Текст книги "Альтернативная личность"

– Ой-ой-ой! – засмеялась Соня и щелкнула Жорика по носу, – ветеран ты мой.

«Копейку» подбросило на колдобине. Белая старушка, мятый бок. Чудо техники. Студенту самое то. Юрк-юрк и ты в институте, трах-трах – дома. Самое то.

– Хочешь загадку? – оживился Жорик. – Психологическую.

– Давай, – разрешила Соня.

– В пустыне лежит мертвец. За плечами мешок, на поясе фляга. На километры вокруг нет ни души. Почему умер человек и что в мешке?

– Чушь, – сказала Соня. – Где здесь психология? Ерунда просто.

– Тогда история. – Жорик вздохнул. – Исключительно психологическая. Грустная.

– Последний раз, – предупредила Соня.

– Хорошо, – согласился Жорик. – Итак. Мальчик, от рождения слепой, просыпается и чувствует… Чувствует, что у него на глазах появилась повязка. «Мама», – зовет мальчик. «Что, дорогой?» – спрашивает мама. «А что это у меня на глазах?» – интересуется мальчик. «Пока ты спал, тебе сделали операцию», – отвечает мама. «Операцию? Теперь я смогу видеть? И солнышко, и травку, и небо?» «Да, дорогой». «Можно ее снять?» «Сними, дорогой». Мальчик снимает повязку, но ничего не видит. «Мама, я по-прежнему ничего не вижу!» – жалуется мальчик. «С Первым апреля тебя, дорогой», – поздравляет мама.

– Сволочь! – воскликнула Соня.

– Я сволочь? – возмутился Жорик.

– Насчет тебя я подумаю, а мать – точно.

– Еще хочешь?

– Нет! – отрезала Соня. – Больше не надо.

– А про психологию в чистом виде можно?

– Чисто? Если чисто, то можно.

И Жорик пустился в рассуждения о том, чем он хочет заниматься после университета. «У кого что болит, тот о том и говорит, – подумала Соня. – Сейчас начнет про Фрейда». И точно: Жорик заговорил о психоанализе. Об этом он читал и читал много. Еще ему преподавали его в университете. Жорику нравилось копаться в подноготной человеческих поступков. В сознании и в сумерках подсознания. Это как шагнуть в лабиринт, говорил он. Бродишь, бродишь, конца и краю не видно. И все темно. Тут нужно с фонариком таскаться: а то, глядишь, во что-то нехорошее – сугубо фрейдистское, как сказал один покойный преподаватель – ступишь. Нехорошо. Но, даже перечитав тонну книг, можно так и не разобраться толком, откуда что берется…

Жорик принялся рассказывать про рисунки детей. Здесь самый значимый персонаж, оказывается, имеет наибольшие размеры. Как правило, сам ребенок. Часто – мама или папа. А иногда дети могут передвигать предметы. Вот как это? Соня не знала. А Жорик знал. Но рассказать не захотел. Чтобы сохранить тайну. Так и заявил. Что ж, тайна так тайна. Любит из пальца высосать и таинственности навести.

– К чему все это? – спросила Соня.

– Так, просто, – покачал головой Жорик. – Многое, что тебя окружает, всего лишь кажется. Мираж.

– Мне кажется? А тебе?

– А мне – нет, – самоуверенно заявил Жорик.

Иногда Соне казалось, что Жорик обыкновенно сходит с ума: разговаривает сам с собой, на пустом месте заводится, видит что-то, чего вообще нет. И не его психологический факультет в университете способствует – факультет вообще тут не при чем – он сам по себе такой, штопор какой-то. И интересы соответствующие, от заурядного психоанализа до нейролингвистического – слово-то какое, фиг выговоришь – программирования. Это самое программирование ему для контакта требуется, а сам контакт – это когда ты с человеком одну минуту поговорил, а кажется, что знаешь его целую вечность. Ну разве не сумасшествие? А еще говорит, что у человека бывают психические процессы. Это и без него известно. Даже известно, что эмоции – это и есть психические процессы. Конечно, не только они.

Точно, сходит он. Едет где-то, увидит дерево, остановится, выйдет из машины и разглядывает. А чего разглядывать? – дерево как дерево. Оно, говорит, красивое и слышит тебя. Но это еще ничего, а вот когда заявит, что в стуле записана информация о том, что вокруг дерева много лет назад происходило, только мы не научились извлекать эту информацию, так полный «туши свет». По его словам получается, что использовать дерево для изготовления мебели, ну это как если бы папуасы, увидев самолет, подумали, что это барабан и принялись пользовать его в меру своего понимания – то есть элементарно барабанить.

