Текст книги "Записки медбрата, или Как лечат в Америке"

Глава 4. Первое знакомство с американской медициной

В конце 90-х я как-то слушал по «Голосу Америки» радиопередачу о борьбе с туберкулёзом. Передачу вёл врач, который учился в СССР и подтвердил свой диплом в США. Он сказал, что в Америке для выявления палочки Коха в организме ежегодно делают пробу Манту. Если в месте введения туберкулина возникает покраснение, значит, в организме присутствует возбудитель туберкулёза. При этом ведущий передачи особо отметил, что этот метод эффективен в США, потому что американцев не прививают от туберкулёза. Что касается эмигрантов из бывшего Союза и других стран, в которых прививка от туберкулёза обязательна, то у них реакция Манту всегда будет ложноположительной. Сам не знаю почему, но я запомнил эту информацию, хотя в Америку ехать не планировал.

И вот в 2001 году я в Америке, устраиваюсь на свою первую работу – посудомойщиком в доме престарелых. Мне дали направление на медосмотр. Я подумал, что нужно будет обойти всех врачей – окулиста, терапевта, хирурга, кардиолога и так далее. На деле оказалось всё намного проще. В офисе семейного врача мне просто измерили давление, доктор послушал сердце и лёгкие через рубашку, а зрение проверила медсестра. Она также ввела под кожу туберкулиновую пробу и сказала опять прийти через два дня. На месте инъекции появилось небольшое покраснение диаметром десять миллиметров. Врач озабоченно посмотрел. Я ему объяснил, что я из России, нам всем в детстве делали прививку от туберкулёза, поэтому реакция – ложноположительная. Но он сказал, что всё равно нужно сделать флюорографию. Я достаю из папки снимок и протягиваю ему. Он, должно быть, удивился (американцы рентгеновских снимков дома не держат и с ними на приём не ходят), но виду не подал.

– Когда был сделан этот снимок?

– Четыре месяца назад на медкомиссии перед эмиграцией, – ответил я.

– Нужно повторно сделать флюорографию, потому что снимок действителен только три месяца, – сказал врач, очевидно придумавший правило на ходу.

Итак, сделали ещё один снимок; как и следовало ожидать, никаких отклонений обнаружено не было. Но он всё равно дал мне направление в туберкулёзную клинику. Мне сразу представилась больница за городом. Именно там подобные клиники всегда строили в СССР: во-первых, чтобы изолировать больных, во-вторых, туберкулёзникам нужен свежий воздух. Но тут оказалось всё проще, и за город ехать не пришлось. А то, что называется туберкулёзной клиникой, на деле оказалось маленьким кабинетом в одном из зданий большой клиники. И вот брожу я по больнице, ищу нужный мне кабинет. В коридорах – много больных, страдающих самыми различными заболеваниями… Ладно, я здоровый, но не давала покоя мысль, что настоящие туберкулёзники тоже ходят по этим коридорам и точно так же, как и я, ищут нужный им кабинет, но только при этом ещё кашляют…

И вот я на приёме у врача. Она мне рассказывает о том, что у меня в организме присутствует возбудитель туберкулёза, он ещё не активен, но есть риск, что рано или поздно станет активным, и тогда я заболею. Чтобы этого не случилось, мне нужно пройти профилактический шестимесячный курс лечения противотуберкулёзными препаратами. Мол, лучше шестимесячный курс профилактики сейчас, чем такой же курс, но девятимесячный, если болезнь проявит себя. Я это слушал и пытался объяснить, что я, мол, из России, нам всем в детстве прививки от туберкулёза делали, стало быть, мой результат – ложноположительный. Но она меня не слышит, а гнёт своё, что, мол, мне нужно глотать три противотуберкулёзных препарата в течение шести месяцев.

– Какие побочные эффекты у этих препаратов? – спросил я.

– Они разрушают печень, – ответила врач. – Но вы не переживайте, мы будем следить за печенью и в случае необходимости будем лечить и её.

Тут я, конечно, не мог не рассмеяться. Врач, видя, что ей не удалось меня убедить, достала свой последний козырь:

– Вы не переживайте, это всё бесплатно.

