Текст книги "Альтернативная личность"

– Хорошо, – согласился Сергей Арнольдович, – слушаю вас.

* * *

– Сегодня довольно тепло, – сказал незнакомец, – не находите?

– Тепло, – согласился Андрей. – Минус пять?

– Не ниже, – кивнул незнакомец. – Хорошая погода для лыжной прогулки. Я хотел вас попросить… Расскажите о мальчике, – предложил незнакомец. – Из картона который, с санками.

– А что рассказывать, обычный мальчик, – Андрей присел на скамейку, – пяти лет. Родинка за ухом. Знаете, мне от отца такая передалась. Значит, должна и ему. Большая, как копейка. И вот тут на пальце, видите? У мальчика тоже должна быть. Это ведь передается?

– Передается, – кивнул незнакомец.

– Катька придумала, что он хулиган будет. В хорошем, конечно, смысле. Ну, не оторва. У нее ведь никого нет: сестра была старшая, большая такая девушка, крупная. Лидия. Лида. Потерялась. Поехала на стройку какую-то, за кавалером, и не вернулась. Мы с Катькой тогда школу заканчивали. Супруга шутя броненосцем ее звала, за габариты. Сейчас она бы ого какая гранд-дама была… Искали по запросам, не нашли. Никого у Катьки не осталось – я только и моя мама. Но мы отдельно с Катькой жили. Получили квартиру… Жили. – Андрей поднялся. – Давайте пройдемся.

– Давайте.

– Мне кажется, он сейчас играет под елкой. Там, далеко, в маленькой комнате. Играет с солдатиками. И кошечка у него, с одним глазом. Супруги моей кошечка. Хвост на булавке держался… Или гулять ходит. Для детей ведь гулянье – первое дело. К Яузе спустишься, сядешь в санки, толкнешься с горки и летишь: в глазах мельтешит, голова кружится. И орешь, на всякий случай. И другие орут – кто кого. Спустишься, и опять – вверх. И все по кругу. Вечное начало и неизбежный вечный конец. Да, Яуза. Мы в детстве там катались, хорошее место. Север Москвы. Между Свиблово и Бабушкинской.

– Знаю, – сказал незнакомец.

– Там имеется место такое, где поезд метро над рекой идет. Но его не видно – тоннель в холме спрятан. Холм над рекой… Так иногда страшно делается: бу-бу-бу из-под холма вырывается, будто под землей перекатывается что-то. Или будто в преисподней чаны огромные ворочают.

– Помню, – согласился незнакомец.

– А то и на лыжах вдоль реки бегать. Лыжи мы ему сделали. И палочки из трубочек от сока. Удобно очень. Сначала он плохо держался, потом привык и даже понравилось. Смеялся много. Любил свалиться в снег, перевернуться на спину и лежать так. Мальчишки любят это: озорство у них в крови. На лыжах и с холма проехаться можно. Летишь, аж ветер в ушах. Кажется, что и не по земле вовсе – не по снегу, то есть – а чуть-чуть выше, сантиметров на десять. Потом – бах! – зацепился за что-то. И весь в снегу, по уши.

– По уши, – согласился незнакомец.

Они остановились.

За оградой старушка мела снег. Под крестом лежали две гвоздики.

– Симпатичная фотография, – сказал Андрей. – Мне она всегда нравилась: сирень, два смешных зуба, травинка, челка на левом глазу – на правом, если на фотографию смотреть по эту сторону. Еще школьница. А моя мне не нравилась никогда – я в жизни не такой. Хотя, может и такой, объективу видней. Часто ведь бывает, что людям не нравятся их фотографии. Им кажется, что они в жизни лучше, симпатичней как бы.

– Симпатичней… – согласился незнакомец.

– Мама, – позвал Андрей. Но старушка не обернулась, а незнакомец строго посмотрел на Андрея. – Простите, – извинился Андрей.

Закончив уборку, старушка постояла короткое время, бубня что-то под нос, и, закрыв калитку, пошла по аллее.

– Пойдемте, – позвал незнакомец.

Через некоторое время Андрей обернулся: старушки уже не было.

