Текст книги "Христоверы"

17

Савва Ржанухин потянул за вожжи и остановил лошадь. Евдокия Крапивина сошла с саней и осмотрелась. В тёплой шубейке, в повязанном по-старушечьи пуховом платке, она топталась на месте, дожидаясь, когда Савва уедет.

Когда сани скрылись из виду, девушка свернула на другую улицу и поспешила с оглядками в направлении церкви.

* * *

К её приходу молящихся внутри огромного соборного храма было немного. Трижды перекрестившись и отвесив поклоны, Евдокия прошла к правому пределу и остановилась перед иконой Николая Чудотворца. Глядя на лик святого, она снова трижды перекрестилась и бросила беглый взгляд на батюшку.

Он стоял к ней спиной на амвоне и певучим звонким голосом читал молитву. Батюшка был молод и красив, и Евдокия давно обратила внимание на его приятную притягательную внешность.

В это утро девушка молилась особо горячо, позабыв обо всём на свете. Она обращалась к ликам святых, моля их о прощении всех своих вольных и невольных грехов и прегрешений. Она просила святых заступиться за неё перед Господом Богом и позаботиться о воюющем где-то муже.

Шепча молитвы, Евдокия во все глаза смотрела на иконы. Ей казалось, что святые говорят с ней, и она сердцем, как губкой, впитывала благодать, исходящую от икон, и никак не могла насладиться ею.

Евдокия пришла в себя после окончания службы. Батюшка как раз приступил к совершению обряда поминовения по безвременно погибшим на войне. В другой части храма еще один священнослужитель начал крестить детей. А молодой батюшка вдруг подошёл к Евдокии и, глядя ей в глаза, улыбнулся.

– Я тебя иногда вижу в стенах храма, сестра, – произнес он чистым, проникновенным голосом, заставившим затрепетать и сжаться сердце Евдокии. – И всегда читаю я на лице твоём горе и печаль. Может быть, ты желаешь исповедоваться, но не можешь решиться на это святое таинство?

– В-вы п-правы, б-батюшка, – растерялась Евдокия. – Я редко прихожу в стены храма… Только когда невмоготу становится. Ходила бы чаще, да нет такой возможности.

– Вижу, ты в секте хлыстов состоишь, сестра? – ненавязчиво поинтересовался батюшка. – А может быть, скопцов, что ещё хуже. А ещё читаю я на твоём лице, что тебе там несладко приходится.

Глядя на батюшку и слыша его проникновенный, волнующий её голос, Евдокия вдруг почувствовала потребность всё рассказать ему. Но старец Андрон требовал от адептов никогда никому ничего не говорить, что происходит в стенах секты.

– Да, я христоверка и не отрицаю этого, – вздохнула девушка. – А в храм Божий влечёт меня обречённость. Я хочу стоять в толпе прихожан храма, креститься, молиться, ставить зажженные свечи перед иконами, а после ощущать внутри себя благодать душевную.

– Значит, сознание твоё ещё не погубила до конца сектантская короста, – улыбнулся батюшка. – Ты бы причастилась, сестра, исповедовалась и покаялась перед Богом в грехах своих? Господь наш человеколюбец. Он выслушает тебя, поймёт и простит, как поступает со всеми заблудшими душами.

– Нет-нет, не могу я так? – испугалась Евдокия. – Я уже год как христоверка. Теперь община моя семья.

– Семья твоя дома должна быть, а не на «корабле» хлыстовском, – вздохнул батюшка. – Или здесь, в стенах храма, всегда ждут тебя любовь и понимание.

– Нет у меня семьи и дома тоже нет, – смутилась Евдокия. – Родители как выдали меня замуж, так крест на мне поставили. А когда узнали, что в христоверах я, то и вовсе порог избы переступать запретили.

– Я подумаю, как помочь тебе, – сказал задумчиво батюшка. – Но моя помощь будет действенна лишь тогда, если ты сама этого захочешь. А сейчас прости, занят я. Но ты всегда можешь меня здесь найти.

Поклонившись Евдокии, он отошёл к двум старушкам, терпеливо дожидавшимся его в стороне, а Евдокия, поправляя на голове платок, направилась к выходу.