– Спасибо, не надо, – ответил я.

В заключение она сказала, что, так как у меня в организме присутствует возбудитель туберкулёза, мне не нужно ежегодно делать тест на реакцию Манту; вместо него нужно раз в два года делать флюорографию.

Я вышел из кабинета. Эта врач тоже не произвела на меня впечатления. Хотя теперь я понимаю, что имел дело не с врачом, а, скажем так, с помощником врача. (Я уже подробно, хоть и не полностью, описал помощников, стоящих ниже медсестры; но есть ещё помощники, которые выше медсестры, но ниже врача; они имеют право вести приём больных, но они не врачи.) Но тогда я ещё не вникал в такие детали.

Что было дальше? Посудомойщиком я проработал где-то год. Затем работал санитаром в больнице. Там тоже требовали каждый год делать тест Манту, но была своя специфика, которая заключалась в том, что каждый сам должен был проверять место инъекции и в случае покраснения позвонить и сообщить в поликлинику для работников. Так что на той работе мне тоже делали каждый год этот тест, но я, естественно, никуда не звонил и о покраснении не сообщал, а значит, результат автоматически считался негативным. В 2008 году я получил диплом медбрата и устроился на работу в одну из самых больших больниц страны, в которой работают тысячи эмигрантов. И там сказали, что тест Манту они не делают, потому что у них много эмигрантов из разных стран, многие из которых привиты от туберкулёза, поэтому реакция Манту у многих ложноположительная. Вместо этого теста там раз в год брали кровь на анализ, который намного точнее, чем тест Манту. Как и следовало ожидать, никакой палочки Коха в моём организме нет. В 2011 году вообще отменили практику ежегодных анализов на туберкулёз для медработников.

В России редко делают взрослым туберкулёзную пробу. Но если сделали и результат вызывает сомнения, тогда назначают более тщательное обследование. Меня же американские врачи были уже готовы лечить от туберкулёза на основе результата одного-единственного анализа, который не является достоверным. Я отказался от их навязчивого сервиса, но лично знаю эмигрантов с Украины, котрые прошли шестимесячный курс лечения без надобности.

Глава 5. Учитель русского, или Несостоявшаяся карьера

Открыл местную газету – и не поверил своим глазам. Международной школе требуются учителя иностранных языков: испанского, португальского, французского, арабского, японского и русского. Не задумываясь отправил своё резюме, и через некоторое время меня пригласили на собеседование. После короткой беседы мне сказали, что я принят на работу. При подписании многочисленных бумаг бросилась в глаза одна, на которой было написано: «Я согласен с тем, что могу в любое время и по любой причине, а также без объяснения причин уволиться с работы. Равно и работодатель имеет право уволить меня по любой причине, а также без объяснения причин». Почти вся Америка трудоустроена на таком условии. Наверняка я подписал точно такую же бумагу и при устройстве на работу в дом престарелых, но не заметил. О значении подписанной бумаги я тогда не думал. Настроение было приподнятое. Просто не верилось: неужели здесь, в Америке, я смогу реализовать себя по своей основной специальности, по которой не мог реализовать себя на Западной Украине в связи с тем, что в 1992 году, в год моего поступления на русское отделение филфака, изучение русского языка и литературы в украинских школах города Львова было отменено, а большинство школ с русским языком преподавания были ещё тогда добровольно-принудительно переведены на украинский язык обучения.

Школа, в которую меня приняли на работу, была «чартерной». Это значит, что управлялась она как частная, но финансирование было государственным. Школой управлял её основатель по имени Малик; члены его семьи тоже занимали все руководящие должности. Мистер Варрун, директор школы, который принял меня на работу, не был членом правящей семьи. Он был трудоустроен на общих основаниях, как и все.

