Текст книги "У нас уже утро"

– Видишь ли, – Костюков легонько сжал его локоть, – я в сорок четвёртом был в Ленинграде… Подарки от сормовичей привозил… Какой город! Одна Нева чего стоит! Я ведь волжанин, реки люблю. К этому морю сначала никак привыкнуть не мог. По секрету скажу, – он понизил голос, – я этой воды пуще огня боялся…

«Зачем он это говорит? – подумал Доронин. – Неужели почувствовал, что я тоже побаиваюсь моря?»

– Вот что, товарищ Костюков, – скрывая своё смущение, решительно сказал он. – Мне нужна помощь райкома.

– В чём? – спросил Костюков.

– То есть как в чём? В получении флота, орудий лова, в кадрах…

– Ты ведь советским офицером был, товарищ Доронин, так? – тихо спросил Костюков.

– Ну и что же?

– Теперь стал хозяйственником. Верно? Тебе, очевидно, кажется, что с переменой твоих собственных функций изменились и функции партийных органов. Ты же к райкому обращаешься, а не к главку. С каких это пор райком распределяет флот, орудия лова, а?

– Я у вас флота не прошу, – понимая, что Костюков прав, и не глядя на него, сказал Доронин. – Сегодня утром я послал телеграмму в министерство с требованием, чтобы нам дали то минимальное, что необходимо для нормальной работы комбината. А вас я прошу поддержать мои требования.

Он вынул из кармана копию отправленной в Москву телеграммы, передал её Костюкову и засветил электрический фонарик.

Костюков очень долго читал телеграмму, потом вернул её Доронину.

– Я прошу минимум, – проговорил Доронин.

– А ты максимум проси, – усмехнулся Костюков. – Страна большая, казна богатая. Просил бы вдвое, глядишь – своё и получишь… – И, помолчав, добавил:– Эх, товарищ Доронин, дорогой, всё, что нужно, тебе дадут. Не туда ты свою энергию направил…

Он осторожно, точно боясь придавить Доронина, положил руку на его плечо и повернул в сторону комбината.

– Удивляюсь я твоим талантам, директор, – тихо и даже как будто с грустью сказал Костюков, – за сутки успел всех людей раскусить… Кто о чём думает, кто к чему стремится… Кадры, говоришь, плохо подобраны? А известно ли тебе, что эти самые кадры всё-таки сумели весной взять рыбу? Не полностью, мало, но взяли… Знаешь, что тогда делалось? Сети на сушку поставят – назавтра порванными находят… Японских рук дело. На судах ни один мотор не работает… И всё-таки взяли…

– С тех пор ничто не изменилось, – прервал его Доронин. – Та же кустарщина. Новую путину придётся вытягивать на той же рухляди.

– Неправду ты говоришь, – неожиданно повысив голос, сказал Костюков. – Страна уже дала Южному Сахалину тысячи тонн грузов! Сотни катеров, десяток из них и тебе достался, дель для сетей, механизмы для консервных заводов. А для шахтёров? А для нефтяников? Ты о них забываешь? Тут при японцах даже хлеб испечь не умели, знаешь ли ты это? Школ не было, баня одна фанерная на сто километров округ! А теперь?! И главное, людей, людей дала тебе страна. Не нравятся тебе эти люди? Воспитывать их не хочешь?

Костюков остановился и с размаху, точно футбольный мяч, швырнул ногой в море вынесенную волной корягу.

– Вологдина ему не нравится… Что и говорить, она женщина своенравная. Отца её, сахалинского чекиста, японцы в двадцатом живьём в землю закопали. Сама рыбачка… На Северном Сахалине чудеса делала… В Пилеве работала – тамошний рыболовный центр. Рассказывали мне, в тридцать восьмом у них трудная зима была. Морозы дикие, снег глубокий… Район оказался без тёплой одежды, без фуража и продовольствия. Было такое мнение: свернуть комбинат, прикрыть до лучших времён, а народ распустить… Эта Вологдина всю молодёжь подняла. Пошли в тайгу, валили деревья… На себе выносили… Потом, рассказывают, ранней весной из Павлово в Агниево прошла. Там в это время проезжей дороги не было, так она пошла через Татарский пролив по льду. Пурга началась… Лёд стал передвигаться. А дойти надо было: боевое задание комбината выполняла…

Костюков посмотрел на Доронина, словно хотел убедиться в том, что его слова оказывают нужное действие. Но Доронин шёл, упрямо опустив голову.

