Текст книги "Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть шестая"

V
Самозваный король

Самозваный король продолжал играть свою роль в замке Во.

Филипп приказал, чтобы начинали утренний прием посетителей, так называемый малый прием. Он решился дать такое приказание, несмотря на отсутствие господина д’Эрбле, который все не возвращался, и наши читатели знают, по какой причине. Но принц, думая, что это отсутствие долго не продлится, захотел, как все честолюбивые люди, испробовать свои силы и свое счастье без всякого покровительства и всякого совета.

Еще одно соображение заставило его так поступить. Среди посетителей должна была быть его мать, Анна Австрийская, которая когда-то принесла его в жертву и была так виновата перед ним. Филипп не хотел делать свидетелем возможной своей слабости человека, перед кем отныне он должен был быть всегда в силе.

Открылась настежь дверь, и несколько человек тихо вошли. Филипп не двигался, пока его одевали лакеи. Он накануне наблюдал поведение своего брата. Он изображал короля, не возбуждая ни малейшего подозрения.

Одетый в охотничий костюм, он принял посетителей. Его память и записки Арамиса, составленные для него, помогли ему сразу же узнать Анну Австрийскую, которая шла под руку с принцем – братом короля, затем принцессу Генриетту с господином де Сент-Эньяном. Он улыбнулся, увидев все эти лица, и вздрогнул, узнав свою мать.

Лицо ее, измученное печалью, благородное и достойное, как бы убеждало принца не осуждать великую королеву, принесшую в жертву государству свое дитя. Он нашел свою мать прекрасной. Он знал, что Людовик XIV ее любил, он обещал себе тоже любить ее и не быть для ее старости жестоким возмездием. Он посмотрел на своего брата с нежностью, которую легко понять. Тот ничего не отнял у него, ничем не испортил его жизни. Он любезно поклонился де Сент-Эньяну, изгибавшемуся в поклонах и реверансах, и дрожа протянул свою руку невестке, Генриетте, красота которой поразила его. Но он увидел в глазах принцессы холодок, который ему понравился, так как облегчал будущие отношения с ней.

«Насколько мне будет удобнее, – подумал он, – быть братом этой женщины, чем возлюбленным».

Единственное, чего он опасался в этот момент, было посещение королевы Марии-Терезии, так как его сердце и ум, только что потрясенные сильным испытанием, могли не выдержать нового удара. К счастью, королева не пришла.

Анна Австрийская завела дипломатический разговор о приеме, оказанном господином Фуке французской королевской фамилии. Она перемешивала враждебные выпады с комплиментами королю, вопросами о его здоровье, материнской лестью и тонкими хитростями.

– Ну, мой сын, – сказала она, – вы изменили свое мнение о господине Фуке?

– Сент-Эньян, – сказал Филипп, – будьте добры узнать, как себя чувствует королева.

При этих словах, первых, которые произнес Филипп, тончайшая разница между его голосом и голосом Людовика XIV поразила материнский слух; Анна Австрийская пристально посмотрела на своего сына.

Де Сент-Эньян вышел. Филипп продолжал:

– Ваше величество, мне не нравится, когда мне говорят дурно о господине Фуке, вы это знаете и вы сами хорошо говорили мне о нем.

– Это верно; поэтому я только спросила о том, как вы теперь относитесь к нему.

– Ваше величество, – сказала Генриетта, – я всегда любила господина Фуке, он хороший человек и к тому же человек со вкусом.

– Суперинтендант, который никогда не торгуется, – добавил принц, – и всегда платит золотом по всем моим счетам.

– Здесь каждый слишком думает о себе, – сказала вдовствующая королева, – никто не считается с интересами государства. Господин Фуке, это неоспоримо, разоряет государство!

– Разве вы тоже, матушка, – сказал немного тише Филипп, – стали защитницей господина Кольбера?

– Как? – спросила удивленная королева.

– Я, право, нахожу, что вы говорите, как ваша старая приятельница, госпожа де Шеврез.

При этом имени Анна Австрийская побледнела и поджала губы.

– Почему вы говорите мне о госпоже де Шеврез и что вы сегодня имеете против меня?

Филипп продолжал:

– Разве госпожа де Шеврез не затевает всегда коалиций против кого-нибудь? Разве госпожа де Шеврез не посетила вас недавно, матушка?

– Вы так говорите со мной, сударь, что мне кажется, будто я слышу вашего отца-короля.