В конце августа состоялось общее собрание, на котором присутствовало и руководство школы, и педколлектив, и родители. В своём выступлении директор сказал, что у учащихся школы будет уникальная возможность изучать иностранные языки, а летом ездить на языковую практику за границу. Этим летом ученики посетили Россию и Беларусь, а на следующих каникулах планировалась поездка в Японию и Кению, ради чего ученикам и предлагался курс суахили – одного из основных африканских языков. Всё звучало так замечательно, что не хотелось думать о некоторых странных вещах. Во-первых, весь педколлектив, за исключением нескольких человек, был новым. Да и сам директор школы мистер Варрун здесь не работал в прошлом году. По этому поводу основатель школы мистер Малик, мусульманин по вероисповеданию, коротко заметил, что, мол, с прежним коллективом не сработались. А те несколько человек, с которыми сработались, были одеты в традиционную мусульманскую одежду. Было также сказано, что школа подходит к образованию по-новаторски, поэтому в школе нет учебников. Зачем учебники, если дети их всё равно не читают? Кто в 21-м веке будет слушать объяснение из учебника о том, как устроено, например, сердце? Поэтому учителям предлагалось вместо традиционного объяснения изготовить вместе с детьми модель сердца из картона. Такой проект, мол, им будет интересен, и в конечном результате дети поймут, как оно работает. В конце опять взял слово директор мистер Варрун. Он что-то рассказывал; его сперва все слушали, но через несколько минут начался шум. Шумели родители, что-то обсуждали между собой, а на директора просто перестали обращать внимание. «Я прошу ещё несколько минут внимания. Я уже заканчиваю, и мы все пойдём домой», – сказал он, обращаясь к родителям, но они продолжали шуметь, как школьники. «Ну раз вы уже устали и не хотите больше слушать, тогда собрание окончено», – подытожил директор.

Учебный год начался третьего сентября, с большим опозданием, если учесть, что в других школах города занятия начались двадцать четвёртого августа. Но всё равно ремонт окончен не был. Его обещали закончить в ближайшее время, но я так и не заметил, чтобы по вечерам кто-то что-то приводил в порядок. Но проблема неотремонтированных помещений меркла на фоне проблем с дисциплиной… В школе постоянно стоял шум, гам, и уровень шума во время уроков был такой же, как и во время перерыва. Не помогало даже то, что самых злостных нарушителей дисциплины били палкой. Да, вам не верится, но я не оговорился. В каждом штате свои законы. В некоторых штатах телесные наказания полностью запрещены. В нашем штате они запрещены законом только в государственных школах. В частных разрешены, хотя я и не знаю таких частных школ, где бы это практиковали. А вот именно в этой школе руководство решило практиковать телесные наказания. Выглядело это так. Приходили несколько человек из секьюрити с палкой, на одном конце которой был плоский наконечник, похожий на лопатку. Нарушителя просили нагнуться и лупили его палкой. В специальный журнал учёта записывалось, за что, кому и сколько дали ударов.

В любой школе дети шумят, на то они и дети, но уровень шума в этой школе в разы превосходил тот уровень, который является привычным для российских учителей. Более-менее нормально дети вели себя лишь на уроках учителей-афроамериканцев. Во всей школе был только один белый ученик. Афроамериканцы всё-таки имеют какое-то уважение к своим, которые вышли в люди. Но при этом полностью отсутствовало уважение не только к белым педагогам, но и к учителю суахили, кенийцу мистеру Камвинси: афроамериканцы не считают эмигрантов из Африки своими, поэтому к нему относились так же по-хамски, как и к белым. Обеденный перерыв – это нужно было видеть. Еда подавалась в одноразовых упаковках. Ученики ели, а упаковки бросали на пол. После окончания обеда все мусорники были пусты, потому что все обёртки и объедки лежали на полу. Некоторые приносили еду из дома. Типичный обед, который они приносили, состоял из огромной пачки чипсов и бутылки с жидкостью ярко-ядовитого цвета. В общем, красиво разрекламированная международная школа на деле оказалась учебным заведением для детей из гетто, притом худшей его части, девятым кругом ада: многие учащиеся пришли в эту школу после того, как их выгнали из государственных школ, которые тоже являются частью трущоб и ненамного лучше по своему уровню. Справедливости ради нужно отметить, что учитель суахили мистер Камвинси говорил, что до этого он работал в другой школе и там было ещё хуже, хотя хуже я себе не представляю.