Они обошли несколько заснеженных могил, миновали рощицу, подошли к плите. Вот и фотография матери. Расцвеченный черно-белый снимок женщины в платочке. Андрей помнил эту фотографию: на втором плане должен быть вагон поезда, но при подготовке фотографии, его, видимо, убрали, и теперь за спиной матери ничего не было – только белый керамический фон и тончайшая сетка трещинок. Фотографировал отец, они с матерью возвращались из Крыма: мама улыбается и видно, что она счастлива – по глазам видно. Он еще не родился. Вроде молодая женщина, а кажется, что уже в возрасте. Так бывает: когда знаешь человека немолодым, какую его фотографию не возьмешь, везде видишь возраст. Говорят, что на фотографии умершего даже приближение смерти можно увидеть, если вглядеться. Андрей много раз пробовал увидеть смерть, вглядывался, но никогда ничего не видел. Будто бы она должна проступать на лице фотографируемого в форме каких-то пятен, теней. Нет, ничего не было. Мама улыбалась, может, строила отцу глазки, была веселой – ни пятен, ни теней. Если бы это было возможно, если бы… Ученые тогда смогли бы прогнозировать смерть, предупреждать ее. И, чем леший не шутит, победить. Однако такого не водилось: не человек ее, а она его. И все течет по обыкновению, как заведено свыше.

– Как заведено свыше, – подтвердил незнакомец.

* * *

– Садитесь, – предложил Жорик и опустился за один из трех пустующих столиков придорожного кафе. – В ногах правды нет…

Сергей Арнольдович улыбнулся избитой шутке.

Сюда они приехали вон на той «копейке». От библиотеки ехали недолго, но потряслись изрядно. Что не выбоина, то Жорика: водит плохо. И за машиной не ухаживает. Безалаберный. Место выбрал Сергей Арнольдович: ехали, он ткнул пальцем. В декабре до полудня тут редко кто бывает. На противоположной стороне дороги лепились старые, в несколько этажей, дома. «Даже не скажешь, что Москва», – подумал Сергей Арнольдович. Провинция, да и только.

– Закажете себе что-нибудь? – предложил Жорик. – Нет? Как хотите… А у меня с собой кофе.

– Вы кто, собственно? – спросил Сергей Арнольдович, чтобы побыстрей начать и закончить неприятное для него общение. Ну, и хоть что-то для себя уяснить…

– Я? Речь сейчас не обо мне, о вас, о Сергее Арнольдовиче Бергго…

– Как меня зовут, я знаю, – остановил собеседника Сергей Арнольдович. – Что вам от меня нужно?

– Сергей Арнольдович Берггольц, – повторил Жорик, назвав дату и место рождения. – Майор с внушительным послужным списком: две грамоты от управления, четыре от отдела, командирские часы, следователь по самым важным делам…

– Особо важным, – поправил Сергей Арнольдович.

– Особо важным, – кивнул Жорик. – Холост. Не стар. Одиночка. И, вроде, мизантроп. Боевое ранение. В ногу, правда. Погиб при задержании опасного преступника: пулевое ранение в голову…

– Погиб? – возмутился Сергей Арнольдович. – Что вы мелете? В голову? Это уже перебор! Я вот он, живой, а вы… Поищите-ка другие свободные уши. – И встал, решительно намереваясь уйти.

– Подождите, – остановил его Жорик, – не горячитесь. Сегодня какое число?

– А это зачем? – удивился Сергей Арнольдович. – Ну, двадцать девятое.

– А месяц? – настоял Жорик.

– Сами знаете.

– Я-то знаю, а вы – нет. – Жорик махнул рукой в сторону дома с аркой. – Видите табло?

Сергей Арнольдович поднял голову: табло высвечивало температуру воздуха: « – 5 С».

– Так что?

– Подождите, сейчас покажет, – сказал Жорик.

И точно: за пятеркой с минусом высветилось время, а через несколько секунд позапрошлогодняя дата, пятое марта… Ерунда какая-то!!!

– Можете сюда посмотреть, – показал Жорик на рекламный щит. – Убедились?

Рекламный щит поздравлял женщин Москвы с наступающим праздником. Не декабрь уж.

– Вы все подстроили, – заключил Сергей Арнольдович и вновь сел за стол.

– Подстроил? Тогда вот это вас убедит окончательно. Смотрите туда…

Сергей Арнольдович обернулся. Из-за сосен, растущих вдоль неказистого, будто вылепленного детской рукой из нескольких кубиков, дома с вывеской «Блинная» выбежал мужчина.

