Текст книги "Записки медбрата, или Как лечат в Америке"

«Не забывай, что мы имеем право давать лекарство на полтора часа раньше времени», – сказала она мне. Такое правило действительно есть. Но одно дело, если лекарство назначено один или два раза в сутки, тогда, конечно, можно его дать на полтора часа раньше. Но вот если лекарство назначено каждые 4 часа и каждый раз давать его на полтора часа раньше, тогда дело, конечно, меняется. Допустим, врач назначил морфий, один миллиграмм, каждые четыре часа, если необходимо, то есть если у больного боли. В реальности наркотик дают не тогда, когда пациент корчится от боли, а всякий раз, когда он его просит, даже если его лицо светится радостью и счастьем. Итак, один миллиграмм каждые четыре часа – это 6 миллиграмм в сутки. Если морфий давать не каждые 4 часа, а каждые два с половиной, тогда это уже получится не 6, а 10 миллиграмм в сутки. К тому же один миллиграмм – минимальная доза. Бывает, назначают и два, и даже четыре. Бывает, назначают не морфий, а более сильный наркотик. То есть то, что она сказала, – прямой путь к передозировке. Я попытался это объяснить ассистентке менеджера, но она так ничего и не поняла, что я хотел сказать. Почему? Очевидно, училась в плохой школе, где слабо преподавали математику, но всё же смогла закончить медсестринский колледж и выйти в люди. В колледже она, конечно же, учила математику в течение одного или двух семестров, а этого, как видно, недостаточно, чтобы развить математическое мышление хотя бы на бытовом уровне, поэтому она и не поняла того, что я ей хотел сказать.

С приходом новой старшей медсестры Молли Урбонас у меня появились серьёзные проблемы. Она постоянно вызывала меня на ковёр для разбора жалоб пациентов, которые и выеденного яйца не стоили, но тем не менее она раздувала их до космических масштабов. Как-то во время ночного дежурства у меня был пациент, которому сделали пересадку кожи на ноге. И этот больной попросил меня помочь ему встать, потому что ему захотелось походить, размяться. Я ему объяснил, что после такой операции ему предписан строгий постельный режим до утра. Но он начал нервничать, психовать, требовать в грубой форме, чтобы я немедленно помог ему встать. В конечном итоге он сам встал, и никаких осложнений, к его счастью, не случилось. Я же просто описал всё случившееся в медсестринской истории болезни, которую по большому счёту никто не читает; уже и забыл про этот случай, но через месяц меня вызывают на ковёр. Неадекватный пациент написал в своей жалобе: «Я устал лежать, мне захотелось встать, походить, но медбрат отказался помочь мне встать, сказав, что мне до утра нельзя вставать». В общем, жалобщик дословно процитировал мои слова.

– И что же я неправильно сказал? – спросил я у менеджера.

– Не знаю, всё правильно. Но в нашей больнице пациент всегда прав, поэтому если он пожаловался, значит, что-то было не так. Нужно было ему сказать то же самое, но как-то по-другому.

– Как именно? – спросил я.

– Не знаю. Но раз пациент пожаловался, значит, ты виноват, потому что мы вообще не хотим получать никаких жалоб.

Это один из тех моментов, когда чувствуешь себя на работе никем.

(А вот если бы у того неадекватного пациента случилось бы серьёзное осложнение и он бы подал на больницу в суд, тогда бы больница на основании моей документации заявила, что наш высокопрофессиональный медбрат чётко проинформировал его о возможных последствиях нарушения постельного режима, и он бы ничего не отсудил.)