– Венцов, по-твоему, болтун и прожектёр, – снова заговорил Костюков. – Он человек с недостатками, не спорю. А знаешь ли ты, что этот самый Венцов на крабовом заводе придумал? Японцы после варки охлаждали крабов той же водой. От этого и мясо и тара портились. А он специальное охлаждение придумал. Он лебёдку ввёл и варку крабов механизировал. У японцев девять человек на варке работало, а у нас двое. У японцев было ручное вращение станка предварительной закатки, а Венцов и его механизировал. Электричество вон у них здесь… Прожектёр, говоришь? Не поторопрлся ли с оценкой?

Они уже подходили к комбинату. Вдруг Костюков посмотрел на Доронина и широко улыбнулся:

– Да ну тебя, товарищ Доронин, не верю я тебе!

– То есть как это не веришь? – с тревогой подался вперёд Доронин,

– Хитришь ты все, страхуешься, – продолжал Костюков, – будто я не знаю вашу армейскую хватку!… Да как с людьми работать, как их души раскрывать, как их на бой сплачивать, – это ты во сто крат лучше меня знаешь…

Доронин смущённо улыбнулся.

– В одном ты безусловно прав, – серьёзно сказал Костюков, – мы виноваты, что до сих пор не создали на комбинате партийную организацию. Раньше не хватало коммунистов, а сегодня – пора. Впрочем, – поправился он, – и вчера тоже было пора. Кого думаешь секретарём?

«Ныркова!»-чуть не вырвалось у Доронина, но он сдержался. Ведь он даже не знал, коммунист ли Нырков.

– Не знаю, – сказал Доронин, – за сутки не определишь.

– Вот это правильно! – весело сказал Костюков. – Что же, давай вместе подумаем. В райком приезжай, поговорим…

Простившись с Дорониным, Костюков сел в свой «газик» и затрясся по разбитой танками и ещё не полностью восстановленной дороге в город.

Директор рыбокомбината понравился Костюкову.

Разговаривая с Костюковым по телефону, Русанов сказал, что этот Доронин, видимо, человек трудный и к тому же очень неохотно идёт на хозяйственную работу. Но сам Доронин ни словом не высказал этой своей неохоты. «Значит, он человек долга, – размышлял Костюков. – Только во многом ещё ошибается, ох во многом! Требует флот, орудия лова – вынь да положь ему немедля. Видно, думает все вопросы разрешить, так сказать, административным напором… Ничего, жизнь научит, коллектив подскажет, офицерский опыт поможет. А человек он, видать, энергичный, упрямый. Такие, раз уж возьмутся за дело, так доведут его до конца».

А Доронин, проводив секретаря райкома, направился к сопкам; ему хотелось побыть одному, подумать.

Луна на секунду выглянула из-за чёрных туч и снова скрылась.

Но едва Доронин дошёл до сопки, как небо вдруг прояснилось. Стало тихо, даже шум волн как будто умолк. На фоне неба, озарённого лунным светом, резко выделялись очертания деревьев. Белые стволы берёз казались чуть желтоватыми. Неподвижно стояли высокие ели, словно огромные медведи, раскинув свои мохнатые лапы.

«Как хорошо здесь! Какой странный и чудесный край!» – подумал Доронин. Он с наслаждением вдыхал тёплый, пахнущий смолой ночной воздух.

Мысли его сами собой вернулись к разговору с Костюковым: «Как это он насчёт моря угадал!»

Ещё во время разговора с секретарём райкома Доронину стало ясно, что, отправив телеграмму в министерство, он зря погорячился.

Во-первых, грузы на Сахалин шли вне зависимости от его телеграммы. Во-вторых, разве он, Доронин, исчерпал все местные ресурсы? Разве он толком знал, какими возможностями располагает комбинат? Кроме того, разве так должен был вести себя коммунист, офицер Советской Армии? Он не познакомился с людьми как следует, дал им случайные, опрометчивые характеристики и получил заслуженную отповедь от Костюкова.

После разговора с секретарём райкома Доронин особенно остро ощутил свою ответственность перед людьми, приехавшими на эту землю.

