Текст книги "Сан-Феличе. Книга первая"

V. ДВОРЕЦ КОРОЛЕВЫ ДЖОВАННЫ

В Неаполе, в конце Мерджеллины, на последней трети дороги, подымающейся на Позиллипо (во времена, о которых мы говорим, она была едва доступна для экипажей), находятся странные руины, расположенные на утесе, постоянно омываемом морскими волнами; в часы прилива вода затопляет нижний этаж здания. Мы назвали эти руины странными, и они действительно странны, ибо это развалины дворца, который никогда не был достроен и обветшал, так и не исполнив своего предназначения.

Память народа дольше сохраняет преступления, чем добрые дела, поэтому, забыв о благодетельных царствованиях Марка Аврелия и Траяна, туристу не показывают сохранившиеся в Риме остатки зданий, которые связаны с жизнью этих императоров. Зато народ, до сего времени восторгаясь отравителем Британика и убийцею Агриппины, связывает с именем сына Домиция Агенобарба многие здания, включая даже такие, которые сооружены на восемь веков позже, демонстрирует всякому приезжему бани Нерона, башню Нерона, гробницу Нерона; так поступают и неаполитанцы, называющие руины Мерджеллины дворцом королевы Джованны, несмотря на то что постройка эта явно относится к XVII веку.

Ничего подобного. Дворец, построенный двумя веками позже царствования бесстыжей анжуйки, был заказан не преступною супругою Андрея и не любовницей Серджиани Караччоло, а Анною Карафа, супругою герцога Медины, любимца герцога Оливареса, которого звали графом-герцогом и который сам был фаворитом короля Филиппа IV. При падении своем Оливарес увлек за собою и Медину, которого отослали в Мадрид; уезжая, Медина оставил жену в Неаполе, где она стала жертвою двойной ненависти – ненависти к нему за его тиранство и к ней самой за ее надменность.

Чем покорнее и безмолвнее народы во времена процветания их угнетателей, тем они беспощаднее после их падения. Неаполитанцы, ни разу не возроптавшие, пока вице-король находился в силе, стали преследовать опального в лице его жены, и Анна Карафа, подавленная презрением аристократии, униженная оскорблениями простонародья, тоже покинула Неаполь и отправилась в Портичи, где и умерла, оставив недостроенный дворец – символ своей судьбы, сломленной на середине жизненного пути.

С тех пор народ превратил этот каменный гигант в источник мрачных суеверий; хотя фантазии неаполитанцев не свойственна склонность к туманной поэзии северян и призраки, обычные спутники тумана, обычно не решаются проникать в ясную, прозрачную атмосферу современной Партенопеи, ее жители почему-то заселили эти руины неведомыми, коварными духами. Духи наводят порчу на смельчаков, отваживающихся проникнуть в этот остов дворца, как прежде и на других, еще более дерзких, пытавшихся достроить его, не считаясь ни с лежащим на нем проклятием, ни с морем, что в своем упорном наступлении все более завладевает им. Можно подумать, что на этот раз неподвижные, бесчувственные стены унаследовали человеческие страсти или что мстительные души Медины и Анны Карафа вернулись, чтобы после смерти поселиться в покинутом разрушенном жилище, которым им не дано было владеть при жизни.

В 1798 году предрассудки, связанные с его развалинами, еще более усилились из-за россказней, распространившихся среди населения Мерджеллины, то есть в местах, прилегающих к источнику этих зловещих преданий. Молва утверждала, будто с некоторых пор из дворца королевы Джованны (ибо, как уже было сказано, народ именно так называл руины, и мы в качестве романиста следуем этой традиции, хотя возражаем против него в качестве археолога), – так вот, говорили, будто из дворца доносится лязг цепей вперемежку со стонами, будто через зияющие окна можно порой увидеть, как под мрачными сводами по сырым, пустынным залам бродят одинокие голубые огоньки. Наконец, со слов старого рыбака по имени Бассо Томео, которому многие безусловно доверяли, прошел слух, что развалины дворца стали пристанищем разбойников. Этот Бассо Томео рассказывал вот что. Как-то в бурную ночь, несмотря на ужас, внушаемый этим проклятым дворцом, ему пришлось искать убежища в бухточке возле утеса, на котором расположены развалины; оттуда он увидел, как по огромным темным проходам шествуют тени, облаченные в длинные белые балахоны, то есть в одежду кающихся, так называемых bianchi 1010
  Белые (ит.)


