Текст книги "Сан-Феличе. Книга первая"

XI. ГЕНЕРАЛ ШАМПИОННЕ

Как помнится, мы расстались с Сальвато Пальмиери в тот момент, когда он собирался сообщить заговорщикам ответ Шампионне.

Ведь Этторе Карафа от имени итальянских патриотов обратился к французскому генералу, только что назначенному командующим Римской армией, с письмом, в котором сообщал о настроении умов в Неаполе и спрашивал, можно ли, если вспыхнет революция, рассчитывать на поддержку не только французской армии, но и французского правительства.

Скажем несколько слов об этом прекрасном республиканском деятеле, одной из самых благородных личностей, появившихся у нас в те дни патриотизма. Нам предстоит отвести ему должное место в широком полотне, что мы попытаемся изобразить, однако, показывая, куда он направляется, полезно разъяснить, откуда он пришел.

В то время, о котором идет речь, генералу Шампионне было лет тридцать пять; по приветливому, ласковому лицу его можно было принять скорее за светского человека, нежели за воина; однако за этой внешностью скрывались несокрушимая воля и беззаветная храбрость.

Он был побочный сын президента местного сословного собрания; не желая передать свое имя, отец присвоил ему другое – по названию небольшого поместья, которым он владел в окрестностях Баланса, откуда был родом.

Шампионне – человек отважный; прежде чем ему пришлось командовать людьми, он с увлечением укрощал лошадей. Лет в двенадцать-пятнадцать он садился на самых норовистых коней и всегда справлялся с ними.

В восемнадцать лет он решил броситься в погоню то ли за одним, то ли за другим из тех двух призраков, что называют славой и богатством, – отправился в Испанию и под именем Бельроза нанялся в валлонские войска.

В лагере святого Рока, расположившемся у Гибралтара, среди солдат Бретонского полка он встретил нескольких своих школьных товарищей; полковник разрешил ему покинуть ряды валлонских гвардейцев и перейти в качестве добровольца в Бретонский полк.

После заключения мира он вернулся во Францию и, как блудный сын, был встречен отцом с распростертыми объятиями.

В самом начале событий 1789 года Шампионне снова поступил в армию. 10 августа раздался пушечный выстрел и образовалась первая коалиция. Тогда каждый департамент выставил по батальону волонтёров; департамент Дром образовал 6-й батальон, направленный в Безансон; командиром его был назначен Шампионне. Из этих добровольческих частей составилась резервная армия.

Пишегрю, назначенный командующим армией Верхнего Рейна, проезжая через Безансон, застал там Шампионне, с которым познакомился, когда и сам командовал батальоном волонтёров. Шампионне просил Пишегрю взять его в действующую армию, и желание его было удовлетворено.

Начиная с того времени имя Шампионне постоянно произносилось наравне с именами Жубера, Марсо, Гоша, Клебера, Журдана и Бернадота.

Он служил под их началом или, вернее, был их другом. Им так хорошо была известна отвага молодого человека, что, когда предстояло особенно трудное, почти невыполнимое дело, они говорили:

– Пошлем туда Шампионне.

А он, возвращаясь с победой, неизменно оправдывал поговорку: «Удачлив, как бастард».

Наградою за эти постоянные успехи явился чин бригадного генерала, потом дивизионного генерала, командующего войсками на побережье Северного моря от Дюнкерка до Флиссингена.

После заключения Кампоформийского мира он был отозван в Париж, куда возвратился, оставив при себе из всего своего штаба лишь адъютанта.

Среди многих схваток, в которых Шампионне приходилось участвовать, он обратил внимание на одного молодого капитана: в то время храбрость была качеством нередким, но этому офицеру все-таки удалось выделиться среди других. В каком бы предприятии он ни принял участие, всегда упоминали о его героизме. При взятии Альтенкирхена он первым бросился в атаку. Во время переправы через Лан он под неприятельским обстрелом смело обследовал эту реку и отыскал брод. В Ланбахском проходе он захватил вражеское знамя. Наконец, в стычке при Дюнах он во главе трехсот солдат атаковал полторы тысячи англичан. Отчаянной контратакой, предпринятой полком принца Уэльского, французы были остановлены, один капитан не согласился отступить ни на шаг.

