Текст книги "Кукловод"

Александр Домовец
Кукловод
Современное политическое фэнтези (Книга 1)

Часть первая
Охота на журналиста

Пролог

Вечером неожиданно отключили свет, и последние страницы рукописи Иван Ильич достукивал на машинке уже при свечах.

Слегка дрожащими руками он разложил листы по экземплярам и закурил. Ну, вот и всё. Десять лет жизни, десять лет размышлений, тысячи вечеров и ночей над бумагой… Получился роман-фэнтези, куда там «Властелину колец». Но все эти годы в нём ознобно жила мысль: а если – не фэнтези? Если он в самом деле правильно связал концы с концами, грамотно разложил факты и верно проанализировал их, словом – вычислил ситуацию?

По мере продвижения работы уверенность в своей правоте росла, ужасая Ивана Ильича. И вот теперь, глядя на три внушительных стопки отпечатанных листов, он окончательно понял: ошибки нет, всё так. Беда, страдания, безысходность – это навсегда. И для всех.

– Зачем мне это знать? – спросил он себя вслух, еле шевеля губами. – Что мне с этим делать?

В маленьком городке отставного учителя-историка Ивана Ильича Захарова считали чудаком. А как не считать? Выйдя на пенсию, продал квартиру в центре Москвы и купил домик в дальнем Подмосковье. Ну, положим, на старости лет потянуло к земле. Бывает. Но привычки-то, привычки! Ни с кем, кроме жены, не общался, в гостях у соседей не бывал и никого не приглашал, из дома выходил редко и только в магазин. При этом шёл по улице с лицом усталым и хмурым, глядя под ноги и что-то рассеяно бормоча под нос. Правда, газет и книг покупал и выписывал много, а по вечерам из-за оконной шторы лился свет настольной лампы и доносился стук пишущей машинки. Одевался чисто, брился каждый день, водку не пил. Одно слово – чудак. И жена такая же.

О том, что в городке над ним хихикают, Захаров знал, но ему было всё равно. Работа, которая взяла за горло десять лет назад и подошла к концу только сегодня, отдалила его от мира и людей.

С чего всё началось? Наверное, с того далёкого майского вечера, когда праздновали его пятьдесят пять. Погода была отменная, настроение и того лучше. Страна, тогда ещё СССР, уже трещала по швам, будущего президента Мельникова только что избрали главой российского парламента. Произнеся положенные тосты и выпив, заговорили, как водится, о глобальном. Один из гостей, по фамилии Гордеев, пристал к Захарову:

– Ты, Иван, историк, вот и объясни мне, тёмному: что за страна такая – Россия? Почему у нас вечные войны и смуты? Почему за тысячу лет истории буквально ни одного светлого пятна? Сидим голой задницей на боеголовках, сами по-людски не живём и всему миру не позволяем…

– Ты ещё вспомни про империю зла, про Верхнюю Вольту с ракетами, – хмыкнул Захаров, разливая коньяк по рюмкам.

– Умом Россию не понять, – глубокомысленно заметил кто-то.

– Ерунда, – отмахнулся Гордеев. – Понять можно всё. Должно же быть какое-то рациональное объяснение. Допустим, что мы глупее всех. Или хуже… Но опять – почему? Может, нас пришельцы тысячу лет назад сглазили на генетическом уровне? Или Россия и впрямь полигон сатаны?

В тот вечер Захаров был в ударе. Ему вдруг стало интересно, захотелось блеснуть игрой ума и эрудицией.

– Ну-у, зачем же так, – протянул он. – Не полигон. И не сатаны. А вот, например…

И он в течение трёх минут сымпровизировал такое, что Гордеев побелел. Установилось молчание, все смотрели на Захарова. Он почувствовал неловкость и непонятное волнение, словно среди застольного трёпа прозвучало что-то неожиданно-важное.

– Ладно, мужики, – сказал он, вставая. – Пойдём, покурим. И вообще, хватит о глобальном. Давайте лучше о бабах, пока они на кухне.

Тут очень кстати вернулись женщины с горячим. Выпили за именинника, заговорили о детях и футболе, потом стали танцевать, и в итоге день рождения удался на славу.

Однако наутро Иван Ильич проснулся с ощущением, что в голове сидит заноза. Вспомнив свою вчерашнюю импровизацию, он даже фыркнул: «Что за бред, вроде и выпили немного». Но… задумался всерьёз.

