Текст книги "Ущелье дьявола"

XXI
Вещие цветы

На другое утро, в половине шестого, Самуил вошел в комнату Юлиуса с ружьем на плече и разбудил его следующими словами:

– Эй ты, соня! Хочешь пойти со мной на охоту?

– Ты собрался на охоту? – спросил Юлиус, протирая глаза.

– На охоту, и притом за разной дичью. Зачем же мы захватили с собой ружья?.. Эй, ты что же это? Опять спать! Ну, впрочем, ладно, спи. Потом догонишь меня, когда встанешь.

– Нет, этим утром я не выйду.

– Что так?

– Буду писать письмо отцу.

– Опять! Эдакий ты любитель писать письма!

– Мне надо написать ему об очень важном деле.

– Ну, как хочешь, – ответил Самуил, у которого были свои причины не настаивать на том, чтобы Юлиус его сопровождал. – Свидимся позже!

– Желаю тебе успеха.

– Спасибо за доброе пожелание.

Самуил ушел, а Юлиус встал. Как ни рано поднялся с постели Самуил, Христина встала еще раньше. В то время, когда студент-скептик, посвистывая, шел вперед с какими-то темными и сомнительными намерениями, невинная юная девушка, поднявшаяся так рано с намерениями самыми добрыми, уже успела добраться до развалин Эбербаха, где ее ожидала Гретхен. Христина привела с собой хорошего, честного, трудолюбивого парня Готлиба, который уже целый год был влюблен без ума и без памяти в хорошенькую пастушку, не имея смелости даже заикнуться об этом. Христина изо всех сил старалась уговорить Гретхен принять предложение славного парня. Гретхен печально, но решительно отвечала отказом на все ее доводы.

– Так ты не хочешь за меня выйти, Гретхен? – спросил бедный Готлиб. – Ты презираешь меня?

– Благодарю тебя и благословляю, Готлиб, – ответила Гретхен. – Надо иметь очень доброе сердце, для того чтобы избрать себе в жены несчастную нищенку, дочь цыганки, девушку без роду и племени, козью пастушку. Но, милый Готлиб, если у травы нет корней, так не будет и цветов. Я останусь в одиночестве…

– Выслушай меня, Гретхен, – перебила ее Христина. – Мой отец говорит, что тот, кто идет против природы, идет против Бога и что, быть может, рано или поздно ты понесешь наказание за то, что преступила общий закон.

– Дорогая моя фрейлейн, вы обладаете всей прелестью и добротой цветов, а ваш отец – всей их ясностью и мудростью. Но я, стараясь сохранить за собой свободу, следую указаниям своей собственной природы. Пересадите в ваш сад вот этот дикий кустик, и он там погибнет.

– Нет, Гретхен, скажи лучше прямо, что ты меня ненавидишь! – воскликнул Готлиб. – Уйдемте, госпожа, я вижу, что она меня не выносит.

– Постой, Готлиб, – сказала Гретхен, – не уходи, унося с собой горькое чувство… Послушай, Готлиб, если бы я когда-нибудь решила жить в доме под властью мужа, так уж, конечно, избрала бы твой дом и твою власть. Слышишь, что я говорю? Я избрала бы тебя, потому что ты человек добрый и верный, потому что ты спокойно несешь свою тяжкую ношу, как и подобает достойному человеку. И вот еще что запомни, Готлиб. Если Гретхен когда-нибудь изменит свое решение, а ты к тому времени еще не сойдешься с другой, то Гретхен выберет в мужья именно тебя. Клянусь в этом перед Богом. Вот и все, что я тебе могу сказать, Готлиб. А теперь дай мне руку и постарайся думать обо мне без горечи и ненависти. А я всегда буду считать тебя своим милым братом.

Бедный Готлиб хотел что-то сказать, но не смог. Он только пожал руку, которую ему протянула Гретхен, отвесил низкий поклон Христине и, шатаясь, поплелся прочь через развалины. Когда он ушел, Христина начала было снова уговаривать Гретхен, но пастушка просила не огорчать ее и не настаивать больше.

– Поговорим лучше о вас, моя дорогая фрейлейн, – сказала она. – У вас, слава богу, не такой вздорный и злой нрав, как у меня, и вы можете быть любимы, как вполне того заслуживаете.

– Обо мне мы успеем еще наговориться, – с улыбкой ответила Христина. – А что твоя беглая лань?

