невольного нежелания подчиняться любой воле, пусть даже та воля государева, как бы предупреждая того о грядущей опасности. И Михаил Верейский с удивлением и тревогой перехватил этот взгляд.

– Ты, Михаил не изводись понапрасну… – сказал Михаил Верейский как можно проникновенней. – Знай, я тебя люблю, и готов просить у государя за твоё княжество также, как и за свой удел… Только ничему сейчас не надобно удивляться – в последних временах свои законы правления, нам не ведомые, диктуются… Во многом преуспел государь Иван Васильевич, честь ему и хвала… Иго ханов с горба Руси сбросить, государство укрепить – это дело великое, за то и народ его Великим прозвал. Дмитрий Донской на поле Куликовом начал это дело, а Иван Великий, правнук его, дело предков его завершил… Потому всегда стороны государя держаться надо, а свои интересы соблюдать по мере сил в русле его устремлений, – вот что надобно… Потому ко всему надо быть готовым, что Божьей воли в его душе не меньше, чем в душе Дмитрия Донского… В нас, внуках и правнуках великого Дмитрия Донского, течёт кровь князя русского, который Божью волю для Руси выполнял и осознал в себе Божью долю творить благо для народа русского… Заветы он русским князьям оставил важные и великодушные: землю и народ свою любить, делать для них всё что возможно сделать, не о теле своём, а о душе думая… – Неожиданно строго и сурово поглядел сначала на племянника Михаила Тверского, а потом на сына Василия Удалого. – Не о теле своём бренном больше думать надо в последние времена, а о душе бессмертной… Всем нам то же будет, что и предкам нашим… Тело – что?.. – Он неожиданно закашлялся… – О душе заботиться надо больше…

Михаил Тверской глядел – со смешанным чувством страха и собственного бессилия что-либо исправить – на зашедшегося в страшном кашле старого князя, которого старался успокоить и привести в порядок его сын.

«Ведь словно душу насквозь просвечивает, любое лукавство ему ведомо… – думал Михаил Тверской. – Ни одного словца укоризны не произнёс, говорит только о поддержке, но как он тонко, в нужный момент тело душе противопоставил… Как будто мои попытки найти выход в семейном союзе с королём – это всё плотское, телесное, а душа бессмертна в князе русском, когда он в союзе с государем, действует и дышит только так, как ему угодно… Что бы он сказал, узнай он о смерти сестры моей, его племянницы, с ведома государя?.. Что бы он сказал, если б узнал о ворованном приданом Софье Палеолог его невестке и сыну его, а на самом деле о тверском приданом батюшки Бориса покойной несчастной Марии?..»

Михаил Верейский всё же откашлялся. Снова сурово оглядел племянника и сына. Всё же решившись продолжить говорить что-то важное и сокровенное, чтобы наставить, попытаться выручить, спасти.

…Тело – что?.. Телесное, бренное – всё это преходящее, как удовольствия телесные, плотские или тяга к чревоугодию, к богатству неправедному, все эти амбиции пустые и жеманные… А за душу бороться надо… Молиться за неё надобно… Бороться своими силами надо и самому молиться денно и нощно… Тем более, что Дмитрий Донской, которого Господь возлюбил за душу великую и чистую, в обителях райских за всех нас, грешных, теперь молится… Дети мои, поборитесь за чистоту и безгрешность своей души в ущерб телесному, бренному… Бог – в помощь вам в борьбе за душу!.. За обитель райскую, за душу бессмертную боритесь – и не потерпите поражения жестокого…

Михаил Тверской и Василий Верейский отошли от дома в молодой перелесок. Июньское утро давно разгорелось, перелесок был залит солнцем и был наполнен наливающейся животворящей силой молодого лета. С ближних и дальних земель верейских ползли и таяли в займищах звуки косьбы и голоса косцов, крики погонычей, высвист их кнутов. Жизнь текла своим чередом, обретала свою вечную будничную устойчивость после праздничного зигзага весёлой и пьяной Троицы.

– Вот и получили благословение на дела грядущие и борьбу за душу чистую… – с еле заметной иронией произнёс Михаил Тверской. – Только куда бежать с этой душой, когда тебя вытолкнут в три шеи – вот в чём вопрос, брат Василий…

Тот долго не отвечал, не понимая, куда это клонит тверской князь, упомянув и о благословении и выталкивании в три шеи.

