Текст книги "Альтернативная личность"

Сергей Арнольдович поднялся – захромал к окну. Шел снег. Сергей Арнольдович снял пальто, пиджак, прошел в ванную комнату, подставил голову под ледяную струю. Провинциальная гостиница, ежедневная уборка номеров, ненавязчивый учет. Впиши они Воронина, вопрос был бы снят. Но никто не уволит администратора, и никто не потревожит его сладкий сон. «Оплатили?» «Да». «До свидания». А лучше – "Прощайте. Да, действительность. Приехал, уехал… Кто? Неизвестный. Откуда? От верблюда. И никому нет дела. Нет ни дела, ни порядка. Пропуск принадлежал мужчине. Мелко: Андрей Борисович. И крупно на следующей строке: Воронин. Номер. Дата без года: день, месяц. Фотография не предусмотрена. «2 Отделение ИПП, г. Снежин». Белая картонка. Почти бумага. Невесомая. Нет, лукавишь, вес имеется: пять убийств, пять человеческих жизней. Так вот ты кто! Андрей Воронин. Нашел я тебя!

* * *

– Войдите, – сказал Сергей Арнольдович.

– Вот. – Горничная опустила на стол бумажник.

– Что это? – спросил Сергей Арнольдович.

– Нашла, когда номер убирала. Уронили… Я шваброй его, из-под кровати.

– Это не мое, – возразил Сергей Арнольдович.

– Тут карточка гостиничного номера и ваш пропуск.

– Хорошо, оставьте.

А ведь мог отказаться, не брать. Разозлиться мог. Мог пожаловаться. Но взял. Случай помог. Нашел его.

* * *

– Воронин, говорите? – спросила девушка.

– Андрей Борисович, – уточнил Берггольц.

– А вы кто? У нас специальное медицинское учреждение. Вы по запросу?

– То есть, кроме того, что он умер… Пять лет назад умер. Вы мне ничего не скажете?

– Нужен официальный запрос, – повторила девушка. – Мало ли что.

– А вы не путаете? Воронин Андрей Борисович…

– Нет, мужчина, я ничего не путаю, – обиделась девушка. – А все остальное – история болезни. Сами понимаете, конфиденциально. Тем более в таком учреждении, как наше.

– Спасибо, – поблагодарил Сергей Арнольдович. И захромал по коридору: решетки на окнах, пустые мобильные кресла, тишина. И запах хлорной извести, и вежливость. Даже уборщица в белом. Белый халат поверх ватника. Тусклые лампы дневного света. И пожилой сотрудник вневедомственной охраны. Турникет, пропуск, кивок на прощанье.

* * *

Весной они купили цыпочку. Курочку купили. Тогда еще цыпленочка. А осенью это уже кура была. Большая птица. Расцветка мраморная, рябая. Так и звали, Рябою. Пятнистая такая. Бесплодная была. Не неслась. Не хотела. Жадничала. Или не могла – бесплодная была. Все по двору таскалась, камешки поклевывала. Хохолок яркий такой. А клюв острый: клюнет – аж в кровь. Самостоятельная. Никого не признавала. Гордая была. Чувствовался в ней какой-то размах. Они сразу его признали. Размах этот. «Не снесла?» – спрашивала баба. Как будто еще не перестала верить. «Не снесла», – отвечал дед. «Как начнет, меня позови, – просила баба, – помогу». И ждали. Вера, она ведь какая штука: если не верить – что бы там не говорили – оно не случается; если наоборот – верить, то есть – оно случается. И откуда что берется. Вроде не должно как-то, а оно бац и вышло. Нужно только верить, очень и очень. И не подпускать сомнения. Вот во что веришь, то и бывает. А уж знать, что ты именно в это веришь – это особо. Глядишь, случится что-то, ты думаешь: это не то, во что верил. А ты прислушайся к себе. Окажется, что именно то. И что в это-то и верил. Странная штука. Приноровиться только нужно.