– Мой отец не любил герцогиню де Шеврез и был прав. Я ее тоже не люблю, и если она еще решится, как прежде, явиться сеять рознь и ненависть под предлогом выпрашивания денег, тогда…

– Тогда? – гордо переспросила Анна Австрийская, как бы сама вызывая грозу.

– Тогда, – решительно отвечал молодой человек, – я изгоню из королевства госпожу де Шеврез и вместе с ней всех виновников тайн и секретов.

Он не рассчитал силу этих страшных слов, а может быть, ему хотелось проверить действие их.

Анна Австрийская едва не потеряла сознания; ее открытые, но тусклые глаза на мгновение перестали видеть; она протянула руки к своему младшему сыну, который тотчас обнял ее, не боясь рассердить короля.

– Ваше величество, – прошептала она, – как вы жестоки со своей матерью.

– Почему, ваше величество? – отвечал он. – Я говорю только о госпоже де Шеврез, а разве моя мать предпочтет госпожу де Шеврез спокойствию моего государства и моей безопасности? Я утверждаю, что герцогиня де Шеврез явилась во Францию, чтобы занять денег, и обратилась к господину Фуке, предлагая продать ему некую тайну.

– Тайну? – воскликнула Анна Австрийская.

– Касающуюся хищений, якобы совершенных господином суперинтендантом. Но это ложь, – добавил Филипп. – Господин Фуке с возмущением прогнал ее, предпочитая уважение короля всякому сообщничеству с интриганами. Тогда госпожа де Шеврез продала свою тайну господину Кольберу, но так как она ненасытна и ей мало тех ста тысяч экю, которые она выманила у этого приказчика, то надумала искать выше более глубокие источники… Верно ли это, ваше величество?

– Я вижу, вы все знаете, – сказала, скорее, взволнованно, чем сердито, королева.

– Поэтому, – продолжал Филипп, – я имею право не любить эту фурию, которая является к моему двору, чтобы обесчестить одних и разорить других. Если Бог потерпел, чтобы совершились некоторые преступления, и скрыл их в тени своего милосердия, я не допущу, чтобы госпожа де Шеврез имела власть нарушить божественные предначертания.

Эта последняя часть речи Филиппа так взволновала королеву-мать, что сыну стало жаль ее. Он взял ее руку и нежно поцеловал; она не почувствовала, что в этом поцелуе сквозь сердечный бунт и обиду было прощение восьми лет ужасных страданий.

Филипп дал улечься волнениям, потом через несколько секунд весело сказал:

– Мы сегодня еще не уедем, у меня есть план.

Он повернулся к двери, надеясь увидеть Арамиса, так как его отсутствие начинало тяготить принца.

Королева-мать пожелала вернуться к себе.

– Останьтесь, матушка, – сказал Филипп, – я хочу вас помирить с господином Фуке.

– Но я не враждую с господином Фуке, я только боялась его расточительности.

– Мы приведем все это в порядок и дадим суперинтенданту проявлять только его хорошие свойства.

– Кого ищет ваше величество? – спросила Генриетта, заметив, что король смотрит на дверь. Она желала уколоть его, так как предполагала, что он ждет Лавальер или письма от нее.

– Сестра моя, – сказал молодой человек, угадавший с чудесной проницательностью ее тайное намерение, – я жду одного замечательного человека, искуснейшего советника, которого я всем хочу представить, поручая его вашим милостям. Ах, входите, д’Артаньян.

Д’Артаньян вошел.

– Что угодно вашему величеству?

– Скажите, где находится ванский епископ, ваш друг?

– Но, ваше величество…

– Я его жду, а он не появляется. Пусть мне его разыщут.

Д’Артаньян удивился; сообразив, что Арамис покинул Во тайно, по поручению короля, он решил, что король хочет сохранить секрет.

– Ваше величество непременно желает, чтобы вам привели господина д’Эрбле? – спросил он.

– Я не настаиваю, – сказал Филипп, – он мне не так нужен; но если б мне его все-таки нашли…

«Я угадал!» – подумал д’Артаньян.

– Этот господин д’Эрбле, – сказала Анна Австрийская, – ванский епископ – друг господина Фуке?

– Да, ваше величество, он бывший мушкетер.

Анна Австрийская покраснела.

– Один из четырех храбрецов, которые в свое время совершили столько чудес.

Королева-мать уже пожалела о том, что захотела укусить; чтобы сохранить последние зубы, она прекратила разговор.

– Каков бы ни был ваш выбор, сын мой, я уверена, что он будет превосходен.

Все склонились перед королем.

– Вы увидите, – продолжал Филипп, – глубину кардинала Ришелье без скупости кардинала Мазарини.