В общем, Молли Урбонас следила за каждым моим шагом, явно намереваясь меня уволить. Жизнь стала адом. Я пытался перейти в другое отделение, но не сложилось; пытался устроиться в другую больницу, но тоже безуспешно. Под моей ответственностью было два-три тяжёлых пациента и четыре лёгких, у которых кризис миновал, они поправились и готовились к выписке. За тяжёлыми нужно было внимательно следить и принимать меры, если их состояние ухудшалось. Пока спасаешь тяжелобольного, получаешь удар в спину от тех, которые готовятся к выписке: они регулярно строчили жалобы, в которых сообщали, что им захотелось «птичьего молока», они нажали на кнопку вызова медсестры, а им «птичьего молока» так и не принесли или принесли, но с задержкой. А начальство – всегда на стороне жалобщиков, их не волнует, что ты тем временем буквально спасал кому-то жизнь. Всё это однажды чуть не закончилось трагедией: у моей пациентки из-за моего недосмотра случилась остановка дыхания, но её успешно откачали. У неё была опухоль, и ей удалили часть прямой кишки. После операции обычно отправляют на несколько часов в реанимацию. И вот мне позвонила медсестра из интенсивной терапии, сказала, что операция прошла успешно и пациентка возвращается на этаж. При этом медсестра как бы между прочим сказала, что больной дали дополнительную дозу обезболивающего и она теперь слишком сонная. К тому же у неё была уже упомянутая «контролируемая пациентом анальгезия», то есть кнопка, на которую пациентка могла сама нажать и получить дозу морфия. И вот она вернулась на этаж. Я действительно еле-еле её разбудил, и как только она открыла глаза – сразу же нажала на кнопку, после чего опять заснула. Я заходил в её палату каждые полчаса – больная спала крепким сном, слегка похрапывая. Через некоторое время зашла санитарка, чтобы измерить давление, и выскочила в панике мне сказать, что больная почти не дышит. Все сразу же бросились в палату, начали делать искусственное дыхание. К счастью, сердце не успело остановиться – остановилось только дыхание. Больной дали препарат «Налоксон» – противоядие от наркотиков опиоидной группы. Больная сразу же открыла глаза. Никогда не думал, что это противоядие такое эффективное. В общем, откачали. Кто виноват? По закону виноват я, потому что знал, что больная крепко спит, и не принял никаких мер. Считаю ли я себя виноватым? Решение о переводе больного из реанимации на обычный этаж принимает врач. Как он решил перевести больную в состоянии передозировки? Но формально он не виноват. Медсестра в реанимации, которая передала мне больную, намекнув на передозировку, тоже должна была сказать врачу, что больной рано покидать интенсивную терапию, но формально она тоже не виновата. Почему я не обратил внимания на то, что больная слишком крепко спит? Во-первых, и в колледже, и на работе меня учили только тому, что нужно дать обезболивающее по первому требованию больного, и наш менеджер даже говорила: «Не бойтесь передозировать». Но никто нам не рассказал о симптомах передозировки и чем она опасна. Поэтому я думал, что всё будет хорошо с моей пациенткой, как только она проспится. С другой стороны, я понимал, что, если я её добужусь, она первым делом нажмёт на свою любимую кнопку и получит ещё дозу, а этого как раз я и хотел избежать. Но обезболивающее – это не алкоголь. Если пьяный проспится, то в случае передозировки обезболивающим наркотиком глубокий сон с похрапыванием означает, что дело идёт к остановке дыхания. Откуда я это узнал? Самообразование, притом информацию почерпнул из русскоязычных источников, а не из американских профессиональных публикаций. И всё же я бы, наверно, попытался разобраться в ситуации значительно раньше, если бы не боялся, что, пока буду разбираться с глубоким сном пациентки, какой-нибудь выздоравливающий пациент не настрочит очередную абсурдную жалобу, что ему чего-то там вовремя не подали. Так что и жалобщики-пациенты, и начальство, которое сдувает пылинки с этих жалобщиков, тоже косвенно виноваты. Кого за это наказали? Никого. Со стороны всю картину никто не видел, а в медсестринской истории болезни я записал, что пациентка была в сознании всякий раз, когда я заходил в её палату, и потеряла она сознание незадолго до того, как зашла санитарка, после очередного нажатия на кнопку капельницы с обезболивающим.