[Закрыть], что присутствуют при последних минутах приговоренных к смертной казни. Больше того, он уверял – и точно указывал время, ибо слышал бой часов на колокольне церкви Санта Мария ди Пие ди Гротта, – что в полночь видел, как один из этих мужчин или духов появился на утесе, под которым стояла его лодка, и на мгновение остановился, потом, скользя по крутому скату, ведущему к морю, направился прямо к нему. Тогда рыбак, в ужасе перед этим явлением, зажмурился и притворился спящим. Минуту спустя он почувствовал, что лодка его накренилась под тяжестью какого-то груза. Не помня себя от страха, он чуточку приоткрыл веки, ровно настолько, чтобы разглядеть, что происходит над ним, и тут как сквозь облако увидел, что призрак склоняется к нему с кинжалом в руке. Через мгновение он почувствовал, что острие кинжала касается его груди; но, решив, что то существо, с которым он имеет дело, хочет удостовериться, действительно ли он спит, он не шевельнулся и старался дышать ровно, как человек, погруженный в глубокий сон. И в самом деле, страшное видение, на несколько мгновений склонившееся над ним, выпрямилось во весь рост и тем же шагом, так же легко, как и спустилось к морю, стало подниматься наверх, причем, так же как и при спуске, на мгновение остановилось, чтобы убедиться, что рыбак по-прежнему спит, а затем снова исчезло в развалинах.

Первым побуждением Бассо Томео было изо всех сил налечь на весла и удрать, но тогда это существо, сообразил рыбак, поймет, что он не спал, а только притворялся, и это может оказаться для него роковым если не сейчас, так впоследствии.

Во всяком случае, все пережитое произвело на Бассо Томео такое сильное впечатление, что он с тремя своими сыновьями – Дженнаро, Луиджи и Джованни, с женой и дочерью Ассунтой уехал из Мерджеллины и обосновался на Маринелле, то есть на другом конце Неаполя, в стороне, противоположной порту.

Само собой разумеется, эти слухи все более и более укоренялись среди неаполитанцев, самых суеверных людей на свете. Каждый день или, вернее, каждый вечер от холма Позиллипо до церкви Санта Мария ди Пие ди Гротта, будь то в комнате, где собиралась вся семья, или у лодок, где сходятся рыбаки в ожидании часа, когда надо вытягивать сети, начинались новые рассказы с новыми подробностями, еще страшнее прежних.