Шампионне наблюдал за ним издали и заметил, как тот исчез, окруженный врагами. Сам храбрец, Шампионне восхищался отвагой других; он собрал отряд в сотню человек и бросился на выручку. Достигнув места, где он потерял из виду молодого офицера, Шампионне застал его в ту минуту, когда тот уперся ногою в грудь английского генерала, которому раздробил ногу выстрелом из пистолета; вокруг них валялись трупы; смельчак же получил три штыковые раны. Шампионне заставил его выйти из рукопашной схватки, поручил своему личному врачу позаботиться о нем, а когда раненый выздоровел, предложил капитану стать его адъютантом.

Молодой капитан согласился.

То был Сальвато Пальмиери.

Услышав это имя, Шампионне удивился, как удивлялся и поступкам молодого офицера. Ясно было, что он итальянец; впрочем, не имея никаких оснований скрывать свою национальность, Сальвато и сам подтверждал это. И все же, когда нужно было получить какие-нибудь сведения от пленных англичан или австрийцев, молодой итальянец вел допрос на их языке так свободно, словно родился в Лондоне или Дрездене.

Не входя в пространные объяснения, Сальвато рассказал Шампионне, что совсем маленьким был увезен во Францию, а образование получил в Англии и Германии, и поэтому неудивительно, что немецкий, английский и французский языки он знает не хуже, чем родной итальянский.

Генерал понял, сколь полезен ему может быть такой отважный и вместе с тем такой образованный молодой человек. Поэтому, как мы уже говорили, из всего своего штаба он оставил при себе только его и привез в Париж.

Когда Бонапарт собрался в Египет – причем никто еще не знал цели этой экспедиции, – Шампионне просил разрешения сопровождать полководца, прославившегося в сражениях при Арколе и Риволи; но Баррас, к которому он обратился с этой просьбой, ответил, положив руку ему на плечо:

– Оставайся с нами, гражданин генерал: ты понадобишься нам на континенте.

И действительно, Жубер, приняв после отъезда Бонапарта командование армией, действовавшей в Италии, потребовал, чтобы к нему перевели Шампионне и поставили его во главе Римской армии, которая должна была наблюдать за Неаполем, а в случае надобности и пригрозить ему.

На этот раз Баррас, относившийся к Шампионне особенно благосклонно, сказал, давая ему последние указания:

– Если снова вспыхнет война, тебе первому из республиканских генералов будет поручено низвергнуть с трона короля.

– Намерения Директории будут исполнены, – отвечал генерал с простотой, достойной спартанца.

И что особенно удивительно, обещанию этому суждено было осуществиться. Шампионне уехал в Италию в сопровождении Сальвато; он уже свободно владел итальянским, ему не хватало только практики, а потому начиная со дня отъезда он разговаривал с адъютантом только по-итальянски и даже, в предвидении возможных событий, упражнялся с ним в неаполитанском наречии, которому Сальвато, забавы ради, научился у своего отца.

В Милане, где генерал остановился всего лишь на несколько дней, Сальвато познакомился с графом ди Руво и представил его Шампионне как одного из знатнейших дворян и самых пылких неаполитанских патриотов. Рассказав Шампионне, как Этторе Карафа был выслежен шпионами королевы Каролины, схвачен и заключен в тюрьму Государственной джунтой и как он бежал из замка Сант'Эльмо, Сальвато испросил для Карафа разрешения присоединиться к штабу, не занимая в нем никакой должности.

Оба они отправились вместе с Шампионне в Рим.

Генералу Шампионне были даны следующие инструкции:

«Пресечь силой оружия любые враждебные выступления против независимости Римской республики и перенести военные действия в неаполитанские владения, если неаполитанский король вздумает вторгнуться на римскую территорию, о чем он неоднократно объявлял».