* * *

В домашнем кабинете купца Сафронова полная тишина. Иван Ильич с запрокинутой головой и с закрытыми глазами дремлет в кресле. Лицо его выглядит спокойным. В кресле напротив, с книгой в руках, расположилась Марина Карповна.

Открылась дверь, и в кабинет вошёл Лопырёв. При его появлении Марина Карповна встала с кресла и тронула мужа за плечо:

– Ваня, проснись, к тебе Гавриил Семёнович пожаловал.

Сафронов встрепенулся, с трудом открыл глаза и обвёл кабинет бессмысленным блуждающим взглядом.

– Иван Ильич, Ваня, да что это с тобой? – воскликнул гость, стараясь выглядеть бодро и непринуждённо. – Ты выглядишь побитой собакой, дружище?

– Я не только выгляжу, но и чувствую себя побитой собакой, – с усилием ответил Сафронов.

– Ничего не понимаю, – разводя руки, вздохнул участливо Лопырёв. – Ты же здоровый мужик, Ваня. Когда ты упал тогда на пол, я сначала подумал, что ты выкидываешь какой-то крендель. А потом, когда закатил ты, как девица, глазоньки, я грешным делом подумал, что душа из тебя вон.

– Я ничего не помню, – закрывая глаза, прошептал Сафронов. – Будто в яму провалился…

Марина Карповна подошла к столу, взяла в руки графин, но он оказался пуст. Вздохнув и покачав головой, она вышла из кабинета.

– Да-да, Марина, сходи, пожалуйста, за водичкой да задержись на кухне некоторое время, – слащаво улыбаясь, проговорил вслед Лопырёв. – Мне с Иваном Ильичом кое-какие неотложные делишки обсудить надо.

Услышав его, Марина Карповна обернулась, смерила гостя презрительным взглядом и гордой поступью вышла из кабинета.

Как только за ней закрылась дверь, Лопырёв набросился на Сафронова с упрёками.

– Ну и наломал ты дров, Ивашка! О-о-ох, и наломал! – заговорил он раздражённо. – Чуток бы, и всё… Мы-то изначально подумали, что на тебя благодать снизошла небесная, а ты… Я к доктору тебя велел доставить, и он едва спас тебя от смерти.

– Так разве я мог помыслить, что эдакая оказия со мной случится, – прошептал Иван Ильич. – Свет померк в глазах, и вот… Извини, больше ничего не помню.

Заломив за спину руки, Лопырёв прошёлся по кабинету. Затем он вернулся в кресло и, подавшись вперёд, всмотрелся в лицо Сафронова.

– А девка та, которую старец женой твоей духовной назначил, легла с тобой рядышком, – злорадствовал он, стараясь сделать больнее и без того страдающему от недуга Сафронову. – Она ко всему была готова, а ты…

– И этого я не помню, – облизнув губы, прошептал Иван Ильич. – Лишь туман и мрак в голове.

– Ты уже два месяца на корабль не заглядываешь, – перешёл на зловещий шёпот Лопырёв. – Старец беспокойство проявляет.

– А-а-а, так это он тебя ко мне прислал, – через силу усмехнулся Иван Ильич. – Сам-то ты и не думал меня навестить и о здоровье моём справиться.

– Не надо выдумывать, не так всё было, – помрачнел Лопырёв. – Я несколько раз повидать тебя пытался, да доктор не позволял. Да и супруга твоя в дом меня не впускала.

– Верю, Марина моя такая, – ухмыльнулся Иван Ильич, с теплотой подумав о жене. – Такой уж у неё характер.

– Старец тебя видеть желает, – хмыкнул Лопырёв. – Дело у него неотложное появилось.

– Скажи, что я ещё болен, – поморщился Иван Ильич.

– Я с доктором разговаривал, – потягиваясь, сказал Лопырёв. – И он заверил меня, что скоро хворь с тебя сойдёт. А старец девку твою от всех оберегает. Так что выздоравливай поскорей, Ивашка. Время твоё на небеса отправляться ещё не пришло.

В кабинет вернулась Марина Карповна с полным графином, и мужчины прекратили разговор.

