Текст книги "Сан-Феличе. Книга первая"

– Теперь вам получше? – спросил он у раненого. Тот медленно, осторожно вздохнул.

– Получше.

– Значит, вы можете ответить на мои вопросы? – спросил патрульный офицер.

– На вопросы? А зачем?

– Я обязан составить протокол.

– Ну, ваш протокол я вам продиктую в трех словах, -к ответил раненый. – Доктор, еще ложечку снадобья.

Приняв лекарство, сбир продолжал:

– Мы вшестером поджидали некоего молодого человека, чтобы убить его; он сразил одного из наших, троих ранил, – я из их числа. Вот и все.

Легко понять, как внимательно слушал Чирилло рассказ умирающего; значит, предположения его оправдывались: тот молодой человек, которого сбиры поджидали, чтобы убить, несомненно был Сальвато Пальмиери, да и кто иной, кроме него, мог бы вывести из строя четверых человек из шести?

– А как зовут ваших товарищей? – спросил офицер. : Раненый попытался улыбнуться.

– Ну, дорогой мой, вы уж чересчур любопытны. Если и узнаете их имена, так, во всяком случае, не от меня. Вдобавок, даже назови я их вам, пользы вам от этого не будет.

– Польза получилась бы та, что их бы поймали.

– Вы так полагаете? Ну что ж, я назову вам человека, который их знает; если угодно – обратитесь к нему.

– А кто это такой?

– Паскуале Де Симоне. Сказать, где он живет? Бассо Порто, на углу Каталонской улицы.

– Сбир королевы! – зашептали вокруг.

– Благодарю, друг мой, – сказал офицер, – протокол мой готов.

Потом он обратился к патрулю:

– Теперь – в дорогу! Мы потеряли здесь целый час! Послышались лязг оружия и удаляющиеся мерные шаги. Чирилло остался возле раненого.

– Заметили вы, как они поспешили удрать? – спросил сбир.

– Заметил, – отвечал Чирилло. – И понимаю, что вы не хотели сказать ничего, что принесло бы вред вашим товарищам, но мне вы, надеюсь, не откажетесь сообщить кое-какие сведения, которые никого не порочат и интересны только мне?

– Вам-то, доктор, я все охотно расскажу. Вы хотели мне помочь и помогли бы, если бы это было возможно. Но торопитесь, я все больше слабею; спрашивайте поскорее, что вы хотите знать, а то у меня язык заплетается, это, как говорится, начало конца.

– Всего несколько вопросов. Тот молодой человек, которого Паскуале Де Симоне подкарауливал, чтобы убить, был французский офицер?

– По-видимому, это был француз. Но по-неаполитански он говорил не хуже нас с вами.

– Он умер?

– Не решусь утверждать, могу только сказать, что если и жив, так тяжело ранен.

– Вы видели, как он упал?

– Видел, но не особенно отчетливо, сам я уже лежал на земле и был занят не столько им, сколько самим собою.

– А все-таки что же вы видели? Постарайтесь припомнить: мне крайне важно узнать, что сталось с этим юношей.

– Так вот, я видел, что он свалился у калитки сада, где пальма, и мне показалось, будто калитка отворилась и женщина в белом платье повлекла его за собой. Однако, может быть, это было видение и я принял за женщину в белом ангела смерти, спустившегося с небес за его душой.

– А больше вы ничего не видели?

– Видел. Видел Беккайо, – он бежал, обхватив голову руками; кровь совсем залила ему глаза.

– Благодарю вас, друг мой. Я узнал все, что хотел. И к тому же мне как будто послышался…

И Чирилло напряг слух.

– Да, это священник с колокольчиком. Я тоже слышал… Когда этот колокольчик приближается ради тебя, его слышишь издалека.

Наступило молчание; колокольчик звенел все ближе.

– Итак, – обратился сбир к Чирилло, – всему конец, не правда ли? О земном уже думать нечего?

– Вы доказали мне, что вы настоящий мужчина, и я скажу вам, как мужчина мужчине: вы еще успеете примириться с Богом – но и только.

– Аминь! – промолвил сбир. – А теперь еще одну, последнюю ложечку вашего снадобья, чтобы у меня хватило сил продержаться до конца: мне очень плохо.

Чирилло исполнил просьбу умирающего.

– Теперь сожмите мне руку, да покрепче. Чирилло сжал его руку.

– Покрепче, – повторил сбир, – я не чувствую. Чирилло изо всех сил стиснул его уже бесчувственную ладонь.