Оказавшись в Риме, граф ди Руво, как уже было сказано выше, не удержался от соблазна принять активное участие в революционном движении, что, по слухам, должно было вот-вот вспыхнуть в Неаполе; он появился в городе переодетым и при посредничестве Сальвато установил связь между итальянскими патриотами и французскими республиканцами, убеждая генерала послать к ним Сальвато, которому Шампионне безгранично доверял и который способен был внушить такое же доверие своим соотечественникам. Целью этой миссии было увидеть собственными глазами положение дел, чтобы, возвратившись к генералу, доложить ему о силах, какими располагают патриоты.

Мы видели, что за опасности подстерегали Сальвато, когда он ехал на встречу с заговорщиками, и как он, принимая во внимание, что у них нет тайн от него, пожелал, чтобы и у него не было никаких тайн от них, ведь только узнав о нем все, они смогут вполне уверенно судить о том, насколько он предан общему делу.

Но, к несчастью, средства, которыми располагал Шампионне, далеко не соответствовали тому, что требовалось для защиты Римской республики. Он приехал в Вечный город год спустя после убийства генерала Дюфо, которое если не поощрил, то, по крайней мере, допустил и оставил безнаказанным папа Пий VI, что повлекло за собою вторжение в Рим французских войск и провозглашение Римской республики.

Честь возвестить миру об этом восстании суждена была Бертье. Он въехал в Рим и поднялся на Капитолий, как античный триумфатор, идя по той самой виа Сакра, по которой за семнадцать веков до этого шли покорители мира. Достигнув Капитолия, Бертье дважды обошел вокруг площади, где возвышается статуя Марка Аврелия, под неистовые возгласы «Да здравствует свобода!», «Да здравствует Римская республика!», «Да здравствует Бонапарт!», «Да здравствует непобедимая французская армия!»

Потом, потребовав тишины, немедленно воцарившейся, глашатай свободы произнес следующую речь:

– Души Катона, Помпея, Брута, Цицерона, Гортензия! Примите дань уважения свободных людей на том Капитолии, где вы столько раз отстаивали права народа и своими речами или поступками прославляли Римскую республику. Сыны Галлии с оливковой ветвью в руке пришли в это священное место, чтобы восстановить алтари свободы, воздвигнутые первым из Брутов. И ты, римский народ, вновь обретший свои законные права, вспомни, какая кровь течет в твоих жилах! Обрати взгляд на окружающие тебя памятники славы, вспомни высокий дух отцов, прояви себя достойным былого величия и докажи Европе, что есть еще души, не утратившие доблести своих предков!

Трое суток в Риме сияла иллюминация, пускали фейерверки, сажали деревья Свободы, плясали, пели вокруг этих деревьев и кричали: «Да здравствует Республика!» Но восторги длились недолго. Спустя десять дней после речи Бертье, в которой, кроме обращения к душам Катона и Гортензия, содержалось обещание относиться с неизменным уважением к доходам и богатствам Церкви, ее ценности по приказу Директории были отправлены на Монетный двор, с тем чтобы их переплавили в золотые и серебряные монеты, причем с гербом не Римской республики, а Французской. Затем монеты было предписано сдать: по словам одних, в казну Люксембургского дворца, по словам других – в казну армии; тех, кто говорил об армейской казне, было меньшинство, а еще меньше было таких, кто этому верил.

Затем началась распродажа национальных имуществ: Директория, по ее утверждению, очень нуждалась в средствах для Египетской армии, а потому имущества продавались крайне поспешно и по ценам, что были значительно ниже их действительной стоимости. Тогда с призывом жертвовать деньги и ценности обратились к богатым людям, но у них при всем их патриотическом рвении, которое, надо сознаться, основательно поостыло в результате постоянных притязаний французского правительства, вскоре опустели карманы.