И они верили, еще как верили. Каждый день ждали. Цыплят ждали. Сначала яичек. Потом – цыплят. А она железяку снесла. Золото подкинула. «Что же это такое? – возмутилась баба и заплакала. – Мы разве в такое верили?» «Выходит, в такое», – сказал дед и заплакал. И баба заплакала, и дед. Живого они хотели. А тут – металл холодный. Как будто поиздевалась она над ними, черствая. Но разбилось золото вдребезги. Упало и разбилось. То ли мышка задела, то ли поставили неудачно. И все тут на свои места распределилось. Понесла Ряба, щедро понесла. Как прорвало. Цыплята пошли. Много. Значит, была она, вера. Правильная была. Только не сразу отозвалась, заплодоносила. Получается, что с верой оно неизбежней, верней с верой-то…

Сергей Арнольдович откинул одеяло, полежал, высвобождаясь из сна. Странная сказка, пустой сон. И что это вдруг сказка? Почему не Андрей Борисович Воронин? Что молчите? Какой он? На пропуске фотографии не было. И девушка говорить не стала. «Второе Отделение, ИПП, г. Снежин». Институт… Что такое первая «п», Сергей Арнольдович вспомнить смог не сразу. Институт – «п» – психиатрии. Прикладной? А, черт с ней! Не важно. Все уходит на дальний план, когда узнаешь, что человек, по следу которого ты идешь пять лет… Он, оказывается, умер лет пять назад! И ты знаешь, что это он. И что это он и он. Но глаза и уши говорят обратное. Твои, между прочим, глаза и уши. То, что он нашел – это не тупик. Не тупик. Это… Новый старый виток. Лист Мебиуса. И опять идти. И опять искать. А лист тебя возвращает на прежнее место. Только с другого бока. Вроде не обман, но в то же время и обман. И некому предъявить счет. И вера в раскрытие тут никакая не поможет. Одна есть вера! Когда веруешь. А все остальное от лукавого.

Что с того, что он верит в раскрытие? Ведь оно не раскрытие! И нет никакого раскрытия. Один мираж. Фикция. И ты на том же месте. Имитация движения. То же место. Только с другой стороны. Лист Мебиуса, лист Мебиуса. Получается, что верил недостаточно. Или не в то. Сергей Арнольдович выпустил струйку дыма, куснул мундштук. Гостиница провинциальная. Захолустный постоялый двор. Приехал, переночевал, уехал. В этом номере до него останавливался Воронин. Несколько дней назад – скажем, дней десять, если верить дежурной – он делил с Ворониным этот номер. Но он был в Москве. А Воронин тут. Кто ищет, тот всегда найдет. Но разве это находка? Так, уходящее тепло безмолвного постояльца. Приехал, поспал, уехал. И убил где-то между первым и вторым. Или между вторым и третьим. А еще умер пять лет назад. И ты снова ищи, снова в начало. И больше некому здесь быть. Только он и Воронин. И разница в несколько дней. И разница в пять лет.

* * *

Летом здесь красиво, – сказал незнакомец.

– Правда? – отозвался Андрей. – Не знаю, я тут не бывал.

– Бывали, – заверил незнакомец, – бывали как-то.

– Да? Не помню…

– А вот скажите, – поинтересовался незнакомец, – если вы верите в то, что у человека имеется душа. Почему же он так безумно в себя влюблен? Не противоречит это одно другому?

– Разве в себя? – удивился Андрей. – Он другого любит. Вы любили когда-нибудь?

– Нет, – ответил незнакомец, – поэтому спрашиваю. Что-то непохоже, чтобы он другого любил – ведь это действие человек для себя лишь производит?

Производить действие. Как подковы гнуть. Нет, как выпускать на продажу гвозди. Странная формулировка. Андрей улыбнулся. Странная, но если не цепляться к словам, похоже, что верная. Для себя человек любит. Конечно же для себя. Но любить другого – это ведь не быть безумно в себя влюбленным? Если он любит, это немножечко и для того, другого. Любит для себя, а получается на двоих. По половинке. А когда и другой любит, то получается две по одной второй. В сумме – целое. Каждому по штуке. По штуке любви. Как у них с Катькой. Спускался по лестнице, случайно положил руку. Абсолютно случайно. Она промолчала, не высвободила свою. Но ничего не было. А после школы встретились. И получилось каждому по штуке. Через годы, но получилось. И никто не скажет, что в себя. В Катьку. А в кого ж еще. По штуке и есть.

А потом ждали сына. Его не было. И никого у них не было. Он уезжал, возвращался. А она ждала. Периодами ждала. Но в основном были вместе. А сына не было. И все еще никого не было. А было бы по одной целой и одной второй. Он давал бы им по половинке, а они бы ему по штуке. В итоге: у него две единицы и у них по одной целой, пяти десятых. Родители детей любят крепче, нежели в обратную сторону. Арифметика. А потом у Катьки появился живот, и все встало на свои места. Двадцать пять лет – самая пора.

