Текст книги "Исповедь фаворитки"

XIX

Это потрясение было одно из самых сильных, какие мне пришлось испытать в жизни. До сих пор я знала лишь вознесение из бедности к роскоши, от невзгод к счастью. И вдруг что-то в моем существовании надломилось, я сразу утратила былую веру в свою неуязвимость.

Я всей душой любила Гарри, и мое сердце обливалось кровью оттого, что из него вырвали эту любовь. Болело не одно сердце: эта привязанность пустила такие глубокие корни, что теперь от этого разрыва все мое существо было истерзано страданием.

Кроме душевных мук, на меня обрушились и материальные тяготы. С того момента, когда нежданный удар настиг меня, мне предстояло самой заботиться о себе, а когда ты оглушена горем, это становится нестерпимой обязанностью.

Куда мне идти? Что станется со мной? Под чьим кровом найду приют? На какой камень мне приклонить голову? Я не знала, что ответить на эти вопросы, что задавала самой себе, присев под деревом у той самой дороги, пыль которой всего несколько дней назад вздымалась из-под колес моей роскошной кареты или из-под копыт моего великолепного скакуна.

В соседнем городке я наняла карету, внесла туда мои две или три сумки, уселась сама, но когда возница спросил: «Куда угодно леди?», не знала, что ему ответить.

– Поезжайте по дороге, – сказала я.

– По какой?

– По этой.

– Но куда?

– До ближайшей деревни или города.

– Ближайший город называется Натли[158]158
  Натли – городок в графстве Сассекс.


[Закрыть].

– Так везите меня в Натли.

И кучер, весьма озадаченный, пустился в путь.

Часа через три он остановил карету посреди площади большого селения, расположенного в прелестной местности, у подножия холма.

– Ну вот, мы в Натли, – сказал он.

– Справьтесь, нет ли здесь небольшого дома, который могла бы снять одинокая женщина, чтобы поселиться там со своей служанкой.

Возница бросил повод на шею своей лошади и отправился на поиски того, о чем я его просила.

Я осталась в карете, охваченная немым оцепенением: сколько минут или часов мне пришлось так просидеть, сказать не могу – я утратила ощущение времени.

Но вот кучер вернулся; на другом конце селения он, по его словам, нашел маленький коттедж, который должен мне замечательно подойти.

– Везите меня туда, – сказала я.

Лошадь остановилась перед маленьким домом, стоящим в тени деревьев среди цветов; при нем был сад, окруженный изгородью с решетчатой деревянной дверцей, выкрашенной в тот же зеленый цвет, что и ставни. За домом по поручению его владелицы надзирала старая служанка, которой было поручено сдать его внаем, если на то найдется охотник. Сама хозяйка, не имеющая иной собственности, кроме этого коттеджа и скудной ренты в пятьдесят фунтов, на которую она жила, находилась в гостях у своего брата, который, выйдя в отставку в генеральских чинах, недавно потерял свою единственную дочь и просил сестру побыть с ним. Дом остался таким, каким владелица покинула его, то есть вполне меблированным, небогатым, но чистым.

Мне хватило одного беглого взгляда, чтобы убедиться, что дом во всех отношениях подходит к состоянию как моей души, так и кошелька. Уединенное расположение его обещало мне покой, в чем мое сердце так нуждалось, и притом это жилище было достаточно скромным, чтобы я при моих малых средствах могла воспользоваться им на время, достаточное, чтобы решить, как быть дальше.

С меня спросили тридцать фунтов в год. Я уплатила за шесть месяцев вперед с условием, что буду иметь право покинуть дом, ничего более не платя, если это произойдет в течение названного срока. Таким образом у меня оставалось около двухсот тридцати фунтов, что соответствует пяти тысячам семистам пятидесяти франкам.

Если бы я пожелала остаться в этом домике и жить вдали от света, мне было бы обеспечено около трех лет покоя.

Два часа спустя я уже устроилась в коттедже, с видом и убранством которого даже самый строгий из моих туалетов составлял престранный контраст; впрочем, сравнивая это скромное, но прелестное жилище с той бедностью, в которой прошло мое детство, я не могла не отметить, что в своем падении все-таки задержалась на полпути.