Послушаешь его и сама чокнешься. Если шуточки, то черные, если состояние, то мрачное. Однажды что-то сказал, а Соня вообще не поняла к чему. Оказалось, это он радио в машине услышал, но так задумался, что не разобрал – Соня это говорит или волна – так и брякнул невпопад, причем агрессивно. Если энергию девать некуда, так иди в спортивную секцию, грушу лупи. Не хочет. Небось боится, что его на соревнования отправят. Там уж надают ему тумаков – на соревнованиях люди простые, далекие от всякого нейролингвистического программирования…

Вот. А что касается замужества, то это совсем не к Соне вопрос. Во-первых, они с Жориком просто… ну, друзья что ли. Во-вторых, она о нем толком ничего не знает, даже кто его родители. В-третьих, она вроде как точно не определилась, нравится он ей или нет: скажет сама себе, что нравится, а глядит – совсем не нравится, скажет, что не нравится – смотрит, вроде нравится. И что это такое – Софья Гусеницына будет? – просто позор! В общем, и она вместе с ним чокается…

– Все понял? – спросила Соня.

– Все, – кивнул Жорик.

– То-то, – улыбнулась Соня. – А то дерево, дерево…

Оставив Соню, Жорик поехал за старушкой. За бабой Маней. Соня просила отвезти ее к подруге. К другой старушке. С пожилыми людьми Жорик выказывал почтение. Ему нравилось говорить с ними. А стариков тянуло к нему так, что они и сами удивлялись. Жорик скрещивал руки, кивал, морщил лоб, поддакивал, раскачивался сутулой фигурой, внимал, опять кивал и опять раскачивался. Внимание старикам нравилось. «Все равно им мало осталось, – говорил Жорик, – пусть хоть что-то будет хорошее». «И это хорошее, конечно, ты», – соглашалась Соня. «Пусть будешь ты», – не возражал Жорик.

Жорик поднялся за старушкой, проводил к машине, хлопнул дверью. Старушка назвала адрес.

Говорили обо всем. О Соне. О Фекле. Даже о Сергее Арнольдовиче. С ним старушка знакома не была. Не довелось: приходила, его не было – все с Соней да с Соней. Но много о нем слышала. По ее мнению, Сергей Арнольдович – человек странный, прозрачный. Как дух бестелесный. Так она его охарактеризовала. Жорик сравнение понравилось. «Прозрачный? Интересное резюме».

– Я ведь на столоверчение еду, – шепнула старушка. – К подруге.

– Столоверчение? – заинтересовался Жорик. – А не грех это?

– Грех, – согласилась старушка и перекрестилась. – Грех это для православной.

– Зачем, тогда?

– А вы никому не говорите, – попросила старушка.

– Хорошо, – пообещал Жорик.

Под занавес, старушка пригласила деликатного молодого человека принять участие в спиритическом сеансе вызова тех, кого уже нет. Жорик засмеялся: приглашение было смешным. Но согласился – это из его контактной области.

* * *

Покрыв собою три четверти пространства, броненосец возлежал на диване. Матвей выглянул из детской. Неслышно работал телевизор, хр-р-р – наполнялась храпом гостиная, дзинь – бренчало в шкафу, кап – на кухне. А потом опять: хр-р, дзинь, кап. Хр-р, дзинь, кап. Матвей взобрался на деревянную лошадку. Скрип – добавилось в палитру – скрип, скрип. За окном прошелестело и стихло. Опять: скрип, скрип. Бухнуло где-то за потолком. И вновь: скрип, скрип. И запах. Это простыни на кухне сушатся. И еще запах. Это сумраком пахнет. Скрип, скрип.

Матвей слез с лошадки, на цыпочках миновал гостиную, прошел на кухню. На холодильнике о чем-то шептались кактусы. Большой, помельче и совсем маленький. Семья. А вот и ручка. И бумага есть. Матвей сел за стол. «Матвей» начинается на букву «м». Потом – «а». На трех небольших клочках вывел сначала «МАТВЕЙ». Полюбовался. Далее «МАМА». Хорошо получилось. И «ПАПА». Три кусочка бумаги, три человека. Крупный кактус он украсил словом «МАМА». Подумал и заменил на «МАТВЕЙ», «МАМА» перенес на средний. Маленький – это «ПАПА». Получилось, что вся семья собралась в одном месте. Если сейчас вернется мама, она похвалит Матвея. Но мама не шла.