– «И пила свою чашу и горькую стопку до дна. Только тем и ломила хребты с недоноскою ношей. „Не сердись, ты хороший мужик“, – утешала она. И он думал: „Гляди-ка, мужик я, а все же хороший“. И на бранное ложе сходила как на пьедестал. Лишь слегка задыхалась. Да нет же! Дышала как юная лошадь. Ну а он еще спал. Жаль, конечно. Да видно устал. Ну а ты как хотела? Мужик ведь – и сразу хороший». – Андрей замолчал. – Хорошие стихи…

– «И однажды, сорвав ее швы да с изнанки судьбы – да клочками резина и вата, да клочьями кожа – он схватил и понес на руках, как на дыбу, поставил ее на дыбы. Только крикнуть успела: „Мужик он и вправду хороший!“ Не Варвара-краса, да не курица Ряба. Не артистка, конечно, но тоже совсем не проста. Да Яга не Яга, лишь бы только хорошая баба. И под мышку к ней влез и уснул, как за пазухой у Христа…» – подхватил незнакомец. – Башлачев.

– Башлачев, – кивнул Андрей.

– Вез как-то его, тихий такой парень. А внутри клокочет.

– Клокочет, – согласился Андрей.

– Пойдемте, – позвал незнакомец, – здесь недалеко его могилка, покажу.

* * *

Соня хотела сделать приятное. И угадала. И старушка прослезилась. Таки ведь, действительно, икона расчистилась, засияла.

– Спасибо, матушка, – сказала старушка, – вам. – И поцеловала Соне руку. А потом раму иконы.

– Что вы! Не нужно, – высвободила Соня руку и покраснела. – Вы Феклу-то поставьте, – предложила Соня, – устанет рука же.

– Вы меня простите, – всхлипнула старушка и опустила сумку. – Нет чем отблагодарить вас. Совсем.

– А ничего и не надо, – который раз отмахнулась Соня. – Приходите, всегда рады. – Показала на стул. – Садитесь.

– А мы ведь с замечательным Жориком… – начала старушка и перешла на шепот. – Столоверчением занимались. – Рассмеялась. – Правда! – И добавила для точности: – всего один раз. Сыночка вызывали. Моего.

– Понимаю, – сказал Соня.

– Не приходил он. Не получилось. Как будто нет его нигде. Ни среди нас, ни среди… Ни там. – Старушка показала наверх. – Первый раз, он совсем еще молодой был, сообщили что погиб… Я все глаза проплакала. Думала – ослепну. Не верила, что сыночка моего… Он ведь один у меня. А потом пришел он. Вернулся. Ранило его. Молоденький такой. Сильно ранило. В два места. – Показала. – Сюда и сюда. – Фельдшер был. Вернулся, соколик. Девушка его ждала. А детей не было. Думали, вот-вот. – Старушка заплакала. – А теперь вот…

– Ну-ну, что вы… – Соня погладила старушку по щеке. – Не нужно.

– Да что это я? А вы… Берегите своего Жорика. Хороший он.

– Буду, – пообещала Соня и решала отвлечь старушку. – А дух Фрейда вы с Жориком не вызывали?

– А кто это?

– Жорика хороший учитель. Наставник, можно сказать.

– Как же он наставник, – удивилась старушка, – коли его дух можно вызвать? Значит, он умер? Как же учитель?

– По книгам учитель, – пояснила Соня. – Через годы. Вы спросите, он вам расскажет.

– А, понимаю, – кивнула старушка. – Нет, матушка, не вызывали. Жорик мне об нем ничего не говорил. Может, в следующий раз?

* * *

Сергей Арнольдович оглядел номер, хлопнул дверью. Нужно было возвращаться в Москву.

Этого человека он нашел. Но эффект такой, будто не нашел вовсе. А так оно и есть. Узнать, что человек, несколько дней назад убивший другого, умер пять лет назад… Бах! Во втором Отделении ИПП. Все равно, что никого не найти.

Сергей Арнольдович спустился в вестибюль.

Воронин встретил Глухову здесь, в этой гостинице. Глухова безмятежно порхала, ни о чем не подозревая. Воронин пригласил Глухову в небольшой ресторанчик на окраине города. Их видели – Сергей Арнольдович нашел тех людей. Они посетили два магазина и ботанический сад сельскохозяйственного техникума – похоже на некую идиллию – потом выехали за город. И все. Глухову нашли. А Воронин… Воронин умер еще раньше. Только Сергея Арнольдовича смутить сложно. Бывало такое. Ну, не такое – похожее. Преступник уходит, путает следы, пускается в сложнейшие ухищрения. Но тут… Здесь был интересный случай. Получается, Воронин заблаговременно позаботился о том, чтобы «умереть». Нет человека – некого брать. Ищите, мол, другого.

