Текст книги "Опыты литературной инженерии. Книга 2"

Маркшейдер

У моего друга Толика тьма хороших знакомых. Все они всегда рады Толику и тем людям, которых Толик к ним приводит по всяким жизненным необходимостям.

Изучая особенно пакостную пещеру на Кавказе, я столкнулся с трудностями, в которых потерял надежду разобраться без квалифицированной помощи. Как известно, все дороги ведут в Рим, а со всеми вопросами обращаются к Толику. Я специально многократно использовал разные формы слова всё – все, всяким, всеми; чтобы подчеркнуть многогранность Толика в смысле знакомств самого невероятного вида.

Толик сказал мне, что знакомый маркшейдер у него, конечно, есть. Но ехать к нему довольно далеко и предварительно надо позвонить.

Знакомого маркшейдера Толика выловили по мобильному телефону. Он, оказывается, проводил отпуск на даче, делая упор не на отдых, а на высаживании помидорной рассады. Он без особого энтузиазма встретил предложение Толика заглянуть на денек в гости, но послать никуда не послал, а назначил рандеву на ближайший выходной.

Чтобы стало понятно, насколько экзотическая профессия была у знакомого Толика, поясню, что маркшейдер – это горный инженер, специалист по пространственно-геометрическим измерениям в недрах земли. То есть, не видя объекта измерений, маркшейдер рассчитывает горные выработки, тоннели, просчитывает направление залегания пластов полезных ископаемых и бог весть что еще. Вы ведь, конечно, знаете, что тоннели, например, начинают одновременно проходить с двух противоположных сторон горного хребта, но сойтись обе выработки должны точно по одной линии! Это сложнейшая ювелирная работа, особенно в шахтах, где расстояния измеряются километрами, а горизонтов-этажей может быть больше десятка.

Знакомый маркшейдер Толика почти полвека проработал в Ростовской области, где, как известно, уголь добывают шахтным способом уже около двухсот лет. Ну, ясное дело, знакомый маркшейдер до двухсот лет явно не дотягивал, но, пребывая в весьма уважаемом возрасте, вольностей в обращении не терпел.

Мы с Толиком уселись в его шестерку и помчались на север, предполагая сегодня же вернуться. До маркшейдерской дачи предстояло преодолеть четыреста двадцать километров асфальта и еще около тридцатника того, что в России называет «направлением».

Ехали мы бодро, не считая двух вынужденных остановок по причине повышенной бдительности милиции. Они-де задействованы в какой-то региональной операции, не то «Вихрь», не то «Тайфун», а наши веселые лица вызвали у них естественную неприязнь.

Не скажу, что последние версты дались шестерке легко, но толкать и тянуть не пришлось – одолели их кое-как с помощью мотора. Правда, замызгали автомобиль, как деревенскую буренку.

Из калитки деревянного дома, крашеного голубой краской, к нам навстречу вышел высокий, седой человек, с желтоватыми от табака казацкими усами и с каким-то калмыцким разрезом глаз. С Толиком поздоровался приветливо, со мной – сдержанно. И пригласил в дом.

На застекленной веранде уже был накрыт стол, на котором бодрая бабуся (как мы поняли – соседка) в три минуты расставила тарелки с горячим пахучим борщом, блюдо со свежезажаренной рыбой и хлебом-горкой. К сему был добавлен молодой перистый лучок и чисто вымытая редиска прямо с грядки. Бабуся принесла ложки, вилки, рюмки, пепельницу для Владимира Михайловича – маркшейдера, и улетучилась.

Я достал из рюкзачка бутылочку, укутанную в огрызок байкового одеяла для того, чтобы не нагрелась в дороге после необходимой выдержки в холодильнике. Толик свинтил фирменную головку и разлил по первой из хитроумного краника, используя полувращательное движение, за мое знакомство с маркшейдером и за прибытие!

Владимир Михайлович пил привычно, несколько отстраненно, небрежно заедая выпитое кисточкой зеленного лука, которую он макал в солонку. Толик быстро опьянел и все пытался объяснить хозяину цель нашего приезда. Тот отмахнулся и предложил это сделать мне самому.

Я рассказал маркшейдеру о пещере, о предполагаемом ее продолжении, о возможной связи с другой большой пещерой. О подземных ручьях, текущих в одном направлении, но не обнаруживших связи между потоками при их окрашивании. И о многом другом.

Владимир Михайлович внимательно слушал, не проявляя при этом излишней любознательности. А так, как я понял, из чисто профессионального интереса. Загадку пещеры разрешил быстро, набросав небольшой эскиз тут же на листочке бумаги, потеснив жаренного карпа в сторону Толика. Толик против карпа и очередной стопочки под него не возражал, поскольку по договоренности обратно вести машину предстояло мне.