Захаров был человеком незаурядного ума. Историческое образование, полученное в МГУ, развило привычку системно мыслить, усилило врождённую потребность думать и анализировать. Всё непонятное он расценивал как интеллектуальный вызов и не жалел сил, чтобы докопаться до решения. Диссертацию он когда-то не защитил из одного лишь отвращения к сопутствующим бюрократическим процедурам, руководить школой отказался по той же причине. Работа рядовым учителем вполне устраивала Ивана Ильича, потому что оставляла достаточно времени для книг и письменного стола.

Сев за этот стол после дня рождения, Захаров сам себе сформулировал задачу.

Дано: огромная страна, объём несчастий которой, начиная с исторических пелёнок, адекватен её величине. Требуется: найти корень бед. Понять закономерность, объясняющую чудовищный переизбыток войн, эпидемий, социальных катаклизмов, «прописавшихся» на гигантской территории.

С этой минуты прежняя жизнь Ивана Ильича закончилась. Началась новая, о чём он тогда ещё не подозревал.

Несколько месяцев он сначала в голове, а затем и на бумаге выстраивал известные факты, в поисках новых просиживал в библиотеках, рылся в книгах. Но – не выстраивалось. Гипотеза, позволявшая рациональным путём объяснить существующую ситуацию, не складывалась. Постепенно Захаров приходил к мысли, что такой гипотезы не может быть, потому что её не может быть никогда. «Умом Россию не понять…».

На его месте любой давно уже махнул бы рукой. Но Захаров был упорным человеком. Однажды его осенила простая вроде бы догадка, требовавшая, впрочем, немалого мужества. Раз нет рационального решения, значит, есть решение иррациональное. Если угодно, лежащее за гранью существующих представлений об окружающей действительности. Просто вместо вопроса «Почему?» надо спросить иначе: «Кто?» И тогда он с невольным страхом вернулся к апокалиптическому видению, мелькнувшему в голове среди праздничного застолья.

«Чушь, бред, шизофрения,» – говорил себе Захаров. «Мистика!» – вторил сидящий в нём историк-материалист. Но в широком смысле гипотеза Ивана Ильича понятию «материализм» не противоречила. Просиживая ночами за бумагой и книгами, листая в голове исторические эпохи, мысленно присматриваясь к личностям в париках и камзолах, суконных кафтанах, военных френчах и строгих костюмах, Захаров неторопливо строил теорию, которая объясняла всё: от татаро-монгольского ига до умопомрачительной инфляции, вмиг догола раздевшей страну, только что объявившую себя суверенной. Теперь всё складывалось.

Порой он сам отказывался верить в то, что выходило из-под его пера. Семибоярщина, пугачёвский бунт, союз императора Павла I с Наполеоном, казнь Александра II народовольцами, позор Цусимы – всё получало шокирующе-новое, но логическое объяснение. Иногда Захаров ощущал себя художником, который взялся отреставрировать банальный натюрморт и вдруг обнаружил, что верхний слой краски маскирует полотно гиганта Возрождения…

Неожиданно из комнаты жены донёсся какой-то звук. Иван Ильич тряхнул головой, отвлекаясь от воспоминаний. Наверное, Маша что-то уронила в темноте. Когда же дадут свет? Маша… Бог не дал им детей, и всю жизнь они прожили друг для друга. Маша всегда была для него не только женой, но и самым верным, всё понимающим товарищем.

Когда Захарову пришло время уходить на пенсию, он решил перебраться из Москвы в Подмосковье. В провинции жизнь тише, спокойнее, дешевле: здесь не стреляют из танков по зданию парламента и не штурмуют телецентр; здесь ничто не будет отвлекать от переполнявшей его работы. Коренная москвичка, Маша тем не менее безропотно приняла решение Ивана Ильича, и эта безропотность навсегда вселила в Захарова чувство какой-то вины перед женою. Она занималась хозяйством, развела сад, выращивала огурцы с помидорами и тихо старилась рядом с мужем, ни о чём не спрашивая и во всём помогая. В свою работу Иван Ильич её не посвящал. Не то, чтобы он сомневался в её уме или способности понять его… В конце концов, она закончила тот же МГУ (там, кстати, они и познакомились в 54-м), только училась на другом факультете – романо-германской филологии. Но сначала инстинктивно, а потом уже вполне осознанно, Иван Ильич решил, что крест чудовищного открытия будет нести один.