– Ну, всё, Иван Ильич, нам пора прощаться, – засобирался Лопырёв. – Так что мне передать Андрону?

– Передай, что я рад буду с ним встретиться и обсудить все дела, – закрывая глаза, сказал Сафронов. – Но только…

Недосказанную фразу за него закончила, наливая из графина в стакан воду, Марина Карповна:

– Иван Ильич займётся делами, когда сможет обходиться без посторонней помощи. А сейчас ему надо принимать лекарства и ложиться в постель. Дела, они и есть дела. Мы все помрём, а они останутся.

18

Лошадка легко бежала по накатанной в снегу дороге. В санях, на ворохе сена, возлежал в тёплом тулупе Макар Авдеевич Куприянов.

Когда до деревни осталось несколько километров, лошадь неожиданно занервничала и стала сбавлять ход. Необычное поведение животного насторожило Куприянова.

– Эй, что с тобой, коняга? – забеспокоился он. – Волков, что ли, почуяла, животина безмозглая?

Привстав, Куприянов извлёк из-под себя ружьё, проверил в стволах патроны и осмотрелся.

– Волков вроде не видать, – успокаивая себя, проговорил он. – И впереди на дороге я никого не вижу. Эй, коняга, а ну поспешай. До деревни уже рукой подать, и мы с тобой изголодались, да и намёрзлись тоже.

Он подстегнул лошадь вожжами, но она продолжала упрямиться.

– Эй, да что на тебя нашло, животина? – воскликнул возмущённо Куприянов. – Желаешь, чтобы я взял кнут и хлыстал тебя для поднятия прыти?

Он отложил ружьё в сторону, взял кнут, замахнулся, и вдруг… Кто-то вырос сбоку из сугроба и запрыгнул к нему в сани.

У Куприянова душа ушла в пятки. Он не понял, что случилось, и инстинктивно попытался отбиться от «попутчика». Не зная, с кем имеет дело, с человеком или зверем, содрогаясь от ужаса, Макар истерично завопил:

– Э-э-эй, кто ты? Э-э-эй, чур от меня, чур!

Тяжелый удар по голове, и Куприянов, хрипя и дёргаясь, потерял сознание.

* * *

Куприянов открыл глаза и поморщился от сильной головной боли. Он попробовал пошевелить руками и ногами, но они были крепко связаны. Закрыв глаза и превозмогая боль, он попытался сосредоточиться. Сидящий впереди человек управлял лошадью.

– Эй, ты, – прохрипел он в спину вознице, – кто ты такой? Почему ты напал на меня, и…

Управлявший лошадью незнакомец услышал его и крикнул, не оборачиваясь:

– Кто я? А демон я неприкаянный! Ловлю ночами людишек заблудших и на погибель их веду!

Услышав ответ, Куприянов затрясся от страха. У него всё пересохло в горле, и зубы застучали как палочки по барабану.

– Э-э-эй, разбойник! – позабыв о головной боли, завопил он. – А ну останавливай лошадь и освобождай меня от пут.

– Не ори, не мешай мне думать, как сгубить тебя, грешник! – прикрикнул на него незнакомец. – Или в поле завезти подальше от дороги и засыпать снегом вместе с санями и конём? А может быть, в лес податься и волкам отдать на съеденье? Что выбираешь, скажи?

Куприянов промолчал. У него пропал голос. Спазм парализовал горло, и он едва дышал.

– Молчишь, сквалыга? – захохотал возница. – А я знаю, что с тобой сотворить! Я сейчас прокачу тебя с ветерком, да так, чтобы дух из тебя вылетел вон. Ежели не подохнешь, то в реке утоплю! Как, нравится тебе эдакое моё решение?

Он замахнулся кнутом и с силой хлестнул по крупу лошадь. Не привыкшая к такому обращению, она взбрыкнула от боли и помчалась вперёд, закидывая задние ноги.

– Придержи, не губи скотиняку, ворог! – обретя дар речи, завизжал в панике Куприянов. – Я ж… Я ж…

Полозья обо что-то ударились, сани подпрыгнули, и он едва не вылетел из них в придорожный сугроб.