Сергей Арнольдович попрощался с администратором, поднял каракулевый воротник, вышел на улицу. Долгий, долгий взгляд привратника. «Всего хорошего». Захромал.

Да, изощренный фрукт. «Ну ничего, ничего. Прокол у тебя уже есть один, – подумал Сергей Арнольдович. – Рано или поздно ошибку делает любой преступник. И ты не исключение. Сделал одну, сделаешь другую». А может, это не ошибка? Сергей Арнольдович остановился. Его бросило в холодный пот: «Может, это не ошибка, а… А что? Тщательно продуманный ход – вот что». Но откуда Воронину знать, что Берггольц поселится именно в этой гостинице и именно в этом номере? Этого не знал и сам Берггольц. Но ведь показался город знакомым. И дорогу к гостинице он знал. И в троллейбусе, свободно ориентируясь, подсказал кому-то остановку. Как будто все шло по чужому сценарию. По сценарию преступника?

* * *

– Какая же ты подлая! – запричитала старушка и хлопнула Феклу по спине. И еще раз. И еще. – Тебе мало? – Старушка зарыдала. – Я же тебя и кормлю, и молоком-то тебя пою. Мало тебе? Ты, жадная, на балконе его подкараулила. Мало тебе?! В форточку, паразитка бесплодная, полезла. Я ж их не для тебя прикармливала. Холодно им, в морозы-то, холодно. А ты! Мало тебе? На тебе, на. Да как ты смела, бездельница прожорливая?! Как ты посмела душу живую жизни лишить?! Ой я и плакала, ой я и причитала! Хорошо, что сын с невесткой не видели. Я ж на кладбище собралась, могилки проведать. Что я им скажу? Уйду я от тебя, уйду. А ты одна будешь. Cама поймешь. Не нужна я тебе. Бесстыжая, ой бесстыжая ты. Расскажу им все. Пусть пристыдят. Подлая, подлая.

* * *

Из пластилина можно построить город. Можно два. Лишь бы пластилина хватало – только подноси! – и времени. Если это ограниченный объем, нужно экономить: лепить только родителей. Первоочередное самое: маму и папу. Вот они. Две головы, чуть-чуть разного размера. Маме длинные волосы и пятнистые – кудри это. А папе – просто короткие. Две шеи почти одинакового размера. Голову нужно посадить на шею. Голов без шеи не бывает. Готово. Четыре уха. В каждом ухе по темной точке – это дырочки. Слуховые дырочки. Туда звук влетает. Готово. Туловища одеть в платья. У папы – это костюм. Одни ноги в брюках, а другие – в юбке. Важно точно вылепить различия ног – в каждой паре имеется левая нога и в каждой же правая. Не сделать различия – все равно, что посмеяться над родителями. Матвей этого допустить не может. Готово. Руки у папы в костюмных рукавах. А у мамы – без – это же платье. Платья бывают открытые. И экономия пластилина будет. Папа обнимает маму, и они вместе идут домой. Но что-то долго не приходят. Значит, они лежат в больнице. Вот больничная кровать – книга. Вот окно, в которое они смотрят, когда им не измеряют температуру. А еще им делают уколы. Маме немножко неприятно, а папа даже не замечает. Мужчины уколов не боятся. Так, вот какао, какао будет укольчик. Где у тети-броненосца шприц? Вот он. Иголочка тут же. Набираем какао в шприц. Немного, совсем чуть-чуть. Не бойтесь, это полезно. И поправке способствует. Хорошо. Первой мама – мужчины пропускают дам вперед. Вот видишь, это не больно. Теперь папа. Молодец, даже не поморщился. Какие вы молодцы. Вставайте, вы уже здоровы. И точно – пошли, пошли! Поприседайте.

А вот и тетя-броненосец. Она ругается. Это для нее так же естественно, как с рейда в город стрелять. По живым людям. Говорит, что игла испорчена. И что это стоит денег. Но ведь родители дороже денег? Ей понять трудно: одноразовые иглы на дороге не валяются.

– Тетя, а что значит в «следующей жизни»?