«Не так, не так я поступаю, – твердил он себе, – надо все делать по-другому, с другого конца начинать!…»

Но как «по-другому», с какого «другого конца» – этого он ещё не знал.

ГЛАВА V

Райком помещался километрах в пяти от комбината, в маленьком японском городке. Доронин выехал утром, чтобы вернуться к обеду.

Секретаря райкома не оказалось на месте. Молоденькая секретарша сказала, что Костюков срочно выехал в район и просил её передать директору рыбокомбината свои извинения.

Доронин стоял посредине комнаты, размышляя, как ему теперь поступить.

– Думаете ждать? – спросил его чей-то мужской голос.

В углу на протёртом кожаном диване сидел немолодой, усатый, грузный человек.

– Право, не знаю, – нерешительно сказал Доронин. – Товарищ Костюков вряд ли скоро вернётся.

Усатый мужчина, кряхтя, поднялся с дивана.

– Раньше чем к ночи не вернётся, это уж можете мне поверить. Не первый день с ним дело имею. А вы у нас недавно?

– Второй день, – отозвался Доронин.

– Давайте знакомиться. Висляков. Начальник шахты. А вы, насколько я понял, директор рыбокомбината?

– Так точно.

Они пожали друг другу руки.

– Надеюсь, будем дружить. В случае чего поможете моим ребятам рыбкой.

– Надо её ещё поймать, – хмуро сказал Доронин.

– Поймаете, – уверенно сказал Висляков.

– Вы бывали на промысле?

– А как же? – удивился Висляков. – Мы же соседи. От нас до моря всего двадцать километров.

Они попрощались с секретаршей и вышли на крыльцо.

– Как у вас? – спросил Доронин. – Что-нибудь уцелело?

Висляков махнул рукой:

– Вы бы посмотрели, что на нашей шахте было два месяца назад. Я с Донбасса с ребятами приехал. Уголь рубали на самой передовой шахте – имени Калинина, Михаила Ивановича, в Горловке, может, слышали?

Доронин кивнул головой.

– Со мной ребята, пятеро – свои шахтёры, а остальные уголька и не нюхали. Зато от Волги до Берлина прошли… Ну, взяли лопаты, кайла, спустились в забой… Матушки! Не шахта – срамота! Самураи, за прибылью гнавшись, разрабатывали уголь сразу в пяти штольнях, да чего там разрабатывали, – грабили, можно сказать, уголь! Порядка никакого, ремонт не производился, горные выработки запущены, половина их вообще в негодность пришла!… Подвесная и узкоколейная дороги бездействуют, уголь не вывозится, лежит, выветривается!… Механизации никакой!…

– Знакомая картина, – усмехнулся Доронин.

– Вечером собираются ребята мои и говорят: «Вот не знали, что есть место на земле, где так работали люди… Прямо слов нет, как назвать такое…» Ну, я им объясняю: «Это, говорю, капитализмом называется. Ясно?» – он сделал паузу, точно желая убедиться, ясно ли это и Доронину. – Ну, теперь наводим свои, советские порядки. Приезжай в гости. – И Висляков дружески хлопнул Доронина по плечу.

– Обязательно приеду, – невольно улыбнулся Доронин. – На фронте это называлось локтевой связью.

– Вот, вот, – подхватил Висляков, – нам тоже без этого нельзя. Ну, бывай здоров, – он протянул Доронину руку. – Рад был познакомиться с соседом. Жду к себе.

По его знаку к крыльцу подошла грузовая машина. Висляков, кряхтя, опустился на сиденье, затрещавшее под тяжестью его тела.

Доронин зашёл в сектор учёта, оформил свои партийные дела и тронулся в обратный путь.

Едва полуторка выехала из городка, он вдруг услышал громкий окрик:

– Товарищ майор! Доронин!

Шофёр затормозил.

Высунувшись в разбитое окно кабины, Доронин увидел офицера, который бежал к полуторке, что-то крича.

Это был молодой светловолосый человек в туго перепоясанной шинели серого «генеральского» сукна.

Доронин сразу узнал лейтенанта Ганушкина – адъютанта командира одного из полков той самой дивизии, в которой он, Доронин, прослужил столько лет.