Таким образом, немалые жертвы, принесенные состоятельной прослойкой общества не исправили положения: Директории требовались все новые средства, их не хватало даже на самые необходимые издержки; через три месяца после провозглашения республики оказалось, что ни национальным войскам, ни государственным чиновникам жалованье за все это время не выплачивалось.

Рабочие, не получая заработанных денег и к тому же, как известно, не питая особенной склонности к труду, бросили все и стали кто разбойниками, кто попрошайками.

Что же касается представителей власти, которые, казалось бы, должны были служить примером спартанской честности, то они, лишившись жалованья, стали еще большими взяточниками и ворами, чем прежде. Ведомство анноны, обязанное снабжать жителей съестными припасами (возникнув еще при императорах, оно сохранилось и в папском Риме), не могло произвести нужные закупки на бумажные деньги, к которым в народе совершенно пропало доверие; не располагая ни мукой, ни оливковым маслом, ни мясом, что ведомство объявило, что не знает, как предотвратить голод. Поэтому в те дни, когда в Рим приехал Шампионне, жители перешептывались о том, что в городе осталось продовольствия лишь на трое суток и что если неаполитанский король не явится со своей армией в ближайшее время, чтобы изгнать французов, восстановить святого отца на папском престоле и вернуть народу прежнее благосостояние, то не останется ничего другого, как есть друг друга или умереть с голоду.

Вот с какими вестями Сальвато был послан к неаполитанским патриотам – ему поручили рассказать о бедственном положении Римской республики, о том, как она нуждается в помощи, заботе и бескорыстии. Шампионне начал с того, что выгнал из Рима всех налоговых чиновников и взял на себя ответственность за передачу на нужды города и армии всех денежных средств, откуда бы они ни поступали на имя Директории.

Кроме того, Сальвато должен был передать некоторые сведения насчет французской армии: положение ее было не лучше дел в Римской республике.

Римская армия, возглавляемая Шампионне, по расчетам Директории, должна была состоять из тридцати двух тысяч человек, в действительности же она насчитывала лишь восемь тысяч. Эти восемь тысяч, не получавшие ни одного су уже в течение трех месяцев, испытывали острую нужду в обуви, одежде, хлебе и находились как бы в окружении армии неаполитанского короля, состоявшей из шестидесяти тысяч солдат, хорошо обутых, хорошо одетых, сытых и получающих жалованье ежедневно. Все боеприпасы французской армии состояли из ста восьмидесяти тысяч патронов, то есть на человека приходилось по пятнадцать зарядов. В крепостях недоставало не только провианта, но даже пороха; его нехватка доходила до того, что солдаты из Чивитавеккья не смогли помешать берберийскому судну захватить рыбацкий баркас вблизи крепости на половине расстояния пушечного выстрела. Имелось всего-навсего девять пушек. Все орудия были переплавлены на медную монету. В некоторых крепостях, правда, пушки имелись, но вследствие то ли предательства, то ли небрежности нигде калибр ядер не соответствовал калибру орудий, а кое-где ядер и вовсе не было.

Арсеналы были также пусты: не удалось снабдить ружьями даже два батальона национальной гвардии – и это в стране, где не встретишь пешего без ружья на плече, а всадника – без ружья поперек седла.

Но Шампионне обратился за помощью к Жуберу, и ему должны были доставить из Алессандрии и Милана миллион патронов и десять пушек с их парком.

Что же касается ядер, то Шампионне построил печи, и в них отливалось по четыре-пять тысяч ядер в день. Одного только просил он у патриотов – не торопиться, так как ему требовалось еще около месяца, и не для того чтобы наступать, а чтобы выстоять.

Сальвато должен был также передать письмо генерала французскому посланнику в Неаполе; в нем Шампионне объяснял Гара положение и просил принять все меры к тому, чтобы отсрочить разрыв между двумя правительствами. К счастью, письмо это, вложенное в плотно закрытый сафьяновый бумажник, не пострадало от воды.