Тетя-броненосец не знает, просит не говорить глупостей. А потом выносит на свалку вещи. Родительские вещи. Зачем она это делает? Но она не советуется – просто уносит и все. Мамино пальто с кожаным воротником, журналы, мамины белые туфли на тончайшем каблуке, папины книги. Говорит, что хватит пылиться. Дескать, что следующий год встретим как люди. «Как люди» – это как? И папу ругает. Маму тетя жалеет, а папу ругает. Она всегда его ругает. А вот он ее никогда не ругал. Раньше тети-броненосца не было, вот и не ругал. А сейчас, когда приедет, будет – она его вещи выбрасывает. Тетя говорит, что вещи напоминают Матвею о родителях, поэтому нужно освободить стенной шкаф. Напоминают о родителях. Что в том плохого? Пусть ее!

Матвей будет печь пирог. Пластилину много. Можно пластилиновых родителей раскатать в тесто и фарш. В фарш можно добавить витаминных приправ. Можно завернуть фарш в тесто, испечь пирожки. Не один пирог, а два пирожка. Вот сковорода, вот два пирожка, вот печь. Щелк: зажегся свет, завертелся диск, закружились пирожки. А когда придет уставшая от таскания папиных вещей тетя-броненосец, пирожки будут готовы. Теперь можно подождать. Но почему-то пирожки плавятся. И почему-то дым. И почему-то что-то трещит. И уже в квартире дым. Какой сильный дым! Возможно, все дело в приправе. С приправой перебор. Стук в дверь! Мама! Это мама пришла!!! Но влетает броненосец – а могла бы и мама! – и нужно уносить ноги. Вот он, стенной шкаф. Убежище одиноких сердец. Хлоп – дверь. Хлюп – глаз у щели. Ругается сильно. И кричит, чтоб из картона делал. Пластилину ей жалко!

* * *

Соне мама всегда говорит: «Какие нервы в двадцать лет?» А разве у молодых нет нервов? Раздражать может многое. А хоть бы и погода. Погода, знаете ли, разная бывает! И вовнутрь она входит, собою заполоняет. Хорошо, если погожая. А если ненастная? Тогда можно акварель копировать. Из книги. Поставишь перед собой нужную страницу и сиди, рисуй. Кисти, вода, шершавая бумага. Что еще нужно. И нет никаких нервов. Один на один с классикой. Пусть даже это Эдвард Мунк. И пусть «Крик». Зато интересно. И отвлекаешься. И себя не помнишь. Схватился господин за лицо, разинул рот – кричит истошно. А ты сиди и рисуй его. Повторяй мастера. И погода забудется. И покажется, что не кричит он, а вопит весело. Будто выделывается. Или спьяну. Или сцену кому-то устроить хочет.

Краску разведешь на блюдечке, капнешь на бумагу и ведешь. Ведешь, заполняя пространство. А когда подсохнет – второй слой кладешь. А потом третий, десятый. И выходит сносная копия. И настроение поднимается. И точно – нет никаких нервов. И появится Жорик, и – как мама ведь – спросит: «Зачем копируешь?» «А думать помогает», – ответишь. И он скажет невпопад: «А знаешь, ее ведь Софья звали». «Кого?» «А супругу Пугачева». «А супругу Толстого». И совсем смешно станет от поворота его мысли. Умеет ведь. И принесет немецкую каску. Скажет, что в сорок четвертом самолично с немца плененного снял. Как будто серьезно скажет, но понимаешь – шутит ведь. Умеет ведь. И предложит помощь: Мунка копировать. И вспомнит, что Мунк к этому сюжету десятки раз возвращался. И маслом, и пастелью возвращался. «Кричать нравилось», – скажет Жорик. И Соня засмеется. И Жорик – тоже. А рисовать-то и не умеет.

– Он был верен ему, – сказал Жорик. – Сюжету этому.

– Без тебя знаю…

Замечательная штука верность. Хорошо, когда человек чему-то верен. Этим он себя как бы укрепляет. Усиливает себя. Пусть даже такой незамысловатой вещью, как сюжет. Нашел однажды и придерживается. Будто потерять боится. Остаться одному. Как ребенок остаться боится без матери. Верность человека человеку, верность образу, верность навязчивой идее. А что, и такое бывает. А Жорик крутит пальцем у виска: верности навязчивой идее не существует. Бывает навязчивая верность, это да. А навязчивая идея… Зачем быть верной ей, если она сама к тебе прилепилась и не отстает? Дескать, не говори ерунды. Вот умеет он в самый неподходящий момент всю картину испортить. Идиллию нарушить. А маме он нравится. Ну, и Соне, конечно. А иногда – нет.