– Что, не навалил в штаны ещё, супостат? – хохоча, прокричал возница. – Видишь, какое я тебе удовольствие оказываю перед смертушкой лютой? Мчишься по снежку, да в лёгких саночках! Сейчас ходу прибавлю, и небеса в овчинку покажутся, а землица колесом пойдёт! Вот это езда, дух захватывает! Там, в аду кромешном, ты ещё долго вспоминать её будешь!

Громко хохоча, он безжалостно хлыстал кнутом лошадь, и она, обезумев от боли, неслась во всю прыть, на которую только была способна.

– П-придержи… н-не губи, – простонал Куприянов. – Ты же не только меня, но и себя угробишь.

– Придержать? – прекратив хохотать, ухмыльнулся возница. – Да ты что? Я не могу отказать себе в удовольствии мчаться сравнимо с ветром!

Куприянов в отчаянии хватается связанными руками за бортик саней.

– Чего ты хочешь от меня, разбойник? – хрипит он сорванным голосом. – Ты же неспроста меня эдак допекаешь.

– Тебя в аду допекут, собака! – выкрикнул возница. – А я лишь покатаю тебя, вдосталь потешусь, и… А ну держись, душа вражья!

Куприянов больше не кричал. С закрытыми глазами он, съёжившись на дне саней, причитал и молился. Мимо с большой скоростью проносились деревья, сани неслись уже вдоль речного берега.

– Ну что, по сердцу тебе поездка наша? – точно из колодца, прозвучал вдруг голос возницы. – Сейчас так похлещу твою коняку, что крылья у неё вырастут!

– Постой, уймись, проси, что надо, тать? – взмолился едва живой от страха Куприянов. – Я всё отдам тебе… Всё, всё, что только попросишь. Только останови лошадь, ради Христа останови!

– Рад бы, да не могу! – будто не слыша его мольбы, продолжил издеваться возница. – Я же не Господь Бог, а демон! Это Бог прощает кающихся грешников, а я… Я гублю их плоть, а души с собой в ад забираю!

С громким хохотом он щёлкнул кнутом и хлестанул вдоль спины лошадь. Несчастное животное взвилось на дыбы и рванулось вперёд, едва не опрокинув сани.

– Оставь, останови лошадь, бесовское семя! – скулил в отчаянии Куприянов. – Богом молю, останови! Я же… Я же ничего тебе не сделал…

– Что, не помогают молитвы, грешник? – прокричал возница, замахиваясь кнутом. – Бог помогает чистым душою людям, а не таким, как ты, хапугам и завистникам!

Торчащие из сугробов верхушки колючих кустов чилиги хлыстали Куприянова по лицу и связанным рукам. Свистел, щёлкал кнут в руках демонического возницы, и сани мчались в чёрную ночную мглу. Куприянов кричал в отчаянии и подпрыгивал в санях, как мячик. Подгоняемая кнутом обезумевшая лошадь мчалась вперёд, и вдруг… Резким рывком она свернула влево. Бешеный темп швырнул сани в сторону и… С замирающим сердцем Куприянов осознал, что вместе с санями он проваливается в бездну.

* * *

Настала полночь. В окнах деревенских изб давно погасли огоньки, и только в избе Звонарёвых горели лампадка у икон и свеча на столе.

Матвей Кузьмич и Марфа Григорьевна со слезами на глазах молились. Обращаясь к святым, они просили их образумить «ополоумевшего» сына, который ещё с вечера оделся потеплее и куда-то ушёл.

Закончив молиться, они встали с колен и ещё некоторое время стояли, глядя на иконы и думая каждый о своём.

– Кабы знать, где сейчас Силашка наш, – вздохнув и перекрестившись, первым прервал молчание Матвей Кузьмич. – Ни словом, ни полсловом не обмолвился, куда подался и по какому делу пошёл.

– Сердцем беду чую, – всхлипнула Марфа Григорьевна. – Сдаётся мне, что сынок наш, неслух, к Макарке-злыдню подался, чтоб ему пусто было.

– И я эдак же кумекаю, – выслушав супругу, вздохнул Матвей Кузьмич. – Что там сыночек наш преподобный учинит, ума не приложу. Но Макарка нас опосля всех со свету сживёт.