Но тем не менее меня всё равно выгнали с работы через две недели после этого происшествия из-за очередной жалобы пациентки. Случилось вот что. Я был на выходном после успешно отработанных двух ночных смен. Вечером позвонила ассистент менеджера Кваниша и очень просила меня выйти на работу, мол, катастрофическая нехватка персонала, нужна помощь. Кваниша – полная противоположность Молли Урбонас – хорошо относилась ко мне, и я согласился выйти на работу в свой выходной из-за уважения к ней, а заодно и дополнительно заработать. Работы в ту ночь действительно было очень много, а персонала не хватало, поэтому мой сверхурочный выход на работу лишь немного облегчил ситуацию, но принципиально ничего не изменил. Но всё же совместными усилиями продержались до конца смены. А на следующий день звонит мне Молли Урбонас и просит прийти на работу на час раньше, чтобы обсудить важный вопрос. Оказалось, пациентка на меня пожаловалась. Жалобщицей оказалась некая Дженнифер Мэлсон. Ей 50 лет, у неё куча психиатрических диагнозов, поэтому сидит она на антидепрессантах. Её вес – всё ещё солидный – 140 килограммов при росте 175 сантиметров. Несколько месяцев назад ей сделали бариатрическую операцию, то есть уменьшили объём желудка, чтобы меньше ела. Но как это часто бывает в таких случаях, что-то пошло не так, и теперь её вообще кормят через трубку. И вот она пожаловалась, что я якобы грубо с ней обращался, а также у неё сложилось впечатление, что я не хотел иметь с ней дело, потому что приходил не сразу, когда она нажимала на кнопку вызова. Кваниша тоже присутствовала во время этого разговора, она попыталась за меня заступиться, подтвердив, что в ту ночь не хватало персонала, все были заняты, и поэтому пациентке приходилось ждать дольше, чем она ожидала. Но тем не менее в конце разговора Молли Урбонас сказала мне, что я уволен. Почему? Потому что ей нужно было создать впечатление, что она что-то пытается сделать, чтобы поднять рейтинг нашего отделения. Почему выгнала именно меня? В отличие от многих других я ни на кого не ябедничал, не доносил, и это, очевидно, сыграло свою роль. Я написал апелляцию. Вот несколько цитат: «Я всегда очень вежливо разговариваю с пациентами, но мой менеджер Молли Урбонас в увольнительном письме написала, что я якобы всегда груб с пациентами. Когда я попросил её подтвердить это утверждение конкретными фактами, она не смогла этого сделать».

Однажды на этаж поступил пациент из реанимации с низким давлением. (Такой пациент вообще не должен был покидать реанимацию до полной стабилизации.) Мой менеджер меня обвинила в том, что я не принял никаких мер, потому что не задокументировал, что сказал по этому поводу доктор. Мой письменный ответ на это был следующим: «Пациент поступил на этаж в конце смены. Санитарка сразу же измерила ему давление и сообщила мне, что оно низкое, после чего я сразу же позвонил в справочное узнать номер пейджера уролога. (Пациент поступил к нам после урологической операции.) Через 15 минут мне позвонил уролог и сказал, что он не отвечает за этого пациента. Я сообщил об этом заместителю менеджера Кванише, после чего она сама лично позвонила в справочную и дала мне другой номер пейджера. Я послал на этот номер сообщение доктору о низком давлении. Доктор так и не ответил мне до конца смены, и я ушёл домой. На следующий день медсестра, работавшая в ночную смену, сообщила мне, что доктор позвонил около восьми часов вечера, то есть через час после того, как я послал ему сообщение, назначил больному капельницу, чтобы поднять давление. Я не задокументировал ответ доктора потому, что он позвонил не мне, а другой медсестре». Другими словами, другая медсестра должна была, по идее, записать, что сказал доктор, но она этого не сделала, и никому до этого не было дела, потому что нет особой надобности записывать каждое слово доктора в историю болезни. Но чтобы придраться, хорош любой повод. Также отмечу, что я процитировал именно этот фрагмент апелляции не для того, чтобы показать подлость Молли Урбонас, а для того, чтобы читатель почувствовал, что это такое – больница без врачей, когда порой даже точно не знаешь, какому доктору позвонить, чтобы сообщить о проблеме.