Все эти года о его работе никто не подозревал. Но теперь, когда она подошла к концу, когда Иван Ильич вычислил, наконец, злой рок, висящий над Россией, молчать он больше просто не мог. Найденное знание и потребность поделиться им переполняли Захарова. Вот почему третьего дня он отправил письмо человеку, который когда-то был его любимым школьным учеником и стал известным журналистом. Серёжа остался одним из немногих, с кем Иван Ильич поддерживал отношения, выйдя на пенсию. Они изредка переписывались, и даже пару раз встречались, когда Захаров приезжал в Москву поработать в Ленинке. У Серёжи всегда была светлая голова и живой интерес к истории. А главное, вдвоём они, быть может, решат, что теперь делать со всем этим. Положить под сукно и пусть всё идёт своим чередом? Но это значит перечеркнуть десять лет жизни. И не только это… Или попытаться обнародовать? Но это всё равно, что выписать самому себе пропуск в психушку…

Иван Ильич усмехнулся. Тяжело поднявшись, он достал из навесного шкафчика початую бутылку коньяку, налил рюмку и выпил не закусывая. Ещё раз посмотрел на рукопись. Подходящая обстановка, чтобы отметить конец работы: ночь, свечи, коньяк, одиночество. Как-то даже торжественно… Да какая, к дьяволу, торжественность! Пустота в душе, полная пустота, и чувство, что с окончанием главного дела жизни и сама жизнь подошла к завершению…

Скрипнула дверь. В комнату неслышным шагом проскользнула жена. Зябко кутаясь в халат, она села напротив и удивлённо посмотрела на коньячную бутылку.

– Не бойся, Машенька, на старости лет не сопьюсь, – ласково сказал Иван Ильич и налил себе ещё. – А что в полночь за рюмку взялся, так причина есть. – Он положил руку на стопку страниц. – Закончил я это дело. Закончил всё-таки. Столько лет, столько сил… Ну, ты знаешь. Точнее, как раз не знаешь… Просто видела, как я над всем этим корпел, и ни о чём не спрашивала, умница моя. Ты уж прости. Не в том дело, что я тебе не верю. Я только не хочу, чтобы ты всё это знала. Век бы этого никому не знать…

Он залпом выпил коньяк. Жена задумчиво смотрела на него.

– Да, Маша, – вспомнил Захаров. – Дня через два-три, надеюсь, будет гость.

Жена вздрогнула.

– Кто? – спросила она.

– Бывший мой ученик, Серёжа Авилов. Да ты его помнишь! Непоседливый, любопытный такой, всю нашу библиотеку излазил, пока жили в Москве. Я ему написал, пригласил к нам.

Жена, прищурившись, посмотрела на Захарова:

– Зачем?

Иван Ильич крепко потёр затылок.

– Понимаешь, Маша, нужен он мне. Умный парень, толковый, очень надёжный. Он за эти годы журналистом стал, работает в «Правде по-комсомольски». – Захаров кивнул на рукопись. – Я до такого додумался, что жить страшно. Не знаю, как теперь поступить. Может, вместе с Серёжей что-нибудь решим. Сил нет больше в себе это носить, а ему я верю… В общем, попросил приехать немедленно, да и намекнул в письме, что к чему.

– Зря ты это сделал, – глухим недобрым шёпотом произнесла жена.

Захаров изумлённо уставился на неё.

– Ты что, мать, – начал он и не договорил.

Лицо жены злобно исказилось. Челюсть угрожающе выпятилась, редеющие седые волосы встали дыбом. Глаза сверкнули багровым огнём, а из горла вырвался неприятный клекочущий звук.

– Да что с тобой! – не своим голосом закричал Иван Ильич, вскакивая со стула.

– Зря ты это сделал, – повторила жена.

Не вставая, она протянула через стол тонкую, ставшую вдруг нечеловечески длинной руку и схватила Ивана Ильича за горло. Захаров почувствовал, что его ноги оторвались от пола. Он стал барахтаться, попробовал оторвать руку от горла, но бесполезно: хватка была смертельной, рука – стальной. Иван Ильич начал задыхаться.