Начались долгие будни. Уже на первом уроке в понедельник я мечтал о выходных. Постоянных учеников у меня тоже не было. Им дали возможность для начала походить на уроки разных учителей, чтобы выбрать тот язык, который им больше понравится. Вот ученики и бегали с русского на японский, с японского на испанский. Даже через два месяца после начала года не были составлены окончательные списки, и эта беготня продолжалась.

Но несмотря ни на что, я решил проводить уроки на высоком уровне. В результате к концу первой недели охрип и еле говорил. Попробуйте без остановки по семь уроков в день пять дней в неделю повторять: «Я работаю, ты работаешь», – в то время как ученикам наплевать на спряжение русских глаголов. Но, к своему удивлению, охрип только я, поэтому решил посмотреть, как проводят свои уроки другие учителя. Заглянул на урок японского. Она себе сидит, журнал читает, а дети мультики смотрят. «Они смотрят мультфильмы на японском языке с английскими субтитрами. Они должны читать субтитры и прислушиваться к тому, как это звучит по-японски», – объяснила она мне свою методику. Конечно, никто из учеников субтитры не читал, каждый занимался своими делами, но зато сидели чуточку тише, чем на других предметах.

В середине октября состоялась встреча родителей с учителями. Это что-то вроде нашего родительского собрания. В Америке никто не ругает и не хвалит учеников в присутствии чужих родителей, и это, пожалуй, единственное, что мне нравится в их системе. Поэтому в день встречи с родителями занятия отменяются. Каждый учитель сидит на своём рабочем месте, а родители ходят по очереди из кабинета в кабинет и беседуют индивидуально, без посторонних. Я рассказал родителям, что, мол, обучаю их детей русскому языку, а также стараюсь вложить в них понимание того, что без труда они не смогут быть успешными в жизни. Они меня вежливо слушали, благодарили. А на следующий день я узнал, что от родителей на меня поступило директору больше всех жалоб. В основном жаловались на то, что ученики якобы не понимают моего произношения и поэтому не могут, бедные, изучать мой предмет. На Украине до эмиграции я подрабатывал переводами, и устными в том числе. Все: и американцы, и англичане, и австралийцы – прекрасно понимали моё произношение. Понимали его на кухне, на которой я почти год мыл посуду; понимали меня все работники школы без исключения; понимали моё произношение и сами родители, которые заявили, что их дети меня якобы не понимают. Но директор школы мистер Варрун воспринял эту жалобу крайне серьёзно, как будто сам не понимал, что эти старшеклассники, многие из которых не умели ни читать, ни писать даже по-английски, всегда найдут оправдание своему безделью. Он также сказал, что на моих уроках слишком шумно. Я ответил, что, мол, у учителей иностранных языков до сих пор нет постоянных учеников, до сих пор нет списков, которые бы закрепляли учеников за конкретным предметом, поэтому они кочуют из класса в класс и их трудно контролировать. Но этот аргумент его не убедил, он дал мне две недели на исправление, за которые так и не прояснилось, какой ученик за каким языком закреплён. Через две недели меня выгнали с работы. Директор, который не мог заставить родителей слушать его выступление на собрании, уволил меня за то, что ученики плохо себя вели на моих уроках, хотя они точно так же вели себя на всех остальных уроках без исключения. Среди причин увольнения было указано и то, что за два месяца я не смог заинтересовать учеников своим предметом, хотя это нереально – заинтересовать иностранным языком старшеклассников, многие из которых не умеют ни читать, ни писать на своём родном английском.

Из школы меня выгнали, но общение с некоторыми учителями продолжилось. От них я узнал о безумно странных вещах, которые начали происходить в школе. Вслед за мной выгнали математика, а ближе к концу учебного года учителей стали гнать пачками. А они только руками разводили и сокрушались: «Что поделать? В государственной школе такого быть не может, потому что там есть профсоюз. А здесь они делают что хотят». В школе работали два учителя – муж и жена. К учителю информатики за что-то придрались и сказали, что он уволен. Его жена, учительница английского, побежала к директору что-то выяснять, и за это он ей объявил, что она тоже уволена. В следующем учебном году почти весь педколлектив опять был новым.