Утверждение менеджера-карьеристки, что я якобы грубил своим пациентам, – это чистой воды клевета, но в то же время надо признать, что больные жаловались на меня чаще, чем на других. Во-первых, мне, как новичку, всегда доставались самые трудные пациенты, то есть самые капризные, вредные, да и просто больные на голову, сидящие на массе психотропных препаратов. Во-вторых, я просто ненавидел, да и сейчас ненавижу давать пациентам обезболивающее, если считаю, что оно им не нужно. А пациенты, наоборот, любят наркотики. И хотя я им по этому поводу ничего не говорил, чисто интуитивно они, очевидно, чувствовали: не свой человек. При выписке из больницы больным обычно давали рецепт на наркотик «Оксикодон», в котором было написано: «Принимать одну-две таблетки каждые четыре часа, если необходимо». Так как в мои обязанности входило объяснять больным, как принимать дома лекарство, я им объяснял: «Если будете испытывать боли, можете принимать одну или две таблетки, но не чаще, чем каждые четыре часа; если ничего не болит, тогда принимать оксикодон не надо». Больные обычно слушали мой инструктаж со скучающим видом. Совсем не так объясняли другие: «Вы должны быть свободными от боли. Для этого нужно принимать обезболивающее каждые четыре часа. Даже если у вас ничего не болит, всё равно принимайте обезболивающее на опережение, не ждите, пока начнёте чувствовать боль». Такой инструктаж, полностью игнорирующий фразу из назначения «если необходимо», больные слушали с раскрытым ртом и понимающе кивали головами. Через несколько лет после моего увольнения из этой больницы будет официально признано, что в стране бушует эпидемия аптечной наркомании и что всего одна неделя приёма оксикодона вызывает зависимость, а наши больные получали тогда рецепт на двухнедельный запас препарата и инструкцию действовать на опережение. Я как-то прочитал на форуме врачей возмущение одного доктора. Он написал, что какому-то его родственнику сделали операцию и при выписке «тупая медсестра», как он выразился, сказала принимать обезболивающее каждые четыре часа на опережение, не ждать, когда заболит. Другими словами, врачи, лечащие больных заочно, по телефону, не знают, что делают медсёстры, потому что за образование медсестёр отвечают не врачи, а другие медсёстры. И этот доктор даже не знал, что по всей Америке медсестёр учили по отношению к боли «действовать на опережение», поэтому он и подумал, что тот инструктаж, который получил его родственник, – результат самодеятельности отдельной «тупой» медсестры.

По своему отношению к наркотикам медсёстры делятся на три группы. Первая группа, самая маленькая, ненавидит давать обезболивающие. Они говорят, что порой чувствуют себя как наркодилеры в законе и им это противно.

Со мной в отделении работала русскоязычная медсестра Ира. Я ей как-то сказал, что не люблю давать больным обезболивающие. «А я, наоборот, люблю, – ответила Ира. – Накачаешь их таблетками, а им больше ничего не надо, и смена проходит спокойно». Такие, как Ира, представляют собой вторую категорию медсестёр. Это те, которые подстроились под систему и даже научились извлекать из неё какую-то пользу для себя. Правильно это или неправильно – они таким вопросом не задаются. И третья категория – это те медсёстры, которые считают, что смысл их жизни заключается в том, чтобы облегчать страдания больным людям. Поэтому они как заведённые постоянно расспрашивают своих пациентов, ничего ли у них не болит, и если болит, сразу же предлагают наркотик. Если пациент не хочет, уговаривают. При этом эти заботливые медсёстры имеют крайне смутное представление о побочных эффектах обезболивающих и не понимают, чем они опасны. В общем, вы поняли, почему в нулевых годах многие из американских больниц выписывались наркоманами.