Матвей прислонился к окну. Мамы видно не было. Ему сделалось обидно. Он принес пластмассовый пистолет и трижды щелкнул им в большой кактус. Ничего не произошло. В средний, в маленький. Нигде не грохнуло, не прилетел голос. Матвей вслушался: может, на лестнице раздадутся шаги? Шагов не было. Матвей огляделся. Футляр с очками, газета, недовязанный носок. Вот что нужно. Спица! Матвей извлек спицу, вонзил ее в «ПАПУ». И ничего. Ровным счетом ничего. Матвей прислонился к окну. В этой темноте разве что-то разглядишь? Матвей надел кухонную рукавицу с ромашкой, чтобы не кололось, и взялся распускать носок, наматывая нитку на кактус. Закрепив узлом, выдернул из горшка цветок, распахнул форточку и отправил «ПАПУ» в свободное плаванье.

Кактус скользнул вниз: носок распускался, нитка бежала свободно. Внезапно на другом конце что-то потянуло, и нитка остановилась. Матвей насторожился: «Там кто-то есть?» Ему это не понравилось. Матвей принялся сматывать нитку. Другой конец почему-то стал очень легким, как будто кто-то забрал «ПАПУ». В форточке мелькнул пустой конец. Так и есть: «ПАПА» пропал.

* * *

Переулок. Снег. Санки. Пискнул сигнал точного времени. «В Москве девятнадцать часов», – сообщило радио. «Непгавда, тгидцать два», – сказал Матвей. И пошел кругами. Будто вместе часовая, минутная и секундная стрелки. Раз-два, тик-так.

– Не могу с ним справиться, – пожаловалась броненосец.

– Да уж, – сказала соседка.

– И ведь не кактус жалко… И не рыбок.

– Не кактус, – согласилась соседка.

Бросая на обочину снег, шла уборочная машина. Снег ватной струей лился в кузов грузовика. «На душ похоже, – подумал Матвей. – Брызжет. Можно встать и умыться».

– А я решила котят топить, – сказала соседка. – Дала объявление. Топлю котят, мол. Позавчера и вчера приносили. Пойдет дело.

– Почем? – поинтересовался броненосец. – Топить, я имею в виду.

– Да как, по минимуму. Но все-таки прибавка. Пенсия ведь маленькая, сама знаешь.

– И не говори.

В конце переулка снегоуборочная развернулась, пошла по противоположной стороне. Матвей не сводил восхищенных глаз со снежной струи. «Когда вырасту, буду снег убирать», – решил Матвей.

– Я их в трехлитровой банке, – сказала соседка. – Они маленькие, в горлышко проходят. А потом в мусоропровод выбрасываю. Заверну в газету и выбрасываю. Некоторые люди ведь брезгуют… Мне будут нести. Услуга.

– Молодец, – похвалил броненосец. – Нашла возможность…

– Нашла, – согласилась соседка. – Это лучше, чем людей губить. Простительно, по сравнению с душегубством. Как ты думаешь?

– Простительно, – одобрил броненосец.

* * *

– И вам бывало страшно? – поинтересовался незнакомец.

– Бывало, – кивнул Андрей.

Кому же не бывало? Странный вопрос. Ожидание боли – это и есть страх. Такая серенькая разновидность ожидания, и такой большой страх. Как будто в прорубь вошел. И сидишь там. И сердце – не зубы вот – бу-бу-бу. А зубы сожмешь. И себя вместе с ними – в кулак. Бу-бу-бу сердце. А как бороться? Его гонишь, а он в окно. Ты его в окно, а он – в другое. Найдет щелку. Победить невозможно. Он всегда есть. Ты есть, и он есть. Как тень. Перестанешь против драться – сожрет. Он такой. Куда ты, туда и он. Затаится на время, а потом р-раз… Выполз. Ты его опять в окно. А он в двери. И чувствует себя хозяином. Но ты ему не давай – сядет на шею и ножки свесит. В гриву его, в хвост. И найдется равновесие: он много не отвоюет, а ты и не дашь. Или, бывает, чувствуешь: совсем ушел, нет его, а ведь должен быть. Ау, где ты?! Понимаешь, провокацию готовит – в подлый момент высунется. Так и есть, вот он! Пошел, пошел! Бу-бу-бу начинает сердце.