– Хотел предупредить через тебя, брат Василий, супругу твою Марию не появляться на глаза государя в саженье тёткином. – Небрежно, почти себе под нос пробубнил Михаил. – Ты же ведь любимец государя… Часто будешь появляться перед его глазами… Раздразнить саженьем государя может твоя супруга, гнев государев может обрушить на твою голову…Так вот, чтобы гнева избежать или отсрочит его, твоя супруга, с тобой ли, одна ли, до поры – до времени не должна появлялась перед государем в саженье… Даже заклинаю тебя – возьми всё на себя без объяснения причин супруге…

Тот покраснел, как мальчишка, и запальчиво выкрикнул:

– Почему?..

Михаил Тверской зло сплюнул на землю, выплеснув накопившуюся ненависть и к последним временам, и к интригам византийским, и к собственному бессилию что-либо изменить кардинально, только заскрипел зубами, словно раздавленный позором и за весь тверской род, и за государя московского, за брата двоюродного Василия Удалого, первого вояки Руси святой и грешной… Говорил, как швырял слова в лицо, только не в лицо не ведающего о позоре Василия Удалого, а иноземное, коварное, злое византийское…

– Это наше тверское родовое саженье. Софья преднамеренно выдала тверскую родовую драгоценность, приданое отца Бориса Марии, за своё византийское приданое. Она даже не осознаёт ещё, что уже опозорила своего мужа, выдавая наше «тверское» приданое за своё «византийское»… Позор может упасть и на твою супругу, да и на тебя, если я придам дело огласке… Но я не предам… Можешь не беспокоиться… Но предупредить обязан – тебя, брат, прежде всего… Раз ты в лепёху коровью ногой богатыря вляпался – попал в скверную историю… Потому и приехал сюда… С дядюшкой был один разговор по поводу судьбы нашего княжения… С тобой вот такой разговор. Надеюсь, что ты осознаёшь, что всё должно остаться между нами… Саженье Марии Тверской не должно носиться Марией Палеолог… Ты меня понял?..

– Не совсем… Я ошарашен… Нет, я убит наповал…Ты говоришь правду мне, брат?..

– Правду, брат… Только не заставляй меня клясться и крест целовать… Государи за нас на века нацеловались, отвращение только к святому обряду вызвав… Поверь на слово, как брату… Вспомни Ивана Можайского – как он учил нас, несмышлёнышей – ведь я не удивлюсь, если окажется, что он единственный из русских князей, который своему слову князя не изменял никогда… В отличие от многих… Ладно, не в этом дело… То, что я тебе говорю невероятно серьёзно что для тебя, что для меня… Для меня даже смертельно… Оскорбление великому князю и великой княгине может бросить только тверской князь… А я подожду с этим несмываемым оскорблением… Оно вовремя прозвучит, когда меня самого захотят обвинить в государевой измене… И тогда уж берегись, великая княгиня и великий князь… А сейчас не время, ни в моих интересах, ни в твоих… Я же не хочу вызвать гнев государя и на твою голову… С второй супругой ведь легче сговориться – концы в воду, и баста – чем с тобой и, тем более со мной… Не исключаю, что государь Иван после смерти своей первой жены Марии, моей сестрицы, отдал её драгоценности своей второй жене, византийской… Возможно, на радостях появления на свет сына Василия государь даже позволил носить Софье это тверское саженье. Но супруга-то пошла ещё дальше, она использовала его как приданое твоей супруге и своей племяннице… Вот так-то, брат, друг Ситный Василий Удалой… Оказывается удальцы не только на Руси рождаются, но и Византии, удальцы – не нам чета… Вряд ли это обрадует тебя и твоего отца Михаила, что ворованное тверское приданое получили…. Чем хвастаться-то и гордиться браком «царским», брат, если венценосная римлянка осмелилась выдавать ожерелье тверской законной династии за своё византийское приданое?.. Я не уверен, что государь знает об этом приданом, подаренном великой княгиней твоей супруге. Вот потому я и прошу мою просьбу уважить… Попробуй, между прочим, соединить с тем, что государь и на похороны своей первой супруги не приехал, как упырей-колдунов, отравивших сестру, обелил и суду великокняжескому не предал…