– Узнаете? – спросил Жорик. – Да не этот, второй…

Сергей Арнольдович вскочил: вторым бежал он! В его смешном пальто с каракулевым воротником. Но, несмотря на декабрь – или март? – без шапки. Должно быть, уронил, пока бежал. Бежал трудно: задыхался и тяжело ступал на непослушную ногу. Расстояние между бегущими неумолимо сокращалось. «Стоять!», – крикнул Сергей Арнольдович, но тот, за кем он бежал, и не думал останавливаться. Иногда, Сергей Арнольдович знал это по службе, бывает, что преступник подчиняется требованию, но, видимо, это был не тот случай. Матерый, похоже, был преступник.

Перед бегущими вырос дом с аркой, и преступник, сделав обманное движение – показав, что бросится в другую сторону – неожиданно устремился к арке. Сергей Арнольдович пошел на перерез, тем самым сокращая расстояние, и подворотня тут же поглотила обоих.

– И все? – спросил Сергей Арнольдович, смутно о чем-то догадываясь.

Но в это момент треснул выстрел. Второй, третий. Выбежал из арки преступник, огляделся и побежал к остановке. Шумно поднялись с сосен вороны, закружили над домом, над кафе, над дорогой. Прокатилось, погасло среди домов короткое эхо. Не остановилась ни одна машина, не подъехала «скорая», не примчалось подкрепление, не открылось окно, и не высунулась любопытная пенсионерка поинтересоваться, что там грохочет. Как будто ничего и не было, только преступник в троллейбус вскочил – раз, двери закрылись – два, и он уехал навечно – три.

– Что же мы здесь!!! – крикнул Сергей Арнольдович Жорику. – Ему ведь помочь нужно…

И бросился через дорогу. А Жорик так и остался сидеть за пустым столиком. Отвинтил у термоса крышку, плеснул в бумажный стаканчик, сделал маленький глоток, второй, и ногу на ногу забросил.

Вороны угомонились, вернулись на сосны. И троллейбус уже скрылся за поворотом. И шоссе гудит многоголосое. И не видно, кто в машинах сидит, словно без людей едут. И не идет никто мимо домов, мимо того, что с аркой да из кубиков. Не видать никого: лишь Сергей Арнольдович среди машин лавирует, на помощь бежит, на одну ногу прихрамывая. Две грамоты от управления, четыре от отдела, командирские часы, майор и следователь по самым важным делам…

* * *

Воздух бежал в медный водолазный шлем по толстенному резиновому шлангу, с шипением врывался внутрь, раздувал костюм, словно большущую резиновую грелку. Матвей продулся: вверх рванулись пузырьки воздуха, и тут же придавило ко дну. Он свернулся калачиком, опустил голову на ближайшую кочку, закрыл глаза. Хорошо на дне, тихо, только воздух шипит – компрессор с катера подает. На дне, будто лавка забытых вещей: банка, бутылка, обод от колеса. И все можно брать бесплатно, только руку протяни. Не зря говорят, что самые расчудесные богатства на дне морей спрятаны: капитан Немо знал, где искать, вовсе не за облаками. Позовет команду, крикнет: «Обе машины, полный вперед!» – и ну дно утюжить. Только шорох стоит. Насобирает и бедным раздает. Когда у тебя в руках сила необыкновенная, почти волшебство, тебе и богатым быть не хочется. Это бедным нужны богатства, чтоб концы с концами сводить, а Немо – ни к чему. И Матвею – ни к чему. Он и сам девать куда не знает.

Скелеты деревянных кораблей, панцири стальных – все здесь. А команды нет, ушла команда. Бросила богатства и ушла. Только рыбки строем плавают, как солдатики. Правильными такими фалангами. Полосатые рыбки, крапчатые. Подплывают к ободу велосипедному, шепчут и в строй возвращаются. Дисциплина.

Нет такого моря, чтоб более других Матвею нравилось, все хороши. И черное, и красное, и желтое с синим, даже – зеленое. Ведь это части одного целого – так в «Книге будущих адмиралов» написано – вода, одним словом…

В медном шлеме три окошка – чтоб обзор был широкий. Три иллюминатора с болтиками-клепками по периметру: слева, справа и передний. А сзади не делают – голова у обычного человека так далеко не вращается. И шлем не вращается, он жестко к шейному кольцу привинчивается. Чтобы посмотреть назад, нужно ножками шевелить. Ножками, ножками! Поднялся и по кругу пошел, рыбки – за ним. Полосатые и крапчатые. В шлем заглядывают.