– Еще не вернулась, – с грустью ответила Гретхен. – Я целую ночь ее искала и звала. Нет ее нигде. Она уже много раз убегала, но каждый раз возвращалась сама. А на этот раз она что-то уж очень долго не приходит.

– Ну, ничего, найдется, не тревожься.

– Уж я и не знаю. Ведь это дикий зверь, не то что мои козы. Лань рождается на воле, ей трудно привыкнуть к хижине и к человеческому лицу. У нее воля в крови. В этом она похожа на меня, и я именно за это ее больше всего любила…

Гретхен вдруг запнулась, вздрогнула всем телом и вскочила на ноги. В ее глазах застыл ужас.

– Что с тобой? – спросила Христина.

– Разве вы ничего не слышали? Выстрел. Будто выстрелили прямо в меня! Что, если это стреляли в мою лань?..

– Ну, полно, успокойся. Ты хотела поговорить обо мне. Ну и давай говорить обо мне.

Гретхен села на землю и, подняв на Христину глаза, полные любви и нежности, произнесла:

– О, хорошо, давайте говорить о вас. Я каждый день разговариваю о вас со своими цветами.

– Послушай, Гретхен, – спросила Христина в некотором замешательстве, – ты в самом деле веришь, что цветы тебе что-то говорят?

– Вы спрашиваете, верю ли я? – воскликнула Гретхен. – А зачем цветам говорить неправду? Нет на свете ничего вернее. Наука о языке растений – самая древняя. Она идет с Востока и зародилась в древние времена, когда люди были еще так просты и чисты, что Бог удостаивал их своими беседами. Моя мать умела читать мысли трав и научила меня этому, а сама научилась в свою очередь от своей матери. Доказательством тому, что цветы говорят правду, служит предсказание, что вы полюбите господина Юлиуса.

– Они ошибаются! – живо возразила Христина.

– Вы не верите? А между тем они сказали мне, что и господин Юлиус любит вас.

– В самом деле? – воскликнула девушка. – Ну хорошо. Давай посмотрим, что скажут цветы.

– Вот они, я принесла вам целую охапку, – сказала Гретхен, показывая на огромный букет. – О чем же мы их спросим?

– Ты говорила, будто эти двое юношей должны принести мне несчастье. Я хочу знать, какое именно.

– Смотрите, вот эти цветы собраны сегодня утром, до зари. Их и спросим. Я знаю заранее, что они ответят, потому что я их спрашивала об этом уже тринадцать раз и они каждый раз давали один и тот же ответ.

– Какой?

– Сейчас увидите.

Гретхен встала, подняла цветы с земли, разложила их на гладком гранитном валуне, поросшем мхом, составляя из них какую-то таинственную фигуру. Потом устремила на цветы пристальный взгляд и, словно забыв о присутствии Христины, медленно, почти торжественно произнесла:

– Да, травы всё говорят тому, кто умеет их понимать. Природа – это Божья книга. Только надо уметь ее читать. Моя мать научила меня этому.

Ее лицо омрачилось.

– Все те же слова! – пробормотала она. – Тот, который всегда там, где его не ждут, грозит бедствием. Зачем я его привела! Да и другой… Не принесет ли и он несчастье?

– Нет! – сказала Христина. – Твои цветы злые.

– А он, – продолжала Гретхен, не слушая Христину, – как он любит Христину!

– Который цветок сказал это? – спросила Христина. – Вот эта мальва? Какая хорошенькая!

Гретхен увлеченно говорила:

– Оба молоды, оба любят друг друга. Из-за этого они и будут несчастливы. Каждый раз один и тот же ответ. Но вот что необычно!.. Вот здесь я вижу, что они соединились, но их союз прерывается, и притом очень скоро, почти тотчас же. И еще: их разъединяет не смерть, и они продолжают любить друг друга. Они долго живут вдали друг от друга, живут, словно чужие. Что бы это могло значить?

И она боязливо склонилась над цветами. В это время между ней и солнцем появилась какая-то тень и легла на разложенные цветы. Обе девушки быстро обернулись. Перед ними стоял Самуил.

– Извините, что побеспокоил вас, – сказал он. – Я пришел к Гретхен просить ее оказать мне услугу. Она ведь знает тут в лесу каждый кустик. Видите ли, в чем дело. Я выстрелил в зверя…

Гретхен вся затрепетала. Самуил продолжал:

– И уверен, что очень тяжело ранил его, но не могу найти, где оно упало. А побежало животное к ущелью Дьявола.