Сравнительно долго продержалась учительница французского, аж полтора года. Памела Барр, так её звали, была афроамериканкой, и за счёт этого у неё на уроках была хоть какая-то дисциплина. И у неё была ученица, которая проявила интерес к французскому языку, но при этом всё же не старалась так, как нужно. Памела поставила ей четвёрку за полугодие, чтобы побудить её больше стараться. Ученице это не понравилось. Почему четвёрка, если она знает больше всех? В результате родители побежали к директору. Директор потребовал от Памелы исправить четвёрку на пятёрку – она отказалась. Он ей заявил, что он не согласен с её принципом выставления оценок, и за это её уволил. Так учительница, которая старалась и имела в работе хоть какой-то успех, была уволена, а ученица, которая наябедничала, потеряла возможность продолжать изучать французский.

Некоторое время спустя во время урока из окна кабинета суахильского языка вылетел стул. Это увидел основатель школы мистер Малик, который находился на улице. В результате в тот же день с работы вылетел мистер Камвинси вместе с директором мистером Варруном. И учитель суахили, и директор продержались в школе полтора года.

Происходящее было невозможно понять; понимание пришло только через несколько лет, когда в 2005 году в местной газете появилась разгромная статья про эту школу. Статья начиналась с утверждения, что так называемая международная школа является самой плохой школой. В подтверждение сказанного приводился факт, что у учеников школы на государственных контрольных работах оценки очень плохие. Также процитировали слова ученицы, у которой журналист взял интервью. Ученица пожаловалась, что уже целый год изучает японский язык и не выучила ни одного слова. Оказывается, что учительница японского со своим сомнительным методом обучения «не бей лежачего» тоже долго держалась, в то время как остальных учителей, которые хоть как-то старались, давно выгнали по жалобам всё тех же учеников.

Но куда интереснее была та часть статьи, в которой шла речь о финансах. В статье утверждалось, что из года в год школа подавала в Департамент образования завышенные данные о количестве учеников и получала деньги за «мёртвые души». Я предполагаю, что зарплаты учителей, которых пачками выгоняли в середине года, тоже шли в карман правящей семьи. В 2005 году стало ясно, что школу скоро закроют. Как обычно, продолжали удерживать из зарплат деньги за медицинскую страховку и взносы в учительский пенсионный фонд. (У учителей есть свой пенсионный фонд.) Но при этом школа не перечисляла удержанные средства ни страховой компании, ни в пенсионный фонд. Последние несколько месяцев перед закрытием сотрудникам школы вообще не платили зарплату. (Как у нас в лихие девяностые.) Чтобы оттянуть закрытие учебного учреждения, её основатель подал в суд на Департамент образования, что, дескать, их дискриминируют и хотят закрыть за то, что он – мусульманин, а ученики – афроамериканцы. На самом деле это он всех дискриминировал по религиозному признаку. Как я уже написал, маленькую группу учителей-мусульман никто не трогал, в то время как сотрудники школы с иным вероисповеданием вылетали с работы пачками. В 2007 году суд окончательно постановил закрыть школу. Её основатель к тому времени умер, но суд всё равно обязал его вдову, которая тоже занимала руководящую должность, вернуть государству один миллион четыреста тысяч долларов. Она подала апелляцию. Решение апелляционного суда мне неизвестно, так как пресса потеряла к этому делу интерес и в газетах этой информации не было. В середине нулевых были публикации о коррупционных скандалах и в других чартерных школах. Есть и хорошие чартерные школы; в одной из таких учатся и мои дети. В их школе нормальная дисциплина и всё хорошо организовано. Но если основатели таких школ коррумпированы, тогда для них там полное раздолье…

Так, едва начавшись, завершилась моя карьера учителя русского. За эти два месяца я хорошо познакомился с афроамериканским гетто, что в будущем мне сильно пригодилось. Как я уже писал, у обитателей гетто, в отличие от среднего класса, медицинское обслуживание – за счёт государства, поэтому они составляют львиную долю пациентов в американских больницах, так что я, уже как медбрат, имею с ними дело каждый день.