– Первого министра, ваше величество? – спросил испуганный принц, брат короля.

– Я вам расскажу это, мой брат. Но как странно, что господина д’Эрбле все нет.

Он позвал лакея и сказал:

– Пусть предупредят господина Фуке, мне надо с ним поговорить. О, в вашем присутствии, не уходите.

Господин де Сент-Эньян вернулся с добрыми вестями о королеве. Она осталась в постели только из предосторожности, чтобы иметь силы исполнять все повеления короля.

В то время как всюду искали господина Фуке и Арамиса, новый король спокойно продолжал преодолевать свои испытания, и все – семья, офицеры, лакеи – видели перед собой Людовика, и ни у кого это не вызывало сомнений.

С какой странной легкостью Провидение опрокинуло самую высокую судьбу в мире и на ее место поставило самую униженную!

Но порой Филипп чувствовал, как по сиянию его молодой славы пробегала тень. Арамис не появлялся.

Разговор между членами королевской фамилии как-то иссяк. Озабоченный Филипп забыл отпустить своего брата и принцессу Генриетту. Они удивлялись этому и мало-помалу теряли терпение. Анна Австрийская наклонилась к своему сыну и сказала ему несколько слов по-испански. Филипп совершенно не знал этого языка. Он побледнел перед этим неожиданным препятствием. Но будто гений невозмутимого Арамиса одарил его своей находчивостью. Вместо того чтобы смутиться, Филипп встал.

– Ну что же! Почему вы молчите? – спросила королева.

– Что это за шум? – спросил Филипп и повернулся к потайной лестнице.

Послышался голос, кричавший:

– Сюда, сюда! Еще несколько ступенек, ваше величество!

– Голос господина Фуке! – сказал д’Артаньян, стоявший близ королевы-матери.

– Господин д’Эрбле, должно быть, недалеко, – добавил Филипп.

Но он увидел то, что совсем не ожидал увидеть так близко.

Все глаза обратились к двери, в которую должен был войти господин Фуке. Но вошел не он.

Страшный крик раздался сразу из всех углов комнаты, мучительный крик короля и всех присутствовавших. Никогда еще человеку, даже с удивительной и чудесной судьбой, полной необыкновенных приключений, не дано было видеть зрелище, подобное тому, которое в этот момент являла собой королевская спальня.

Через полузакрытые ставни проникал неяркий свет, смягченный большими бархатными портьерами на тяжелой шелковой подкладке.

Глаза присутствовавших мало-помалу привыкли к этому мягкому полумраку. Даже при таких обстоятельствах ни одна из окружающих подробностей не ускользает от внимания, и все вновь появляющееся кажется таким ярким, будто оно освещено солнцем.

Это случилось, когда, откинув портьеру потайной двери, появился бледный и нахмуренный Людовик XIV. За ним показалось строгое и печальное лицо Фуке.

Королева-мать, державшая за руку Филиппа, увидев Людовика, вскрикнула в ужасе, как будто она увидала призрак.

У принца, брата короля, закружилась голова, и он лишь молча переводил глаза с короля, которого он видел прямо перед собой, на короля, рядом с которым он стоял. Принцесса Генриетта сделала шаг вперед, думая, что она видит отражение своего деверя в зеркале.

И действительно, это было так похоже на зеркальное отражение.

Оба короля, взволнованные и дрожащие (невозможно описать ужас, охвативший Филиппа), со сжатыми руками, злобно смотрели друг на друга, и глаза их были как кинжалы, вонзившиеся глубоко в душу. Молча, задыхаясь, наклонившись вперед, они, казалось, готовились к яростной схватке.

Удивительное сходство двух лиц, движений, фигур, вплоть до сходства в костюме, так как волею случая Людовик XIV надел в Лувре лиловый бархатный костюм, – это полное подобие двух принцев окончательно перевернуло сердце Анны Австрийской. Однако она еще не угадала правды. Бывают такие несчастья в жизни, которые никто не хочет принять, предпочитая поверить в сверхъестественное, в невозможное.

Людовик не предвидел таких препятствий. Он думал, что стоит ему войти, и он будет узнан. Он ощущал себя живым солнцем и не мог допустить мысли о своем подобии. Он не представлял себе, чтобы факел не погас в тот момент, когда воссияет его всепобеждающий луч. Поэтому при виде Филиппа он, быть может, ужаснулся больше всех, и его молчание, его неподвижность были как бы предвестниками яростной вспышки гнева.