И на парашютной вышке было страшно, и перед тем школьным поцелуем. Только какая в поцелуе боль? А поди ж ты, страшно. А бывало, страшно становилось после. Когда над головой пронесло. Сидишь, зубами и сердцем стучишь, и понимаешь, что едва ноги унес. А кто-то и вовсе не унес. И испугаться не успел: лежит себе и улыбается. И не видит ничего. И неизвестное страшит: а вдруг за ним, за неизвестным, опять та самая боль. И бу-бу-бу сердце. «От вороны карапуз убежал заохав. Этот мальчик просто трус – это очень плохо», – вспомнил Андрей. Нет, трусом его не считали. А даже наоборот. Но с самим собой ведь всегда откровенен.

– И самым смелым бывает страшно, – вздохнул незнакомец.

– И самым смелым, – согласился Андрей.

Вообще, быть может, это и не недостаток вовсе. Недостаток, это когда не наступаешь, в тылу сидишь, а страх хозяйничает и башмаки о тебя вытирает. И даже мародерствует. А ты встань. Страх, он как тень – по земле все, по земле. Поднимешься – он вытянется. Но ведь по земле, по земле. Не пригибай к нему себя. А с другой стороны… С другой – ерунда все это на постном масле. Ну, боится человек, и что? Разве ж себе не прощаем? То-то и оно. Говорят, что были и бесстрашные воины, и завоеватели, и еще черт знает кто еще. Не верилось Андрею в этих бесстрашных. Будь они бессмертны – другое дело. Но ведь таких не имеется. А за чужой спиной любой смертный станет тебе бесстрашный.

– Конечно, разве что за чужой спиной страха нет, – сказал незнакомец.

«Вот именно», – подумал Андрей. Нужно еще посмотреть, что это за герои такие. «Зря я так, – возразил себе Андрей. – Человека, справившегося со страхом, загнавшего в норку, вот его как раз и нужно назвать бесстрашным». Эх, кто его знает, кто его знает. Хорошо бы иметь желтый чемоданчик с леденцами от страха. Съел – и порядок. Кажется, что человек конечен, а страх бесконечен. Но нет человека и нет страха. Избавиться от него можно, избавившись от себя. Отделился и поплыл, а он там остался. Но ведь в реальности так не бывает? А самоубийство? Это другое… Страшно нести свою ношу. А бросить – грех. Сказано неси, вот и неси. Превозмогай. Кричать? Можно. Помогает. Только не бросай.

Незнакомец пошевелился, полез в карман. Протянул Андрею стеклянного зайца.

– Это мне? – спросил Андрей.

– Вам, – ответил незнакомец.

Оседлав ракету, заяц уносился в Новый год. Ежегодно. Как ритуал. «Трусишка зайка серенький под елочкой скакал…» Андрей повертел игрушку. Этот заяц был в его детстве. Да, это он: проволочная петелька, морковка в виде космической ракеты. Андрей спрятал зайца в ладони. Нет, здесь холодно.

– Иди-ка сюда, – Андрей опустил игрушку за пазуху. – Сиди и не высовывайся. Тут тепло.

– Не разобьется? – спросил незнакомец.

– Что вы! – сказал Андрей, и в этом момент за пазухой тонко хрустнуло.

* * *

– Разбил? – спросила тетя-броненосец из другой комнаты.

– Газбил, – признался Матвей.

Что же он скажет папе, когда папа поинтересуется, где заяц? Не нужно было его вешать, не нужно. Пусть бы так и лежал в ящичке. Но Матвей хотел подготовиться к приходу папы! И вот такая неудача. Быть может, зайца удастся как-то склеить? Стоит попробовать. Клей имеется, есть кисточки. И заяц будет в полном порядке. Главное – собрать все до единого осколочки. И ничего не упустить. Тетя-броненосец велела нести веник. И совок нести. Нет, эта работа тонкая: он соберет руками. На газетку. Так, хвостик, три больших осколка ракеты, один маленький, ушки, лапки. И петелька нашлась. А мелких осколков не так уж и много. Всего больших и маленьких… Три, восемь, двадцать две штучки. Не считая петельки. Даже если она потеряется, ничего страшного – можно новую сделать. А хоть бы из нитки. Здесь самое важное – стекло. Ведь бывают клееные вазы? В музее такие он видел. И ничего, стоят как новые. Тут важный момент, чтобы папа не пришел до того, как Матвей все закончит. А работа предстоит сложная. Кропотливая работа предстоит.