Впрочем, Сальвато знал его наизусть, и если бы уже нельзя было прочитать ни строчки, он передал бы содержание письма слово в слово; но в таком случае Гара не знал бы, в какой мере можно доверять посланцу.

Когда все это было сообщено заговорщикам, воцарилось молчание: они переглядывались вопросительно и тревожно.

– Как же быть? – спросил граф ди Руво, самый нетерпеливый из всех.

– Надо следовать указаниям генерала, – ответил Чирилло.

– А чтобы точнее следовать им, я немедленно поспешу к французскому посланнику.

– Ехать – так поскорее! – раздался с верха лестницы голос, от которого все заговорщики, в том числе и Сальвато, содрогнулись, ибо этого голоса они в тот вечер еще не слышали. – Посланник, говорят, сегодня ночью или завтра утром отправится в Париж.

– Веласко! – в один голос воскликнули Николино и Мантонне.

Потом Николино добавил:

– Не тревожьтесь, синьор Пальмиери, – это шестой наш друг, которого мы ожидали; по моей вине – вине непростительной – он прошел по доске, которую я забыл убрать, причем забыл дважды: в первый раз – когда принес канат, во второй – когда принес одежду.

– Николино! Николино! Из-за тебя нас повесят, – заметил Мантонне.

– Я еще прежде тебя сказал, что повесят, – беспечно возразил Николино. – Зачем же вы приняли в заговор сумасшедшего?

XII. ПОЦЕЛУЙ МУЖА

Если слова Веласко соответствовали истине, нельзя было медлить ни минуты, ибо, с точки зрения Шампионне, отъезд посланника, означавший объявление войны, должен был повлечь за собою великие бедствия, прибытие же Сальвато могло задержать гражданина Гара и убедить его в необходимости повременить.

Каждому хотелось проводить Сальвато до посольства, но он, благодаря собственной памяти и плану отлично знавший топографию Неаполя, наотрез отказался от такой услуги. Когда цель его приезда станет всем очевидна, всякому, кого увидят вместе с ним, может грозить гибель; такой человек стал бы жертвой неаполитанской полиции или пал бы от кинжала королевских сбиров.

К тому же, Сальвато надо было идти только вдоль побережья, оставляя море вправо от себя, – так он должен был добраться до французского посольства, занимавшего второй этаж дворца Караманико; следовательно, заблудиться он никак не мог, ориентиром ему служили трехцветный флаг и фасция, увенчанная красным колпаком.

Но все же он в знак дружбы, да и ради предосторожности обменял свои намокшие пистолеты на пистолеты Николино Караччоло, потом пристегнул под плащом саблю, спасенную им во время гибели лодки, и подвесил ее на крючок, чтобы ее бряцание по каменным плитам не выдало его.

Было решено, что он уйдет первым, а минут десять спустя один за другим выберутся из подвала остальные и каждый отправится к себе, петляя по переулочкам, чтобы сбить с толку возможных соглядатаев, а это нетрудно сделать в городе-лабиринте, именуемом Неаполь и превосходящем в этом отношении даже Критский лабиринт.

Николино проводил молодого адъютанта до выхода на улицу и сказал, указывая на склон Позиллипо и редкие огоньки, еще мерцавшие в Мерджеллине:

– Идите вот так. И не позволяйте никому ни следовать за вами, ни подходить к вам.

Молодые люди обменялись рукопожатием и разошлись.

Сальвато осмотрелся вокруг: нигде не было ни души, к тому же ураган еще не совсем стих; дождь прекратился, но молнии, сопровождаемые громом, еще часто сверкали, освещая все небо.

Когда Сальвато проходил мимо самого темного угла дворца королевы Джованны, ему показалось, будто на фоне стены вырисовывается силуэт мужчины; юноша рассудил, что из-за этого останавливаться не стоит: он хорошо вооружен, да и что может сделать ему незнакомец?

Однако шагов через двадцать он все-таки обернулся: тот человек переходил улицу и, по-видимому, собирался направиться по ее левой стороне.