Что же касается людей разумных, которым трудно было поверить в привидения и в проклятие, лежащее на недостроенном дворце, они охотно сами распускали эти слухи или, по крайней мере, не мешали их распространению, ибо объясняли возникновение простонародных толков гораздо более серьезными причинами, чем появление призраков и стенания окаянных душ. И в самом деле, вот что говорили шепотом эти люди, тревожно оглядываясь по сторонам, отец – сыну, брат – брату, приятель – приятелю. Говорили, что королева Мария Каролина, вне себя от ярости после всего случившегося во Франции, особенно после казни своего зятя Людовика XVI и своей сестры Марии Антуанетты, учредила во имя борьбы с якобинцами Государственную джунту, приговорившую, как известно, к смерти трех несчастных юношей: Эммануэле Де Део, Витальяни и Гальяни, возраст которых всех вместе был далек до старческого, но, увидев, какой ропот вызвала эта казнь, и убедившись, что Неаполь собирается превратить трех неправедно обвиненных юношей в мучеников, королева, как передавали, подготовила в тиши орудие не столь разительного, но не менее беспощадного мщения, а именно учредила во дворце, в особой комнате, прозванной «темной», своего рода тайное, невидимое миру судилище, нареченное «Трибуналом святой веры». Название зала суда обязано тому обстоятельству, что и судьи, и обвинители заседали в темноте; говорили, что перед ними там выступали свидетели не только неизвестные, но и вдобавок скрывавшие свое лицо под маской, а приговоры выносились в отсутствие обвиняемых, которым ничего не сообщалось об их участи, поэтому несчастные узнавали, что осуждены на смерть, только оказавшись лицом к лицу с палачом, неким Паскуале Де Симоне. Рассказывали, что этого Паскуале Де Симоне, независимо от того, были обвинения против Каролины Австрийской истинными или ложными, прозвали в народе «сбиром королевы». Рассказывали, будто этот Паскуале Де Симоне говорил осужденному, перед тем как убить его, одно только слово и наносил ему такой верный удар, что ни один из попавших ему в руки уже не приходил в себя; вдобавок опять-таки утверждали: чтобы не было сомнений, кем нанесен удар, палач оставляет в ране кинжал, на рукоятке которого по сторонам креста вырезаны S и F – начальные буквы слов Santa Fede 1111
  Святая вера (ит.)


[Закрыть].

Находились люди, уверявшие, будто они поднимали с земли мертвые тела и обнаруживали в ранах кинжал; но еще больше было тех, кто признавался, что, увидев валяющийся труп, спешили убежать и поэтому не потрудились проверить, оставлен ли в ране кинжал, а тем более убедиться, есть ли на нем, как на кинжале немецкой святой Феме, знак, указывающий, чья рука им воспользовалась.

Наконец, распространялась и третья версия, быть может не самая достоверная, хотя она и казалась самой правдоподобной. Говорили, будто шайка злодеев, сообщество, столь характерное для Неаполя, где галеры не что иное, как место отдыха преступников, орудовала в собственных интересах и оставалась безнаказанной, сумев внушить властям заблуждение, будто она действует в угоду королеве и мстит за нее.

Какая бы версия ни соответствовала истине или хотя бы приближалась к ней, в тот же вечер 22 сентября, пока фейерверки взвивались на площади Кастелло, на Меркателло и площади Пинье, а толпа, подобная реке между крутыми берегами, с шумом двигалась под бесчисленными огнями иллюминации по единственной артерии, пересекавшей Неаполь из конца в конец, то есть по улице Толедо; пока во дворце английского посольства хозяева и гости мало-помалу успокаивались от тревоги, вызванной появлением французского посла и проклятием, которое он бросил им в лицо, небольшая деревянная дверца, что выходила на самый безлюдный отрезок дороги, подымавшейся на Позиллипо, между утесом Фризе и ресторацией Скьява, – небольшая дверца, повторяем, отворилась, и из нее вышел человек, закутанный в просторный плащ, которым он прикрывал нижнюю часть лица, в то время как верхняя часть его терялась в тени широкополой шляпы, надвинутой по самые глаза.

Тщательно заперев за собою дверь, незнакомец зашагал по узкой тропинке, вьющейся по склону и круто спускающейся к морю в направлении дворца королевы Джованны. Но вместо того чтобы вести ко дворцу, тропинка поворачивала к отвесной скале, возвышающейся над обрывом глубиной в десять-двенадцать футов. Правда, в тот день на скале лежала доска; другой ее конец опирался на край одного из окон первого этажа дворца, образуя таким образом подобие моста, воспользоваться которым почти столь же трудно, как пройти по острию меча, – условие, необходимое, чтобы достичь порога Магометова рая. Между тем, каким бы узким и шатким ни был мостик, человек в плаще ступил на него с беззаботностью, говорившей о том, что путь этот ему хорошо знаком. Однако в тот миг, когда он уже был готов шагнуть на подоконник, некто, прятавшийся во дворце, преградил ему путь, приставив к его груди пистолет. Но пришелец был, по-видимому, готов к такому препятствию, ибо отнюдь не встревожился и совершенно спокойно сделал остановившему его масонский знак и прошептал полслова, а тот, досказав слово до конца, посторонился, что позволило человеку в плаще спрыгнуть с подоконника вовнутрь. Спустившись, вновь прибывший хотел было заменить товарища на посту у окна, как, по-видимому, было у них заведено, чтобы ждать следующего, подобно тому как на верху лестницы королевской усыпальницы в Сен-Дени умерший король Франции ждет своего наследника.