На Василия Удалого жалко было смотреть, с него сошла мгновенно его удаль и храбрость, перед которой трепетали враги, но которую высоко ставили все русские князья во главе с государем. Он был смят, раздавлен… Хотел было в ходе речей погрозить ему пальцем, мол, шалишь, брат, шутишь, но понял сердцем, душой, что не до шуток тут. Василий Удалой жалко, надтреснутым голосом промямлил:

– Ты хочешь, чтобы саженье в Тверь возвратилось тебе?..

– Нет, Василий, оно принадлежало по праву моей сводной сестре Марии… Я не хочу ничего менять… Память о сестре священна… Потому и о таинственной её смерти не скажу, чтобы тебя и себя не распалять… Но я умоляю тебя, пусть саженье покойной сестры пока не носится твоей супругой… Пусть оно исчезнет на время…

– Как исчезнет?.. Где?..

– В тайнике Марии Палеолог… Убеди её в этом, Василий, сам, а повод или предлог придумай сам…

– Хорошо, я подумаю…

– Вот это уже разговор, меньше всего я хотел обидеть тебя, Господь тому свидетель… Я ведь сам ещё не знаю – как мне быть?.. Ты сейчас стал третьим, кто, вообще, знает об истории с саженьем. Второй – это Мамон… Он знает не только историю с саженьем тверским, превратившимся в византийское приданое… Он, в отличие от меня даже, всё знает о смерти моей сестры… Ухмыльнулся, помню, мудрый Мамон: мол, скоро или погодя побежишь с князем Василием в Литву?..

Михаил Тверской оборвался и неожиданно погрозил длинным рубцеватым пальцем то ли небесам, то ли другой тёмной инфернальной стороне, загубившей его сестру, и грозящей ему собственной скорой гибелью.

– И что же ты ему сказал, Михаил?

– Если бы государь узнал о нашем с тобой отъезде в Литву, он расценил бы, что мы вместе с королём устраиваем против него заговор… Вот что я сказал, точнее, должен был бы сказать Мамону… Тебе это говорю первым… С Мамона всё, как с гуся вода… Плюнь ему в глаза, скажет: Божья роса… Поэтому его слушать нужно, но внимательно думать после этого… Вместо того, чтобы мне думать о своём тверском княжении, тебе – как наследовать удел, мы вдруг помчимся раньше времени в Литву… – Михаила Тверского передёрнуло. – Чтобы дать повод, государю всея Руси дать повод обвинить нас в заговоре против него…

– Ведь кроме интриги саженья есть еще грустная история о последнем русском удельном княжестве моего батюшки Михаила Верейского и Белозерского… Самый верный князь государям Московским и самое последнее удельное княжеств – на издыхании… Не быть мне удельным князем Верейским и Белозерским… Сдается, что чужбина Литовская меня поглотит… – с невыносимой грустью добавил Василий Удалой. – …Кого только быстрее поглотит только – меня или тебя, князь Михаил… Вот тебе и саженье, как вестник печали и разлуки…

8. Иван Младой и Елена Волошанка

Был ли когда-нибудь у Ивана в жизни столь чудный счастливый день, с раннего утра до глубокой ночи?.. Он неоднократно спрашивал себя, и не мог ответить… Вряд ли… Возможно, только где-то в раннем детстве, ещё при живой матушке Марии испытывал он такое острое ощущение совершенства жизни, готовности к её распахнутым чудесам, откровениям и полноты человеческого счастья, данного приза её ни за что, ни про что…

А началось всё в их медовый месяц, всего через пару недель от Крещенья, когда Елена рассказал мужу, что они с батюшкой и матушкой обычно в разгар зимы всегда и по-особому отмечали день перенесения мощей святителя Иоанна Златоуста.

– Этот день святителя Иоанна я ещё крохой запомнила… И знаешь почему?.. В этот зимний праздник, который издревле встречали в роду отца, господаря Стефана, всегда топили дом, мыли полы, застилали их чистыми попонами, и во всех комнатах в красных углах зажигали лампадки перед иконами и огромные восковые свечи… И все ждали вечера откровения, чтобы говорить и не наговориться…

– Так что же нам мешает устроить день, вечер и ночь откровения, раз имя у твоего супруга такое же, как и у святого? – спросил Иван юную красавицу кареглазку.