– Перекрестите меня. Бог свидетель, я хотел сделать это сам, но не могу.

Чирилло перекрестил его, а раненый совсем ослабевшим голосом прошептал: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!»

В эту минуту в дверях показался священник, предшествуемый мальчиком, который был послан за ним: в левой руке мальчик нес крест, в правой – святую воду, а сам священник нес причастие.

При его появлении все стали на колени.

– Меня звали сюда? – спросил он.

– Да, отец мой, – ответил умирающий, – жалкий грешник собирается отдать Богу душу, если только она у него есть, и в этом трудном деле он хотел бы, чтобы вы помогли ему своей молитвой, а вашего благословения он даже не решается просить, так как сознает, что недостоин его.

– В благословении, сын мой, я не отказываю никому, – отвечал священник, – а чем грешнее человек, тем больше он в нем нуждается.

Он пододвинул стул к изголовью и сел, держа дароносицу в руках и приложив ухо к губам умирающего.

Чирилло уже ничего не оставалось делать возле этого несчастного, которому он по возможности облегчил предсмертные минуты: врач сделал свое дело, теперь настала очередь священника. Чирилло удалился, торопясь на место схватки, чтобы убедиться, что сбир сказал ему правду относительно Сальвато Пальмиери.

Местность эта нам знакома. Увидев пальму, изящные ветви которой колыхались над апельсиновыми и лимонными деревьями, Чирилло узнал дом кавалера Сан Феличе.

Сбир очень точно описал место происшествия. Чирилло направился прямо к калитке, за которой – как видел сбир, или как ему показалось – скрылся раненый; Чирилло осмотрел калитку и увидел на ней какие-то пятна.

Но являлись ли эти черные потеки следами крови или просто сырости? У Чирилло не было платка – он оставил его у женщины, которая промывала рану сбира; он снял с себя галстук, смочил один конец его водой из Львиного фонтана, потом вернулся к калитке и потер то место, что казалось самым темным.

Неподалеку отсюда, в направлении дворца королевы Джованны, перед статуей Мадонны светилась лампада.

Чирилло поднялся на каменную приступку и поднес галстук к огоньку.

Сомнений не оставалось: на ткани была кровь.

– Сальвато Пальмиери здесь, – прошептал он, протянув руку к жилищу кавалера Сан Феличе, – но жив ли он или мертв? Это я узнаю сегодня же.

Он повернулся назад и, проходя мимо дома, куда отнесли раненого сбира, заглянул в окно.

Раненый только что скончался; дон Микеланджело Чикконе молился у его изголовья.

Когда Доменико Чирилло входил к себе, на церкви Пие ди Гротта пробило три часа.

XXII. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СОВЕТ

Помимо заседаний, которые проводились у королевы, в той самой темной комнате, куда мы ввели нашего читателя, и которые более всего напоминали тайные судилища инквизиции, во дворце еженедельно происходило четыре обычных заседания Совета: по понедельникам, средам, четвергам и пятницам.

В состав Государственного совета входили следующие лица.

Король – в тех случаях, когда важность обсуждаемых вопросов делала его присутствие необходимым.

Королева, присутствовавшая здесь по праву, которое мы уже объяснили.

Генерал-капитан Джон Актон, председатель Совета.

Князь Кастельчикала, министр иностранных дел, мореходства и торговли, а в свободное время также шпион-доносчик и судья.

Бригадный генерал Джованни Баттиста Ариола, военный министр, человек умный и сравнительно порядочный.

Маркиз Саверио Симонетти, министр юстиции.

Маркиз Фердинандо Коррадино, министр вероисповеданий и финансов, который был бы самым бездарным министром, если бы не Саверио Симонетти, также заседавший там, не являл собою еще более совершенного примера бездарности.

В случаях необходимости к этим господам добавляли маркиза де ла Самбука, князя Карини, герцога ди Сан Николо, маркиза Бальтазара Чито, маркиза дель Галло и генералов Пиньятелли, Колли и Паризи.

В отличие от короля, из десяти заседаний обычно посещавшего только одно, королева неизменно присутствовала на всех; правда, часто она, казалось, просто слушала обсуждение, расположившись поодаль от стола, где-нибудь в углу или у окна вместе со своей любимицей Эммой Лайонной, которую она брала с собой в зал заседаний в качестве своей неотъемлемой принадлежности, имевшей не больше значения, чем сопутствовавшая Фердинанду его любимая испанская ищейка Юпитер.