Когда карп превратился в структурную схему, а последнюю редисочку пришлось выкатывать из-под рассыпавшихся ломтиков хлеба, Владимир Михайлович отодвинул посвободнее стул от стола и обратился персонально ко мне:

– А вам не приходилось спускаться в угольную шахту?

– Отчего же? И не раз. Я имел честь заниматься с горноспасателями в Подмосковном угольном бассейне. Ребята осваивали технику спасения с помощью альпинистских веревок.

– Ну, и как на ваш взгляд? Ориентирование в шахте намного проще, чем в пещере?

– Смотря в какой шахте и в какой пещере. Есть пещеры-лабиринты, в которых черт ногу сломит в поисках выхода. И, как я понимаю, есть многоуровневые шахты, в которых, несмотря на логику и геометрию, ориентироваться непросто.

– Да, конечно. Чем, собственно, вас привлекают пещеры? Наука даже есть – спелеология? Или довлеет чисто спортивный интерес?

– Трудно ответить однозначно, Владимир Михайлович. Это сродни традиционному вопросу альпинистам: «Зачем вы ходите в горы?» Наука-наукой, есть, конечно. Но она достаточно замкнутая. Ну, и спорт, само собой. Еще, наверное, страсть к неизведанному, к первопрохождению… Если честно, без фанатизма, то это, скорее, занятие для души или самоутверждение. Да к тому же и красиво под землей. Я имею в виду, в пещерах, а не в шахтах. Присутствуют также риск, напряжение, борьба. Если еще короче, то в пещерах находишь то, чего не хватает в обыденной жизни – эмоции.

– Мне, откровенно говоря, трудно это понять. Ведь в шахту, в отличие от пещер, спускаются регулярно, не на прогулку. Фигурально выражаясь, за куском хлеба. Но эмоций и там хватает. Если позволите, я расскажу вам один случай. Как раз касаемо поиска выхода из аварийной шахты. Сразу хочу обозначить, что участником событий был не я, а мой хороший товарищ, который к тому времени не один десяток лет провел в шахтах и на время и расстояние под землей имел абсолютный нюх, как скрипач-виртуоз на ноты.

На ту несчастную шахту напасти сыпались, как горох из кадки. И метан взрывался, и затапливало ее, и случались обрушения кровли. Люди калечились, техника гробилась, добыча падала. А уж прочих происшествий вовсе было без счету: отключалась вентиляция, вырубалась энергия, останавливались насосы … Никак не могли решиться эту шахту закрыть – ведь надо людям кормиться!

Той осенью пришел шахте окончательный конец, простите за невольный каламбур. Началось со взрыва газа в дальней выработке. Хорошо, что на тот момент никого из шахтеров в ней не было. Но взрывная волна так неудачно пошла: крепь просела, а кое-где штольню пересыпало. На участке, который отрезало от белого света, остались восемь человек. Бригада электриков. Аккурат тянули новый кабель взамен выгоревшего.

Дальше – больше. Намертво стали насосы, сдохла вентиляция. Клеть пока работала. В ней смена начала полегоньку выходить на-гора. Наверху посчитали – восьми человек нет. Ну точно, электриков. Они до того уже полторы недели в аварийном горизонте ковырялись, и где сейчас должны были быть, точно не знал никто.

В таких случаях в шахту идут горноспасатели. У них свой воздух в аппаратах, чтобы в загазованной среде можно было работать. Среди горноспасателей был и мой товарищ. И второй мой близкий товарищ там был – доктор.

Через какое-то время они нашли завал. Челноками им наладили воздух, начали они завал разбирать. Он, как на грех, оказался крупноглыбовый. В аварийной шахте механизации никакой – все на пупке и крепком слове!

Вот тут опять шахту тряхнуло. Черт в ней завелся, что ли? Второй завал образовался за спиной у горноспасателей. Теперь надо было решать: или электриков откапывать, или самим назад пробиваться?

Решили разделиться. Большая часть осталась на старом завале, а пару человек пошли назад, чтобы разведать состояние нового и по возможности установить связь со своими ребятами, которые, они были уверены, уже пробиваются к ним снаружи. Это они так думали. Связь, что они за собой тянули, оборвалась. Клеть стала. Смена горноспасателей спуститься на аварийный горизонт уже не могла. В заваленную штольню пошла вода. Через какой-то час горноспасатели трудились уже по щиколотку в ледяной воде. Они буквально просочились сквозь завал, как черви в куче щебня, и обнаружили первого электрика. Точнее, руку его обнаружили, зажатую породой. Доктор подполз, пожал руку, а заваленный, представьте себе, на пожатие ответил. Значит, жив и нуждается в помощи. Володя Цвирко, доктор, – великий человек необычайного мужества! Распластанный в шевелящемся завале, умудрился в палец парню сделать обезболивающий укол. Есть такой препарат, калипсол. Вколют его тяжелораненому человеку, он впадает в полную эйфорию. Сознание не теряет, но боли не чувствует. Хоть руку ему пилой отпиливай, будет только улыбаться! Тут горноспасатели на воду перестали обращать внимание. Откуда и силы взялись! Шестой час уже под землей, в воловьей работе! В общем, выковыряли электрика с тяжелыми травмами. Соорудили перед завалом из глыб породы что-то наподобие операционного стола, на который его положили. Вода уже не давала положить на пол. Пока доктор над ним колдовал, пробились в незаваленную часть штольни. И остальных, всех семерых, нашли. От взрывной волны они контуженные. Кто ничего не слышит, кого мутит. Одним словом – та еще команда! Доктор из сил выбивается, весь запас своего чемоданчика извел. А вода потихоньку прибывает.