– Не надо, – сказал ему товарищ, – мы все в сборе, недостает только Веласко, а он придет не раньше полуночи.

Тут оба совместными усилиями притянули к себе доску, что служила временным мостом между скалой и развалинами, прислонили ее к стене и, лишив непосвященных какой-либо возможности добраться до них, скрылись в глубине здания, где было темнее, чем снаружи.

Однако для этих двоих все здесь было, по-видимому, знакомо, поскольку они уверенно направились по крытому проходу, куда через щели в потолке проникало немного света, и вышли к лестнице без перил, но достаточно широкой, чтобы безопасно подниматься по ней.

Лестница вела в зал, выходивший окнами на море; около одного из окон виднелась человеческая фигура – ее можно было заметить лишь изнутри помещения, в то время как снаружи ничего не было видно.

На шум шагов это подобие призрака обернулось:

– Все ли в сборе?

– Все, – ответили два голоса.

– Значит, – продолжала тень, – нам остается только ждать посланца из Рима.

– Он запаздывает, и я вообще сомневаюсь, что ему удастся сдержать слово, во всяком случае, этой ночью, – сказал человек в плаще, бросив взгляд на волны, уже вспенивавшиеся под первыми порывами сирокко.

– Да, море начинает сердиться, – возразила тень, – но если речь идет действительно о том, кого обещал нам прислать Этторе, он не остановится из-за такого пустяка.

– Из-за пустяка! Что ты, Габриэле! Задул южный ветер, и через час к морю не подступишься. Это говорит тебе племянник адмирала

– Не по морю, так по суше, но он все-таки появится; если не в лодке, так доберется вплавь, не вплавь, так на воздушном шаре, – возразил молодой, свежий и сильный голос. – Я его знаю, я видел его в деле. Раз он сказал генералу Шампионне: «Приду!» – значит, так и будет, пусть даже придется пройти сквозь адское пламя.

– К тому же время еще не истекло, ведь встреча назначена от одиннадцати до полуночи, – согласился человек в плаще и вынул из кармана часы с репетиром, – а пока, смотрите, нет и одиннадцати.

– В таком случае мне, как младшему, надлежит стать на вахту у окна, – сказал тот, кто назвал себя племянником адмирала и по этой причине должен был разбираться в погоде, – а вы, люди зрелые и умные, приступайте к совещанию Идите в зал, а я останусь здесь и, как только замечу огонек на лодке, сообщу вам об этом.

– Нам нечего совещаться, надо только обменяться некоторыми сведениями. Николино, хоть и сумасшедший, дает нам хороший совет.

– Если меня действительно считают сумасшедшим, то здесь четверо еще более безрассудны, чем я; это те, кто, зная, что я сумасшедший, все же приняли меня в заговор, ибо, друзья мои, хоть вы называете себя philomati 1212
  Любознательные (гр.)


[Закрыть] и объясняете свои сборища научными интересами, вы просто-напросто франкмасоны, члены запрещенной в Обеих Сицилиях секты, и замышляете низвержение его величества короля Фердинанда и провозглашение Партенопейской республики, а это называется государственной изменой и влечет за собою смертную казнь. Мы с моим другом Этторе Карафа плюем на смерть, потому что нам, как патрициям, всего лишь отрубят голову, а это не замарает наших гербов. Зато вы, Мантонне и Скипани, и Чирилло, сейчас ждущий вас там, внизу, – люди отважные, ученые, великодушные, мужественные, люди, во сто раз лучше нас, но, к несчастью, всего лишь плебеи, будете просто-напросто вздернуты на виселицу. Ну и посмеюсь же я, друзья, когда, с комфортом расположившись в окошке mannaia 1313
  Итальянское название гильотины. (Примеч. автора.)