В этой комедии каждый старательно играл свою роль: министры делали вид, будто что-то глубокомысленно обсуждают, Фердинанд притворялся внимательно слушающим, Каролина напускала на себя рассеянность, король почесывал голову своего пса, королева перебирала кудри Эммы; любимец и любимица лежали, растянувшись: один – у ног своего повелителя, другая – склонив голову на колени хозяйки. Министры то мимоходом, то в перерывах между обсуждаемыми вопросами ласкали Юпитера, говорили что-нибудь лестное Эмме, причем наградой за эту ласку или комплимент была благосклонная улыбка хозяина или хозяйки.

Генерал-капитан Джон Актон, единственный лоцман, который отвечал за этот корабль, застигнутый революционным ураганом, что несся из Франции, и оказавшийся вдобавок в море со множеством опасных рифов и сирен, за шесть столетий погубивших восемь различных владычеств, – Актон сидел нахмурившись, и руки у него дрожали, словно в самом деле лежали на руле; казалось, он один сознавал серьезность положения и надвигавшуюся опасность.

Надеясь на английский флот, почти не сомневаясь в поддержке Нельсона, а главное, вдохновляясь ненавистью к Франции, королева была готова не только встретить опасность, но и опередить ее, бросив ей вызов.

Фердинанд же, напротив, прикрываясь своим напускным добродушием, лавировал, предпочитая если не согласиться на все требования Франции, то, во всяком случае, не давать ей повода к ссоре.

И вот из-за неосторожности Каролины события стали развертываться скорее, чем предполагал король, которому хотелось не торопить их, а наоборот, предоставить им развиваться с разумной неспешностью; после торжественной встречи Нельсона, вопреки договорам, заключенным с Францией, английский флот был принят в неаполитанском порту; наконец, после ослепительного празднества, устроенного в честь победителя при Абукире, посол Республики, не выдержав всего этого вероломства, лжи и оскорблений и даже не рассчитав, готова ли Франция к такому испытанию, объявил от ее имени войну правительству Обеих Сицилии; а теперь, в довершение всех бед, королю, назначившему на вторник 27 сентября великолепную охоту, о которой должны были возвестить троекратные сигналы рога, пришлось, как мы видели, получив записку королевы, отменить охоту и превратить ее в заседание Государственного совета!

Впрочем, и министры, и члены Совета были предупреждены Актоном о том, что его величество, вероятно, будет не в духе и поэтому им следует придерживаться пифагорова молчания.

Королева пришла на заседание раньше короля и застала тут, кроме министров и советников, также кардинала Руффо; Каролина тотчас осведомилась, какому счастливому обстоятельству она обязана его присутствием, и тот ответил, что он здесь по собственному распоряжению его величества; королева и кардинал обменялись приветствиями: она еле склонила голову, он низко поклонился – и все стали ждать появления монарха.

В четверть десятого двери широко распахнулись и секретарь объявил:

– Его величество!

Фердинанд вошел весьма недовольный; его нахмуренная, угрюмая мина особенно бросалась в глаза рядом с победоносно сияющей королевой; наш знакомец Юпитер, не уступая в уме коням Ипполита, брел за своим хозяином, понурив голову и поджав хвост. Хотя охота и была отложена, король, как бы протестуя против совершенного над ним насилия, появился в охотничьем наряде.

Он утешался этим, и поведение его поймут только те, кому известно, как он увлекался забавой, которой его лишили.

При его появлении все встали, даже королева.

Фердинанд искоса посмотрел на нее, тряхнул головой и вздохнул как человек, который оказался перед камнем преткновения, препятствующим его утехам.

Потом, раскланявшись направо и налево в ответ на поклоны министров и членов Совета и отвесив особый, отдельный поклон кардиналу Руффо, он произнес печально:

– Господа, я в отчаянии, что мне пришлось побеспокоить вас в день, когда вы, быть может, как и я сам, рассчитывали, вместо того чтобы здесь заседать, заняться на досуге своими делами или развлечениями. Уверяю вас, не я повинен в этом: нам, оказывается, необходимо обсудить весьма важные вопросы, которые, по мнению королевы, могут быть рассмотрены только при моем участии. Ее величество изложит вам суть дела; вы обсудите вопрос и поможете мне своим советом. Садитесь, господа.

Он и сам сел – несколько позади других, напротив королевы.

– Пойди ко мне, мой друг Юпитер, – заговорил он снова, похлопав себя по колену, – мы с тобой славно позабавимся.

Пес подошел, позевывая, и лег возле короля, вытянув вперед лапы, в позе сфинкса.