– Пять убийств это тоже традиция и определенного рода верность, – сказала Соня.

– Неймется все? Все об убийствах думаешь? Зачем?

– Сергею Арнольдовичу помогаю.

– Да не было никаких убийств. Ни одного, ни пяти. Придумал он все, – возразил Жорик.

– Скажешь тоже.

– Хочешь тест?

– Опять? Не-хо-чу. – И опустила кисточку в воду.

* * *

Безлюдная аллея, кованая ограда, дорожки, посыпанные песком. Кресты, кресты. Могильный камень. Андрей махнул рукой, чтобы отогнать ворону.

– Она не видит вас, – сказал незнакомец.

– Ну да, ну да, – вспомнил Андрей.

Казалось, они бродят здесь уже целую вечность. И казалось, крикни он сейчас, что есть мочи крикни, ведь никто не услышит. Как будто и нет здесь никого. Одни кресты, кресты.

– По-вашему у человека совсем нет души? – спросил Андрей.

– Я этого не говорил.

– Ну как же?

– Интересовался вашим мнением.

– Так интересовались, будто отрицали. Заявили, что совокупность свойств организма.

– Дискутировал.

– А где она? – спросил Андрей про душу.

– Везде. В каждой части, – заявил незнакомец и добавил для точности: – в той, которая дышит. В руке, если она при тебе, в каждом волоске.

– А если не дышит?

– Уходит.

– А если человек сострадает, это от души?

– От души, – кивнул незнакомец. – А вот если ему интересно, то – от головы.

– Но ведь когда не дышит – то и не интересуется.

– Все равно от головы, – сказал незнакомец. – Это разные вещи.

– А куда душа уходит?

– Домой. Туда, откуда пришла. Это же просто.

– Совсем не просто, – не согласился Андрей. – Совсем. Разве не человек ее дом? Или птица.

– Отнюдь.

– То есть, она сама ходит и сама выбирает себе прибежище?

– Нет, не сама.

– А кто ею распоряжается, если не она и не человек? – удивился Андрей. – И не птица.

– Сами знаете.

– Понимаю, – сказал Андрей. – А зачем ее направляют, а потом отбирают.

– Не отбирают ее, – уточнил незнакомец, – а забирают. Формулировка важна.

– Зачем же их забирают? – переспросил Андрей.

– Если ее не дать, а потом не забрать, то это уже и не душа.

– А что?

– То, что в голове.

– Разум? Это вещи разные?

– Абсолютно, я же сказал.

– Куда же она уходит? Вы не ответили…

– Разве? – улыбнулся незнакомец. – К себе домой. Где души живут. Как из командировки возвращается. С багажом. Или с потерей оного. Такое бывает. Но за потерю никто не корит. Всякое бывает. Вообще, упрекать – это не ее свойство.

– А много у нее свойств?

– Ни шибко. Страдать, разве что, и сострадать.

– Не богато.

– Не богато, – согласился незнакомец.

– А вот посмотрите, эти кресты. Если здесь все те, кого душа уже покинула, зачем им память? Ведь прах, это самое малоценное, что осталось. Зачем им все эти атрибуты участия?

– Согласен, самое малоценное. И атрибуты им не нужны. Но это нужно не им. Нужно тем, что еще домой не вернулись. Тут которые. Скорбь – это тоже багаж.

– Страдание, скорбь, не тяжелый ли багаж?

– Самое то, – заверил незнакомец. – Нет, все-таки багаж не тяжелый. Страдание лишь. И сострадание. А скорбь – это часть страдания.

– А… другие? – спросил Андрей. – Другие живые. Они имеют душу?

– Я бы хотел, чтобы это было именно так. Но здесь важный момент – сострадание. Я даже хотел бы допустить, что и собака сострадает, ведь годами готова ждать хозяина. Мерзнуть, голодать. Даже умереть от тоски. Такое бывает! Но она… страдает. А требуется сострадание. Всего лишь две буквы, а какая критическая разница!

– Вы отказываете собаке в душе?

– Отказываю, – заявил незнакомец. – А что касается человека, то в его силах сострадать и собаке.

– Но как же? Как же без души? Жизнь… Ведь все живое?!

– Живое, – согласился незнакомец.