Но Фуке! Мог бы кто-нибудь описать его волнение, его оцепенение при виде живого портрета его властелина? Фуке подумал, что Арамис был прав: узурпатор был королем такой же чистой крови, как и другой, и надо было быть безумным энтузиастом, недостойным заниматься политическими делами, чтобы отказаться от участия в государственном перевороте, который с такой ловкостью произвел генерал ордена иезуитов.

Все произошедшее в душе Фуке осталось незамеченным присутствовавшими. Прошло пять минут – пять веков, и оба короля и члены их семейства немного перевели дух.

Д’Артаньян, прислонившись к стене напротив Фуке, вглядывался перед собой и недоумевал. Он не мог сказать сразу, почему он усомнился, но он знал, что прав в своих сомнениях и что эта встреча двух Людовиков XIV объясняет все то, что было так подозрительно ему последние дни в поведении Арамиса.

Вдруг Людовик XIV, более нетерпеливый и привыкший повелевать, бросился к ставням и торопливо открыл их, разрывая портьеры. Поток яркого света влился в комнату и заставил Филиппа отступить в тень. Людовик XIV заметил это движение и, обратившись к матери, сказал:

– Матушка, неужели вы не узнаете вашего сына лишь потому, что никто здесь не узнает своего короля?

Анна Австрийская вздрогнула и подняла руки к небу, не в силах произнести ни единого слова.

– Матушка, – тихо сказал Филипп, – вы не узнаете вашего сына?

На этот раз отступил Людовик.

А королева, пораженная в сердце раскаянием, вдруг зашаталась и со слабым стоном упала в кресло. Никто не помог ей, все стояли, оцепенев.

Людовик не мог дольше выносить это зрелище и это оскорбление. Он бросился к д’Артаньяну, который стоял у двери, прислонившись к косяку.

– Ко мне, мушкетер! – крикнул король. – Посмотрите нам обоим прямо в лицо и скажите: кто из нас бледнее?

Этот крик словно разбудил д’Артаньяна, и он повиновался. Он встряхнул головой и теперь уже без колебаний подошел к Филиппу, положил ему руку на плечо и сказал:

– Сударь, вы арестованы!

Филипп не двинулся с места, к которому словно прирос, а лишь не отрываясь глядел на своего брата-короля. В гордом молчании упрекал он его во всех своих прошедших несчастьях, во всех будущих пытках. Король не выдержал этой молчаливой пытки; он опустил глаза и быстро увлек младшего брата и невестку из комнаты, оставив мать, распростертую, без движения, в трех шагах от сына, которого она дала второй раз приговорить к смерти. Филипп подошел к Анне Австрийской и сказал ей нежным и взволнованным голосом:

– Если б я не был вашим сыном, я проклял бы вас, матушка, за то, что вы сделали меня таким несчастным.

Д’Артаньян почувствовал дрожь во всем теле. Он почтительно поклонился молодому принцу и сказал, не подымая головы:

– Простите меня, монсеньер, но я солдат и давал присягу на верность тому, кто только что вышел из этой комнаты.

– Благодарю вас, господин д’Артаньян. Но что с господином д’Эрбле?

– Он в безопасности, монсеньер, – сказал голос за ними, – и пока я жив и свободен, клянусь, ни один волос не падет с его головы.

– Господин Фуке! – сказал, грустно улыбаясь, принц.

– Простите меня, монсеньер, – сказал Фуке, опускаясь перед ним на колени. – Но тот, кто только что вышел отсюда, был моим гостем.

– Вот настоящие друзья и верные сердца, – прошептал со вздохом Филипп. – Они заставляют меня любить этот мир. Ступайте, господин д’Артаньян, я последую за вами.

В тот момент, когда капитан мушкетеров выходил, появился Кольбер, вручил д’Артаньяну приказ от короля и поспешно удалился.

Д’Артаньян прочел и в бешенстве смял его.

– Что там? – спросил принц.

– Прочтите, монсеньер, – отвечал мушкетер, подавая бумагу.

Филипп прочел следующие строки, наспех написанные рукой Людовика XIV:

«Приказ господину д’Артаньяну отвезти пленника на остров Святой Маргариты. Закрыть ему лицо железной маской, которую пленник не должен снимать под страхом смерти».

– Это справедливо, – сказал Филипп со смирением. – Я готов.

– Арамис был прав, – тихо сказал Фуке мушкетеру, – этот такой же настоящий король, как тот.

– Этот лучше, – отвечал д’Артаньян. – Но ему не хватает меня и вас.