На поверхности моря ураган шумит, в такую погоду работы прекращаются. Но не для Матвея. Ему не страшно. Бродит по дну, пузыри наверх отпускает – мол, со мной все в порядке. Где какое судно осмотрит, где подводной лодке рукавицей помашет. А когда ураган утихает, пятки чьи-то щекочет – купальщики из воды не выходят, ноги в сторону дна протягивают и коленками дрыгают. Отдыхающие Матвея за леща принимают. Проплыл и коснулся. А Матвей еще раз. Значит, нужно с удочкой приходить – леща много. Но увидит Матвей крючок с червяком вьющимся, записку вешает: «ушел обедать, буду в три». Пусть посмеются. И пусть в беседе порассказывают.

А он дальше идет, галошами тяжеленными, в дюжину килограмм, переступает. Но ни на что живое не наступит, ни травинки придонной не раздавит – умением владеет. Будто по снегу на лыжах скользит, в десяти сантиметрах от земли. Иной раз попросит, ему велосипед на дно спускают, с пропеллером позади. Сядешь на него, фару зажжешь – далеко видно – и катишь себе. Опять же ни на травинку не наезжая, ни на что живое. Насосом воздуху подкачаешь в шины и вперед. А в рюкзаке у него чего только нет: в первую очередь – фотография с сиренью и зубами, во вторую – коробка «Курочка Ряба», потом два носовых платка, папин армейский нож, карта всех морей и океанов, картон, карандаши и акварель. После полудня он просыпается, лишний воздух из шлема выпускает и рисует, рисует. Потом вырезает. Руки вырежет, ноги…

Кто-то Матвея за ногу потянул. Открыл глаза: никого. Показалось. И опять закрыл.

– Вставай, все на свете проспишь. Врач скоро придет, горло ему покажешь, соня…

«Сама ты соня!» Ему, можно сказать, флоты и приданные флотам эскадрильи подчиняются. А она – за ногу… «На гауптвахте посидишь». И закончил вырезать. А на спине почти ровно вывел: «СОНЯ». "О" – зеленым, остальные красным. «Иди, на губе трое суток поплавай. Только далеко не заплывай, глубоко здесь», – предупредил честно. Сам на велосипеде дальше поплыл, моря инспектировать.

А вверху шторм бурлит – водоворот пенный. Так и крутит. Ведь и катер потопить может и целый корабль. Тут, капитан, не зевай, носом на волну поворачивай, режь ее! Молодец, ремесло наше справно знаешь. «Будет тебе кортик почетный! – И капитана по плечу рукавицей резиновой. – Так держать!» Тот козырнул и адмиральскую руку схватил. Пожать чтобы. Но адмирал чувствует, что капитан пятку трясет…

– Вставай! – тетя-броненосец вторично за ногу потянула. – Что это? – И на одеяло положила.

Матвей, не открывая глаз, нащупал рядом с собой что-то влажное, поднес к лицу и уже тогда чуточку приоткрыл правый. Размокший картон, поплывшие нос и губы. Повернул. «СОНЯ». "О" – зеленым, кажется. Остальные красным, вроде. Руки и ноги смялись, волосы топорщатся пенькой неухоженной.

– Зачем же ты ее в машину-то стиральную бросил? Не жалко? Не хорошо это. Утопил ведь безалаберно.

И загудела, загудела. Будто флагманский корабль приветствуя. И на батарее «СОНЮ» разложила – не артиллерийскую, конечно, а центрального отопления. Чтоб сохла. «Не хорошо», – сказала. Только ведь у него не забалуешься. Единоначалие. Все равно на гауптвахту он ее. Не нравится она Матвею, несобранная. Сама не знает, что хочет. Туда поплывет, сюда. Только воду возмущает. Понятно, что мама лучше, надежней матроса не найти. Сунул руку под подушку, бумажку с неровным «МАМА» вынул. И положил рядом с собой. «Отдохни, матрос, устал на вахте…»