– Он будто с цепи сорвался, сыночек наш, – вытирая кончиками платка выступившие из глаз слёзы, посетовала Марфа Григорьевна. – На войну уходил, такой ласковый был добрый, а сейчас? Сейчас я не только глядеть на него боюсь, но и стоять рядом тоже.

Матвей Кузьмич с унылым видом подошёл к столу, уселся на табурет и сложил перед собой руки.

– Все на войну уходят хорошими да пригожими, – вздохнул он, – а возвращаются зверями лютыми. Война, матушка, это зло, всюду горе и смерть сеет. Вот такая жизнь пёсья и делает из добрых людей жаждущих крови убивцев.

Марфа Григорьевна присела перед мужем за стол и сложила перед собой руки.

– А деньжищ сколько Силашка с собой привёз, отродясь столько не видывала, – шёпотом заговорила она. – Как увидала я деньги-то его, аж чуть на пол не рухнула.

– Забудь, – поморщился Матвей Кузьмич. – Это его деньги, вот пусть и распоряжается ими как захотит.

Некоторое время старики молчали в глубокой задумчивости и, не мигая, смотрели на стол.

– Вот вспомнил сейчас, что Силашка наш вовсе не праведником, а бедовым мальцом рос, – расправил плечи Матвей Кузьмич. – Завсегда что-нибудь эдакое выкидывал.

– А я его другим помню, – вздохнула Марфа Григорьевна. – Ласковым и добрым. Силашка наш ещё в отроческие годы всё знал и всё умел.

– И красив был, будто девка красная, – поддакнул Матвей Кузьмич. – Не под стать братьям старшим.

С улицы послышался лай собаки, а затем стук в дверь. Старики недоумённо переглянулись.

– Матвей, глянь кто там? – испуганно пролепетала Марфа Григорьевна. – Уж не сыночек ли наш возвернулся?

– Ежели Силашка бы пришёл, то собака не лаяла бы, – нахмурился Матвей Кузьмич и пошёл к двери. – Тут кто-то чужой в избу стучится.

Он отодвинул запирку, и в избу вбежала сама не своя Степанида Куприянова.

– Соседи, муж мой не у вас гостюет? – выкрикнула она с порога.

Марфа Григорьевна в замешательстве посмотрела на неё и перекрестилась.

– А с чего ты взяла, что Макарка твой может у нас быть? – покосившись на мужа, поинтересовалась она.

– Давеча, с утра ещё, когда в город собирался, Макар попутно мыслил к вам по какому-то делу заехать, – сказала Степанида, блуждающим взглядом осматривая избу.

– Был он у нас, заглядывал, – поморщился Матвей Кузьмич. – В самый раз утром дело было.

– Уже ночь на дворе, а его всё нет! – всхлипнула Степанида. – Куда же он запропастился, Макарка мой?

– Да мало ли куда? – пожимая плечами, пробубнил Матвей Кузьмич. – В городе в гостях задержался. Разве ему в Самаре негде остановиться?

– Если бы он в гости поехал, то упредил бы меня заранее, что задержится, – дрожащим от слёз голосом вымолвила Степанида. – А сегодня он пораньше возвернуться обещал.

– Не боись, черти не унесут твоего Макарку, – с неприязнью высказался Матвей Кузьмич. – Он и сам похлеще всех чертей будет. Ты бы шла лучше домой, Степанида, а не мыкалась ночью по дворам. В избе своей дожидайся Макарку, у печи сидя. А он, как объявится, так прямиком домой подастся. Здесь, в деревне, никто особливо его не приветит и в гости не ждёт.

Заливаясь слезами, Степанида выбежала из избы. Старики в раздумье, будто договорившись, повернулись к иконам лицами и опустились перед ними на колени.

* * *

Развёрнутые оглоблями в сторону берега сани прочно застряли в полынье. Лошадь, запутавшись в сбруе и вожжах, лежала на берегу, у самой кромки воды, судорожно дёргаясь и силясь освободиться. Связанный по рукам и ногам Макар Куприянов сидел в санях. Одежда на нём промокла, а холодная речная вода доходила до горла.