За фунт в месяц и стол здешняя прислуга согласилась поселиться вместе со мной и взять на себя попечение о нашем хозяйстве.

Первой моей заботой было заказать себе один или два наряда, более подходящих к моему новому образу жизни. Я велела сшить их из черного шелка. На все расспросы я отвечала, что меня зовут миссис Харт, я вдова и провожу в уединении первые месяцы моей скорби по утраченному супругу.

Я была чересчур молода, чтобы уже быть вдовой, но предоставляла окружающим думать об этом моем рассказе все, что угодно. Мне это было безразлично: я же все равно никого не видела.

Первую неделю этого затворничества я провела наедине с теми страданиями души и тела, какие всегда сопровождают большие житейские потрясения; потом мало-помалу покой возвратился если не в мою душу, то, по крайней мере, в мои мысли, и я смогла обдумать свое положение.

В общем, я потеряла человека, которого любила, но был ли он достоин тех сожалений, что я испытывала? Было ли то, как он со мной поступил, к лицу истинному джентльмену? Среди превратностей собственного жребия побеспокоился ли он обо мне? Подумал ли о том, что со мной станется? Постарался ли оградить меня от унижений, что уготованы несчастным женщинам, сделавшим свою любовь смыслом собственной жизни?

Я была вынуждена признать, что нет.

Как действия этого человека отличались от поступков сэра Джона Пейна!

С того момента, когда мне удалось беспристрастно оценить сэра Гарри, определить истинную цену ему, печаль утраты стала заметно ослабевать. Несомненно, это был красивый, блестящий юноша, однако моя память подсказывала, что среди друзей сэра Джона и его собственных можно было бы отыскать пять или шесть молодых людей, в этом отношении ему не уступавших; и, вероятно, если бы таинственное происшествие, вследствие которого он вошел в мою жизнь, не оставило в ней столь неизгладимого следа, я бы обратила на него не больше внимания, чем на всех прочих, и он прошел бы мимо меня незамеченным.

Нынешнее же мое положение, как бы то ни было, лучше, чем тогда, когда я впервые прибыла в Лондон. Если я захочу пожить в уединении, у меня впереди долгая череда безмятежных дней. Если пожелаю вернуться в Лондон и показаться там во всем прежнем блеске, моих средств хватит на один-два месяца – срок, достаточный, чтобы вскружить голову этому обществу, в котором я жила и куда всегда могу вернуться на прежних условиях.

Размышляя подобным образом, я глянула в зеркало и убедилась, что юна, свежа, хороша как никогда. Если на моем лице еще и оставались какие-то следы пролитых слез, то довольно было самой легкой улыбки, чтобы уничтожить их.

Но после кипучей жизни, когда каждый день был праздником, каждая ночь – игрой и наслаждением, я нуждалась в нескольких неделях отдыха. Безмятежная ясность моего сердца была замутнена, как чистая гладь озера после грозы: ему требовалось время, чтобы вновь обрести эту ясность. Те первые одинокие дни, что я провела в домике в Натли, не лишены были меланхолической прелести, и я иногда сожалела о них даже в пору, когда судьба вознесла меня на недосягаемые вершины; я говорила себе, что эта легкая, тихая жизнь, с похожими один на другой днями, в конечном счете, может быть, более всего прочего отвечает потребностям нашей природы.

Однако должна признаться, что мой внутренний голос шептал мне, что я не из тех, кому природа готовила в удел спокойствие посредственности и отраду уединения; напротив, я принадлежу к натурам, которым необходимы крайности – азарт борьбы, ведущей к триумфу или погибели. На каких подмостках разыграется эта драма, этот поединок с судьбой во имя завоевания будущего? Об этом я ничего не знала, только чувствовала, что мне, воительнице, идущей на бой во всеоружии красоты, каприза и страсти к неведомому, этот покой дарован как краткая передышка перед сражением.

Я провела в Натли два месяца, почти не выходя за садовую ограду. За этот срок во мне возродились все силы и вдохновение моей юности. Сердечная рана затянулась тем легче, что я говорила себе: утрата сэра Гарри была вынужденной, не случилось ничего, что могло бы нанести урон моему самолюбию, коль скоро наша разлука была не следствием охлаждения его страсти, а результатом насилия со стороны обстоятельств, оказавшихся могущественнее, чем воля лорда Фезерсона.