Тем временем пришёл ответ на мою апелляцию. Там было всего одно предложение: «Так как мнение пациентов для нас очень важно, мы оставляем в силе решение нижестоящего менеджера». В переводе с современного языка на древний эта отписка, наверное, звучала бы так: «Наши истуканы на тебя прогневались, и поэтому ты виноват». Автор отписки не посчитал нужным объяснить мне, на каком основании менеджер обвинила меня в грубом отношении к больным и при этом не подтвердила это обвинение ни единым фактом. Так закончилась моя работа в одной из самых больших больниц Америки, которая славится подчёркнуто пренебрежительным отношением к своему персоналу, за что сотрудники называют её между собой «империей зла».

Глава 10. Мой дом – моя тюрьма

Потеряв работу, приступил к поиску новой. По ходу дела решил подать в суд на больницу за клевету, потому что, как я уже писал, в увольнительном письме было в общих словах написано о моей якобы плохой работе, но эти общие слова не были подтверждены фактами. Но из своего предыдущего опыта в колледже я уже знал, что поиски правды в суде стоят очень дорого и затягиваются на многие годы. Решил, что не буду вкладывать в это мероприятие ни цента; нашёл какую-то юридическую контору, которая помогала безработным бесплатно, за что получала то ли грант от государства, то ли какие-то пожертвования от состоятельных людей. Написал заявление и очень быстро получил отписку, в которой говорилось, что меня уволили на законном основании, значит, они ничем не могут помочь. В Америке работодатель имеет право уволить по любой причине, а также без объяснения причин. С другой стороны, многие большие компании устанавливают свои собственные правила увольнения, и в таком случае они юридически привязаны к своим собственным правилам. И по правилам больницы, начальство сперва должно предупредить сотрудника о том, что его работа неудовлетворительна, и дать шанс исправиться. Так как меня предупреждали под подпись, значит, всё по закону. Вообще-то, суть моего заявления была не в том, что меня не предупредили, а в том, что предупреждения были высосаны из пальца, но бесплатные юристы в такие «мелочи» не вникают.

Через несколько месяцев нашёл работу в агентстве «Надежда», которое специализировалось на медсестринских визитах на дом, а ещё через месяц мне предложили работу в одной маленькой больнице нашего города. Так как я уже хорошо знал, как легко можно потерять работу, решил работать сразу в двух местах: в больнице на полной ставке, это три дня в неделю по двенадцать часов, и на полставке в агентстве «Надежда», которое мне сразу понравилось тем, что 90% сотрудников, если не больше, были русскоязычными. Это агентство основали эмигранты из СССР, приняли на работу менеджеров из числа своих, которые в свою очередь при приёме на работу отдавали предпочтение русскоговорящим.

Алла, главный менеджер, провела со мной инструктаж:

– Государственная комиссия раз в несколько лет выборочно проверяет документацию. Здесь главное – понимать, что комиссия видит только бумагу – больного она не видит. При первом визите нужно заполнить вот эту форму. Особое внимание нужно обратить на вопросы, касающиеся мобильности больного, то есть ответить на вопросы, является больной лежачим или ходячим, если ходячим, пользуется ли он палочкой, и так далее. Чем хуже мобильность, тем лучше. Через несколько недель регулярных визитов при выписке нужно заполнить другую форму, в которой содержатся те же самые вопросы. И здесь важно, чтобы мобильность улучшилась. То есть если вначале клиент ходил с палочкой, то при выписке ходит уже без неё. Чем лучше мобильность больного при выписке, тем больше государственная страховка платит нам за нашу работу.