* * *

Есть некоторое преимущество в том, что потерял сознание – не холодно. Лежишь себе и ничего не чувствуешь. Морозец – пусть легкий – но даже его как бы нет. В первое короткое мгновенье – сильный удар. А потом сразу тишина и покой. Снежинки с неба сыплются, покрывают щеки, лоб, шею, тают. Через какое-то время перестают таять, наслаиваются: щеки, лоб, шея – все белое, будто снеговика на землю опрокинули. Лишь по силуэту угадывается, что человек лежит. А рядом другой. Подходят люди, спрашивают, что произошло. Кто-то отвечает. Будто сами не видят: лежат люди, заносятся снегом. Потом те, кто отвечал, уходят. По делам, или просто домой, вечер ведь. Отвечают уже те, кто спрашивал. И они уходят, уступают место новым. А на некоторых блестящих предметах – обуви ли, в глазах ли, в витринах – проблески фонаря «скорой». Мигает, мигает, мигает. Милицейский фонарь добавляется. И еще один. В обуви, в глазах, в витринах состязание начинается. Кто-то скажет: «Посторонитесь. Дайте пройти. Разойдитесь, наконец». И вновь тишина. И ты лежишь себе и ничего не чувствуешь. Возьмет тебя кто-то за плечо, повернет и в глаза посветит, и грудь обнажит, и отойдет смиренно.

А у тебя перед глазами ноги топчутся. Разные ноги: дамские, в сапожках с мехом по голенищу, в растоптанных ботинках форменных, по многим дорогам шедшие, в длинноносых туфлях для свидания, в валенках даже, в кроссовках. Кто-то отвернется от снеговика поваленного и жевательную резинку на тротуар сплюнет, скажет: «Надо же». Или молнией на куртке поелозит, очки поправит и вздохнет тихо. «В „двадцатую“ их нужно», – услышишь над собой. И начнут тебя на носилки кантовать, после процедур бумажных. За щиколотки возьмутся, за запястья. Одеялом прикроют с головой – дураки, думают, замерз ты – и в машину понесут. Уйдут те, что с оторочкой по голенищу, те, что на свидание, уйдут, с резинкой жевательной – уйдут, а тебя в машине укачает.

И проснешься ты от дружеского по плечу похлопывания. Откроешь глаза, а это человек незнакомый. Парень высокий, даже худой. В джинсах и куртке на меху. Нескладный парень. И везет он тебя по мосту какому-то. Улыбнешься ты ему, а он тебе улыбнется: и связь какая-то установится. А вокруг день белый вращается, не вечер темный, и тишина мухой звенит. Сидишь рядом с водителем, в окно уставился: легкость в сердце ощущаешь. Всмотришься в незнакомца, и вдруг он тебе таким хорошим покажется, таким симпатичным. Или едешь по мосту, а настроение меняется как в калейдоскопе: покажется водитель тебе угрюмым, холодным. Или снова: увидишь по бетону узор выпуклый – линии, углы, ромашки – смешно станет, и мост, висящий между небом и землей, как будто без опоры, рассмешит, и железо, и чудак-архитектор. Покопаешься в памяти и вдруг мост этот вспомнишь, и незнакомца вроде. Ведь видел его где-то, видел!

– Знаете, – сказал Андрей, – вспомнил, наконец, на кого вы похожи…

– На кого же? – спросил незнакомец, не отрывая глаз от дороги.

– На первого моего персонажа. Я его маме подарил, когда школу закончил. Такой дядька смешной, долговязый. Дернешь за веревочки – ручки и ножки двигаются. Рот до ушей, как у Буратино. Супруге очень нравился дядька этот. Двумя планками, на манер рогатки скрещенными, управлялся. Марионетка доморощенная. Штаны ему скроил, пиджак. Под рубашку ваты набил, для объему. Очень похож… Я прав?

– Похож, – согласился незнакомец.

– Вот видите! – обрадовался Андрей. – Вот только волосы бы подлиней.

– Мне? – наконец, впервые улыбнулся незнакомец.

– Ему. Чтоб для полного сходства. А костюм можно и оставить. Он у него и так синий. Джинс…

– Пусть останется уж, – разрешил незнакомец и протянул Андрею платок. – У вас там кровь, приложите.

– Спасибо, – поблагодарил Андрей. – Я ведь сразу и не разобрал толком, что произошло. Гляжу: Катька лежит, руки раскинула. Рядом – я. Тоже раскинул. Как будто землю обнимаем. А могли бы друг друга. И люди начали собираться…

– Машина уехала сразу?

– Даже не остановилась. Успел увидеть, что джип. Красного цвета. Его на остановку вынесло… Потом, в «скорой», меня укачало. Когда глаза открыл – вас увидел. Вы ведь меня разбудили. А Катька где, не скажете?