– Господа, – начала королева с раздражением, которое супруг всегда вызывал у нее своей манерой говорить и действовать, столь отличной от ее собственной, – вопрос очень простой, и если бы король был сегодня в настроении, он изложил бы его нам в двух словах.

Затем, видя, что все слушают ее с величайшим вниманием, она добавила:

– Посол Франции, гражданин Гара, этой ночью уехал из Неаполя, объявив нам войну.

– И надо добавить, господа, – заметил король, – что объявления войны мы вполне заслужили и наш добрый друг Англия добилась своего. Теперь остается только выяснить, в чем будет заключаться ее помощь, а это дело господина Актона.

– И отважного Нельсона, ваше величество, – вставила королева. – Впрочем, он только что доказал при Абукире, что может совершить талант и отвага.

– Все же, сударыня, – сказал король, – должен откровенно заметить вам, что война с Францией – дело трудное.

– Не такое уж трудное, согласитесь, – колко возразила королева, – раз гражданин Буонапарте, хоть он и именует себя победителем при Дего, Монтенотте, Арколе и Мантуе, теперь застрял в Египте и останется там до тех пор, пока Франция не построит новый флот, чтобы отправиться ему на выручку; надеюсь, это даст ему возможность увидеть всходы репы – ее семена ему послала Директория, чтобы засеять берега Нила.

– Да, – не менее язвительно возразил король, – но в отсутствие гражданина Буонапарте, который так добр, что именует себя победителем лишь при Дего, Монтенотте, Арколе и Мантуе, хоть мог бы приписывать себе по праву также победы при Роверето, Бассано, Кастильоне и Миллезимо, у Франции остаются еще Массена, победитель при Риволи, Бернадот, победитель при Тальяменто, Ожеро, победитель при Лоди, Журдан, победитель при флёрюсе, Брюн, победитель при Алкмаре, Моро, победитель при Раштадте, – так что там немало победителей, особенно сравнительно с нами, никогда никого не побеждавшими. Да, я забыл еще о Шампионне, победителе при Дюнах, который, замечу мимоходом, находится всего лишь в тридцати льё от нас, то есть в трех переходах.

Королева пожала плечами и презрительно улыбнулась; улыбка ее относилась к Шампионне, о чьем временном бессилии она знала, но король принял насмешку на свой счет.

– Если я и ошибаюсь, сударыня, так лишь на два-три льё, не более, – сказал он. – С тех пор как французы заняли Рим, я не раз справлялся, на каком расстоянии они находятся от нас, – это надо знать.

– А я отнюдь не оспариваю ваших познаний в географии, государь, – отвечала королева, оттопырив свою австрийскую губу до самого подбородка.

– Конечно, понимаю. Вы довольствуетесь тем, что оспариваете мои способности в области политики. Но как ни старался Сан Никандро превратить меня в осла и хоть, по-вашему, он, к несчастью, преуспел в этом, я все же обращу внимание присутствующих господ, имеющих честь быть моими министрами, что положение усложняется. В самом деле, теперь уже речь не о том, чтобы, как в тысяча семьсот девяносто третьем году, послать в Тулон три-четыре корабля и пять-шесть тысяч солдат. Да и то не мешало бы вспомнить, в каком виде тогда вернулись из Тулона и корабли и люди! Гражданин Буонапарте, хоть и не одержал еще никаких побед, изрядно потрепал их! Теперь наша задача не в том, чтобы, как в тысяча семьсот девяносто шестом году, послать в помощь союзникам четыре кавалерийских полка, которые совершили чудеса храбрости в Тироле, что не помешало Куто попасть в плен, а Молитерно лишиться лучшего из своих прекрасных глаз. Заметьте к тому же, что в девяносто третьем и девяносто шестом годах мы были защищены границей, тянущейся вдоль Северной Италии, где стояли войска вашего племянника, который – не в обиду будь сказано, – кажется, не особенно торопится приступить к военным действиям, впрочем, гражданин Буонапарте порядком убавил ему спеси Кампоформийским договором. Дело в том, что ваш племянник Франц – человек осмотрительный. Чтобы начать войну, ему мало тех шестидесяти тысяч солдат, предлагавшихся ему вами; он ждет еще пятьдесят тысяч штыков, обещанных русским императором. Французов он хорошо знает: он уже бился с ними, и они изрядно его побили.