– Но если пациенту 80 лет и он уже давно пользуется палочкой, как он может от неё отказаться после наших визитов? Мы ведь всё-таки не целители, – спросил я.

– Да, это так, и поэтому – я повторяю – очень важно понять, что комиссия видит только бумагу – больного она не видит. Наше агентство оказывает реальную помощь людям, потому что мы делаем всё как следует, но при этом ведём документацию так, как этого хотят надзорные органы. Если делать всё так, как они требуют, тогда невозможно будет работать.

– Понятно.

– Вот и хорошо, – ответила Алла. – Я стараюсь брать на работу русских, потому что американцам это объяснить очень трудно, порой невозможно. А наши всё понимают быстро и правильно. И ещё. Заполнять все бумаги только чёрной ручкой, потому что случается, что в записях нужно сделать исправления. И тогда попробуй найти ручку нужного цвета с нужным оттенком. А если всё написано чёрной ручкой, тогда такой проблемы нет. Например, кто-то из клиентов упал, и его забрали в больницу с переломом. Я тогда сразу же проверяю документацию, и если медсестра забыла сделать запись, что она обсудила с клиентом стратегию предотвращения падений, тогда я её зову к себе и она дописывает. Если нужно сделать более простое исправление, тогда я даже не зову медсестру – сама поправляю.

– Я слышал, что планируется компьютеризировать абсолютно всю документацию в системе здравоохранения, – сказал я.

– Даже и не произноси слово «компьютер», – ответила Алла на мой комментарий.

Итак, я приступил к работе. Клиенты в основном – это те, кого только что выписали из больницы. К ним нужно было ходить один-два раза в неделю, наблюдать, как идёт выздоровление. Если за четыре недели ничего не случалось, визиты прекращались; если за это время случались какие-то проблемы, например давление подскочило, тогда продлевали визиты ещё на четыре недели; к некоторым вообще ходили по полгода. Обо всех отклонениях нужно было сообщить врачу по телефону и сделать запись в истории болезни, мол, врач проинформирован. Но если доктора не спешат отвечать на телефонные звонки, поступающие из больницы, то что говорить о звонках, которые касаются тех больных, которые выздоравливают дома. Но это мелочи. Новая работа мне сразу же понравилась. Приходишь в дом и делаешь своё дело. И никакой менеджер не стоит у тебя за спиной, не боишься, что, пока занят с одним больным, на тебя пожалуется другой пациент за то, что ему не сразу уделили внимание. Походил я к одному клиенту две недели. Его состояние было хорошим, и я его выписал.

– Не нужно было его так рано выписывать, – сказала мне Алла.

– Но у него было хорошее состояние, я просто не видел смысла продолжать свои визиты.

– Девяносто процентов наших клиентов не нуждаются в наших визитах. Если их всех так сразу выписывать, тогда и агентство можно закрывать.

– Понятно.

Другими словами, девяносто процентов клиентов не представляют особого интереса, поэтому в первую очередь расскажу о тех десяти процентах, которые действительно нуждались в нашем сервисе. К числу таковых относились и те, кому врач назначил длительный курс антибиотиков внутривенно. Держать их в больнице – дорого. Поэтому в лечебном учреждении они проводили всего несколько дней, где им устанавливали так называемый центральный внутривенный катетер, с которым их выписывали домой. В мои обязанности входило за первый визит научить кого-то из членов семьи, как подключать капельницу к этому катетеру, затем на следующий день прийти снова – проверить, как семья с этим справляется, после чего приходить раз в неделю, чтобы поменять фиксирующую повязку вокруг катетера и взять кровь на анализ. В общем, ничего особенного, если смотреть узко, и в то же время очень отвратительно, если видеть широкую картину. Я уже не раз писал о медсёстрах с титулом LPN, которым недоплачивают на том основании, что у них образование на один семестр меньше, чем у «элитных» медсестёр с титулом RN. И чтобы оправдать эту несправедливость, совершенно искусственно медсёстрам с титулом LPN запрещено делать некоторые процедуры. В частности, медсестра LPN может подключить капельницу к периферийному внутривенному катетеру-бабочке, но ей категорически запрещено подключать ту же самую капельницу к центральному внутривенному катетеру, мол, образование у неё не то. А здесь всего за один визит я должен обучить далёких от медицины людей делать то, что в больнице не каждой медсестре по закону позволено. Но тем не менее большинство наших клиентов успешно справлялись с этой задачей. Большинство… Пациентка Рита Перри, 88 лет, жила со своим холостым сыном Джоном. Я объяснил ему, как подключать капельницу. Следующую дозу он должен был дать самостоятельно. Утром зазвонил телефон.