Выбравшись из сугроба, в котором он оказался, вылетев из саней, Силантий достал из валенка нож и освободил лошадь от сбруи и вожжей. Освободившись от пут, та вскочила на ноги, затем выбежала на дорогу и помчалась в направлении деревни.

Убрав нож, Силантий подошёл к берегу, присел у кромки воды и посмотрел на тонущего в полынье Куприянова.

– И как ты там, Макарка? Тепло ли тебе в водице студёной или холодно?

– Всё, будя чудить, – отозвался, стуча от холода зубами, Куприянов, – сам видишь же, что утону я сейчас.

– И не просто вижу, а жду не дождусь, когда ты камнем ко дну пойдёшь, – рассмеялся Силантий. – Вот когда башка твоя под водой скроется, тогда я и уйду.

– Скажи, за что ты подверг меня пытке эдакой? – закричал вне себя Куприянов. – Что я тебе сделал, скажи?

– Мне ты не сделал ничего, а вот людям в деревне много зла причинил, – ответил Силантий. – В долги всех вогнал, забираешь у них всё, что захочешь.

– Ложь! Всё навет на меня! – закричал истерично Куприянов. – Это злые языки меня обгаживают!

– Люди всей деревней попусту трепаться не будут, – усмехнулся Силантий. – А ты тони, тони себе, негодник. Это сначала водица студёной кажется, а потом, когда в ад входить будешь, там и согреешься.

С каждой минутой сани всё глубже и глубже оседали в реку, а вместе с ними и Куприянов.

– Ты погляди, я же утону сейчас? – простонал он в отчаянии. – Ты же грех смертный на душу берёшь.

– Э-э-э… Да у меня на душе уже столько грехов, не счесть! – захохотал, развеселившись, Силантий. – Душа у меня, как уголь, чёрная! А греха за то, что тебя утопил… Не-е-ет, твоя погибель доставит радость всей деревне! Так лучше молись, пока жив ещё, а не спорь со мной – жить тебе или не жить, понял?

– Может, и помолился бы, да некому, – захныкал Куприянов. – Нет тут моего бога, нет!

– Как это нет? – удивился Силантий. – Понятное дело, Бога никто не видит, но Он всегда со всеми рядом, не сомневайся, Он здесь.

– Бог мой во плоти, и он здесь быть не может, – выкрикнул, хныча, Куприянов. – Мой Христос… Он среди людей живёт!

– Постой, где-то я уже это слышал? – ещё больше удивился Силантий. – Ты что, христовер убогий, Макарка? Поди на борту корабля хлыстов себе местечко пригрел.

– Хлысты смрадные греховодники, а я из другого теста вылеплен, – отозвался, рыдая, Куприянов.

Услышав его ответ, Силантий даже привстал от изумления.

– Из другого? Это из какого же?

– Что ни на есть праведного, – всхлипнул, отвечая, Куприянов. – Оскоплённый я… И Прокопий Силыч Христос мой.

– Значит, ты скопец, чёрт поганый? – рассмеялся Силантий. – Сдаётся, что ты ещё понадобишься мне. Но завтра… Завтра ты к Матвею Кузьмичу Звонарёву наведаешься, в ножки ему поклонишься и прощения попросишь за то зло, что ты причинил ему.

– Зло? Матвейке? – воспрял духом Куприянов. – Да ни в жизнь такого не было, поверь?

– Не трепись, а то передумаю и тонуть тебя здесь оставлю, – прикрикнул Силантий, беря в руки вожжи и бросая конец Куприянову. – На-ка вот, держи, иуда…

– Дык как же я? Руки-то связаны? – прохныкал тот.

– Зубами держи, ежели жить хочешь, – рыкнул на него Силантий. – Не полезу же я в воду подсоблять тебе на берег выкарабкиваться.

Изловчившись, Куприянов ухватился связанными руками за конец вожжей, брошенный Силантием.

– Видать, шибко жизнью дорожишь, тварь подколодная, вон как цепляешься, – вздохнул тот. – Ну, держись крепче, скопец. Я начинаю тебя вытаскивать…