Еще через десяток шагов Сальвато показалось, будто над стенкой, что тянется вдоль моря и служит парапетом дороги, показалась голова, а при его приближении она поспешила спрятаться; он склонился над парапетом и огляделся, но обнаружил лишь сад с пышными деревьями, листва которых поднималась до самого парапета.

Тем временем другой мужчина уже успел догнать его и шел рядом; Сальвато сделал вид, будто хочет подойти к нему, но в то же время не спускал глаз с того места, где исчезла голова.

Тут он при вспышке молнии увидел позади себя человека, который перелезал через стену, а потом, как и он, направился в сторону Мерджеллины.

Сальвато пощупал свой пояс и, убедившись, что пистолеты можно легко вынуть, продолжал путь.

Двое незнакомцев по-прежнему шли по дороге: один – чуть впереди и слева о г него, другой – чуть позади, справа.

Возле королевского особняка посреди улицы двое каких-то мужчин ссорились, без конца размахивая руками и крича во все горло, как это свойственно неаполитанскому простонародью.

Сальвато взвел под плащом курки пистолетов. Он сразу заметил, что спорщики не собираются посторониться, и у него возникло подозрение, что ему готовят ловушку, а потому он направился прямо к ним.

– Ну-ка, дорогу! – сказал он по-неаполитански.

– Это почему же такое? – насмешливо возразил один из них, тотчас позабыв о ссоре.

– Потому, – отвечал Сальвато, – что середина мостовых его величества короля Фердинанда предназначена для дворян, а не для таких проходимцев, как вы.

– А если вам дорогу не уступят? – продолжал другой спорщик. – Что вы тогда скажете?

– Сказать ничего не скажу, а уступить заставлю.

И, вытащив из-за пояса два пистолета, он двинулся прямо на них.

Они посторонились и пропустили его.

Сальвато слышал, как один из них, по-видимому главарь, сказал:

– Да, конечно, это он!

Как читатель помнит, Николино советовал Сальвато не только не подпускать к себе никого, но и не позволять за собою следовать; к тому же фраза, услышанная им, предупреждала о том, что ему грозит опасность.

Он остановился. Заметив это, неизвестные тоже замерли.

Они находились шагах в десяти от него.

Место было пустынное.

Слева стоял дом, все его ставни были затворены, а дальше шла стена сада, над которой высились верхушки апельсиновых деревьев и колышущиеся ветви великолепной пальмы.

Справа – море.

Сальвато прошел еще десять шагов и опять остановился.

Незнакомцы, следовавшие за ним, увидев это, тоже остановились.

Тогда Сальвато пошел назад; четверо неизвестных, которые теперь соединились и были явно из одной шайки, ожидали его.

– Я не только не допущу, чтобы мне преграждали путь, но не позволю кому бы то ни было выслеживать меня, – сказал он, когда между ними оставалось шага четыре.

Двое из шайки уже выхватили ножи и держали их наготове.

– Подождите, – сказал главарь, – мы еще, может быть, столкуемся; ведь судя по тому, как вы говорите по-неаполитански, вас не примешь за француза.

– А что тебе до того – француз я или неаполитанец?

– Это уж мое дело. Отвечайте откровенно.

– Ты, кажется, позволяешь себе допрашивать меня, негодяй?

– Ах, господин дворянин, я же делаю это для вашей пользы, а не для своей. Скажите, вы тот человек, что приехал из Капуа верхом, во французском мундире, нанял в Поццуоли лодку и заставил двух моряков везти себя, несмотря на шторм, ко дворцу королевы Джованны?

Сальвато мог бы отпереться, воспользоваться своим знанием неаполитанского наречия, и тем самым подкрепить сомнения того, кто его расспрашивал, но ему показалось, что лгать, даже сбиру, все же значит лгать, то есть совершать нечто унижающее человеческое достоинство.

– А будь это я, что тогда? – спросил Сальвато.