– Собрал? – спросила тетя-броненосец.

– Собгал, – ответил Матвей.

– Теперь в ведро.

Как же в ведро? А клеить? Нет, пока нужно спрятать, а когда тетя уснет, все хорошенько восстановить. Так, а куда спрятать? В стенной шкаф! К «Курочке Рябе». Тетя здесь не найдет. Замечательно.

– Выбросил? – бахнула сигнальная ракета.

– Выбгосил, – солгал Матвей.

* * *

Это самая чистая тетя на свете. То чистит, то гладит, то стирает. А потом моет, драит и скребет. И метет еще. Это не считая, что жарит и варит. «Сказочная тетя», – подумал Матвей. Ее бы дядя в жены для своего сына взял, есть такая сказка – где дядя покупал мусор за сливы. Пришел он в один город и принялся кричать, чтоб ему мусор несли. Все удивились, но понесли. А дядя им сливы и другие ягоды за мусор дает. По весу. Килограмм слив и других ягод за килограмм мусора. Некоторые мешками уносят. А тетя-броненосец меньше всех бы принесла – у нее мусора нет, в доме чисто. Две сливы ей дядя дал бы, только и всего. Но проникся бы ее чистотой и взял бы в жены для сына. Ведь это хитрость была: узнать, какая невеста самая чистюля. Чтоб у сына в доме чистота не переводилась.

«Готовится к сливам, – догадался Матвей. – Моет, жарит и скребет». Шум машины, плеск воды, запах стираного белья. А вечером пойдет с соседкой разговаривать. Про котят слушать. А вот они котята, солдатики зеленые. Каждый на подставке. Чтоб стоять удобно. Мяу. У каждого оружие в руках: автомат или винтовка. Нет, банки для них много будет. А вот кружка в самый раз. Все поместятся. Плеск-плеск – вода в кружке, «мяу-мяу» – солдатики. Несмышленые, слепые. Не спешите! – по очереди нужно. Первый – с пулеметом. Самый большой ты, торопливый. Иди, иди. Ныряй. Не тонешь? Можно пальцем прижать. Смирно лежи. Второй. Шевелиться не надо. Лежите, лежите. Девятый. Вот видите, все поместились. Кружка большая, на всех хватит. Утопли? Молодцы. Теперь вы не мешаете. Никому. А где промокашка? Вот она. Сюда попрошу. Ах, ты еще шевелишься, ну давай, давай. Теперь аккуратно завернем, чтоб не капало. И в мусоропровод. Летите, котятки, летите. Хлопнула форточка – солдатики полетели в темный вечерний снег.

* * *

Соня решила не расстраивать старушку. Пусть ничего не знает. Но и оставлять старушку наедине с фальшивым «чудом» тоже не хотелось. Соня придумала хороший ход: вторую, икону она допроявила до требуемого состояния, промыла и должным образом обработала закрепителем – теперь изображение изменяться не будет. Картинка получилась что надо. Яркая. Богородица, младенец – все на месте. Соня позвонила старушке и попросила принести потемневшую икону. Старушка некоторое время отказывалась – ведь это икона, все-таки – но потом все же согласилась и принесла. Соня пообещала старушке вернуть икону в ближайшее время – после специальной ритуальной процедуры, дескать.

Получив икону в требуемом виде, старушка прослезилась. Соня заверила, что никаких таких грехов за старушкой не водится, что икона потемнела совсем по другой – бытовой – причине, и что волноваться теперь не о чем. По какой бытовой причине потемнела икона, Соня уточнять не стала. Важно, что с этого дня она в полном порядке. Старушка уехала и пообещала Соне молиться за ее душу.

«Нужно будет рассказать Сергею Арнольдовичу, – решила Соня. – Ему будет интересно. И он, быть может, похвалит ее». Похвала Сергея Арнольдовича Соне была необходима. В конце концов, Сергей Арнольдович человек хороший, душевный. Разве что прячет себя. Не выказывает. Но Соня-то знает! Нет, нужно будет рассказать, нужно. А он и похвалит. Во всяком случает, не поругает.