А лейтенант вскочил на подножку и, просунув в окно кабины голову, быстро заговорил:

– Вот дело какое, товарищ майор! Где встретились-то! А вы, значит, на «гражданку» ушли? Я вас сразу признал, вижу – майор Доронин едет! Вот ведь какое дело! Пётр Петрович-то как обрадуется! Сейчас прямо к нам поедем, прямо к нам. Разворачивайся, – сразу беря командный тон, крикнул он шофёру.

– Погоди, Ганушкин, погоди, – взволнованный неожиданной встречей, сказал Доронин.

– А чего же годить, товарищ майор? Время обеденное… – Не могу сейчас, некогда, – чуть прикусив губу, сказал Доронин. – А что, Пётр Петрович здесь один или со всей дивизией?

– Какое с дивизией! – махнул рукой Ганушкин. – Дивизия на старом месте осталась. Только мы двое передислоцировались, снова пограничниками стали. Так как же вы, к нам-то не поедете? – недоумевающе и растерянно добавил он.

– В другой раз, дружище, – тихо произнёс Доронин. – Дела у меня, понимаешь? Петру Петровичу привет передай…

– Как же эта? =– снова спросил Ганушкин. – Столько времени не видались!… Да Пётр Петрович меня с глаз прогонит за такое дело!…

– Скажи – в другой раз…

Машина тронулась. Ганушкин, все ещё стоя на подножке, крикнул:

– Вон наше хозяйство! Приезжайте обязательно!…

Он соскочил с подножки. Взглянув по направлению, указанному лейтенантом, Доронин увидел несколько домиков, прилепившихся к склону сопки.

Доронин сидел, глубоко задумавшись. Встреча с Ганушкиным воскресила в его душе воспоминания, которые ему с таким трудом удалось заглушить.

Пётр Петрович Алексеев был старый боевой офицер, любимец всей дивизии. В действующую армию он пришёл из пограничных войск. Доронина связывала с ним фронтовая дружба.

Почему же он сейчас уклонился от встречи со своим старым другом? Доронин и сам не смог бы толком ответить на этот вопрос. То ли ему не хотелось снова оказаться в обстановке, так много говорившей его сердцу, то ли он чувствовав, что ещё ничего не успел добиться в гражданской жизни и не готов к ревнивому и взыскательному суду дружбы…

– Однополчане? – прервал его размышления шофёр.

– Да, – коротко отозвался Доронин.

На землю надвигался туман. Он не опускался, а именно надвигался, и казалось, было слышно, как он плывёт по высокой влажной траве, по деревьям и кустам.

Море затихло. Дальние мысы закрыла синеватая мгла.

Машина подъезжала к комбинату.

Ещё сидя в кабине, Доронин увидел, что на берегу царит необычное оживление. По пирсу бегали люди, размахивая руками и показывая на море.

Шофёр распахнул дверь и, не выпуская баранки, высунулся из кабины.

– Что там? Что случилось? – удивлённо спросил Доронин.

Шофёр некоторое время продолжал вглядываться в море и вдруг, подпрыгнув на сиденье, обернулся к Доронину.

– Горбуша пошла! – крикнул он.

Доронин выскочил из машины и побежал на пирс.

Два рыбака, стоя по колено в трепещущей тёмно-серебристой рыбе, бросали её в корзины. Рабочие тут же подхватывали корзины, ставили их на носилки и уносили к разделочным столам засольного цеха.

А несколько поодаль, около устья реки, вода словно кипела. Тысячи маленьких фонтанов поднимались над ней. Рыбы выпрыгивали, перевёртываясь в воздухе. Слышался характерный плеск, как будто сотни прачек полоскали бельё.

Огромный косяк горбуши вошёл в небольшую речку и буквально затопил её. Напор рыбы был так силён, что берега, казалось, с трудом выдерживали его.

Река напоминала котёл, в котором бесновались десятки тысяч рыб. Они плыли, ползли друг по другу, выпрыгивали на берег и, бессильно извиваясь, всё же пытались двигаться дальше. Тёмные горбы самцов то и дело показывались из-под воды, точно в реке было второе дно, которое, как лента эскалатора, безостановочно двигалось против течения.