Да, в разрывах подобного рода, – хоть мне, может быть, и не надо бы разглашать этот женский секрет, – наше самолюбие страдает еще больше, чем сердце. Женщина, говорящая себе: «Я разлучена с возлюбленным, но знаю, что он всегда будет любить меня», способна утешиться гораздо легче, нежели та, которой приходится признать: «Я разлучена с возлюбленным, потому что он меня разлюбил».

Вот почему на исходе второго месяца моего затворничества я вновь ощутила непреодолимую тягу к той ослепительной суете, что окружала меня весь последний год. Я решила вернуться в Лондон и снова попытать счастья; удача была мне до сих пор верна, и я имела основания надеяться, что она не покинет меня в самом начале этого пути.

К тому же, по мере того как разум, а вернее, память возвращалась ко мне и в голове стало проясняться, я припомнила еще одну, может быть пока не упущенную возможность укрепить мое благосостояние. В свое время я так торопливо оставила свой домик на Пикадилли, последовав за сэром Гарри и поспешив оборвать все связи с прошлым, и думать забыла о щедром даре сэра Джона, отдавшего в собственность всю богатую меблировку дома.

И вот теперь я испытывала самое пылкое желание вновь увидеть этот дом, свидетель первых дней моего счастья, то есть торжества моей гордыни, ибо – что меня и сгубило – счастье для меня состояло даже не столько в радостях любви, сколько в удовлетворении гордыни. Я смутно припоминала теперь, что сэр Джон говорил управляющему, будто наем дома был оплачен на год вперед и все, что находится в его стенах, принадлежит мне. Правда, у меня не было никакой бумаги, подтверждающей эти мои права, и если память меня обманывает, если арендный договор составлен на имя сэра Джона, а не на мое – вопрос, который никогда прежде меня особенно не занимал, – или если управляющий окажется бесчестным человеком, со всеми этими заманчивыми надеждами придется расстаться.

Настало время, когда сомнения стали для меня нестерпимы, и я решилась действовать, чтобы наконец отдать себе отчет в истинном положении вещей.

Дилижанс проходил через Натли дважды в сутки – из Льюиса в Лондон и обратно[159]159
  Натли отстоит от Льюиса, главного города Сассекса, на 12 км к северу.


[Закрыть]. Не сказав служанке, вернусь я или нет (ведь так или иначе срок оплаченной аренды истекал через три с лишним месяца), я отдала ей ключи, заняла место в дилижансе и отправилась в Лондон. На следующее утро я уже была там.

Я наняла фиакр, велела погрузить туда мои вещи и с бьющимся сердцем пролепетала трепетным голосом, чтобы меня везли на Пикадилли.

Когда фиакр остановился у подъезда этого милого, столь памятного дома, где сейчас должен решиться такой важный для меня вопрос, я чуть было не потеряла все свои силы и остановилась перед дверью, не решаясь постучаться.

Но тут вдруг, словно затем, чтобы покончить с моими колебаниями, дверь открылась и в ней появилась женщина. При виде ее я издала радостное восклицание.

Передо мной стояла Эми Стронг, которая, как, вероятно, помнит читатель, всегда оказывала весьма большое влияние на обстоятельства моей судьбы. И вот снова по воле Провидения она встала на моем пути.

Она узнала меня в тот же миг, как я узнала ее, и мы бросились друг другу на шею.

За ее спиной, почтительно держа свою шляпу в руке, стоял привратник; увидев меня, он распахнул обе створки ворот, чтобы могла проехать карета.

Въехав во двор, карета остановилась у самого крыльца. Привратник открыл двери и, поскольку я не решилась ни о чем спросить, заговорил сам:

– Миледи долго была в отсутствии, но она увидит, что в доме все как было, каждая вещь на том же месте, на каком ее оставили.

И он вручил мне ключ от второго этажа, где раньше были мои апартаменты.

Мне стало ясно: ничего не изменилось и все, что находится в доме, принадлежит мне.

XX

Я возвращалась в это благословенное жилище, которое уже не надеялась обрести вновь, с глубокой радостью, и свою любимую голубую комнату я увидела сквозь слезы благодарности сэру Джону, комнату моих мечтаний, как и украшавшее ее огромное зеркало в золоченой раме, напоминавшее о предсказании Дика.