Сергей Арнольдович позвонил в начале второго.

– Чем занята? – спросил Сергей Арнольдович, и Соня по голосу поняла, что пока о старушке и иконе говорить не следует.

– Бутерброд ем, – ответила Соня.

– С Жориком? – насторожился Сергей Арнольдович.

– Одна, – заверила Соня. – А вы трость забыли.

– Ничего… Ты вот что, – попросил Сергей Арнольдович, – в сейфе у меня папочки лежат. Скоросшиватели… Возьми-ка третью.

Соня принесла папку.

– МПГ 3, – прочла Соня в трубку.

– Хорошо… Где-то в самом начале имеется записка. Ты ее мне не читай, продиктуй имя и номер телефона.

– Здесь написано «Броненосец», это имя? – спросила Соня.

– Так, подожди, записываю. «Брон», дефис, «сец». И номер давай.

Соня продиктовала телефонный номер, попрощалась и повесила трубку. Похоже, Сергей Арнольдович сегодня уже не приедет. Соня мысленно пожелала ему успеха. Успех Сергею Арнольдовичу был необходим. Вообще, в любом деле он необходим, А в раскрытии преступления – чрезвычайно. Ведь любой нормальный человек этого хочет. Кроме ненормального. Преступника, конечно.

Сергей Арнольдович сейчас шел по следу. И год назад шел. Пять лет уже шел. Долго. Раскрытие для него было делом чести. Есть у них такая формулировка. И честь есть. А у чести – дело. Вот она эта телефонная книга. Три имени, вернее – одно. Три строчки. Две синие галочки в кружочке. И пустой кружочек. Сюда Сергей Арнольдович поставит галочку. И еще две галочки – в уме. Интересно, а если позвонить по пустому кружочку. Вдруг ответят. И скажут, что жива и здорова. А Сергей Арнольдович… Сергей Арнольдович одобрит эту самодеятельность? Вдруг, все-таки, скажет, что жива и здорова? Посмотрим. Нужно только набрать номер. «Марину Петровну, будьте добры», – попросит Соня. И Марина ответит. И Соня представится. И пожелает ей здоровья и долгих лет. Или скажет, что ошиблась номером. Но трубка молчит. Не берут. Только это не значит, что в кружочке должна быть галочка? Вовсе не значит.

Когда Соня попросила Жорика отвезти ее на кладбище, он сделал круглые глаза. Потом долго, уже в дороге, шутил на данный счет. Сомнительный юмор – это его любимое. Любит пощекотать нервы. И себе и другим. Бравирует. Соня сказала, что помогает Сергею Арнольдовичу. Жорик и на этот счет прошелся: рассказал анекдот про помощницу патологоанатома. В довершение ко всему он даже не подумал сопроводить ее – остался в машине. «Вы ведь к эмансипации все дрейфуете? – заявил Жорик. – Вот и давайте. А мы здесь подождем».

Соня хлопнула дверью. Ишь какой! Дрейфуете. Через минуту она нашла нужный участок. Так и есть: Глухова, Марина Петровна. Две даты, временная фотография в полиэтиленовом пакетике с дырочками, свежие венки. А телефон, выходит, так и будет молчать. И в кружочке – галочка. На что она надеялась? Ведь и некролог был. Детский сад какой-то. А это что? «Берггольц». Вот это да! Соня подошла к могилке. Так и есть: Берггольц, Сергей Арнольдович. Коричневый камень, плита. Родился, умер. Четверостишье, надпись: «От сослуживцев». А фотография сколота. Соня грустно улыбнулась: нужно будет Сергею Арнольдовичу рассказать… «Москва большая», – сказал Жорик в машине по поводу Берггольца. Действительно, большая.

* * *

Бу-бу-бу – эхом в стенном шкафу. Как будто в барабан говорит. Все говорит, говорит. Ругается. А он только хотел, чтоб им тепло было. Маме пожалуется? Но не испугаешь, пусть жалуется! Мама все поймет. И простит. На то она и мама. А в аквариум можно черепаху пустить. Аквариумы для разных целей годятся. Удобная вещь. И что ругается? Все ругается, ругается. И гудит пылесосом. А если страшно? А если здесь, в темноте, невыносимо это. И течет под тебя от… Не от страха, нет – от возмущения. А за это ругать ведь будет. Ты сама попробуй. Постой здесь, когда гуд этот так и скручивает, так и скручивает, посмотрим на тебя.