Доронин стоял, потрясённый этим никогда не виданным зрелищем. Он забыл обо всём, даже о том, что он директор комбината, что ему нужно действовать, возглавить лов горбуши… Не в силах оторвать глаз от реки, он медленно шёл по берегу.

Небольшая речка становилась все мельче и мельче, а косяк двигался, не замедляя хода. Достигнув переката, рыба преодолела и его. Она почти посуху перебиралась через камни, обдирала бока, быстрыми, конвульсивными движениями устремлялась вперёд.

Доронин как зачарованный шёл за рыбьим потоком. Очнувшись, он увидел, что далеко ушёл от комбината. Ему стало стыдно. «Что за мальчишество! – подумал он. – Как я мог уйти в такой момент?» Быстрыми шагами, почти бегом, он устремился к берегу моря.

На пирсе продолжалась вакханалия. Казалось, что в корзинах, на каменном причале, в воде, в воздухе – всюду трепещет серебристая горбуша.

На разделочных столах рыба рвалась из рук резальщиков. Острые ножи легко вспарывали ещё живую, полную сил горбушу. Мойщицы небрежно вынимали внутренности, обильной струёй воды и щёткой очищая рыбу.

В миле от берега десятки рыбаков перебирали ставные невода – огромные ловушки, в которые попадали целые рыбьи стаи. К пирсу один за другим приставали кунгасы. Здесь их ждали корзины, ведра – всё, в чём можно унести рыбу туда, к людям, вооружённым острыми разделочными ножами.

…И всё это происходило без участия Доронина. Стоя на пирсе, провожая взглядами бегающих взад и вперёд людей, он с горечью и со стыдом сознавал, что от его присутствия ничего здесь не изменилось бы.

Всем распоряжалась Вологдина. Это было видно даже со стороны. Стоя в своём синем комбинезоне на стенке ковша, она встречала кунгасы, командовала выгрузкой рыбы, отдавала распоряжения уходящим в море рыбакам. Чувствовалось, что всё это – мокрый, покрытый рыбьей чешуёй пирс, море, трепещущая горбуша – её родная стихия, близкое, понятное ей дело…

Ход горбуши кончился. Несмотря на то что люди работали с предельной нагрузкой, выполнить план не удалось. Не хватало ставных неводов. Не хватало судов. Не хватало людей: старые рыбаки насчитывались единицами, молодые были неопытны.

Доронин видел, что Вологдина выбивалась из сил. На ночь она уходила в море с молодыми рыбаками. Днём командовала на берегу. Вечером составляла план выхода в море на следующие сутки.

Ей ничего не стоило всю ночь проболтаться с рыбаками на сейнере, вместе со всеми выбирать сеть, жарить треску на железной печке, а потом, подстелив ватник, спать в кубрике на узких и коротких нарах.

Доронин до поры до времени ни во что не вмешивался. Он неторопливо ходил из цеха в цех, присматривался, разговаривал с людьми, а по ночам внимательно, как студент, читал привезённые с собой книги по технике промышленного рыболовства.

Через некоторое время он приказал Венцову взять на учёт всех, кто когда-нибудь плотничал, столярничал и вообще имел отношение к строительству или лесозаготовкам. Таких набралось пятьдесят человек.

Затем Доронин вызвал главного инженера к себе.

– Вот что, Виктор Фёдорович, – сказал Доронин, глядя на лежавший перед ним список, – надвигается осень, люди не могут жить в таких условиях, в каких живут сейчас.

Венцов закивал головой.

– Мы должны заготовить лес и начать строительство домов. Построим пока две или три хорошие русские избы с печами и банями. Разместим там тех, кто живёт сейчас в палатках. Эти пятьдесят человек, – он постучал пальцем по лежавшему на столе списку, – должны отправиться на заготовку леса.

– Мы не раз думали об этом, – мягко возразил Венцов, – но ничего не получалось. Нужны пиломатериалы, кирпич, известь, торфопласты, столярные изделия… Главное, однако, не в этом. Главное в том, что очень трудно взять лес. Я обследовал окрестности. Весь лес, сколько-нибудь удобный для транспортировки, хищнически уничтожен японцами. Надо идти в сопки. Нужен транспорт, по крайней мере несколько полуторок и несколько тягачей. Где мы возьмём их?