– Лань? – спросила едва слышно Гретхен.

– Да, белая в серых пятнах.

– Ну, что я вам говорила! – крикнула Гретхен Христине и тут же умчалась, как стрела.

Самуил с удивлением посмотрел ей вслед.

«Черт возьми, – подумал он, – я и не надеялся, что так легко удастся остаться наедине с Христиной!»

XXII
Три раны

Христина хотела пойти следом за Гретхен, но Самуил остановил ее словами:

– Простите меня, мадемуазель, что я вас задерживаю, но мне необходимо переговорить с вами.

– Со мной? – с удивлением спросила Христина.

– С вами, – подтвердил Самуил. – Позвольте мне немедленно, без обиняков и отступлений, задать вам один вопрос, который мучает меня со вчерашнего дня. Правда ли, что вы меня ненавидите?

Христина покраснела.

– Скажите мне просто и откровенно, – продолжал он, – не бойтесь оскорбить меня. Мне вовсе не неприятно, когда меня ненавидят. Я назову вам причину…

– Господин Самуил, – прервала его Христина взволнованно, – вы гость моего отца и до сих пор еще не сделали и не сказали ничего такого, что могло бы внушить мне ненависть к вам. Кроме того, я, как христианка, вообще стараюсь не питать ни к кому ненависти.

В то время как Христина робко, с опущенными глазами говорила все это, Самуил пожирал ее страстным, жгучим взором. Он ответил ей:

– Я не слушал того, что вы мне сейчас говорили, я все смотрел на ваше лицо – оно было откровеннее вашего ответа. Теперь я знаю наверняка, что вы имеете что-то против меня. Не могу сказать определенно, что это ненависть, но, вероятно, антипатия. Пожалуйста, не оправдывайтесь! Повторяю, она меня ничуть не обижает – напротив, раззадоривает.

– Милостивый государь!..

– Я предпочитаю ненависть равнодушию, злость – забвению, борьбу – пустоте. Слушайте, ведь вы очень красивы, а для таких людей, как я, каждая красивая девушка – соблазн; красота волнует и раздражает гордые сердца. Никогда я еще не смотрел на шестнадцатилетнюю красотку, не испытывая при этом необузданного желания обладать ею. Но чаще всего мне не приходится удовлетворять эти желания за недостатком времени. А в данном случае появляется возбуждение двоякого рода. Вы оказываете мне честь – ненавидите меня. К вызову своей красоты вы прибавляете вызов отвращения! Вы объявляете мне войну… Я согласен воевать!

– Но… с чего вы это взяли?..

– О! Я понял это по вашим манерам, по словам, произнесенным вами у пропасти. И это еще не все. Разве вы уже не пытались уронить меня в глазах Юлиуса? Не отрицайте этого! Вы встали между ним и мною – какая неосторожность! Вы вздумали, дерзкая, отнять у него доверие ко мне, а y меня – друга! Вот уже третий вызов с вашей стороны. Ну, пусть будет так! Отец Юлиуса говорит, что я его злой гений, а вы станьте добрым гением. Между нами начнется драма, как во всех старых легендах. Такая перспектива мне нравится. Двойная борьба: между вами и мной из-за Юлиуса и между мной и Юлиусом из-за вас. У него будет ваша любовь, а у меня – ненависть. А любовь и ненависть – это частички вашей души. И, пожалуй, я даже больше него могу быть уверен, что получу свою часть. Ведь вы наверняка будете меня ненавидеть, а вот будете ли вы его любить – это еще вопрос!..

Христина не отвечала ни слова, но была страшно возмущена; вся ее поза, ее лицо выражали негодование. От этого девушка казалась еще красивее. Самуил продолжал.

– Да, я опередил Юлиуса. Вы еще не сказали ему, что любите его, и, пожалуй, он еще сам не сказал вам определенно, что любит вас. Юлиус тихий, прекрасный молодой человек, но совершенно нерешительный. И в этом я имею перед ним преимущество. Послушайте: вы ненавидите меня, а я люблю вас!

– Это уже чересчур! – гневно вскрикнула Христина.

Самуил, казалось, не обращал никакого внимания на негодование девушки. Он бросил рассеянный взгляд на валун, где лежали цветы, на которых гадала Гретхен.

– Чем это вы занимались, когда я подошел к вам? – спросил он небрежно. – Ах, вот что! Вы вопрошали цветы? Так хотите, я вам за них отвечу? Хотите, скажу, какое ждет вас счастье или несчастье, если это слово вам более по сердцу? Я начну с хорошей новости. Предсказываю вам, что вы меня полюбите.