Матвей зажмурился, втиснулся в угол. Страх почти ушел.

Показалось, что откуда-то из-за сумок, из-за чемоданов нырнули к нему его солдатики. И кружка здесь же вращается. Это она – не он! Вот теперь стоять в этой луже. А солдатики вильнули плавниками, поплыли над головой. И пулеметчик – первый. А за ним – с винтовкой. И автоматчики следом. И опять – с винтовкой. И плывут-то как стройно, как стройно. Куда вы? Не слышат. Прощайте.

А можно и на снег лечь. Прямо так, в рубашке. И не холодно вовсе. И темно. И фонарь. И падает снег. И голос тети-броненосца где-то далеко-далеко. Неправдоподобный голос, гудящий. Пылесосом гудящий. И гудит, и ругается. И Матвея ругает, маму. И папу ругает. Такая она. И соседка Матвея ругает, и держит в руках банку с котятами. Только это не котята вовсе – солдатики. Цып-цып-цып, плывите сюда! Не могут – стекло мешает. А где ваша мама? Вот она. И плывут солдатики хороводом. К маме, к маме. И вылизывает солдатиков мама и греет их. Слепые вы мои, вот ваша мама, вот. С одним глазом, с хвостом на булавке. Но куда же вы? Ты куда? А кошечка не слушается, прыгает в снег. «Где Мурзик?» – надвигается тетя. Но не выдаст ее Матвей, не расскажет. Идет мимо холмика, не показывает. На убежище ее не показывает. И не Мурзик это вовсе. «Где?» – наступает тетя. «Не знаю», – не сдается Матвей. И за котятами – в арку высокую. И вместе с ними кружится. И вкруг постового, вкруг милиционера в тулупе. И санками по асфальту «дзинь-дзинь», как ножом по камню шершавому. И мимо хромого прохожего – отвлечь. Чтоб котят не тронул. И валенком по урне, чтоб под ногами не путалась. И язык дворнику, чтоб метлой не грозил.

* * *

«Лахудра», – вспомнил Сергей Арнольдович. «Наехала и уехала». Без малого – стихи. Вздохнул. Хотелось курить. Вынул из кармана мундштук, заправил сигарету. Наехала и уехала. Ехала, ехала – переехала. Поднес спичку. Дом, арка, вечерний сумрак. Зачем он здесь, откуда приехал? Все в дымке, неправдоподобно. Как будто в чужой жизни. Снеговик, далекий от канонических пропорций, тусклый фонарь. Там, над головой лязгнула форточка: вверху что-то зашуршало, наползло на плечо. Кактус? Странные здесь люди. «ПАПА», – прочел Сергей Арнольдович. Запрокинул голову. «Это мне?» Никто не ответил. «Спасибо». Пустая нить побежала вверх. «Эй, подождите! Что мне с этим делать?» Вверху опять не ответили. Кактус, размером с яблоко, клочок ученической тетради в клетку. И «ПАПА».

– Я вот здесь это оставлю, потом найдете… Пока, пока, – сказал Сергей Арнольдович снеговику.

– Пока, – кивнул снеговик: в руке записка, нос зеленой картофелиной в колючке.

И захромал Сергей Арнольдович, пожевывая мундштук, и захромал.

* * *

– А говорят, после смерти какой-то коридор открывается, в конце которого люди видят свет. И душа как бы к нему тянется, прямо рвется. И нет сил удержаться. Этот свет манит, и на его зов человек стремится как одержимый. И нет ему возвращения. А те, кто вернулся, рассказывают, что их что-то удержало здесь – будто бы незавершенные дела. Сначала они летели на этот свет, а потом р-раз, вспомнили: дела, мол, нужно обратно. Но ведь никто никуда не летит, – сказал Андрей.

Незнакомец не ответил.

– Ведь никто никуда не летит, – шепнул Андрей.