Доронин призадумался. Весь транспорт, имевшийся в его распоряжении, составляли пять-шесть лошадей и полуторка, которую нельзя было на несколько дней отправить в сопки.

Он позвонил в райком. Костюков отвечал, что сейчас ничем помочь не может, но что машины и тягачи уже ждут погрузки во Владивостоке. Доронин повесил трубку. Он твёрдо решил сейчас же начать заготовку леса. Дело было не только в том, чтобы взять лес, дело заключалось в том, чтобы сделать первый, решительный шаг в будущее, сплотить людей, дать им понять, что отныне всё зависит от их воли, желания, уменья. Лесозаготовки представлялись Доронину не просто важным, жизненно необходимым хозяйственным мероприятием, но делом большого политического значения.

И вот все упиралось в транспорт. По подсчёту главного инженера, на первых порах требовались три полуторки й хотя бы один тягач. Но взять их было неоткуда.

Однажды он подумал… По правде говоря, эта мысль уже давно пришла ему в голову, но он гнал её и сердился на себя.

«Нет, это не выход, – доказывал себе Доронин, – надо придумать что-нибудь другое…»

Но, так ничего и не придумав, он сел в кабину полуторки и сказал шофёру:

– Помнишь, тот лейтенант показывал своё хозяйство? Давай туда.

Когда машина подъехала к украшенной еловыми ветками деревянной арке, Доронин сказал шофёру: – Встань здесь и жди. Я скоро вернусь.

Он вылез из кабины и пошёл по аккуратно расчищенной, ведущей вверх дороге.

Увидев часового с автоматом на груди, Доронин пошёл медленнее. Сколько раз входил он так же в расположение своего полка! Издали заметив командира, часовой подтягивался и салютовал ему по-ефрейторски, а иногда приветливо улыбался и, вопреки уставу, говорил:

– Здравия желаю, товарищ майор…

А теперь часовой пристально и насторожённо смотрел на медленно приближавшегося к нему человека в пальто и кепке…

– Вам куда, гражданин? – строго крикнул он, положив руку на автомат.

Доронин почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.

– В вашу часть, – глухо ответил он. – Вызовите дежурного.

Часовой пристально оглядел его и поднёс к губам свисток.

В сопровождении дежурного Доронин направился к дому командира. По деревьям тянулись провода телефонной связи. Стояли автомашины с крытыми кузовами. Доронину показалось, что после долгих скитаний он попал наконец в родные места. Он с горечью ощущал, что проходившие мимо солдаты и офицеры равнодушным или чуть удивлённым взглядом скользили по его штатской одежде.

У небольшого русского домика, пахнувшего свежим тёсом, стояла «эмка». Около крыльца прохаживался часовой с автоматом. Доронин сразу понял, что это и есть квартира Петра Петровича Алексеева.

– Вызовите адъютанта, – приказал дежурный.

Через минуту показался Ганушкин. Увидев Доронина, он радостно крикнул:

– Товарищ майор! – И тут же, смутившись, поправился: – Товарищ Доронин!…

Дежурный подтянулся, а часовой с недоумением и даже некоторым испугом посмотрел на Доронина. Между тем Ганушкин исчез, и почти тотчас же на крыльце показался Алексеев. Это был коротконогий грузный человек в расстёгнутом кителе, из-под которого виднелась белоснежная, с широким вырезом рубаха. Протянув руки вперёд и тяжело ступая, он стремительно спустился с крыльца.

По старой военной привычке глянув ему на погоны, Доронин увидел три большие светлые звезды.

– Доронин! Андрей! Пришёл всё-таки! Ах ты, какой человек, – преодолевая мучительную одышку, повторял Алексеев низким, хрипловатым голосом.

Перед глазами Доронина мгновенно возникли волховские болота, полузатонувшая землянка майора, а потом подполковника Алексеева, его речь на митинге в день взятия Шлиссельбурга и ещё многое, многое другое, навсегда связавшее их в долгие годы войны…

Он протянул Алексееву руку и, стараясь, чтобы голос не дрожал, с трудом выговорил:

– Здравствуйте, товарищ полковник!

– Вот что значит старый служака, – счастливо улыбаясь и обнимая Доронина, сказал Алексеев. – Сразу заметил. Ну, спасибо, друг, спасибо!