Тут Фердинанд, понемногу приходивший в хорошее расположение духа, рассмеялся – ему понравилась игра слов, так кстати пришедших ему на ум по поводу неудач австрийского императора; тем самым он подтвердил глубокое и грустное изречение Ларошфуко, что в несчастье друга для нас всегда заключается нечто приятное.

– Я позволю себе заметить вашему величеству, что неаполитанское правительство, в отличие от правительства Австрии, не свободно в выборе времени, – ответила Каролина, задетая шуткой короля. – Не мы объявляем Франции войну, а Франция объявляет ее нам, и даже уже объявила. Следовательно, надо как можно скорее выяснить, какими мы располагаем средствами для ведения этой войны.

– Конечно, это надо выяснить, – сказал король. – Начнем с тебя, Ариола. Вот называют цифру в шестьдесят пять тысяч солдат. Где они, твои шестьдесят пять тысяч?

– Где они, государь?

– Да, покажи мне их!

– Нет ничего легче! И генерал-капитан Актон подтвердит, что я говорю правду.

Актон утвердительно кивнул.

Король посмотрел на него искоса. Иной раз ему случалось не то чтобы испытывать ревность – для этого он был слишком склонен смотреть на вещи философски, – а позавидовать. Поэтому в присутствии короля Актон нарушал молчание лишь в тех случаях, когда тот обращался непосредственно к нему.

– Генерал-капитан Актон ответит за себя, когда я удостою его вопросом, – заметил король, – а пока что отвечай сам за себя, Ариола. Так где же они, твои шестьдесят пять тысяч?

– Государь, двадцать две тысячи находятся в лагере Сан Джермано.

По мере того как Арриола перечислял свои войска, Фердинанд покачивал в такт головой и загибал пальцы.

– Еще шестнадцать тысяч в Абруцци, – продолжал Ариола, – восемь тысяч в долине Сессы, шесть тысяч в Гаэте, десять тысяч в Неаполе и на побережье, наконец, три тысячи в Беневенто и Понтекорво.

– Что ж, счет правильный, – сказал король, когда Ариола кончил перечисление. – Значит, у меня есть армия в шестьдесят пять тысяч солдат.

– И все в новом обмундировании, по австрийскому образцу.

– Иначе говоря, в белом?

– Да, государь, вместо прежнего зеленого.

– Ах, дорогой мой Ариола! – вскричал король с выражением комической скорби. – Будь они в белом, будь в зеленом, все равно разбегутся, что ни говори…

– Вы плохого мнения о своих подданных, государь, – возразила королева.

– Плохого мнения, сударыня? Наоборот, я считаю их очень умными, даже чересчур, а потому сомневаюсь, чтобы они стали жертвовать жизнью за дела, отнюдь их не касающиеся. Ариола говорит, что у него шестьдесят пять тысяч штыков; среди этих шестидесяти пяти тысяч, должно быть, тысяч пятнадцать старых солдат, это правда; но старики эти никогда не зажигали запала, никогда не слышали свиста пуль. Тем не менее, есть надежда, что они, пожалуй, не побегут при первом же выстреле. Что до остальных пятидесяти тысяч, то на военной службе они только месяц или полтора, да и как их набрали? Вы заблуждаетесь, господа, если думаете, будто я ничего не замечаю, потому что, пока вы обсуждаете дела, я большую часть времени беседую с Юпитером, животным весьма сообразительным. Я же, напротив, не пропускаю ни одного сказанного вами слова. Я только предоставляю вам свободу; начни я с вами спорить, мне пришлось бы доказывать, что я лучше вас знаю, как управлять государством, но эти материи не так уж прельщают меня, чтобы из-за этого ссориться с королевой, которую это весьма занимает. Так вот, рекрутов этих вы набрали не на основании какого-то закона, не по жребию; нет, вы по собственному произволу вырвали их из родных деревень, насильственно отторгнули от семей, и все это делали, как им вздумается, ваши управители или их помощники. Каждый округ поставил по восемь рекрутов на тысячу мужского населения, и, если хотите, я скажу вам, как это происходило. Сначала наметили самых богатых, но они откупились и в солдаты не пошли. Потом взялись за тех, кто менее богат, но и эти могли заплатить и тоже избежали вербовки. Так, переходя от более зажиточных к менее зажиточным, собрали три-четыре контрибуции, но о них, мой бедный Коррадино, тебе ничего не доложили, хоть ты и министр финансов; и вот добрались наконец до тех, у кого не оказалось ни гроша за душой. Этим-то уж поневоле пришлось повиноваться. Каждый из таких новобранцев являет собою жертву вопиющей несправедливости, произвольных поборов. Нет никаких законных причин, что обязывали бы их служить, никаких нравственных соображений, что удерживали бы их под знаменами. Такого новобранца приковывает к армии только страх перед наказанием – вот и все. И вы хотите, чтобы эти люди рисковали головой ради неправедных министров, ради алчных управителей, их вороватых помощников и, наконец, во имя короля, который занят охотой, рыбной ловлей, развлечениями, а со своими подданными соприкасается, только когда появляется со сворой гончих в их владениях и опустошает их нивы! Только беспросветные дураки способны на подобное геройство. Будь я солдатом в моей армии, я в первый же день дезертировал бы и ушел в разбойники: те, по крайней мере, сражаются и жертвуют жизнью ради самих себя.