Христина с пренебрежением покачала головой.

– Этому я никогда не поверю и вашего предсказания не боюсь, – сказала она.

– Да поймите, – возразил Самуил, – если я говорю, что вы полюбите меня, я вовсе не хочу этим сказать, что вы почувствуете ко мне безграничную нежность. Но что мне за дело до всего этого, если я сумею обойтись и без этих нежностей и вы все-таки будете моей? При разных действиях результат у нас с Юлиусом будет одинаковый!

– Я вас не понимаю, сударь.

– Сейчас вы меня поймете. Я говорю, что эта девочка, которая осмеливается выказывать презрение ко мне, Самуилу Гельбу, рано или поздно, до нашей смерти, волей или неволей станет моей.

Христина выпрямилась: ее лицо пылало гневом.

– О! – произнесла она с горькой усмешкой. – Вы удалили Гретхен, потому что побоялись двух детей, а теперь я одна и вы решились сказать мне это! Вы оскорбляете дочь человека, у которого вы в гостях! Так вот что я вам скажу: хоть вы и сильны, хоть у вас в руках ружье, а в сердце злость, вам не удастся запугать меня. Я отвечу вам вот что. Вы неверно предсказали будущее. Знаете, что произойдет – и не в далеком будущем, а в продолжение этого часа? Я сию же минуту отправлюсь домой и расскажу все отцу и вашему другу; не пройдет и часа, как отец выгонит вас вон, а господин Юлиус отомстит вам.

– Ступайте. Вы считаете меня подлецом, оттого что я сказал вам все, что у меня накопилось в сердце! Но если бы я был действительно подлецом, я бы действовал молча. Дитя! Дитя! – продолжал он с каким-то странным оттенком в голосе. – Когда-нибудь вы узнаете, что тот человек, которого вы презираете, сам презирает все человечество и вовсе не дорожит жизнью. Если желаете увериться в этом, то ступайте сейчас же и расскажите об всем… Да нет, – усмехнулся он, – вы этого не сделаете, вы не скажете ни единого слова о нашем разговоре ни отцу, ни Юлиусу, вы не будете жаловаться и даже постараетесь не выказывать при людях своего отвращения ко мне.

– Почему же? – спросила Христина.

– Потому что, едва станет заметно, что вы на меня сердитесь, отец тотчас спросит о причинах вас, а Юлиус меня. А ведь вы от самого Юлиуса слышали, что я сильнее его в фехтовании. Но из оружия предпочитаю все-таки пистолет… Я говорю не из хвастовства, ведь я не вижу в этом никаких особенных заслуг – это только результат того, что я сплю не больше четырех часов в сутки, а на учение мне остается пятнадцать и еще пять – на удовольствия. И даже из этих пяти часов мнимого отдыха ни один час не потерян для развития моей воли и мысли. Во время отдыха я изучаю какой-нибудь язык или занимаюсь гимнастикой, фехтованием, стрельбой. И, как видите, не без пользы. Следовательно, ваша откровенность с Юлиусом может убить его.

Христина посмотрела ему прямо в лицо.

– Хорошо! – согласилась она. – Я не скажу об этом ни отцу, ни господину Юлиусу. Я буду защищаться сама. И я все-таки не боюсь вас, мне смешны ваши угрозы. Что может сделать ваша дерзость с моей честностью? Но поскольку вы вынуждаете меня высказаться, то я и говорю откровенно: с самого первого момента нашей встречи я почувствовала к вам непреодолимое отвращение. Я почувствовала, что у вас гадкая душа. Но это не ненависть. Я вовсе не ненавижу вас, а презираю!

Губы Самуила сжались от гнева, но он, подавив в себе волнение, весело проговорил:

– И прекрасно! Вот это настоящий разговор! Вот такой я вас люблю. Вы очаровательны, когда сердитесь. Подведем же итоги. Во-первых, вы хотите отнять у меня Юлиуса, но этому не бывать, и во-вторых, вы ненавидите меня, а я вас люблю, и вы будете моей. Это как бог свят! А вот и Гретхен.

Гретхен действительно шла к ним, неся на руках раненую лань. Она села на скалу и положила к себе на колени бедное животное, взиравшее на нее с грустной мольбой. Самуил подошел к ней и оперся на ружье.