– Будь это вы, тогда я был бы обязан убить вас, – мрачно ответил тот. – Разве что вы согласились бы по доброй воле отдать мне документы, которые везете при себе.

– Тогда вам, мерзавцы, следовало, набрать человек двадцать, а не четверых: этого недостаточно, чтобы убить или даже обокрасть адъютанта генерала Шампионне.

– Ну, точно, это он! – воскликнул предводитель. – Хватит пререкаться! Беккайо, ко мне!

В ответ на его зов из темной дверцы в стене сада выскочили двое и стремительно бросились к Сальвато, намереваясь напасть на него сзади

Но при первом же их движении Сальвато выстрелил из двух пистолетов в тех, кто был с ножами: одного он убил, другого ранил.

Потом, отстегнув плащ и отбросив его прочь, он обернулся, выхватил саблю и полоснул по лицу того, кого предводитель назвал Беккайо, а следующим ударом нанес тяжкую рану его соратнику.

Сальвато уже думал, что избавился от нападающих – четверо из них выбыли из строя; теперь ему оставалось только справиться с предводителем и со сбиром, который благоразумно держался от него шагах в десяти. Казалось, он легко одолеет обоих, как вдруг, в тот миг, когда он повернулся, чтобы броситься на них, что-то со свистом вылетело из руки предводителя, блеснув как молния, и он почувствовал резкую боль в правой стороне груди. Убийца, не решаясь приблизиться, метнул в него нож; лезвие вонзилось между плечом и ключицей, а рукоятка торчала, раскачиваясь.

Сальвато схватил нож левой рукой, вырвал его, попятился назад – ему показалось, что почва уходит из-под ног, – в поисках опоры натолкнулся на стену и прислонился к ней. Почти тотчас все закружилось перед ним, и последним его ощущением было, что стена ускользает от него, как ускользнула земля.

Молния, прорезавшая все небо, показалась ему уже не голубоватой, а красной, как кровь; он раскинул руки, выронил саблю и упал без чувств.

При последнем проблеске сознания Сальвато почудилось, что двое неизвестных склонились к нему. Он сделал усилие, чтобы оттолкнуть их, но тут сознание его померкло и, казалось, жизнь покинула его навсегда.

Все это произошло за несколько мгновений до того, как в ответ на выстрелы окно Луизы распахнулось и на испуганный возглас Микеле: «Это Паскуале Де Симоне, сбир королевы!» – молодая женщина воскликнула: «Так, значит, спасать его придется мне!»

От будуара до крыльца и от крыльца до садовой калитки было совсем близко, но, когда Луиза дрожащей рукой отворила калитку, убийцы уже скрылись, тело же молодого человека, прислонявшегося к калитке, рухнуло наземь, как только Сан Феличе распахнула ее.

Тут молодая женщина, собрав все силы, оттащила раненого поглубже в сад, заперла калитку не только на ключ, но и на засов и, вся в слезах, позвала на помощь Нину, Микеле и Нанно.

Все трое тотчас прибежали. Микеле из окна видел, как убегали злодеи; теперь же послышались медленные, мерные шаги патруля, который, вероятно, подберет убитых и раненых, а следы молодого офицера будут потеряны даже для самых зорких глаз; поэтому тем, кто пришел ему на помощь, уже нечего было опасаться.

Микеле приподнял тело юноши. Нина взялась за ноги, Луиза поддерживала голову, и так осторожно, как только женщины умеют обращаться с больными и ранеными, его перенесли в дом.

Нанно оставалась позади. Склоняясь к земле, она шептала заклинания и искала какие-то известные ей травы среди тех, что в изобилии росли в саду и в расщелинах каменной ограды.

Когда дошли до будуара, Микеле задумался; потом вдруг, встряхнув головой, сказал:

– Сестрица, скоро вернется кавалер. Что он скажет, увидев, что в его отсутствие и не спросясь его ты внесла этого красавца в дом?