– Должен признаться, что ваши слова во многом справедливы, государь, – ответил военный министр.

– Еще бы! – подхватил король. – Я всегда говорю правду, когда у меня нет основания скрывать ее, конечно. А теперь рассудим. Я принимаю твои шестьдесят пять тысяч; вот они построены в ряды, заново обмундированы по-австрийски, у них на плечах – ружье, на боку – сабля, позади – лядунка. Кого ты поставишь командовать ими, Ариола? Самого себя?

– Государь, я не могу одновременно быть и военным министром, и главнокомандующим.

– И ты предпочитаешь остаться военным министром? Понимаю.

– Государь!

– Говорю тебе: я понимаю. Один отказывается. Ну, а ты, Пиньятелли, возьмешься командовать шестьюдесятью пятью тысячами солдат Ариолы?

– Признаюсь, государь, я не решился бы взять на себя такую ответственность, – отозвался спрошенный.

– Второй отказывается. А ты, Колли? – продолжал король.

– И я также, государь.

– А ты, Паризи?

– Государь, я ведь всего лишь бригадный генерал.

– Знаю. Все вы хотите командовать бригадой, в крайнем случае – дивизией, а вот начертить план кампании, осуществить стратегические замыслы, сразиться и одержать победу над искушенным противником – за это никто из вас не возьмется.

– Напрасно ваше величество утруждает себя поисками того, кто станет главнокомандующим, – заметила королева, – главнокомандующий у нас есть.

– Вот как? – промолвил Фердинанд. – Надеюсь, он нашелся не в моем государстве?

– Нет, государь, не беспокойтесь, – отвечала королева. – Я просила моего племянника предоставить нам человека, чья репутация внушала бы уважение нашим врагам и вместе с тем удовлетворяла наших друзей.

– И кто же это такой? – спросил король.

– Барон Карл Макк… У вас имеются какие-нибудь соображения против него?

– Я мог бы сказать, что французы его разгромили, – возразил король, – но, поскольку такая неудача постигла всех военачальников императора, включая и его дядю, вашего брата принца Карла, я все же предпочитаю Макка кому-либо другому.

Бесстыдство этой жестокой насмешки состояло в том, что король высмеивал других в их отсутствие. Королева закусила губу, но, справившись с раздражением, встала с места и спросила:

– Итак, вы принимаете барона Карла Макка в качестве главнокомандующего вашей армией?

– Охотно, – отвечал король.

– В таком случае позвольте…

И она направилась к двери; король провожал ее взглядом, не представляя себе, что она собирается сделать, как вдруг охотничий рот громко затрубил под окнами дворца, возвещая подъем зверя; он звучал так мощно, что в зале задрожали оконные стекла, а члены Совета, ничего не понимая, стали с удивлением переглядываться.

Потом все взоры снова обратились к королю, как бы вопрошая его, что означает этот нежданный охотничий клич.

Но король, казалось, был удивлен не меньше остальных, а Юпитер – не меньше короля.

Фердинанд несколько мгновений прислушивался, как бы не веря собственным ушам.

Потом он воскликнул:

– Что взбрело в голову этому бездельнику? Ведь он должен знать, что охота отменена. Зачем же возвещать подъем?

Доезжачий продолжал неистово трубить. Король в волнении поднялся с места: заметно было, что он отчаянно борется сам с собою.

Он подошел к окну и распахнув его, крикнул:

– Замолчи, болван!

Потом, сердито захлопнув окно, он в сопровождении Юпитера вернулся на свое место.

Но за это время на сцене при содействии королевы появился новый персонаж: пока король разговаривал с доезжачим, она отворила дверь, ведущую из ее покоев в зал совещания, и ввела какого-то человека.

Все с недоумением смотрели на незнакомца, и сам король был изумлен не менее остальных.