Они вошли в светлую квадратную комнату. У окна стоял письменный стол. Над ним висела большая карта. На столе, рядом с полевым телефоном, были аккуратно разложены бумаги. Около планшета лежали остро очиненные карандаши. Доронин с новой силой ощутил, что он дома, в привычной и строгой атмосфере военного штаба.

Положив руку на плечо Доронину, полковник повёл его в другую комнату, где стояли кровать и небольшой обеденный стол.

Доронину не терпелось начать разговор с Алексеевым. Он хотел рассказать ему о своих трудностях, попросить совета и, главное, помощи, практической помощи.

Но… что-то мешало ему начать этот разговор. Доронин инстинктивно опасался, что Алексеев сразу спросит, почему он, Доронин, ушёл из армии, сочувственно покачает головой, пожалеет его.

«Нет, я не нуждаюсь в сочувствии, – сказал себе Доронин. – Я коммунист и выполняю свой долг, так же как Алексеев выполняет свой».

Он подтянулся, поднял голову и, чуть сощурив глаза, с вызовом посмотрел на полковника.

– Ну, брат, не стыдно? – шумно, с хрипом дыша, заговорил Алексеев. – Скажи на милость, не поехал! Да я Ганушкина посадить хотел! Ганушкин!

Появился Ганушкин.

– Так-таки взял и не поехал? – спросил Алексеев, кивая на Доронина.

– Не поехал, товарищ полковник, – о виноватой улыбкой отозвался Ганушкин.

– Хорош! – покачал головой полковник и, подмигнув в сторону стола, сказал: – Ну, действуй!

Ганушкин исчез.

Доронин снял пальто и повесил его рядом с шинелью Алексеева. Пока Ганушкин и молоденький, с детски открытым лицом солдат «действовали», расставляя на столе водку и закуску, Алексеев говорил:

– Вот ведь где встретились-то… Мне Ганушкин докладывает, а я не верю… Значит, ушёл, говоришь, из армии-то?

Доронин насторожился.

– Ушёл, – неохотно отозвался он. – Если можно так выразиться, демобилизован по партийной мобилизации.

Чтобы перевести разговор на другую тему, Доронин спросил о своём бывшем командире: где он сейчас.

– Павел Никанорыч – поднимай выше! – ответил Алексеев. – Генерала получил, дивизию дали.

– А Сухомлин, Горохов, Ванин? – перечислял Доронин своих друзей-однополчан.

Алексеев отвечал, что один из них получил очередное звание и служит в крупном штабе, другой – уже второй год в академии, третий – защитил кандидатскую диссертацию…

– Ну, а ты, Андрей, – обняв Доронина за плечи, спросил Алексеев, – что же ты теперь за человек?

– Ваш сосед слева, товарищ полковник. Директором рыбного комбината работаю, – сказал Доронин, глядя прямо в глаза Алексееву.

Полковник несколько секунд молча смотрел на него своими чуть красноватыми глазами из-под густых седых бровей, потом покачал головой и сказал:

– Вот оно что! Ну, теперь у тебя хозяйство-то, наверное, поболе полка… Гордишься небось? Нос задираешь?

Доронин покраснел и опустил глаза.

– Ладно, ладно, – продолжал полковник, – не скромничай. Тебе такое дело по плечу.

Доронин усмехнулся.

Если бы Алексеев знал, что сейчас представляет собой комбинат!

Они сели за стол. Доронину сразу стало весело – и от слов полковника, и от того, что перед ним стояли русские графины, тарелки, гранёные стаканы.

Полковник осторожно и сосредоточенно разлил водку.

– За встречу! – сказал он, подымая стакан.

Они чокнулись, выпили и некоторое время молча закусывали.

Потом Алексеев пододвинулся ближе к Доронину и тихо сказал:

– А у меня большое счастье, Андрей. Доронин с интересом посмотрел на него.

– Ты помнишь, Андрюша, кончилась война, и я, скажу тебе честно, задумался о своей судьбе. Ведь я старик, э-э, нет, не возражай, чего там, мне под пятьдесят, четыре войны за плечами… Вот я и подумал: куда меня теперь? В резерв? В отставку? Вдруг вызывают меня в отдел кадров. Слушаю – ушам своим не верю! Возвратили в родные погранвойска. Третью звезду дали и поздравили с почётным назначением на Сахалин. Как говорится, с повышением в должности и звании. – Алексеев засмеялся, и глаза его молодо заблестели.