– Он его пожалеет, Микеле, и похвалит меня, – ответила молодая женщина, и ясный взгляд ее засветился нежностью.

– Да, само собой разумеется, будь это обыкновенное убийство, все так бы и вышло. Но когда кавалер узнает, что нападал не кто иной, как Паскуале Де Симоне, он, чего доброго, спросит себя, пристало ли ему как приближенному принца Франческо давать приют человеку, раненному сбиром королевы?

Молодая женщина на несколько мгновений задумалась, потом согласилась:

– Ты прав, Микеле. Посмотрим, есть ли при нем какие-нибудь документы, по которым можно было бы узнать, куда его отнести.

Они обшарили все карманы раненого, но, кроме кошелька и часов, ничего не нашли; из этого можно было заключить, что напали на него не воры. Что же касается каких-либо бумаг, если они и были у него, то исчезли.

– Боже мой! Боже мой! Что же делать? – воскликнула Луиза. – Но ведь не могу же я оставить человеческое существо в таком положении.

– Сестрица! – сказал Микеле решительно, как человек, нашедший выход. – Если бы кавалер пришел, пока Нанно тебе гадала, нам пришлось бы скрыться в доме твоей приятельницы герцогини Фуско, ведь он пустует, а ключи у тебя.

– Ты прав, ты прав Микеле! – воскликнула молодая женщина. – Конечно, отнесем его к герцогине. Мы положим его в одной из комнат, выходящих окнами в сад. Там есть дверь. Спасибо, Микеле! Если он, бедняга, выживет, мы сможем там ухаживать за ним, как того потребует его состояние.

– А муж твой, – продолжал Микеле, – ничего не зная, сможет, если понадобится, сослаться на свое неведение. Но он не стал бы делать это, если бы ему об этом рассказали.

– Конечно, не стал бы: он скорее признает себя виновным, чем солжет. Он не должен ничего знать, ни в коем случае! Не то что я сомневаюсь в его великодушии, но, как ты и сам говоришь, мне не следует ставить его в такое положение, когда долг по отношению к его другу-принцу окажется несовместимым с долгом христианина. Посвети нам, Нанно, – сказала молодая женщина колдунье, которая возвратилась с пучком различных трав, – тут не должно остаться ни малейшего следа от присутствия этого юноши.

Нанно пошла впереди со светильником, а за нею понесли раненого; пройдя три-четыре комнаты, группа наконец скрылась за дверью, ведущей в соседний дом.

Но не успели уложить раненого на кровать в комнате, выбранной Луизой, как Нина, менее озабоченная, чем ее хозяйка, в тревоге коснулась ее руки.

Молодая женщина поняла, что камеристка хочет на что-то обратить ее внимание, и прислушалась.

В ворота сада стучались.

– Это кавалер! – воскликнула Луиза.

– Скорей, скорей, сударыня, ложитесь в постель в пеньюаре, – сказала Нина, – остальное я беру на себя.

– Микеле! Нанно! – прошептала молодая женщина, жестом прося их позаботиться о раненом.

Их ответные жесты успокоили ее, насколько это вообще было возможно. Потом словно во сне, пошатываясь, задыхаясь, наталкиваясь на стены, шепча какие-то бессмысленные слова, она добралась до своей комнаты, успела только бросить на стул чулки и туфли, растянуться в постели и, с бьющимся сердцем, затаив дыхание, закрыть глаза и притвориться спящей.

Пять минут спустя кавалер Сан Феличе, которому Нина объяснила, что ворота сада оказались запертыми по ее недосмотру, на цыпочках, улыбаясь, вошел с подсвечником в руке в спальню жены.

Он минуту постоял возле кровати, полюбовался Луизой, освещенной розовой восковой свечой, которую он держал в руке, потом медленно склонился и поцеловал ее в лоб, прошептав:

– Спи, ангел чистоты, да хранит тебя Бог! И да избавит тебя Небо от всякого соприкосновения с силами зла, с которыми я только что расстался!