– Маша, – жалобно просипел он из последних сил. Перед глазами плыли круги, воздуха уже не было.

Жена ухмыльнулась. Протянув через стол вторую руку, она взяла Ивана Ильича за голову и одним движением свернула шею. Хруст позвонков… последний хрип… тишина… застывший в распахнутых мёртвых глазах безумный ужас…

Отшвырнув обмякшее тело, женщина-монстр сгребла со стола бумаги, вынесла из соседней комнаты припасённый чемоданчик и спрятала в него рукопись. Потом замерла, сосредоточилась; закрыв глаза, провела по лицу и телу обеими руками, словно стряхивая капли воды. Мгновение спустя женщины уже не было. На её месте стоял элегантно одетый крепыш. Внимательным взглядом он оглядел разорённый дом. В углу бесформенной массой темнел труп учителя. Сквозь полуоткрытую дверь спальни виднелось женское тело, лежавшее поперёк дивана. На столе уютно потрескивали свечи.

Крепыш взял подсвечник и аккуратно положил на бок. Старенькая скатерть на деревянном столе занялась быстро. Через несколько минут комната наполнилась дымом, сквозь который весело пробивались языки пламени…

На следующий день, в трёх тысячах километров от подмосковного городка, элегантно одетый крепыш передал рукопись Ивана Ильича Захарова седеющему брюнету с гладко выбритым лицом, большим носом, впечатляющими залысинами и чёрными глазами навыкате.

– Здорово отработал, молодец, – энергично говорил большеносый. – А с пожаром так просто маленькая находка. Несчастный случай – и всё, никакого расследования. Хвалю.

Крепыш благодарно склонил голову.

– Но вот этот Авилов… Ты точно всё понял? Было отправлено письмо, ожидался его приезд?

Крепыш кивнул.

– Ну ладно, иди. Подумаю, что с этим делать…

Оставшись один, брюнет откинулся на спинку глубокого кресла и выругался.

– Авилов, Авилов, – бормотал он, бессмысленно глядя перед собой. – Опять Авилов. Ушла информация… Раньше надо было старика прикончить. Так нет же, интересно было посмотреть, до чего он в конце концов додумается. Этакий интеллектуальный эксперимент… Доэкспериментировался на свою голову. Не было печали…

Возле пепелища, где всего несколько дней назад возвышался дом пенсионера Захарова, стоял высокий светловолосый человек. Лицо его было растерянным и хмурым.

Он достал из нагрудного кармана кожаной куртки смятые листки бумаги и медленно перечитал приписку:

«Теперь, Серёжа, ты в самых общих чертах представляешь, чем я занимался десять лет. Подробно обо всём ты узнаешь при встрече. Если, конечно, она состоится. Подумай. Ты можешь порвать это письмо и забыть про него. Можешь считать, что твой старый учитель выжил из ума… Но если ты приедешь, обратного хода уже не будет».

Авилов перевёл взгляд на обгоревшие брёвна и закусил губу. В глазах у него стояли слёзы. Он получил письмо Ивана Ильича и приехал так скоро, как позволили дела. Но всё-таки опоздал…

1
Рукопись – I
(1606 год, Москва)

«Пользуясь дарованным ему правом входить без доклада, Никита Маленин по-свойски махнул рукой стражникам и распахнул дверь в царские покои.

Дмитрий сидел за столом, заваленным бумажными свитками, и что-то писал, часто макая перо в драгоценную чернильницу, выточенную из цельного куска малахита. Никита с неудовольствием заметил, что царь опять надел с утра польское платье. При звуке шагов Дмитрий поднял голову.

– А, Никита, – приветливо сказал он, узнав ближнего слугу. – Проходи, садись. Ты что так запыхался? Или с пожара бежишь?

– Можно и так сказать, государь, – проворчал Никита, усаживаясь на табуретку. – Только пожары, они ведь разные бывают. Хорошо, если просто дом горит. А ну, как земля под ногами?

Дмитрий отложил перо и выпрямился в кресле.

– Ты загадки-то для детей малых прибереги, – холодно сказал он. – Рассказывай, что случилось.

А случилось вот что.