* * *

Портрет получился интересный. С лабиринтом – как фон. Фон в виде лабиринта, который никуда не ведет. Если по нему идти, никуда не придешь. Шутка такая. Голубой лабиринт и розовая керамическая фигурка собачки в руках Жорика. Жорик сказал, что извилины мозга похожи на загогулины лабиринта, и что это неспроста. И попросил фон в виде лабиринта. Любит он сложные вещи. Студент-символист. Настоял изобразить лабиринт ведущим в никуда. То есть, кто по нему пойдет, тот никуда не придет. Насмешка над идущим. Высокомерный розыгрыш. Фрейду бы понравилось, сказал. Всегда ссылается на Фрейда.

Соне иногда кажется, что Фрейда придумал сам Жорик. Чтобы придать себе значимости. Эдакая боевая раскраска. А иногда кажется, что ее самой не существует. Выходит из офиса – а куда идти? Не знает. Домой? А где он? Может, она идет совсем в другую сторону? Кажется, что она – плод воображения какого-то человека. Может, Жорика? А он, в свою очередь, третьего. А сам третий – плод ее воображения. Круг замыкается. А может, круг еще шире. И кто этот третий? Она не знает. Кто ей ответит? Кто этот человек, который ее выдумал? А кто Жорик?

Улыбнулся. И попросил портрет на память. Любоваться будет. Двадцатипятилетний эгоизм. Слышит, когда она не говорит, и не слышит, когда говорит. Прыгает, скачет. Буравчик-штопор. Все хочет знать и ничего не использует. Безмятежный, как суслик. Как стадо сусликов. Пока гром не грянет… Но у него, похоже, не грянет. Все ему нипочем. А Соня так не может. Она переживает. Ей бывает грустно. И даже Жорик, бывает, не радует. А когда у нее хорошее настроение, у него – плохое. Кошмар.

– Ты нереален, – сказала Соня.

– Я? – обрадовался Жорик. – Хороший комплимент. – Не понял о чем она. Или не захотел?

– Тебя нет. Не существуешь, – уточнила Соня.

– Нет меня? Ошибаешься, я реален. Вот, могу ущипнуть себя. – И ущипнул. – Ой, мне больно. Реален, еще как реален. Хочешь, и тебя ущипну?

– Опять? Не-хо-чу. – И бросила кисточку в воду.

* * *

Дорога вокруг стола длинная-предлинная. Девять кругов – не шутка. У Матвея как поездка, так девять кругов. Десять почему-то не получается. Педали тугие. И колес много – три. На двух уехал бы дальше. А на одном? Еще дальше. А самое дальнее – это уже ногами нужно. Дальше всего уйдешь ногами. Вот он и уйдет скоро. Родителей домой звать. А тетя-броненосец – ни сном, ни духом. Попробуй, скажи. Запретит ведь. Нет, говорить Матвей ничего не будет. Зато сухарей потихоньку выпрашивает. «В догогу», – так прямо и говорит. А тетя-броненосец смеется. «В дорогу? На». И дает. Ничего не подозревает. Каждый день дает. Матвей их складывает, складывает. В стенном шкафу, в мешочек прячет. А она и сушек иногда дает – ни о чем не ведает. Матвей складывает, складывает. В мешочек, который мама для маленьких коньков шила, когда Матвея ждала. Хорошая мама. Шить умеет.

А вот ни игрушечных, ни настоящих автомобилей ему не нужно. И не то, что ногами куда нужно дойдет… Просто, он их не любит. И не нужно, чтобы соседка их приносила. А хоть бы и в подарок! Не нужно. Даже джип не нужен. «Возьми, подарок», – сказала. А Матвею плохо стало. Раз и стало. Как будто земля повернулась неудачной стороной. И он упал. «У тебя нет ни одного автомобиля, – говорит. И сует. – На, мол». А ему совсем нехорошо. И он головой о пол, о пол. Хорошо, что тетя-броненосец все прекратила. Успела. «Не нужно, – говорит. – Боится. Не любит он их». А чего любить-то? Да, не любит. А потому, что они разбиваются. А самолеты не разбиваются. И поезда не разбиваются. И пароходы. Только автомобили. И трогать он их не намерен. Даже если это новенький джип. Спрятала в сумку. И правильно сделала. Иди, иди своей дорогой. Можешь не приходить совсем.