Бедняжка Эми отнюдь не процветала. Я тоже всегда играла в ее жизни роль Провидения; пять или шесть раз она являлась в особняк, пытаясь разузнать что-нибудь обо мне и прибегнуть к моей помощи, но ей неизменно отвечали, что я в отъезде и неизвестно, где пребываю сейчас; она только что сделала последнюю попытку в том же роде и столь же безуспешную, когда, в отчаянии выйдя за порог, столкнулась со мной, неуверенно приближающейся к дому. Так мы повстречались.

Я чувствовала себя такой одинокой, что встреча показалась мне благословением небес; я предложила ей пожить со мной, и, хотя ничего не было сказано относительно того места, которое она станет занимать в доме, Эми согласилась.

Рассуждая здраво, мне предстояло принять одно из двух решений. Убранство дома на Пикадилли принадлежало мне; поскольку сэр Джон отказал его в мою собственность, продажа его позволила бы выручить от двух до двух с половиной тысяч фунтов.

Следовательно, с тем, что у меня было, я могла выручить тысяч шестьдесят франков – это дало бы от ста до ста двадцати фунтов ежегодной ренты.

Решись я отказаться от великосветских удовольствий, роскоши и блеска и вернуться в свой маленький домик в Натли, мне не стоило бы тревожиться о будущем: такая сумма дала бы мне обеспеченное положение.

Напротив, если идти тем путем, на который я уже вступила полным приключений, капризов случая, – пришлось бы сохранить и дом и мебель, принимать у себя и подвергаться риску новых любовных похождений.

Увы! Мой характер побуждал меня именно к последнему, да и Эми, игравшая рядом со мной ту же роль, что змей-искуситель шесть тысяч лет назад – подле Евы, подталкивала меня к такому же решению.

Легко догадаться, к чему я пришла.

Господь, исполненный всепрощения, а не только карающий за грехи наши, надеюсь, не потребует, чтобы я поведала обо всех подробностях того года, что прошел с моего возвращения на Пикадилли, восемнадцатого года моей жизни; все ступени мучительного существования женщины, живущей за счет своей красоты, были мною пройдены, все оскорбления, подстерегающие ее, меня не миновали, и чаша стыда была испита до дна. Если я не рассказываю все, то не потому, что забыла об этом: просто силы изменяют мне при мысли, что пришлось бы в воспоминаниях проделать тот путь снова. Скажу только, что по истечении года, день в день после моего возвращения на улицу Пикадилли, я покинула этот уютный особнячок, распродав все: мебель, драгоценности, кружева, оказавшись более бедной и более одинокой, нежели тогда, когда вступила на его порог, и сохранив от всей былой роскоши лишь шелковое платье, которое было на мне.

Как же я впала в такую нищету, что даже Эми, первая и постоянная соучастница моего падения, покинула меня? На то может ответить только Провидение, пожелавшее низринуть меня на низшую ступень лестницы преуспеяния, чтобы затем позволить снова добраться до ее вершины.

Все подробности того ужасного дня навеки запечатлелись в моей памяти. Дело было в пятницу 26 октября 1782 года, в одиннадцать часов, в туманное промозглое утро, какие бывают только в Лондоне.

Прежде чем навсегда уйти из особнячка на Пикадилли, я позавтракала ломтем хлеба и стаканом воды и была отнюдь не уверена, что достану на обед еще кусочек хлеба.

Я пошла по Пикадилли к Олд-Бонд-стрит[160]160
  Олд-Бонд-стрит – проложена в 1680 г.; ведет от Пикадилли в северо-западном направлении к Оксфорд-стрит.


[Закрыть], не слишком задумываясь, куда ведут меня ноги, и брела, словно слепая, толкая прохожих и сама наталкиваясь на какие-то препятствия. Вскоре я оказалась на Оксфорд-стрит. Только случай привел меня туда.