Проходя по Китай-городу, Никита наткнулся на кучку людей, окруживших старика-монаха, одетого в чёрную рясу. Тряся неопрятной седой бородою, он кричал сорванным голосом:

– Доколе будем терпеть, православные? Царь наш, Дмитрий Иванович, погряз в грехе и пороках! Постов не соблюдает, ходит в иноземном платье, на достояние монастырей покушается! А теперь в угоду королю Жигимонту хочет жениться на поганой польке! Казну на неё тратит без счёта! Уже по Москве нельзя шагу ступить – на чужеземца наткнёшься! Зачем он столько поляков, немцев да литовцев нагнал? Зачем? А я вам скажу, православные. – Монах снял с головы грязную скуфью, вытер ею с лица пот и, переведя дух, истошно закричал с новой силой: – Не сегодня-завтра русских людей резать начнут! И начнут с отцов наших – митрополита Гермогена, епископа Иосифа, князей Шуйского да Голицына! Всех, кто за народ стоит, повырежут. А потом начнут православных в латинскую веру загонять, костёлы на Руси подымутся! Вот вам и царь ваш… Еретик он, а не царь!

Люди, внимательно слушавшие монаха, заволновались. Раздались выкрики:

– Да какой он, к едрёной матери, наш! Польский он, а не наш!

– Музыкантам-иноземцам платит больше, чем дьякам в приказах! На троне из чистого золота сидит!

– Новый дворец себе построил, а у входа медное чудище выставил! Оно челюстями двигает, из пасти непотребные звуки несутся… Не к добру!

– А бабы-то, бабы! Ведь каждую ночь ему новую бабу приводят! Святость-то царская где? Нешто цари так поступают?

На крики и шум народу прибывало. Вскоре Никиту стиснули со всех сторон. Ему очень хотелось пробиться к монаху-проповеднику и вышибить ему остатки зубов. Чтобы знал, как на царя хулу возводить. Но разве потом уцелеешь… Слишком яро толпа настроена против Дмитрия Ивановича. Хуже всего то, что люди во многом правду говорят. И деньги царь страшно расточает. И престол свой приказал вылить из чистого золота, да ещё повелел обвешать его алмазами и жемчужными кистями. И в женских ласках удержу не знал. Потому людской ропот на московских улицах сам по себе был не в диковинку. Но чтобы так, в открытую, поносить своего царя, призывать к бунту – это что-то новое…

Никита начал выбираться из толпы. Неожиданно чья-то ладонь цепко схватила его за рукав кафтана. Обернувшись, Никита увидел дюжего молодца с испитым лицом в живописном обрамлении копны нечёсаных волос.

– Куда намылился, голубь? – ласково спросил он. – Пошто отца Досифея слушать не желаешь?

– Недосуг мне. Пусти, – хмуро сказал Никита, предчувствуя недоброе.

– А ведь я тебя узнал, – продолжал парень, удерживая Никиту за рукав. – Ты третьего дня рядом с царём в его свите скакал. Православные! – заорал он вдруг. – Среди нас царский холоп затесался! Бей его!

Невысокий, широкоплечий Никита был очень силён. Одним ударом, предназначавшимся проповеднику, он сокрушил парню скулу, и тот рухнул на землю, получив к тому же ещё и ногой под ребро.

– Убили! – завыл он, корчась от жестокой боли. – Держи его, ребята!

Мощным рывком, распихивая людей локтями, Никита наконец вырвался из толпы и побежал. Вскоре он услышал за спиной топот и на ходу оглянулся: его преследовали трое оборванцев – то ли дружки пострадавшего, то ли просто уличная голытьба, решившая поживиться одеждой и содержимым карманов царского слуги. Бежали они хорошо, расстояние быстро сокращалось, и Никита понял, что столкновения не миновать. Под кафтаном он всегда носил нож. Вынув его на бегу, он вдруг стал, как вкопанный, резко обернулся и выставил перед собой вооружённую руку. Это было так неожиданно, что бежавший впереди оборванец, не успев затормозить, со всего размаха напоролся грудью на клинок.

– А-ах! – выдохнул он, глядя на Никиту в изумлении. Лицо его с губастым полуоткрытым ртом посерело, колени подогнулись, и разом обмякшее тело, соскользнув с клинка, бесформенной грудой упало под ноги сотоварищам, заливая их кровью.