[Закрыть], увижу, как вы дрыгаетесь на веревках, если только illustrissimo signore 1414
  Достославный синьор (ит.)


[Закрыть] Паскуале Де Симоне не лишит меня этого развлечения по приказу ее величества королевы… Ступайте, совещайтесь и, когда понадобится совершить что-нибудь невозможное, то есть нечто такое, что может сделать только сумасшедший, вспомните обо мне.

Те, к кому были обращены эти слова, были, по-видимому, точно такого же мнения, как и тот, кто произнес их, ибо, одновременно и смеясь, и пожимая плечами, они предоставили Николино стеречь у окна, а сами спустились по винтовой лестнице; на ступени ее падали слабые блики от лампы, освещавшей низкий подвал, выдолбленный в скале ниже уровня моря и, по-видимому, предназначенный зодчим герцога Медины для благородной цели хранения лучших испанских и португальских вин.

В этом подвале – раз уж, не считаясь с поэтичностью и серьезностью нашего повествования, мы вынуждены называть вещи их именами – сидел, облокотившись на каменный стол, задумчивый, сосредоточенный человек; плащ его был откинут назад, лампа освещала его лицо, бледное и исхудавшее от бессонных ночей; перед ним находились перья, чернила и несколько листов бумаги, а под рукою – пара пистолетов и кинжал.

Человек этот был не кто иной, как знаменитый врач Доменико Чирилло.

Трое других заговорщиков, которых Николино назвал Скипани, Мантонне и Этторе Карафа и отправил совещаться, один за другим появились в слабом, трепещущем свете лампы; они скинули с себя плащи и шляпы, затем каждый положил перед собою по паре пистолетов и по кинжалу, после чего они не то чтобы приступили к совещанию, а просто стали обмениваться новостями, услышанными в городе.

Так как мы знаем не хуже, а даже лучше, чем они, обо всем, что произошло в тот столь богатый событиями день, то, с позволения читателя, предоставим им обсуждать эту тему, уже неинтересную для нас, а тем временем вкратце познакомимся с биографиями этих пяти лиц, ибо им суж-дена немаловажная роль в событиях, о которых мы собираемся рассказать.

VI. ПОСЛАНЕЦ РИМА

Посмотрим же, кто такие эти пятеро, из которых Николино, не щадя и самого себя, так насмешливо и весело троих обрек на виселицу, а двоих на гильотину, – причем его предсказаниям, за исключением одного, суждено было осуществиться.

Тот, кого мы назвали Доменико Чирилло, застав его задумчивым и сосредоточенным, одиноко сидящим облокотившись на каменный стол, напоминал героев Плутарха и являлся одним из редчайших представителей античности, когда-либо появлявшихся на неаполитанской земле. Он не принадлежал ни времени, ни стране, в которой жил, и обладал многими достоинствами, однако ему было бы достаточно одного из них, чтобы стать человеком выдающимся.

Он родился в 1739 году, в год восшествия на престол Карла III, в Грумо, деревеньке в Терра ди Лаворо. Семья его издавна славилась знаменитыми врачами, учеными-естествоиспытателями и неподкупными судьями. Еще не достигнув двадцати лет, он участвовал в конкурсе на замещение кафедры ботаники и добился ее; потом он путешествовал по Франции, познакомился с Нолле, Бюффоном, д'Аламбером, Дидро, Франклином, и если бы не его горячая любовь к матери – он сам в этом признавался, – то он отказался бы от своей настоящей родины, чтобы обосноваться на родине, избранной его сердцем.