Зачем обманывать людей? Они сами хотят быть обманутыми! Расписывают все в розовом свете. Взвешивают человека в момент смерти. Вот она, мол, душа: разница в весе – пять граммов. Сертификат, печать, подпись. Душа весит пять граммов! Не смешите меня. Она ничего не весит. Ведь не весит? А может, весит? Всего пять граммов? Что так мало, это ведь душа! Такая большая, сильная. Какая горькая несправедливость. Хотелось бы за что-то схватиться, удержаться: обнять руками дерево, куст, в конце концов, и не отпускать, здесь остаться. Уповать на чудо – задержи, чудо, меня здесь. А чудо равнодушно смотрит на тебя и даже уходит. Ведь оно есть, это чудо? Ведь не зря все? Ведь душа бессмертна. Или…

– Совокупность свойств организма, – равнодушно сказал незнакомец.

– Совокупность? – не понял Андрей.

– Зрение, осязание… Прочее барахло. Душа. Вы каких-то не тех книжек начитались, дорогой. Сумму называете душой.

– Но себе-то вы не отказываете? – возразил Андрей.

– Нет у меня никакой души. Помню? Да. Абстрагируюсь? Да. Но душа? Ау, ты где? Не отзывается. Нет ее. Может, у вас найдется? Ну-ка, позовите ее, – улыбнулся незнакомец.

– Нельзя же так поверхностно. Все гораздо сложней…

– Все гораздо проще. И не мучьте себя.

– Но ведь она есть…

– Есть? Наивный вы мой. Что только ею не называют. Вот послушайте. Цитирую. Внутренний психический мир человека, его сознание – раз. То или иное свойство характера – два. Например, добрая душа, низкая душа. Третье – сверхъестественное, бессмертное начало в человеке, продолжающее жить – внимание! – после его смерти. Вдохновитель чего-либо – четыре. Скажем, душа общества. Просто о человеке – пять. Говорят: «в доме ни души». Крепостной крестьянин – шесть. Так что такое душа?

– Первое, – сказал Андрей. – И очень подходит третье. Скорее, третье. Да, третье. «Бессмертное начало, продолжающее жить после смерти».

– Хорошо, если отбросить «бессмертное» и «продолжающее», что, по-вашему, означает «бессмертное начало»? Вот что это такое? Это камень? Это химический элемент? Это единица измерения? Как мне пощупать «начало» это ваше? А уж продолжающее жить после смерти – это вообще для меня эстрадный номер. Несерьезно все это. Повторяю, нет никакой души. Набор свойств организма есть, а души нет. Умер, и привет – все закончилось. Поверьте мне, я знаю, что говорю.

– А куда же они уходят? Человек и душа.

– Человек – в никуда. А душа… Отсутствует источник свойств – то есть тело – отсутствует и то, что вы называете душой.

– Я вам не верю, – сказал Андрей.

– Как хотите, – улыбнулся незнакомец.

* * *

Вычислил он его, нащупал. Случайно нашел. По бумажке. По обрывку картона. Малюсенький прямоугольник, – аллегория случая. Но ничего случайного ведь не бывает? Хоть многое неслучайное начинается как случайное. Как редкое или сверхъестественное. Случай. А на самом деле закономерность. И уже существует как должное, полноправное. И думаешь: по-другому и быть не могло. Ты его ждал, и он пришел, этот случай. И все расставил по своим местам. И многое сделал за тебя. И картинка тут же собралась, склеилась. Ты любуешься картинкой, чувствуешь причастность. Но на вторых ролях. А главный тут – случай.

Сергей Арнольдович вспомнил мальчика с санками под аркой. А вот у него санок не было. Едва ли вообще можно было вспомнить кого-то из детского дома – и чтоб с санками. Санки – это роскошь, атрибут семейного благополучия, символ наличия родителей. Отца с матерью. Ни санок, ни родителей у Сергея Арнольдовича не было. И ничего, не умер. Донашивал вещи, доедал хлеб. Не за братьями – за воспитанниками. Потом было училище, которое показалось ему выходом из тюрьмы на свободу. Много чего было. Сергей Арнольдович вынул из кармана записку. Крупный, цельный почерк. «Брон-сец». Кто это? Сергей Арнольдович вспомнить не мог. Здесь он никого не знал. Но это была запись из папки «МПГ 3». Пятизначное число… Пятизначное число.

Сергей Арнольдович притянул телефон. «Алло», – сказал веселый детский голос. Сергей Арнольдович промолчал. «Алло», – повторил женский голос. «Простите, ошибся», – сказал Сергей Арнольдович и положил трубку. Через мгновенье он решил повторить звонок. «Извините», – опять сказал он. «Ничего страшного», – ответила женщина. И снова он услышал голос ребенка.