– Так ведь дом не натоплен и полы не вымыты… Чего жечь без толку свечи и лампады?.. У нас батюшка с матушкой сами полы на большие зимние праздники мыли дома, слугам, девкам не доверяли… Поговорили, что девка с дурным глазом всё счастье из дома прочь смоет, а у порогов нечистую силу послит…

– Так в чём же дело?.. Безрукие мы что ли?.. – Улыбнулся озорно юной белозубой улыбкой Иван Младой и нежно обнял за плечи стройную, пышную и очаровательную, с чистой белозубой улыбкой Елену. – Господь всем, чем надо, сподобил нас для того, чтоб работа у любящих друг друга молодоженов спорилась и по дому, и в молотьбе ночной хлеба насущного.

Не стала расспрашивать жена мужа о какой такой молотьбе ночной ведёт он разговоры, только зарделась стыдливым румянцем и стала ждать зимнего праздника Иоанна Златоуста, который почему-то в православной Москве не столь шибко праздновали, как у её отца Стефана Великого. Но в тот день муж молодой встал пораньше. И на радость жены-красавицы стал топить печь. А потом, ближе к полудню прогнав всех слуг, до единого, приготовился полы мыть, мебель двигая.

О, какими влюбленными синими глазами посмотрел Иван на Елену, когда она тоже стала пособлять ему – двигать столы, скамьи и прочие предметы мебели, отважившись вместе вымыть дом молодоженов.

– У нас матушка тоже полы мыть не стеснялась, приговаривала «полы мыть – не дрова рубить».

– Что полы мыть, что рубить, лишь бы милую любить… – весело отвечал Иван и влюбленными глазами пожирал свою милую, сбросившую лишнюю одежду, чтобы помочь мужу в мытье полов их дома из множества комнат и коридоров.

И они, влюбленные молодожены, вместе, бок о бок, везде и всюду мыли гладкие дубовые полы, и те дышали чистотой и свежестью… Поскольку в этот праздник святого Иоанна в их доме влюбленным синеглазым мужем оказалось натоплено, как в русской бане, хорошо вымытые мокрые полы быстро сохли – и это только радовало, наполняло их сердца чудом обновления. Потом они весело застилали полы чистыми попонами, хрустящими и свежими от морозца январского, которые приносил со двора Иван, и пар, и дым клубился на пороге коромыслом.

Застили полы хрустящими – c январского мороза попонам, от топки также быстро сохнущими, как и полы, в новом лучшем порядке расставляли по местам сдвинутые во время напряженной работы предметы мебели и снова смотрели друг на друга сияющими влюбленными глазами.

И, когда за окнами загустели неожиданно подступившие сумерки, они, озирая труды рук своих, ходили, взявшись за руки по комнатам… Прибранным и свежим, двери которых все были распахнуты настежь – от прихожей, до самых дальних, в глубине дома… Их дома…

Как быстро пролетело время от утра до полудня, от полудня до сумерек раннего вечера, в их дом постучавшего… И перед главным таинством священного зимнего праздника Иоанна Златоуста, не шибко празднуемого в православной Москве, но хорошо отмечаемым на родине новой московской княгини Елены Волошанки, души влюбленных молодоженов тоже были распахнуты настежь для любви и счастья…

И они, с распахнутыми душами, с трепетом и благоговением в красных углах комнат, с такими же распахнутыми дверьми, зажигали лампады и свечи перед святыми иконами – с позолоченными и посеребренными окладами – с московской и молдавской земли… И это был самый сокровенный момент таинства чудного дня Иоанна, когда синева и темень подступившего зимнего вечера уже не пугали, а только подчеркивались вовремя, в самый нужный час, зажженными в полной благоговейной тишине лампадками и восковыми свечами…

– Вот мы и приблизили вместе откровение праздника Иоанна Златоуста…

Нежный воркующий голосок Елены словно растворился в звенящей тишине зимнего московского вечера, в разлитом по всем вымытым комнатам благоговейном покое, озаренном скорбным и упоительным светом, отражаемым от икон святых в мерцании свечей и лампадок

Сидели, взявшись за руки, на скамье, долго молчали. Иван, тепло и нежно посмотрев жене в глаза, тихонько вымолвил:

– Я так мало знаю о своём тёзке Иване Златоусте, епископе Константинопольском…

– А его проповеди знаешь?..