Пользуясь замешательством противников и не переставая угрожать им ножом, Никита попятился в ближайший переулок, быстро проскочил его, попетлял по грязным кривым улочкам Москвы, и, приведя себя в порядок, явился во дворец…

Дмитрий выслушал рассказ Никиты спокойно и попенял ему:

– Зря ты в драку ввязался. Могли ведь и кистенём по голове свистнуть, и нож под лопатку… Ты у меня кто? Глаза и уши. Ты должен видеть, слышать, знать и мне обо всём интересном доносить. А уж кому руками махать, я и без тебя найду.

– Прости, государь, – сказал Никита, поднимаясь. – Виноват я, но так уж получилось…

– Ладно, – произнёс Дмитрий, делая примирительный жест. – Сиди. За то, что вступился за царскую честь, хвалю и жалую изумрудом. – Сняв с левой руки один из многочисленных перстней, он протянул его Никите. Тот с поклоном принял подарок. – А теперь, – продолжал Дмитрий, откидываясь в кресле, – скажи: что ты обо всём этом думаешь? Без утайки скажи.

Предупреждение было излишним. Пользуясь безграничным доверием царя, Никита никогда не хитрил и не лукавил: он был слугой, а не лакеем. В свою очередь, закрывая глаза на низкое происхождение Никиты, Дмитрий ценил ум, ловкость и прямодушие Маленина, приблизил его к себе, на зависть иным князьям, сделал своим советчиком и постоянным исполнителем самых деликатных поручений.

Но сейчас Никита мялся, не решаясь начать. Слишком неприятным и тягостным для царя обещал стать разговор.

– Ну, чего жмёшься? – нетерпеливо спросил Дмитрий. – Или боишься огорчить меня вестью об измене Шуйского? Пустое. Уже знаю.

Никита оторопел.

– Знаешь?.. Откуда?

– Сорока на хвосте принесла, – насмешливо сказал Дмитрий. – Весь план их знаю. Завтра у меня свадьба, а послезавтра, ещё затемно, ударят в набат, отворят все тюрьмы, вооружат преступников и двинутся на Кремль. Стрельцы будут кочевряжиться, но им втолкуют, что царь я – ненастоящий, и они меня выдадут. А потом… ну потом, как получится: или пристрелят, или изрубят, или дубинами забьют. Может, ещё что придумают.

Никита не верил своим ушам. Всё знать – и так безмятежно говорить о близкой гибели… Он откашлялся.

– Что будем делать, государь? – спросил он хрипло.

– А что бы сделал ты? – ответил Дмитрий вопросом на вопрос, потягиваясь.

– Опередить! – зарычал Никита. – Теперь же кликнуть Басманова, пусть со стрельцами окружит подворья Шуйских, Голицына, Татищева. Взять их в железа, огнём выпытать сообщников, и этих тоже схватить. Одним разом вырвать все изменные корни – без жалости, без пощады. Знаю, не любишь ты этого, но бунтовщики тебя точно не пощадят. Вот что надо делать, государь. И, главное, не терять времени! Может, и сейчас уже поздно…

Дмитрий внимательно слушал Никиту, и на лице его застыло странное задумчивое выражение.

– Превосходный план… – сказал он словно сам себе, глядя куда-то в сторону, – простой, чёткий, энергичный. Правда, без суда и следствия… да кого здесь этим удивишь… – Он перевёл взгляд на Никиту и спросил:

– Это всё?

– Нет, государь. Это только начало, – хмуро сказал Никита. Про себя он решил, что сейчас наконец выскажет всё, тяжким грузом скопившееся на сердце.

– Вот как? – удивился Дмитрий. – Но ведь бунт мы уже подавили, изменники схвачены. Чего ж ещё?

– Ненадолго это, государь, – упрямо возразил Никита. – Ну, повяжем сегодня Шуйского с Голицыным, срубим головы… Так завтра же другие тут как тут, снова начнут народ баламутить. И снова за ними люди пойдут. А всем головы не посрубаешь…

– Так что делать-то? – нетерпеливо перебил его Дмитрий, поигрывая жемчужными чётками.

Неожиданно Никита упал на колени и протянул к Дмитрию руки.