А мешочек для маленьких коньков уже наполнился. Пора в дорогу. Теперь он не проголодается. Нужно все проверить в последний раз. Валенки, рукавицы, санки? По одной штуке. На месте. Маленький ранец в виде мишки? Одна штука. На месте. Зубная щетка, кусок мыла, тапочки. Тапочек – пара. На месте. Важно! – портрет мамы: сирень, зубы. На месте. Тетя-броненосец спит? На месте, давит кресло. И храп щекочет жилище, и можно уходить. «Пгощайте, скалистые гогы!» – и тихонечко притворил дверь. Тихо-тихо так. А она не скрипнула, отпустила мальчика. Соучастница.

* * *

Вздрогнула Соня, проснулась. Что же это она! Прислонила голову на секунду, а проспала час. Как поздно! И дольше спала б. Только кто-то разбудил ее. В коридоре дверью пискнул. И шаги прошелестели. «Кто там?» – спросила Соня. Тишина. Оглянулась. Никого. Прошла в коридор. Пусто. Дверь закрыта. Но ведь Соня ясно слышала шорох. Щелкнула замком, вытянула шею: глянула за дверь. «Кто там?» Показалось. «Показалось», – сказала Соня, и Жуля пошевелила ухом. Пора идти домой: Сергей Арнольдович сегодня уже не приедет. И Жорик что-то задерживается.

– А что это у тебя дверь открыта? – Вошел Жорик. Как будто услышал ее мысли.

– Разве? – удивилась Соня.

– Уверяю.

– Не знаю, я заснула, – сказала Соня. – Тебя ждала.

– Мальчик сейчас мне на лестнице встретился. Сухарь грыз. – Жорик плюхнулся в кресло. – Сосредоточенный такой мальчик. С ранцем за спиной. Мишка, вроде. Поговорили. Выгляни в окно, увидишь, – предложил Жорик.

– Где? Никого нет, – сказала Соня, вглядываясь в неоновые витрины.

– Должен быть.

* * *

– Хорошо, по-вашему жизнь – это еще не душа… А что может означать формулировка «в следующей жизни»? – спросил Андрей.

– Мне она не нравится.

– Почему?

– Ее выдумали, чтоб облегчить себе существование. То есть уменьшить страдание. Это не есть хорошо. Я к ней не причастен, поэтому… Вы, наверное, и сами могли бы дать толкование.

– Но я не уверен, что оно будет верным.

– Оно и не будет. Я же сказал, формулировка неверна, что говорить о толковании?

– Попробую, все же.

– Попробуйте, – пожал плечами незнакомец, отвинтил крышку термоса, плеснул в стаканчик. – Хотите?

– Пока нет, спасибо, – отказался Андрей. – Итак, «в следующей жизни». «Следующее» подразумевает ряд. Так?

– Согласен, – кивнул незнакомец и хлебнул из стаканчика.

– Минимум две жизни. – Андрей показал два пальца. – Но почему их количеству не быть больше двух? Если имеется две, то я допускаю и бесконечное количество.

– Бесконечную кучу, – улыбнулся незнакомец.

– Бесконечный ряд, – поправил Андрей. – Заканчивается жизнь, душа переходит к новой. И так до бесконечности.

– А смысл? – спросил незнакомец.

– Развитие.

– Вы в это верите?

– Верю, – заявил Андрей.

– Если это бесконечный ряд, то назад – бесконечность, и вперед – бесконечность. Я правильно вас понял?

– Правильно, – согласился Андрей.

– Значит, на любой данный момент душа прошла бесконечное количество циклов приращения. Так?

– Так, – с сомнением сказал Андрей, начиная догадываться, куда клонит незнакомец.

– А раз так, то на любой данный момент она, душа то есть, должна иметь бесконечное развитие. Вы же сами сказали, что ее цель – развитие. Арифметически все верно. Можете возразить.

– Нечем.

– Тогда почему же ни ваша душа, ни души ваших знакомых не…

– Что вы хотите сказать? – остановил Андрей незнакомца. – Что они несовершенны?

– Именно это и хочу сказать.

– Не знаю, – сказал Андрей.

В рассуждениях незнакомца вроде все было правильно… Только не хотелось верить, что после смерти ничего нет. Страшно делалось. И не хотелось расставаться с душой. Получалось, что приход души – это баловство какое-то. Поманили и бросили. Привезли – отвезли. А для чего, ради чего? Не объяснили. Выпутывайся, как знаешь. И каждый раз все заново: пришла, наследила, ушла. И все кончилось. Пришла, наследила, ушла. И опять кончилось.