Там я как бы очнулась. Оказалось, что я подошла почти к самому дому мисс Арабеллы; поняв это, я на миг замерла. Пока я так стояла, какой-то экипаж въехал во двор и остановился у крыльца; женщина в короткой атласной накидке, богато украшенной кружевами, скользнула в него так стремительно, что облако кружев скрыло ее лицо, за ней в карету поднялся молодой человек; дверца захлопнулась, и карета промчалась мимо меня, обдав грязью. В женщине я узнала мисс Арабеллу, а ее спутник и, по-видимому, новый обожатель был мне вовсе неизвестен.

Карета свернула на Хай-стрит[161]161
  Возможно, имеется в виду Сент-Джайлс-Хай-стрит, примыкающая с юга к Оксфорд-стрит у ее восточного окончания.


[Закрыть] и исчезла.

Почему эта женщина, вероятно родовитая не более меня и явно не такая красивая, оставалась всегда богатой и счастливой, в то время как я, побывав богатой и счастливой, вынуждена смотреть ей вслед, отряхивая грязь, которой она окатила меня?

Мне это показалось вопиющей несправедливостью судьбы.

Я оставалась на том же месте еще около получаса и, верно, стояла бы еще долго, так и не отдавая себе отчета, почему не иду дальше, если бы вокруг меня не собралась кучка людей и какой-то полицейский, проложив себе дорогу в маленькой толпе, не спросил меня, что я тут стою, словно в столбняке, по щиколотку в грязи, похожая на безгласную статую.

Я отвечала ему, что видела, как из дома № 23 на моих глазах выехала знакомая мне дама, и я жду ее возвращения, ибо мне надо с ней переговорить.

– Идите-ка своей дорогой, – грубо сказал полицейский, – в такое время женщины, подобные вам, не имеют права стоять на тротуаре.

Его слова вонзились в мое сердце, как раскаленный клинок; я встрепенулась, метнулась на Дин-стрит и спустилась к Стренду[162]162
  Дин-стрит – расположена в восточной части центрального Лондона; ведет от Оксфорд-стрит в сторону Огренда.


[Закрыть].

Едва я сделала несколько шагов, как очутилась перед магазином мистера Плоудена, где я когда-то около месяца прослужила за прилавком. Жизнь там не была для меня ни счастливой, ни блестящей, но, по крайней мере, мне жилось спокойно.

На том месте, которое некогда занимала я, сидела другая молодая девушка; по безмятежности, разлитой на ее лице, было видно, что она явно достигла или почти достигла вершины своих мечтаний и стремлений, сделавшись первой среди барышень ювелирного магазина.

Мне слишком живо помнился окрик полицейского у особняка мисс Арабеллы, и потому я не задержалась подле торгового заведения мистера Плоудена и пошла вверх по Стренду к Кингс-Уильям-стрит, которая привела меня на Лестер-сквер, словно заставляя, ступенька за ступенькой, возвращаться по лестнице воспоминаний: там стоял домик мистера Хоардена, где я остановилась, приехав в Лондон, и где меня ожидал такой приятный, исполненный благожелательности прием.

Уже на Стренде меня захватил дождь, он продолжался и сейчас, с каждой минутой усиливаясь, однако я дошла до такой степени нечувствительности, что, даже промокнув до костей, вовсе не замечала этого. Маленький домик выглядел все таким же благообразным, я бы даже сказала, пуритански чистым. Я уселась на ступени балагана, возведенного каким-то бродячим театром посреди площади.

Напротив меня виднелась дверь дома мистера Хоардена. Я оставалась там под дождем более двух часов, чувствуя первые признаки голода, но гордость не позволяла мне постучаться в гостеприимный дом и попросить кусок хлеба.

К несчастью, два источника благодеяний, к которым я могла бы прибегнуть, попав в безвыходное положение, были мне недоступны.

Мистер Шеридан, чье имя очень часто произносилось при мне, не имел возможности быть мне полезным из-за пожара, уничтожившего театр Друри-Лейн, где он был директором[163]163
  Друри-Лейн горел несколько раз; после пожара 1791 г. здание театра было снесено; новое его здание было отстроено стараниями Шеридана в 1794 г.


[Закрыть] и где я могла бы найти место, обеспечивающее некоторое положение.

Что касается Ромни, то у меня никогда не было его адреса, я только помнила, что он обитает где-то неподалеку от Кавендиш-сквер[164]164
  Кавендиш-сквер – большая площадь с садом в северо-западной части Лондона XVIII в., к северу от Оксфорд-стрит.