– Одумайся, государь! Не рой себе могилу! Люди-то кем недовольны? Тобой! Видят же, что ты иноземцам путь в Москву проторил, что нет в тебе ревности к истинной вере. Во дворце с утра до ночи музыка да танцы. А роскошь твоя? Даже уздечки со стременами изукрасил золотом и яхонтами. Казна тает, одного будущего тестя, Мнишека, одарил на триста тысяч золотых! Видано ли такое? Батюшка твой, в бозе почивший Иван Васильевич, небось, от расточительства твоего в гробу переворачивается. И уж прости, государь, но коли начал, скажу до конца, хоть на плаху отправляй… Зачем женщин столько? Что ни ночь, опять новая у тебя в опочивальне. Да ладно бы потаскухи, так тебе потаскух мало. Обольщаешь боярских жён, дочерей, монахинь даже. И ведь это не всё! Приблизил к себе Ксению Годунову, дочь покойного царя Бориса. Народ возмущается, пошто, де, сироту безотрадную снасильничал. Говорит, неправедно царь Дмитрий Иванович живёт… Укроти похоть, государь!

Никита понимал, что наговорил уже на три виселицы, но остановиться не мог. Дмитрий внимал, не перебивая, и даже время от времени кивал головой, точно соглашаясь.

– Тебя послушать, так мне впору постриг принять, в монахи податься, – заметил он, дав Никите выговориться. – Да ты встань, колени, чай, не железные. Встань, я сказал!

– Не надо в монахи! – горячо вымолвил Никита, поднимаясь. – Можно ведь проще, государь. Гони в шею иноземцев, объяви себя ревнителем веры православной. Монастыри не трогай, оставь чернецам их имущество. Умерься в тратах, смири свой блуд. Завтра женишься, так и живи с женой… хотя бы для вида. Только заставь её порвать с католичеством. Народ, он ведь всё увидит и старое простит. Вот и ладно будет! А в другой раз никаким Шуйским людей не взбунтовать, за тебя все горой станут. – Никита перевёл дух и уже спокойным голосом закончил: – Ты прости, государь, если чего лишнего сказал. Это ведь едино из любви к тебе. Я-то что? Я холоп твой верный. В жизни и смерти с тобой буду, пока не прогонишь…

Поднявшись, Дмитрий обошёл стол и приблизился к Никите. Сейчас они стояли друг против друга – высокий, статный царь и коренастый слуга, смотревший на своего господина снизу вверх. Дмитрий положил ему руку на плечо.

– В жизни и смерти… – повторил он задумчиво. – Нет, прогонять я тебя не собираюсь. Но что, если жизнь моя будет долгой… очень долгой? Такой долгой, что ты устанешь мне служить?

– Не бывать этому, государь, – убеждённо сказал Никита. – Хоть сто лет проживёшь, я с тобой буду. Если, конечно, самого раньше Бог не приберёт.

Дмитрий по-доброму усмехнулся.

– Сто лет… А если больше? Вот представь себе: живём мы себе и живём, живём и живём… Уж и времена пришли иные, и людей нет, что у нас на глазах родились, а нашей жизни конца-края не видать…

– Так не бывает, государь, – возразил Никита. – Всё, что в свой срок родилось, в свой срок должно и умереть.

– Верно говоришь, – тихо сказал Дмитрий. – Но что, если свой срок я сам себе устанавливаю? Себе, и тому, кто со мной?

Последние слова он произнёс шёпотом. Никите стало не по себе. В комнате сгущались вечерние сумерки. На столе в литых серебряных подсвечниках потрескивали массивные свечи. В их неярком свете высокий чистый лоб царя вдруг подёрнулся глубокими морщинами, прекрасные глаза ввалились, явив на лице тёмные впадины, челюсть затряслась и отвисла… Перед Малениным стоял дряхлый старик! Никита ошеломлённо закрутил головой, отгоняя наваждение. Ужас накрыл его мутной волной. Он почувствовал, что падает, и опёрся на подоконник дрожащей рукою.

– Что с тобой?

Дмитрий встряхнул Никиту, и тот очнулся. Перед ним стоял царь во всём блеске своей молодости и силы.

– Прости, государь, – вымолвил Никита непослушными губами. – Померещилось мне что-то. Не по себе стало от слов твоих. Не пойму я, о чём ты толкуешь.

– А ты спроси, – просто сказал Дмитрий, – и я объясню.