– Я отсоединил капельницу – и хлынула кровь фонтаном, – сказал мне Джон.

– Немедленно вызывайте скорую, – проинструктировал я.

– Кровь больше не идёт, я пальцем держу.

– Хорошо.

Я быстро сел в машину и через 15 минут был на месте. На конце катетера есть переходник, от которого нужно было отсоединить капельницу, а он отсоединил её вместе с переходником и начисто забыл, что ещё есть зажим, которым тоже нужно было зажать трубку. Объяснил Джону ещё раз, как правильно отсоединять капельницу, и больше проблем не было.

Джон – начитанный человек, историк по образованию. Он интересуется историей России (такие люди – большая редкость в Америке), поэтому нам было о чём поговорить. Джон жаловался, что американская историография просто игнорирует историю славянских народов, как будто их и нет, поэтому мало хороших книг на эту тему.

Как-то раз послали меня с визитом в трущобы. Пациентку звали Габриэлла Лопез, 44 года, эмигрантка из Мексики. Мне сразу сказали, что по-английски она не говорит, но её 15-летняя дочь будет переводить. Месяц назад ей сделали неудачную операцию: хирург случайно полоснул скальпелем по кишечнику. Из-за этого Габриэлле пришлось задержаться в больнице; ей сделали ещё одну операцию, поставили калоприёмник, а также центральный внутривенный катетер. Состояние у неё было тяжёлое, но тем не менее её выперли из больницы, потому что страховка больше не оплачивала её пребывание в лечебном учреждении. Правда, страховка «расщедрилась», согласилась заплатить аж за четыре визита медсестры. И это при том, что к пенсионерам медсёстры порой приходят месяцами без особой на то надобности, потому что государственная страховка для пенсионеров согласна заплатить. В воскресенье в восемь утра я позвонил в дверь. Пришёл так рано, потому что именно в это время нужно было давать первую дозу антибиотика. Маленькая двухкомнатная квартирка; на полу спят штабелями какие-то люди. (Возможно, нелегалы.) Чтобы добраться до комнаты больной, пришлось переступать через спящих. Габриэлла лежала на кровати. В комнате не было ни стола, ни тумбочки – то есть негде было разложить шприцы и другие принадлежности. В мою задачу входило научить 15-летнего ребёнка подключать капельницу к центральному внутривенному катетеру. Всякий раз, когда я обучал далёких от медицины людей, как подключить капельницу, хотел плеваться оттого, что, повторяю, не всем категориям медсестёр позволено делать это в больнице. А тут я должен обучить этому ребёнка, и не только этому: я должен был также обучить её, как менять калоприёмник. Но и это ещё не всё. В больнице Габриэлле диагностировали диабет, так что я должен был обучить её дочь, как измерять уровень сахара в крови и делать инъекции инсулина, регулируя дозу в зависимости от уровня сахара. В медсестринском колледже на эти темы выделено достаточно много времени, а у меня на всё это – один визит. Как мог объяснил ребёнку, что и как, и даже не спросил, поняла ли она, потому что и так было ясно, что освоить всё это за раз невозможно.