– Я ее за вами привезу, следом, – сказал незнакомец. – Да вы не волнуйтесь, все кончилось.

– Да-да, – отозвался Андрей. – Передайте ей, со мной все в порядке. Чтоб не волновалась.

– Передам, – пообещал незнакомец. – Вы, кажется, ребенка ждали? Девочку?

– Мальчика, – похвастался Андрей. – Уже и обследование делали – подтвердили, что мальчик.

– Бывают ошибки. Например, ждут девочку, а получается мальчик. И наоборот. Знаете?

– Знаю. Только мы надеемся, что мальчик. Первым лучше мальчика ждать. Он уже у меня из головы не выходит. Такой реальный, такой шебутной. Под елкой сидит и родителей ждет. Как же девочка-то? Нам девочка не нужна. Не сглазьте нам. Нужно по дереву постучать.

– Вы в это верите? – удивился незнакомец. – Современный вроде человек.

– Сглаз и на современного действует.

* * *

– Вопросы остались? – спросил Жорик, выходя из «копейки».

– Не остались, – ответил Сергей Арнольдович и хлопнул дверью.

– Чтобы завершить наш экскурс, покажу вам еще. И закончим…

– Хорошо, – согласился Берггольц.

– Смотрите…

Сергей Арнольдович оперся на трость, скользнул взглядом по вывеске «Блинная», пробежался по вечерней улице: жилой, многоэтажный дом, подъезд, где на третьем этаже располагается офис, кормушка на дереве для птиц…

Сергей Арнольдович хлопнул дверью, спустился на улицу, на ходу застегивая ватник. Показалось, что забыл выключить свет. Поднял глаза, так и есть. Нехорошо. Соню ругает за это, а сам не соблюдает. Возвращаться не хотелось. Постояв секунду, Сергей Арнольдович все же пошел обратно. Поднявшись на нужный этаж, он вынул ключ, вставил его в замочную скважину… Ключ не подошел. Что такое? Только что самолично закрыл дверь вот этим самым ключом, а сейчас не может открыть? Попробовал еще раз. Не получилось. Третий этаж, номер сто пятьдесят один, черная металлическая дверь, обитая дерматином, все верно. Внезапно за дверью послышались голоса, и кто-то спросил Колю. Сергей Арнольдович не ответил. Дверь распахнулась, и на площадку вышла женщина.

– Простите, – сказал Сергей Арнольдович, – я, кажется, дверью ошибся. Я офис ищу.

– Офис? – удивилась женщина. – Это жилой дом, здесь нет офисов…

– Простите, – еще раз извинился Сергей Арнольдович и спустился во двор.

Совсем не ожидал он такого оборота. Может, подъездом ошибся? И повернул, чтобы пройти в следующий, но его окликнули.

– Палыч, долго тебя ждать?!

– Вы меня? – удивился Сергей Арнольдович.

– Тебя, тебя, кого же.

Два подвыпивших грузчика повели Сергея Арнольдовича за магазин.

– На, – сказал один из них и протянул стакан, – согрейся… Сейчас Зоинька огурчик вынесет.

– Спасибо, – поблагодарил Берггольц и принял стакан.

Из подсобного помещения вышла заведующая магазином.

– Вот, – сказала заведующая, протягивая грузчикам деньги. – А это на закусь… – Подала тарелку с огурцами. – Шел бы ты домой, Палыч… К семи завтра приходи, завоз будет. Наломался сегодня… Иди, дорогой.

– Угу, – кивнул Сергей Арнольдович.

– Вот и иди. – Заведующая повернулась к двум другим. – А вы, марш в подсобку, работы полно…

Сергей Арнольдович поднял воротник, сунул руки в карманы, зашагал прочь. Нащупав в кармане бумажку, он замер под фонарем. Какой-то пропуск. Мелко шло: Николай Павлович. И крупно на следующей уже строке: Селезнев. Номер пропуска, дата без года: день, месяц. «2 Отделение ИПП, г. Москва». Белая картонка. Натужно пытаясь хоть что-нибудь вспомнить, Сергей Арнольдович потер лоб: в голове не прояснялось.

– Сергей Арнольдович, вы? – раздался за спиной настороженный голос Сони. – Что это вы так вырядились, опять за кем-то следите?