– Пустяки! У нее всего лишь сломано ребро.

Гретхен оторвала свой взор от лани и устремила его на Самуила, молнии гнева сверкали в ее глазах.

– Вы чудовище! – воскликнула она.

– А ты ангел! – ответил он. – Ты тоже меня ненавидишь, а я люблю и тебя. Как вы полагаете, не слишком ли это много – любить сразу двух женщин? Однажды мне случилось в университете драться с двумя студентами одновременно, я ранил обоих своих противников, а сам не получил ни малейшей царапины. До свидания, мои дорогие неприятельницы!

Самуил вскинул ружье на плечо, поклонился обеим девушкам и пошел по дороге к кладбищу.

– Говорила я вам, фрейлейн, – воскликнула Гретхен, – что этот человек принесет нам несчастье!

XXIII
Начало военных действий

За это время Юлиус успел написать отцу длинное письмо. Запечатав его, он оделся и сошел в сад. Пастор был уже там. Юлиус подошел к нему и почтительно пожал ему руку.

– Так вы не ходили со своим приятелем на охоту? – осведомился пастор.

– Нет, – ответил Юлиус, – мне надо было кое-что написать. – И тут же прибавил: – Я писал письмо, от которого зависит счастье всей моей жизни.

И он вынул из кармана письмо.

– В этом письме я обращаюсь к отцу с одним вопросом, ответ на который мне нужно получить как можно скорее. Что мне делать? Самому съездить за ним? Я думал об этом, но так и не решился. Не найдется ли в Ландеке какого-нибудь парня, который согласился бы немедленно отвезти это письмо во Франкфурт и тотчас вернуться с ответом в Гейдельберг? Я заплачу, сколько он пожелает.

– Это очень просто, – сказал пастор. – Сын почтаря живет в Ландеке. Его знают все почтовые учреждения по этому тракту. Он иногда ездит вместо отца и будет в восторге, если ему представится случай немного заработать.

– О! Так вот и письмо, пускай едет!

Пастор Шрейбер взял письмо, позвал своего маленького слугу и послал его к сыну почтаря с просьбой оседлать лошадь и явиться к дому пастора как можно скорее.

– Мальчик успеет за три четверти часа сбегать в Ландек и вернуться вместе с верховым. Вы отдадите ему письмо собственноручно, чтобы оно не затерялось. – И он машинально взглянул на адрес: – Барону Гермелинфельду? – произнес он с радостным изумлением. – Это фамилия вашего отца, господин Юлиус?

– Да, – ответил юноша.

– Так вы сын барона Гермелинфельда! Значит, я, бедный деревенский викарий, имею честь принимать у себя в доме сына знаменитого ученого, имя которого известно всей Германии! Я и без того счастлив, что вы у меня в гостях, а теперь и вовсе буду этим гордиться! А вы и не сказали мне, кто вы такой!..

– Я вас все-таки прошу не называть мою фамилию ни при Христине, ни при Самуиле, – сказал Юлиус. – Мы с Самуилом сговорились не открывать своих имен, и мне не хочется, чтобы он считал меня ребенком, который не в состоянии сдержать свое обещание.

– Будьте спокойны, я не выдам вашей тайны. Но я очень рад знакомству с вами! Сын барона Гермелинфельда! Если бы вы знали, какое уважение я питаю к вашему отцу!.. Я часто говорил о нем с моим задушевным другом, пастором Оттфридом, который некогда учился вместе с ним…

Разговор был прерван появлением Самуила.

– Ну что, доволен ты своей охотой? – спросил его Юлиус.

– Я просто в восторге! Хоть и не убил никого, но нашел и логовища, и следы…

Почти одновременно с ним вернулась и Христина. Накануне друзья объявили, что уедут после завтрака. Итак, все уселись завтракать, пастор был обрадован новостью, которую узнал относительно Юлиуса, Юлиус был мечтательно-задумчив, Христина серьезна, а Самуил очень весел. Когда допили кофе, пастор с мольбой посмотрел на Юлиуса.

– Неужели, – спросил он, – вам так необходимо вернуться в Гейдельберг? Раз вам нужно поскорее получить ответ на письмо, почему бы не дождаться его здесь? Сюда оно попадет двумя часами раньше.

– Ну, что касается меня, – вмешался Самуил, – то я решительно не могу остаться. Мне, разумеется, было бы очень приятно пользоваться всю жизнь вашим гостеприимством, охотиться здесь, дышать чудесным воздухом, но у меня масса дел, а теперь в особенности! Я занят одним исследованием, которое ни на минуту не хочу прерывать.