Собирая мысли в кулак, Никита машинально сел, не замечая, что сделал это без разрешения. Однако Дмитрий, казалось, не заметил такого грубого нарушения этикета. Сам остался на ногах, прислонившись к стене, обитой шёлковой персидской тканью. Наконец Никита вытер пот со лба и нерешительно произнёс:

– Ты сказал, государь, будто срок своей жизни сам себе устанавливаешь. Мне, наверное, послышалось…

Дмитрий покачал головой.

– Ничего тебе не послышалось. Верь или не верь, это взаправду так.

– Но сие человеку не подвластно! – выкрикнул Никита. – Такое по силам одному только Богу. Или… сатане.

Сказал – и сам испугался.

– Тише, – грустно произнёс Дмитрий. – Чего разорался? Ах, Никита, и ты мыслишь, как все. Хоть и не дурак… Или Бог, или дьявол – и ничего посерёдке. А посерёдке, чтоб ты помнил, человек. Он сам себе и Бог, и дьявол. Он столько может, что сам того не ведает. Если голова на плечах, если не подвержен праздности, если умеешь не только смотреть, но и видеть – ну, тогда многие секреты мира тебе откроются, и ты будешь ими управлять. Так живу я…

– Кто ты? – выдохнул Никита.

Дмитрий выпрямился, подошёл к столу и положил руку на какую-то массивную книгу.

– Аз есмь порождение Божье! – торжественно изрёк он, точно поклялся, и непонятная улыбка на миг тронула тонкие губы. – Довольно с тебя? – спросил он уже обычным тоном.

Никита склонился в поясном поклоне.

– Прости, государь, что расспросами тебя изводил. Но, вроде, зовёшь ты меня в долгий путь. Не знаю, куда и зачем, а понять хочется…

– И что ты решил? – нетерпеливо спросил Дмитрий, потряхивая гривой рыжеватых волос.

– Куда ты, туда и я, – просто сказал Никита. – Прикажи, и я за тобой хоть на край света, хоть ещё дальше.

– Нет, – возразил Дмитрий. – Приказывать не буду. В этот путь не по приказу надо, а только по сердцу.

– Ещё проще, государь. Сердцем я всегда с тобой. Сам знаешь. Сам испытал.

Дмитрий пристально посмотрел на Никиту, порывисто протянул руки и обнял.

– Сговорились, – шепнул он со слезами на глазах. – Спасибо, Никита, спасибо, слуга верный. Век не забуду!..

Минутой спустя он снова был прежним Дмитрием – энергичным, спокойным, насмешливым.

– Так поступим, – сказал он. – Завтра на пир не ходи. Через час после заката будь здесь, в сенях у моих покоев. Я выйду со свадьбы, и мы с тобой окончательно обо всём сговоримся. А теперь ступай. Видишь, работы немерено.

Он сел за стол, взял в руки перо и склонился над бумагами.

– Постой, государь, – в недоумении, скребя седеющий висок, вымолвил Никита. – Совсем у меня голова кругом… А как же заговор? Что с ним-то делать будем?

– Ничего не будем. Пусть всё идёт, как идёт, – рассеянно сказал Дмитрий. – И вообще, завтра свадьба, недосуг мне пустяками заниматься…

Вдруг он оторвался от бумаг, улыбнулся и заговорщицким тоном спросил:

– Как думаешь, хороша ли в постели невеста моя, Марина?

Никита чуть не брякнул, что об этом лучше спросить у конюшего и ещё трёх-четырёх слуг воеводы Мнишека, но вовремя прикусил язык.

В условленное время Никита ждал царя. На душе у него было тягостно. Минувший день он потратил, чтобы ещё раз убедиться: ошибки нет. Через считанные часы бунтовщики двинутся на Кремль. А это – верная гибель и конец всему. На стрельцов надежда плохая…

Вспоминая вчерашний разговор, Никита не знал, что и думать. Такая беспечность на грани глупости была не в характере умного осмотрительного Дмитрия. Он отмахнулся от Никиты, но мало того – он отмахнулся и от Басманова, и советников-немцев, также предупредивших его о вызревшей в княжеских дворцах измене. Оставалось предположить, что Дмитрий надеется отстоять престол с помощью одному ему известного чуда. Или, вернее всего, не будет отстаивать вовсе…