Возвратившись в Неаполь, он продолжал научные занятия и стал одним из лучших врачей своего времени; но особенно известен он был как врач бедных, ибо считал, что для истинного христианина наука должна быть не источником благосостояния, но средством помогать страждущим; поэтому, когда его одновременно приглашали к богачу и к лаццароне, он охотнее отправлялся к нищему и сначала, пока тот был в опасности, помогал своими знаниями, а когда больной начинал поправляться – деньгами.

Несмотря на это или, лучше сказать, именно поэтому, в 1791 году он был в немилости у двора: страх перед революционными идеями и ненависть к французам вооружили Фердинанда и Каролину против всех, кого в Неаполе отличали благородное сердце и проницательный ум.

С тех пор он жил в полуопале; видя спасение своей несчастной отчизны лишь в революции, которую можно совершить с помощью все тех же любимых им французов (а любовь его к ним могла бы поспорить с любовью к матери и к настоящей родине), он, с философской решительностью своей души и со спокойной и мягкой настойчивостью своего характера, стал участником заговора, чтобы низвергнуть мрачную и жестокую тиранию Бурбонов, заменив ее разумной и братской властью Франции. Он отдавал себе отчет в том, что ставит на карту свою голову, но спокойно, упорно, без излишних восторгов, не считаясь с опасностью, шел к намеченной цели – подобно тому как стал бы, рискуя собственной жизнью, лечить больных холерой или тифом. Его единомышленники были моложе и порывистее, но к его мнению по всем вопросам относились с глубоким уважением; он был как бы нитью, ведущей их в лабиринте, огоньком, светившим им в потемках, и грустная улыбка, какою он встречал опасность, спокойное благоговение, с каким он говорил об избранниках, на чью долю выпало счастье умереть за человечество, оказывали на них то же действие, что Вергилий приписывает светилу, которому поручено рассеивать мрак и страхи, порожденные тьмой, и заменять их благодетельной и спасительной ночной тишиной.

Этторе Карафа, граф ди Руво, герцог Андрийский, тот самый, что вмешался в разговор, напомнив о непреклонной воле и отваге человека, появления которого они ждали, бьи одним из богатырей, создаваемых Богом для политических битв, – другими словами, то был своего рода аристократический Дантон, наделенный неустрашимым сердцем, железной волей и непомерным честолюбием.

Он отличался врожденной склонностью к трудным начинаниям, спешил навстречу опасности, как другой бежал бы от нее, проявлял мало беспокойства относительно средств, лишь бы достигнуть цели. Бесстрашный в жизни, он был, хотя это и казалось невозможным, еще бесстрашнее перед лицом смерти – словом, это был один из тех мощных рычагов, какие Провидение, охраняющее народы, вкладывает в руки революции, которая должна их освободить.

Он происходил из прославленной семьи герцогов Андрийских и носил титул графа ди Руво; но он его презирал, равно как и все титулы своих предков, если они не согласовывались с делами, благодарная память о которых могла бы остаться в истории и которые он сам мечтал совершить; он постоянно говорил, что у порабощенного народа не может быть аристократии. Он воспламенился при первых же веяниях республиканских идей, подувших в Неаполе после прибытия Латуш-Тревиля, с присущей ему отвагой устремился на опасный путь революции и, хотя по своему положению обязан был появляться при дворе, стал одним из самых пламенных глашатаев новых принципов, усерднейших их распространителей: всюду, где заходила речь о свободе, словно по какому-то волшебству появлялся Этторе Карафа. Поэтому уже в 1795 году он был арестован в числе первых патриотов, выслеженных Государственной джунтой, и заключен в замок Сант'Эльмо; здесь он вступил в сношения с большинством молодых офицеров, охранявших крепость. Его пламенное красноречие привело к тому, что они превратились в сторонников республики; вскоре они настолько подружились, что, когда ему стал грозить смертный приговор, он, не колеблясь, обратился к своим стражам с просьбой помочь ему бежать. Тут между этими благородными юношами возникли разногласия: одни считали, что даже во имя свободы нельзя изменять своему долгу и, поскольку им доверена охрана замка, с их стороны было бы преступлением содействовать побегу узника, будь он им хоть друг, хоть брат. Другие, наоборот, говорили, что ради свободы и ради спасения ее защитников патриот должен жертвовать всем, вплоть до собственной чести.