– В том-то и дело, что больше знаю его проповеди, псалмы чем его жизнь… Знаю только, что он был любим в народе и всегда против несправедливости в обществе… Двор византийского императора и высшее духовенство ополчились против него. Он был надолго сослан, потом из страха перед гневом народа возвращен в Константинополь…

– …И снова был изгнан злопамятным клиром с ведома патриарха. – продолжила Елена. – …И даже осужден и низложен, потому что простой народ считал его вселенским учителем и лучшим толкователем Священного писания, а его обличение пороков византийского двора с живыми и яркими примерами из Нового и Ветхого завета вызвало ненависть императора и особенно императрицы…

– Кого больше, императора или императрицы… Софьи?.. – пошутил Иван.

– Почему Софьи?.. – в недоумении переспросила Елена. – Злую императрицу, интриговавшую против Иоанна Златоуста, звали Евдоксией, и народ сильно не любил её…

– Как наш московский народ Софью… Вот почему… Что Софья, что Евдоксия – один хрен на грядке…

Елена улыбнулась нежно и также шутливо погрозила мужу пальчиком:

– Батюшка Стефан предупреждал меня, чтобы я никогда не говорила плохо о матери жениха, но и не позволяла ему высказываться дурно о мачехе, византийской царевне… Я не хочу давать повода…

– Уверен, что дочь господаря не даст повод византийской царевне начать против неё, как, впрочем, против её мужа и нового наследника престола, свои происки и интриги…

– Надеюсь… А о каком наследнике престола ты говоришь?.. Ведь пока наследник престола ты – не так ли?

– А за мной таким должен быть наш сын…

– А если у на с тобой родится дочка…

– Тогда – ничего не поделаешь… Наследником престола после государя и меня станет сын «деспины» – Василий… И это притом, что в табеле о рангах дочь господаря Стефана Великого, конечно же, стоит гораздо выше дочки провинциального деспота поверженной султаном Византии

Елена Волошанка с радостью и одновременно с внутренней усмешкой поняла, что «деспиной» Иван, то ли в шутку, то ли всерьёз, назвал дочь деспота Мореи, Фомы Палеолога, брата последнего византийского императора Константина. Подчеркнув, что деспот разрушенной турками Мореи стоит гораздо ниже господаря Стефана, неоднократно бившего турок в своих и чужих землях.

– Я всё же не досказала тебе о святителе Иоанне Златоусте… Осудили вдохновенного проповедника и толкователя Священного писания благодаря проискам императрицы Евдоксии… Если ты считаешь, что она близка по духу Софьи – пожалуйста, хотя ты прав, императрица – это не дочь деспота, деспина… А злоба и интриги императрицы возникли после смелых обличений пороков, царивших в Константинополе – во дворе и патриаршем клире… Неустрашимый обличитель пороков и праведник Иоанн умер 14 сентября в городке Команы по пути к месту ссылки… Но правда и истина восторжествовали… Имя императрицы Евдоксии было посрамлено и забыто, а через тридцать лет после трагической смерти святителя Иоанна Златоуста состоялось перенесение его святых мощей из Коман в Константинополь… И случилось это в тот самый зимний день… когда в Москве Великий князь Иван Младой и княгиня Елена вымыли полы в своём доме и затеплили свечи и лампадки у священных русских и молдавских икон…

Иван поцеловал хрупкую тёплую руку любимой, с той кротостью и нежностью любви, что остаётся где-то в сердце на всю жизнь, до последнего вздоха, до последнего удара, и спросил:

– Что тебе больше всего запало из проповедей святителя Иоанна Златоуста?