VI
Портос думает, что скачет за титулом герцога

Арамис и Портос, пользуясь временем, подаренным им Фуке, неслись с такой быстротой, что делали немалую честь французской кавалерии. Портос не совсем понимал, ради какого поручения его заставляют развивать такую скорость, но так как он видел, что Арамис с бешенством пришпоривал коня, то и он погонял своего с яростью.

Таким образом, они скоро отъехали на двенадцать лье от Во; там они поменяли лошадей и устроили нечто вроде почтовых подстав. Во время этой остановки Портос решился деликатно расспросить Арамиса.

– Тихо! – отвечал Арамис. – Знайте только, что наше благополучие зависит от нашей скорости.

Портос ринулся вперед, как будто он был еще мушкетером 1626 года, без гроша в кармане.

– Меня сделают герцогом! – сказал он громко, хотя говорил сам с собой.

– Возможно, – отвечал улыбаясь Арамис. Лошадь Портоса обгоняла его, поэтому он услышал его слова.

Голова Арамиса горела. Деятельность тела не могла угнаться за деятельностью духа. Безудержный гнев, острая боль, смертельные угрозы – все это смешалось, корчилось и грохотало в душе прелата.

На лице его были заметны следы этой жестокой борьбы. Имея возможность на большой дороге отдаваться, по крайней мере, впечатлениям момента, Арамис сыпал проклятия при каждой ошибке коня, при каждой неровности дороги. Бледный, то обливаясь горячим потом, то холодея, он стегал лошадей и пришпоривал их до крови.

Портос стонал, видя это, хотя чувствительность и не была его главным недостатком. Так скакали они в течение восьми долгих часов, пока не добрались до Орлеана.

Было четыре часа дня. Арамис, проверив все свои дорожные впечатления, решил, что ничто не указывает на возможную погоню.

Было совершенно невозможно, чтобы отряд, способный захватить Портоса и его, имел бы достаточное количество подстав, чтобы пробежать сорок лье за восемь часов. Таким образом, даже допуская погоню, беглецы, по крайней мере, на пять часов опережали преследователей.

Арамис подумал, что отдохнуть, конечно, не помешало бы, но продолжать путешествие все-таки лучше. Если двадцать лье проехать с такой же быстротой, то уже никто, даже д’Артаньян, не сможет поймать врагов короля.

Поэтому Арамис, к огорчению Портоса, снова сел на лошадь. Они скакали до семи часов вечера, оставался один почтовый перегон до Блуа. Но там серьезная помеха встревожила Арамиса. На почте не было лошадей.

Прелат стал размышлять, как его враги ухитрились отнять у него возможность продвигаться дальше. Он не верил в случай и доискивался причины – он склонен был допустить, что отказ в лошадях в такой час в таком месте был результатом приказания свыше, приказания, отданного для того, чтобы задержать бегство человека, который мастерски возводит на престол и низлагает с него королей Франции.

Но в тот момент, когда он собирался вспылить, чтобы добиться или объяснения, или лошадей, ему пришла в голову мысль. Он вспомнил, что поблизости живет граф де Ла Фер.

– Я не путешествую, – сказал он, – мне не нужно подставы до следующей почты. Дайте мне только пару лошадей, чтобы навестить одного из моих друзей, дворянина, живущего поблизости.

– Какого дворянина, позвольте узнать? – спросил хозяин почтового двора.

– Графа де Ла Фера.

– О, – сказал хозяин, почтительно снимая шляпу, – это достойный дворянин. Но как ни велико мое желание угодить ему, я не могу дать вам пары лошадей. Все мои лошади наняты господином герцогом де Бофором.

– Ах! – произнес раздосадованный Арамис.

– Однако, если вы хотите воспользоваться моей тележкой, я велю запрячь старую слепую лошадь, и она довезет вас к графу де Ла Феру.

– Я заплачу вам луидор.

– Нет, сударь, только экю; такую цену платит мне господин Гримо, управляющий графа, каждый раз, когда берет мою тележку, и я не хочу, чтобы граф мог меня упрекнуть за то, что я вынудил одного из его друзей заплатить слишком дорого.

– Как вам угодно, и особенно как угодно будет графу де Ла Феру, которого я совсем не хочу сердить. Вы получите экю; но ведь я имею право дать вам еще и луидор за вашу изобретательность.

– Конечно, – обрадовался хозяин.

И он сам запряг свою старую лошадь в скрипучую тележку.