[Закрыть] или на самом Кавендиш-сквер, однако подобных сведений было недостаточно, чтобы отправиться на поиски его жилища.

А мне между тем требовалась скорая и действенная помощь: хотелось есть, а я не знала, где приведется пообедать, приближался вечер, а я ломала голову, где мне переночевать.

Я подняла глаза к Небесам, надеясь, что мой исполненный мольбы взгляд смягчит их гнев.

В эту минуту мимо того места, где я сидела, проезжала карета; она остановилась, дверца распахнулась, женщина лет сорока или сорока пяти, закутанная в великолепную индийскую кашемировую шаль, вышла и подошла ко мне, подставив голову дождю, изливавшемуся с небес.

В чертах женщины сквозила смесь цинического любопытства и вульгарности, совершенно не согласовывавшихся с ее изысканным одеянием.

Не предполагая, что она заинтересовалась именно мною, я уронила голову на руки.

Но она тронула меня за плечо.

Я подняла взгляд: женщина стояла передо мной; она нагло оглядела меня и громко прошептала:

– Да она, право слово, хороша, очень хороша!

С удивлением я посмотрела на нее: чего хотела от меня эта женщина?

– Почему вы сидите вот так под дождем? – спросила она.

– Потому что не знаю, куда идти.

– Глупости! – возмутилась она. – Когда имеешь такое личико, как у вас, нет ничего проще обрести крышу над головой.

– Однако вы видите, что со мной произошло именно так.

– А почему вы так бледны?

– Потому что закоченела и хочу есть.

– Вы ничем не больны?

– Еще нет, но обязательно заболею, если проведу ночь на улице.

– А кто заставляет вас ночевать под дождем?

– Я же вам сказала, что мне некуда идти!

– Идите ко мне.

Я снова посмотрела на нее и спросила:

– А кто вы?

– Я та, что предлагает вам все, чего вы лишены: кров, пищу, одежду и деньги.

– А какова цена?

– Потом поговорим и об этом, только поторапливайтесь! Я теряю из-за вас не только время, но и шаль и шляпу.

Я все еще колебалась.

– Что ж, тогда доброй ночи, прелестное дитя! – И она шагнула к экипажу.

– Сударыня, сударыня! – взмолилась я.

– Так что, вы решаетесь?

– А если завтра ваши предложения мне не подойдут, будет ли мне позволено уйти от вас?

– Это как вам будет угодно! Разумеется, прежде возместив мне расходы, если таковые потребуются.

– Я следую за вами, сударыня.

Я поднялась. Вода стекала с меня ручьями.

– Садитесь впереди, да так, чтобы вас и видно не было.

Я повиновалась, скорчившись в уголке. Она покачала головой:

– Да, вы являете собой жалкое зрелище!.. Кстати, у вас нет никаких неприятностей с полицией?

– У меня?

– Ну да, у вас.

– Какие у меня могли быть отношения с полицией? Я только сегодня утром вышла из собственного дома!

– Ах! Так у вас был собственный дом?

– Да.

– И где же он находился?

– На Пикадилли.

– Но Пикадилли – не наш квартал.

– Не ваш квартал? Я вас не понимаю.

Она снова внимательно оглядела меня, и ее губы вытянулись в ниточку.

– Впрочем, это возможно, – наконец произнесла она. – Вид у вас вполне добропорядочный. Однако кто угодно может принять такой вид!

– Сударыня! – воскликнула я, почти оглушенная ее низменной манерой выражаться. – Если вы уже раскаиваетесь, что сделали мне предложение, я готова выйти из кареты.

– Нет, оставайтесь.

И она сама захлопнула дверцу и приказала кучеру:

– Домой!

Через десять минут экипаж остановился перед домом в Хеймаркете, все окна которого были наглухо закрыты.

Я сильно окоченела, но, едва переступив порог этого дома и услышав, как за мной со стуком захлопнулась дверь, почувствовала, что мне стало еще холоднее.

Мне показалось, что я вступила в склеп.

И действительно, то был могильный приют, могила целомудрия и добродетели, откуда нельзя было выбраться, не неся в душе следы нравственной гибели, гораздо более устрашающие, чем печать физической смерти!