Она с закрытыми глазами прижалась своей нежной пылающей щекой к щеке мужа, застыла так на несколько мгновений, потом порывисто отпрянула и сказала тихим, но вдохновенным голосом:

– Удивительный вселенский святитель Иоанн как-то сказал, что даже один простой человек может изменить судьбу страны, исправить весь народ, если он праведник… Лукавец ничего не изменит, никого не исправит, оставит порок во всевластии, потому что он лукав и неправеден, в отличие от праведника… Я верю и знаю – ты праведник, любимый… Недаром ты носишь имя Иоанна Крестителя и Иоанна Златоуста…

Иван посмотрел на неё с такой признательностью любовью и преданностью, что у неё защемило сердце. Он вспомнил псалмы, которые совсем не связывались с любимой… Но ему так захотелось связать их с ней, со своей юной и нежной супругой. Он привстал со скамьи и сделал несколько шагов к иконе с зажженной лампадкой.

– Господи, прошу тебя… Услышь, Господи, молитву мою и внемли благодарности моей за любовь к тебе и моей суженой… Не будь безмолвен к слезам любви моей, ибо странник я у тебя и пришелец на земле, как и все отцы и деды мои… Но прошу тебя, Господи, подари нам с любимой и единственной сына-праведника именем Дмитрия, чтобы стал он полным тёзкой моего предка славного, Дмитрия Донского, на радость отца моего, государя Ивана Великого…

Он молился тихо-тихо с редким благоговением, но она расслышала слова его молитвы… И тут же спросила себя: «На счастье ли услышала то, что не позволено жене слышать, о чём лишь догадываться надо…»

– А ещё, в эти дни празднуется круглая годовщина Собора вселенских учителей и святителей Иоанна Златоуста, Василия Великого и Григория Богослова. – Елена говорила тихо, но проникновенно. Четыреста лет тому назад этот праздник установили в Царьграде, по случаю спора между христианами, кому из этих святителей следует отдать предпочтение… Знаешь, как завершился спор духовный?..

Иван улыбнулся и сказал:

– Не знаю, хотя догадываюсь… Все они достойные из достойнейших святителей…

– Правильно, милый… Распри прекратились после того, как все трое великих христианских святителей явились во сне митрополиту Евхаитскому, между прочим, тоже именем Иоанн… Так вот, митрополит Иоанн объявил, что все они, Василий, Иоанн, Григорий одинаково достойны пред Всевышним и установил их общий праздник Собора вселенских учителей и святителей…

– Так и должно быть… Не должно быть спора в христианской церкви…

– К сожалению, он был, есть и, наверное, будет всегда… Ведь митрополит Евхаитский установил этот праздник уже после разделения христианской церкви на греческую и латинскую…

– Почему всегда?..

– Потому что… – Елена задумалась, на её лице отразились сомнения и даже мучения – говорить или не говорить что-то из личного опыта? Она всё же решилась и сказала грустно-грустно. – …Потому что во всём христианском мире, и Русь Московская не исключение, великих княгинь разные противоборствующие силы пытались и пытаются сделать своим орудием в своих далеко не бескорыстных целях…

– Ты имеешь в виду, что кто-то пытается столкнуть великую княгиню Софью с тобой?

– И это тоже…

– Так ведь отец-государь не позволит… Он мне поклялся именем моей матери… Перед которой у него есть чувство неизгладимой вины…

– Государь Иоанн находился в положение митрополита Иоанна Евхаитского… Ему надобно было выбирать… А он согласился мудро с тем, что в Москве соседствуют две великие княгини… – и с комом слёз в горле. – И ему снова надобно выбирать, отдавая первенство сыновьям этих двух великих княгинь московских…

– Не надо думать об этом… – Иван горько улыбнулся. – Ни до появления нашего престолонаследника… Ни после…

– Вот я о чем подумала в этот праздничный вечер… Государь Иоанн – это, конечно, как митрополит Иоанн Евхаитский, он всех помирит; Иоанн Златоуст – это, как ты, великий князь и соправитель государя; святитель Василий Великий – это как первенец великой княгини Софьи, княжич Василий…

– А Григорий Богослов – это, как лукавец Григорий Мамон… – рассмеялся неожиданно Иван и так же внезапно нахмурился. – …Просто других Григориев в окружении государя нет… Зато без его решающих усилий по воле государя не было сватовства с господарем Стефаном и даже твоего свадебного поезда в Москву под Рождество и венчания на Крещенье…