– Я? Да нет, к друзьям ходил, – уклончиво сказал Сергей Арнольдович. – У вас ключ от офиса с собой? Я попасть не мог, ключ где-то оставил…

– Идемте, открою, – позвала Соня.

– Что это вы так поздно? Я же вас отпустил.

– Я пластинку хотела забрать, – сказала Соня. – И проигрыватель. И вещи кое-какие. А почему вы спрашиваете? Учтите, я с Жориком, он сейчас машину запрет и поднимется за мной…

– Пусть поднимется, – одобрил Сергей Арнольдович. – Проигрыватель поможет спустить.

Они вошли в подъезд, чтобы подняться в офис.

– А дальше что? – поинтересовался Сергей Арнольдович у Жорика. – Они откроют дверь?

– Не откроют, – ответил Жорик и сел в машину. – Садитесь, – позвал он Сергея Арнольдовича.

Сергей Арнольдович тяжело опустился на сиденье, вытянул непослушную ногу, уставился перед собой. В голове все еще стоял тот Палыч. Не старый, но уже опустившийся человек. И не хромал, и без палки. И пахло от Палыча запустением.

– Куда мы теперь? – спросил Сергей Арнольдович. – У меня ведь нет выбора, я прав?

– Абсолютно, – кивнул Жорик и запустил двигатель. – Вы, Николай Павлович, теперь расслабьтесь. Поедемте-ка с вами на реку, а? Монетка имеется?

– Монетка? – удивился Сергей Арнольдович. – Монетки нет, только бумажные.

– Возьмите вот. Потом отдадите.

– Зачем? – спросил Сергей Арнольдович.

– Зачем взять или зачем отдать?

– Зачем она мне? – спросил Сергей Арнольдович, но все же принял.

– Положено так.

* * *

Матвей вынул из коробки дядю без палки. Палка затерялась где-то под елкой – или среди других картонных фигурок в коробке? – при случае нужно будет поискать. Этот дядя был у Матвея сначала следователем, потом кем-то вроде свободного художника, а теперь вот, совсем бродяга. «Бэ», "и" и «че», как сказала бы тетя-броненосец, бывший интеллигентный человек. Если отрезать ножницами вот этот воротник – раз и готово – и вот так укоротить, получится сносный ватник. Дядю делал папа. Или Матвей? Нет, папа. Матвей дядю, во всяком случае, значительно усовершенствовал. Теперь он не хромает и похож на Оле-Лукойе. В книжке написано, что это бог сна и смерти у скандинавских народов. Кто такие скандинавские народы, Матвей еще толком не уяснил. Вроде датчане, норвежцы. Но то, что дядя не бог – это точно. Похож, разве что, на Оле-Лукойе. Старую надпись на спине дяди Матвей тщательно заштриховал шариковой ручкой. Он придумал дать ему новое имя. Только какое? Чтобы не ломать голову, назвал дядю Палыч, от слова «палка» – так ведь имена и фамилии у людей происходят? – и написал пониже старого имени. Он скрепкой прикрепил к дяде другую фигурку, чтоб не скучно было гулять одному, и отправил на улицу: фигурки заколыхались на нитке под елкой.

Вот чего в «Курочке Рябе» не было, так это родителей. Из пластилина ведь не то. Тем более, что Матвей их в пирожки перелепил. У пластилиновых ноги не гнутся, шея не ворочается – если крутить, ломается. Картон – самое оно. Если использовать папины эскизы, может получиться. Нужно только с усердием посидеть: к вечеру, глядишь, сделает. И принялся переносить эскизы на картон. Запыхтел сосредоточенно, язык закусил – нелегкое дело. Через час перенес, карандашные линии фломастером обвел, полюбовался и вырезал аккуратно. Теперь можно раскрашивать. Ноги отдельно, руки. Костюм, конечно, папе, а маме – платье вечернее, они в гости идут. Раскрашивать вроде тоже не самое долгое и трудное, но если все вместе взять, долго получается. Закончив раскраску, Матвей соединил фигурки проволочками в локтях, коленках и шеях, сделал подвижными. В несколько мест вдел веревочки, привязал к сбитым крест-накрест перекладинам, получились марионетки. Не фабричные, разумеется, но тоже ничего.