В медицине всегда были, есть и будут ошибки, и любой хирург может случайно задеть скальпелем здоровый орган. Но раз уж такое случилось, исправьте свою ошибку. Если страховка не платит, значит, держите больную в больнице за свой счёт. Но её выписали, как только страховка перестала платить.

Я вышел на улицу; возле моей машины стояла полиция. Им было подозрительно видеть приличный, хотя и недорогой автомобиль в трущобах, поэтому подумали, что машину угнали и бросили.

Через несколько дней нам позвонили и сказали, что Габриэллу снова забрали в больницу. Я больше к ней не ходил, и её дальнейшая судьба мне неизвестна.

Кэтти Шумер, 54 года, жила в том же районе. У неё был пиелонефрит, её тоже лечили антибиотиками внутривенно на дому. Я переступил порог дома, и меня сразу же окружили семь огромных собак. Кто-то из обитателей дома процедил сквозь зубы: «Они не кусаются», – указал, в какую комнату идти, и отстранился. Я в сопровождении собак пошёл к больной, чья комната, как назло, была в самом дальнем углу. В доме вонь, всюду грязь. Похоже, что дом не знал уборки уже лет двадцать, без преувеличения. Больная лежала на кровати. Я хотел было поставить сумку на пол, но он был настолько грязным, что я предпочёл держать её в руках. По той же причине решил не садиться на стул. Но мне нужно было разложить стерильные принадлежности, но как это сделать, если в доме не было ни одного сантиметра квадратного, который был бы относительно чистым? Так весь визит я и простоял на ногах, принадлежности не раскладывал, как обычно, просто доставал их из сумки, после чего сразу же опять клал их обратно в сумку. Затем приезжал к ней раз в неделю поменять фиксирующую повязку вокруг центрального внутривенного катетера. У нормальных людей эта повязка даже через неделю оставалась белой, чистой. У Кэтти Шумер она в лучшем случае была чёрной, в худшем – её не было вообще. В общем, ей повезло, что в дополнение к почечной инфекции не внеслась новая инфекция через центральный катетер.

Процентов десять моих пациентов, к которым я ездил на дом, жили в трущобах, и эти трущобы – ещё не самое дно: наше агентство просто отказывалось брать под опеку пациентов, которые проживали в самых-самых отвратительных районах города. Остальные девяносто процентов – средний и рабочий классы. У среднего класса в домах всегда чисто. У рабочих тоже чисто, но не у всех. Есть в нашем городе рабочий район, плавно переходящий в средний класс. В нём в основном живут выходцы из европейских стран: Польши, Чехии, Словакии, Германии, Румынии, а также с Украины – во втором, третьем, четвёртом поколениях. В этом районе ещё сохраняется, пусть даже на интуитивном уровне, память о Европе и в домах порядок. Что касается другого рабочего района, в котором я тоже бывал, так там уже полностью утрачена память о Европе и в домах нет особой чистоты, но нет и тараканов, как в трущобах.

Более хороший район не всегда более безопасный. Был у меня в рабочем районе случай похлеще случая с собаками. Прихожу к 90-летнему дедушке, которого выписали из больницы. Сижу, объясняю, что ему нужно пить больше жидкости, чтобы больше не попадать в больницу с обезвоживанием организма. В доме чисто, а на тумбочке возле кресла, на котором он сидел, лежал пистолет. Американцы живут в атмосфере постоянного страха, и, как правило, чем человек богаче, тем сильнее чего-то боится, и по этой причине многие всегда держат под рукой пистолет. И кто знает, что может стрельнуть дедульке в голову, ведь по жизни перепуганный человек не может мыслить адекватно. Выйдя из дома, я сразу же позвонил менеджеру Алле. Она перезвонила клиенту и сказала, чтобы он убирал свой пистолет, когда к нему приходят медработники. Дедулька ответил, что раз так, то он в наших услугах не нуждается. Больше я к нему не ходил.