В конце концов юный лейтенант, уроженец Кальтаджироне, что на Сицилии, более пламенный патриот, чем остальные, согласился не только способствовать побегу графа, но и сопутствовать беглецу; в осуществлении замысла им помогала дочь одного из гарнизонных офицеров, влюбленная в Этторе; она передала узнику веревку, чтобы спуститься с крыши замка, а молодой сицилиец ждал его внизу.

Побег совершился благополучно. Но судьба беглецов оказалась не одинаковой: сицилиец был схвачен и приговорен к смертной казни, однако по особой милости Фердинанда казнь была ему заменена пожизненным заключением в ужасной темнице на острове Фавиньяна.

Этторе нашел убежище в доме одного друга, в Портичи; отсюда он тропами, известными только горцам, перешел границу королевства, попал в Милан, застал здесь французов и легко сошелся с ними, так как вполне разделял их взгляды. Они со своей стороны оценили его пламенную душу и неукротимое сердце, его непреклонную волю. Прекрасный характер Шампионне представлялся графу слепком с характеров Фокиона и Филопемена; граф вступил в штаб Шампионне, не заняв в нем определенной должности, а после падения Пия VI и провозглашения Римской республики, когда французский генерал направился в Рим, поехал вместе с ним. Оказавшись поблизости от Неаполя и все еще надеясь поднять там восстание, он вернулся в королевство тем же путем, каким покинул его, и вновь попросил того же друга его приютить, но уже не в качестве гонимого, а в качестве заговорщика. Друг этот был не кто иной, как Габриэле Мантонне, о котором мы уже говорили. Отсюда граф написал Шампионне, что считает Неаполь созревшим для государственного переворота и просит прислать к нему верного, выдержанного и хладнокровного человека, который мог бы сам судить о состоянии умов и положении дел. Этого-то посланца и ждали заговорщики.

Габриэле Мантонне, давшего Этторе Карафа пристанище, пламенный патриот легко привлек на свою сторону; ему было, как и самому Этторе, лет тридцать пять; происходил он из Савойи, о чем свидетельствует и его имя. Он обладал геркулесовой мощью и такою же силой воли, отличался вдохновенным мужеством и благородными порывами сердца, которые в крайних обстоятельствах исторгают из глубины души возвышенные слова, что заставляют трепетать историю, обязанную их отмечать. Это не мешало Мантонне тонко острить в повседневной жизни, а такие остроты, хоть и не доходят до потомков, высоко ценятся современниками. Поступив в неаполитанскую артиллерию в 1784 году, он в 1787-м был произведен в младшие лейтенанты, в 1789-м перешел лейтенантом в артиллерийский полк королевы, в 1794-м получил чин капитан-лейтенанта и наконец в начале 1798 года стал командиром полка и адъютантом генерала Фонсека.

Тот из четверых заговорщиков, которого мы назвали Скипани, был родом из Калабрии. Он отличался прежде всего преданностью и отвагой. Будучи безупречным подчиненным при двух талантливых командирах, какими были Мантонне и Карафа, предоставленный самому себе, он становился ненадежным из-за своего безрассудства и опасным из-за неистового патриотизма. То была своего рода военная машина, бьющая без промаха и со страшной силой, но при условии, что ею управляют опытные механики.