Папе можно бабочку добавить, мужчины иногда носят такой галстук. На приемы или рандеву беспечные. Из чего же ее можно сделать? Можно из красной бумаги, а горошек на бабочку сделать из желтой. Получится ярко и празднично. Вырезал и ниже шеи приклеил, на самый воротник. Очень красиво. А маме в тон папиной бабочке решил сумочку малюсенькую соорудить. Только без горошка. Зато длинный ремешок сумочки пусть тоже будет из желтой цветной бумаги. Все получилось гармонично. Приклеил сумочку, порадовался. Вгляделся, а у мамы живот большой получился, широкий. Не уменьшать же его. Что же такое придумать? А пусть там ребенок сидит. Только что это за ребенок может быть? Задумался. Ну он же, конечно, и написал размашисто: «МАТВЕЙ». Теперь полный порядок: мама ждет Матвея, а Матвей – маму.

Из кубиков – естественно, из кубиков, из чего же еще? – Матвей выстроил аптеку. Разрушил. Не в аптеку они идут. Причал, провожать корабли? Не подходит. Театр? Хорошо. Но… Они ведь в гости собрались, вспомнил. Это остановка, мама с папой автобус ждут. Нет, троллейбус. Построил остановку. А машины вокруг так и снуют, так и носятся. Машинами книжки маленькие будут – блестящие разноцветные обложки.

Обнялись мама с папой и в гости пошли. Хлопнула, задребезжала кабина лифта. Держась за руки, родители в ночной воздух шагнули. «Я перчатки забыл, – сказал папа. – Постой здесь, я сейчас… Нет, не пойду – не буду возвращаться!» «Сходи, сходи, – настояла мама. – И в зеркало глянь…» Мама запустила руку под шубу, погладила Матвея. А Матвей замер, прислушался. Потом лег в животе и задремал, подрагивая ботинком. Папа вернулся. Они с мамой нырнули в арку, пересекли улицу. «Глянул?» – спросила мама на остановке, а папа поднял бровь. «В зеркало», – напомнила мама. «Забыл», – признался папа. «Плохая примета, – подумала мама, но папе ничего не сказала. – Лучше бы они в этот вечер сидели дома».

А чего дома-то сидеть, смотрите, какой вечер хороший. Сами ведь к друзьям хотели сходить, с Плужниковыми в шашки сыграть. Нет, не в шашки, в шахматы. В шахматы тоже не подходит. В преферанс пусть будет. «А они умеют?» – спросила мама. «Что?» – не понял папа. «Ну, в преферанс». «С чего ты взяла, почему в преферанс? Так посидим, поболтаем, я в преферанс, например, не умею». «И я», – сказала мама. Похоже, что Матвей ошибся. Если бы он с ними был близко знаком, тогда не ошибся бы. А так… Никто не застрахован от ошибки. Вот вернутся они к Матвею, тогда он о родителях все узнает. И почему так долго не шли, и почему его одного оставили узнает. И сделает строгий голос, когда разговаривать с ними будет…

Матвей снял с елки Палыча, повел его к остановке – с родителями за жизнь потолковать, скучно ведь на остановке, пока еще троллейбус подъедет. «Здравствуйте, – говорит, – я Сергей Арнольдович». Врать начал. Нет, так не пойдет, нужно его на троллейбус сажать. Только он и сам в троллейбус подъехавший – прыг! – и уехал. Или остался? Может и остался. Только от родителей отошел и не мешает. А родители между собой вполголоса разговаривают, про Матвея думают.

* * *

– По утрам я варю себе жиденькую кашку, – сказала старушка. – Манную. Хотите?

– Спасибо, – согласился Жорик, – не откажусь.

– Хорошо, что вы ко мне приходите. – Хозяйка села рядом с Жориком. – С Феклой ведь мы много не разговариваем… Вы маслица себе подкладывайте, не стесняйтесь. А я посижу просто…

– Вкусная, – похвалил Жорик. – Люблю манную…

– Если он жив, – продолжила старушка прерванный разговор, – почему же не появляется? За пять-то лет мог объявиться. Почему? Мне ведь не так много осталось.

– Вы уверены, что он жив? – оторвался Жорик от каши. – Вы ж за могилкой ухаживаете.

– Я не видела кто там. Может, не он. И Катерина не там. Люди рассказывают мне, они живы…

– Какие люди? Прохвосты, – возмутился Жорик. – Как можно говорить того, чего не знаешь? Шарлатаны это.

– Они ведь по фотографии… Чувствую, что правду говорят. Вы не верите? – насторожилась старушка.