Слушая Алексеева, Доронин смотрел на него со смешанным чувством восхищения и стыда.

«Как я мог подумать, что он осудит меня, будет сочувствовать, жалеть?» – думал Доронин. Просьба о помощи, с которой он собирался обратиться к Алексееву, теперь казалась ему простой и естественной, такой же естественной, как во время войны, когда он приезжал просить что-нибудь «взаймы» для своего полка.

– Пётр Петрович, – сказал Доронин, – от души поздравляю вас. Я понимаю, что значит такая честь для боевого офицера. Рад, искренне рад вашему счастью.

– Спасибо, Андрюша, спасибо, – растроганно проговорил Алексеев, пожимая протянутую ему руку.

– А я ведь к вам за помощью приехал, – начал Доронин, – Выручайте по старой дружбе.:

– Какая ещё помощь? – спросил Алексеев, сразу переходя на ворчливый тон, каким он всегда встречал «просителей», но глаза его лукаво заблестели, и Доронин понял, что Алексееву очень приятно выступать в привычной для него роли «богатого», хозяйственного командира.

– Людям у меня жить негде. Надо лес заготовить, а транспорта нет… Вот я сижу у вас в доме – сердце радуется: все своё, русское… А мои люди в бумажных домах живут…

Алексеев внимательно посмотрел на Доронина своими красноватыми глазами.

– Людей-то много? – спросил он.

– Более двухсот человек, – ответил Доронин. – И люди-то замечательные! – с неожиданной горячностью добавил он. – Почти все добровольно приехали! А жить негде…

– Идём, – сказал Алексеев.

Они вернулись в комнату, служившую кабинетом, и Алексеев, застегнув китель, сел за письменный стол.

– Что же тебе надо? – коротко спросил он.

– Три полуторки и тягач на трое суток.

– Ганушкин! – крикнул Алексеев. – Начальника штаба ко мне!

В комнату вошёл высокий молодой подполковник.

– Знакомьтесь, – сказал Алексеев, – товарищ Доронин, мой фронтовой сослуживец. Теперь рыбокомбинатом командует. Так сказать, наш сосед слева.

Алексеев приказал с завтрашнего утра выделить в распоряжение комбината четыре полуторки и два тягача.

Начальник штаба ушёл.

А Алексеев и Доронин ещё долго сидели, вспоминая былые походы, старых друзей, встречи и разлуки.

Наконец наступило время прощаться.

– Спасибо вам, Пётр Петрович, – взволнованно сказал Доронин. – Огромное вам спасибо.

Алексеев удивлённо посмотрел на него:

– За что же это? За полуторки да тягачи?

«Нет, не только за это, – хотелось сказать Доронину, – но и за то, что ты не сочувствовал мне, и за то, что ещё раз заставил меня понять, как я был не прав когда-то, и за то, что с таким уважением говорил о моём скромном ещё рыбокомбинате…»

Но вслух он сказал:

– Эх, дорогой Пётр Петрович, если бы вы знали… За все вам спасибо!

– Ладно, ладно, – ворчливо прервал его Алексеев. – Иди. Но имей в виду – транспорт я тебе даю с одним условием: явишься потом, доложишь, как использовал.

– Есть, – улыбаясь, вытянулся Доронин. Уже на крыльце Алексеев догнал его.

– Хочу тебе подарок сделать, – сказал он, протягивая Доронину какую-то тоненькую книжку. – Это я здесь у одного старожила раскопал. Прочитай. Любопытная вещь. Только верни. Вместе с транспортом верни, слышишь?

Он ещё раз попрощался с Дорониным.

– Ганушкин, проводить майора!

Когда Доронин проходил мимо, часовой на всякий случай встал по команде «смирно».

Приехав на комбинат, Доронин о удовольствием вдохнул запах мокрых сетей, бензина и рыбы.

Вызвав к себе командный состав комбината, он с радостью подумал о том, что на этот раз будет говорить с людьми уже не вообще, а о конкретном, живом деле.

Один за другим вошли Венцов, Вологдина, Черемных, «дядя Ваня», директор консервного завода и ещё несколько человек.