– А господин Юлиус?

– О, Юлиус свободен! Однако и он должен помнить, что у него есть дела в Гейдельберге.

Христина, молчавшая до сих пор, пристально посмотрела на Самуила и сказала:

– Такие важные дела, что господин Юлиус и на день не может задержаться у нас?

– Вот-вот! Помоги-ка мне уговорить его, дитя мое! – воскликнул пастор весело.

– Это что, начало неприятельских действий? – рассмеялся Самуил, но в то же время бросил на Христину многозначительный взгляд, который она прекрасно поняла. – В самом деле, борьба ведется неравными силами! Я, однако, не намерен сдаваться, и если мадемуазель разрешит мне отвести Юлиуса в сторону и напомнить ему в двух словах о том, почему его присутствие в Гейдельберге необходимо…

– Пожалуйста, – презрительно произнесла Христина.

Самуил отвел Юлиуса в угол залы.

– Ты веришь мне? – спросил он его шепотом. – Разве тебе приходилось когда-нибудь раскаиваться в том, что ты следовал моим советам? Ну, так верь же мне и теперь! Прочь слабость! Малютка, как видишь, наклевывается. Только берегись, не слишком поддавайся. Уезжай со мной – пусть одиночество и тоска поработают за тебя. В твое отсутствие все само собой наладится. И еще кое-что не менее важное: помни, что на субботу, или, вернее, на воскресенье, назначено общее собрание Тугендбунда. Не вздумай его проспать. Кто же ты, наконец, такой? Человек, который любит свою родину, или ребенок вроде Лотарио, который постоянно цепляется за юбку? Ну, можешь делать, что тебе угодно, ты свободен.

Юлиус вернулся к столу в задумчивости.

– Ну, как дела? – спросил пастор.

– Должен признаться, – ответил Юлиус, – что Самуил действительно привел мне очень убедительные доводы.

Пастор сделал печальную мину, а Самуил устремил на Христину торжествующий взгляд.

– Не отчаивайтесь, отец мой, – произнесла Христина с нервным смешком. – Теперь моя очередь переговорить с господином Юлиусом. Не правда ли, это будет справедливо?

– Очень справедливо! – воскликнул добродушный пастор, которому и в голову не приходило, что под видом этой комедии в действительности разыгрывалась драма.

Христина отошла с Юлиусом в сторону.

– Послушайте, я скажу вам только одно, и если даже это не перевесит советы вашего друга господина Самуила, то и пусть – я по крайней мере сделаю попытку. Вчера в развалинах Эбербаха вы задали мне один вопрос, на который я не смогла ответить. Если вы останетесь у нас, я отвечу вам.

– Слышите, господа? Я остаюсь! – крикнул Юлиус.

– Браво, Христина! – воскликнул пастор.

– Я так и думал, – холодно заметил Самуил. – Когда же ты вернешься?

– Я полагаю, завтра, – сказал Юлиус. – А уж самое позднее – послезавтра. Я завтра получу ответ от отца, правда, господин Шрейбер?

– Да, завтра, – кивнул пастор. – А вы, – обратился он к Самуилу, – вы не раздумали? Пример вашего друга не подействовал на вас?

– О! Я, – ответил Самуил, – никогда не меняю своего решения.

Христина сделала вид, что совершенно не заметила того угрожающего тона, которым Самуил произнес эти слова, и сказала как можно непринужденнее:

– А вот и лошади!

И действительно, оседланные лошади Самуила и Юлиуса стояли у ограды.

– Уведите обратно в конюшню лошадь господина Юлиуса, – сказала она служанке, державшей обеих лошадей под уздцы.

Самуил вскочил в седло.

– Вот что, – сказал ему пастор, – у вас же в воскресенье занятий нет? Так мы вас ждем вместе с господином Юлиусом.

– Прекрасно! Мы приедем в воскресенье. До завтра, Юлиус. Не забудь про субботу!

И, простившись с Христиной и ее отцом, он пришпорил коня и пустился вскачь. После его отъезда прибыл верховой, которому пастор вручил письмо Юлиуса.

– Ты получишь сто гульденов, если вернешься завтра до полудня, – сказал ему Юлиус, – вот пока двадцать пять.

Курьер вытаращил глаза и опешил от изумления и радости, потом, очнувшись, подобрал повод и помчался как стрела.