В это время у Портоса был очень любопытный вид. Он решил, что угадал тайну, и ему не сиделось на месте: во-первых, потому, что визит к Атосу ему был особенно приятен; во-вторых, потому, что он надеялся найти и хорошую постель, и славный ужин.

Запрягли лошадь, хозяин предложил одного из своих слуг, чтобы отвезти путешественников в замок Ла Фер.

Портос уселся вместе с Арамисом в тележку и сказал ему на ухо:

– Я теперь все понимаю.

– Вот как! Что же вы понимаете, мой друг?

– Мы едем к Атосу с каким-нибудь важным предложением от короля.

Арамис ответил что-то невнятное.

– Не говорите мне ничего, – добавил Портос, стараясь своим весом уравновесить тележку, чтобы избежать тряски, – не говорите ничего, я угадаю.

– Отлично, друг мой, угадывайте, угадывайте.

Они приехали к Атосу в девять часов вечера, когда на небе ярко светила луна.

Этот лунный свет чрезвычайно радовал Портоса, но почти в такой же степени не нравился Арамису. Он выразил Портосу свое неудовольствие, на что тот ответил ему:

– Да, я все понимаю. Поручение тайное.

Это были последние слова, произнесенные Портосом. Кучер перебил его сообщением:

– Господа, вы приехали.

Портос и его спутник вышли из тележки у двери небольшого замка.

Здесь мы снова встретимся с Атосом и Бражелоном, исчезнувшими после того, как открылась измена Лавальер.

Есть слово истины, гласящее: великие печали заключают в себе зерно утешения.

Серьезная рана, нанесенная Раулю, приблизила к нему его отца, и один Бог знает, как были нежны утешения, лившиеся из красноречивых уст и великодушного сердца Атоса. Рана еще не зарубцевалась; но Атос, разговаривая со своим сыном и сопоставляя свою жизнь с его жизнью, в конце концов убедил Рауля, что страдание от первой неверности должно обязательно случиться в жизни каждого, и каждый, кто любил когда-нибудь, знаком с ним.

Часто Рауль, слушая, не слышал. Ничто не заменит влюбленному воспоминаний и мыслей о любимой. И тогда Рауль говорил своему отцу:

– Согласен, что все, что вы говорите мне, отец мой, правда; я знаю, что никто так не страдал, как вы, но вы человек слишком большого ума и слишком много испытали, вы можете простить слабость человеку, который страдает в первый раз. Никогда я не привыкну к мысли, что Луиза, самая чистая и невинная женщина, подло обманула такого честного и любящего человека, как я. Луиза погибшая! Луиза развратная! Ах, отец, для меня это гораздо ужаснее, чем покинутый и несчастный Рауль.

Тогда Атос начинал защищать Луизу, оправдывая ее неверность любовью.

– Женщина, которая отдалась королю, потому что он король, заслуживала бы название развратной. Но Луиза любит Людовика. Оба молоды, он забыл свое положение, а она свои обещания. Любовь все прощает, Рауль. А они действительно любят друг друга.

И после подобного разговора Атос вздыхал, видя, как Рауль мечется от жестокой раны, убегает в глубину леса или скрывается у себя в комнате, откуда выходит через час бледный, но укрощенный.

Так проходили дни, последовавшие за той бурной сценой, во время которой Атос так сильно задел неукротимую гордость короля. Никогда в разговорах со своим сыном он не упоминал эту сцену; никогда он не передал ни одной подробности этого величественного ухода, который, быть может, утешил бы юношу, показав ему униженным его врага. Атос не хотел, чтобы оскорбленный влюбленный забыл об уважении к королю.

И когда, яростный и мрачный, де Бражелон говорил с презрением о цене королевского слова и о нелепой вере, с какой некоторые безумцы относятся к королевским обещаниям; когда, перескочив два столетия с быстротой птицы, Рауль доходил до предсказания тех времен, когда короли станут ничтожнее всех людей, Атос говорил ему спокойно и убедительно:

– Да, вы правы, Рауль, и то, что вы говорите, случится: короли потеряют свою силу, как звезды теряют свой блеск, когда пройдет их время. Но когда придет этот час, нас уже не будет. Запомните то, что я говорю вам: в этом мире все – мужчины, женщины, короли, – все мы должны жить настоящим.

Вот о чем разговаривали, как всегда, Атос и Рауль, прогуливаясь по длинной липовой аллее, когда раздался звон колокольчика, возвещавший обед или прибытие гостя. Машинально и не придавая этому никакого значения, они повернули обратно и, дойдя до конца аллеи, встретились с Портосом и Арамисом.