Что же касается Николино, оставшегося в качестве младшего на страже у окна старого замка, откуда видна была вершина Позиллипо, то был красавец-дворянин лет двадцати двух, племянник того самого Франческо Караччоло, командовавшего галерой королевы, того Караччоло, кто отказался, как мы видели, явиться на обед и отклонил приглашение своей племяннице Чечилии на бал у посла Англии, вернее, у его супруги. Николино доводился, кроме того, братом герцогу Роккаромана, самому изящному, самому отчаянному, самому рыцарственному из приближенных королевы; тому, кто в Неаполе представлял собою южный тип нашего герцога Ришелье, возлюбленного мадемуазель де Валуа и победителя при Маоне; но Николино, родившийся от второго брака своего отца, был сыном француженки; она привила ему любовь к Франции, и он унаследовал от своих французских предков те легкомыслие и беззаботность перед лицом опасности, которые в зависимости от обстоятельств превращают героя в обаятельного человека и обаятельного человека – в героя.

Четверо других заговорщиков, полные надежд, переговаривались шепотом, однако держали оружие наготове. Как ни радужны были их надежды, перед умственным взором этих политических дамоклов порою поблескивало острие сабли или кинжала, напоминая, что над головою у них висит меч. А Николино тем временем с легкомыслием, свойственным юности, мечтал не столько о свободе для Неаполя, сколько о предмете своей любви – в те дни это была одна из фрейлин королевы. Не спуская глаз с вершины Позиллипо, он наблюдал, как на небе постепенно собирается буря, которую Франческо Караччоло предсказал королеве, а сам он – своим единомышленникам.

И действительно, временами слышались далекие раскаты грома, а предшествовавшие им молнии освещали темные тучи, что ползли с юга на север: в феерическом сверкании молний на мгновение выступал из мрака черный утес Капри, затем сливавшийся с непроницаемыми тучами, словно служил им основанием. То и дело налетали порывы тяжелого, обжигающего ветра; он до самого Неаполя доносит песок из ливийской пустыни и вызывает на море фосфоресцирующую зыбь, которая на миг превращает его в пылающее озеро, после чего оно сразу же погружается в непроницаемую тьму.

Едва только подул этот опасный для рыбаков ветер, как целые стайки небольших лодок устремились в гавань; одни неслись под треугольными парусами, и вслед за ними оставалась огненная борозда; на других люди гребли изо всех сил – эти суденышки напоминали крупных водяных пауков, и при каждом ударе их весел возникал целый сноп сверкающих жидких искр. Постепенно все лодки, торопившиеся достигнуть берега, исчезли за грузными, неподвижными очертаниями замка Кастель делл'Ово и за маяком мола, желтоватый свет которого виднелся в туманной дымке, похожей на ту, что образуется вокруг луны, предвещая ненастье. Море было наконец всеми покинуто – словно для того, чтобы стихиям было вольнее бушевать без помех

В это время на вершине Позиллипо показалась светящаяся точка – красноватый огонек, резко контрастирующий с серным дыханием бури и фосфоресцирующими испарениями моря; огонек по прямой линии направлялся ко дворцу королевы Джованны

Казалось, этот огонек был знаком, поданным с небес: тотчас грянул раскат грома, пронесшийся от мыса Кампанелла до мыса Мизена, и небо, раскрывшись в том же направлении, явило испуганному взору бездонные глуби Вселенной Порывы ветра, дувшего с разных сторон, рассекали поверхность моря со скоростью и грохотом смерча, вздымались огромные валы, будто поднятые каким-то подводным кипением, ураган сбросил с себя цепи и несся по морю, как разъяренный лев.

При виде этого страшного зрелища Николино так закричал, призывая сообщников, сидевших в глубинах старого дворца, что те содрогнулись, они бросились вверх по лестнице и, оказавшись у окна, поняли, о чем идет речь.

Лодка, на которой плыл – в этом они не сомневались – ожидаемый ими посланец, на полпути от Позиллипо до дворца королевы Джованны была захвачена и как бы зажата штормом, ураган сорвал с нее четырехугольный парус, и она беспорядочно металась по волнам, которых еле достигали весла двух могучих гребцов.