Они уже поняли, что помощь к ним не успевает, и решили своими силами искать проход наверх. Смотались за теми двумя, что у нового завала копошились, и начали совещаться.

Владимир Михайлович замолчал. Сам разлил по рюмкам: Толику и себе. Они чокнулись, опрокинули, закусили подоспевшей вареной картошечкой, посыпанной укропом. Я тоже приобщился. От картошки пахло детством, домом, ранним летом. Толик покосился на остов карпа. Владимир Михайлович усмехнулся и позвал:

– Евдокия Петровна, как там дела наши, куриные?

– Несу, несу, миленькие, – отозвалась со стороны кухни бабуся Петровна, – что-то я сегодня замешкалась! Извините, гости дорогие!

– Ну, что вы, тетя Дуся, – замолвил словечко Толик, – мы и после рыбы встать из-за стола не сможем.

– А вы компотик пейте, – обратилась ко мне Евдокия Петровна, – раз водку не пьете. Здоровье не позволяет?

– Здоровье позволяет, но мне машину обратно вести. Сами понимаете…

– Это правильно. У нас-то теперь и на ногах можно не стоять, а за руль – пожалуйста! Куда милиция смотрит? Но если по малости, то никому не вредило!

– Ты не агитируй человека, Дуся, не смущай, – вставил Владимир Михайлович. – Не пьет и правильно делает.

Евдокия Петровна поджала губы, протерла стол цветастым кухонным полотенцем, забрала грязную посуду и удалилась.

– Вы, ребята, ешьте, не стесняйтесь, – примирительно сказал Владимир Михайлович. – Это она по-своему, по-станичному. В свое время от мужа-алкоголика натерпелась. Сама, правда, еще стопочку-другую опрокинуть вполне даже может!

– Все нормально, Владимир Михайлович, – успокоил Толик, взяв на прицел куриную ножку. – Так что там дальше было?

– А дальше было вот что. Мой товарищ – он не горноспасатель. В шахту пошел, чтобы помочь найти электриков. Он маркшейдер по специальности. Вот на него все смотрели, ждали, что он скажет. Кислород в аппаратах давно закончился. Бросили их. Дышать было тяжело. Как в затонувшей подводной лодке. Он мне потом рассказывал, что от угарного газа и от усталости никак не мог собраться с мыслями. Время уходит, жизнь уходит, а он никак не может вспомнить план этого горизонта!

Потом, говорит, как осенило: впереди есть старый гезенк. Длинный, правда. Ведет на тот горизонт, что повыше. В нем давным-давно демонтировали угольный транспортер. Чистый он или завален, кто знает? Но это наш единственный шанс!

Тяжелее всего было объяснить людям, что сейчас опять придется лезть в завал. Особенно было тяжело с теми, кто ничего не слышал от контузии. Завал уже начал проседать от воды, подмывающей его снизу. В любую секунду тот лаз, что проделали горноспасатели, мог обрушиться. Тут и свет начал садиться. «Коногонки», лампы наши, рассчитаны на смену – на восемь часов нормального накала. У тех, кого достали из завала, лампочки едва тлели. У ламп горноспасателей еще оставался запас во времени на час максимум.

Кое-как уговорили людей, разъяснили, что если в завал не полезут – всем крышка. И тяжело раненного еще нести надо. Полезли. И с божьей помощью пролезли. Люди прямо в отчаянии были: ведь в тупик лезем! Не к выходу, а наоборот!

За завалом воздух оказался почище. И воды меньше. Через какое-то время нашли наполовину засыпанный вход в гезенк. Гезенк тот – наклонная выработка, длинный такой, узкий тоннель. Как я говорил, когда-то там стоял ленточный транспортер. К тому времени тяжелораненый умер. Но его не бросили, продолжали нести наверх. Хотя «нести», наверное, не то слово. Идти надо было полусогнувшись, не по ровному полу, а по глыбам, что из кровли вывалились. Да и света почти уже не было. Шли скорее на ощупь. Шли, как в детском саду, держа друг друга сзади за телогрейки.

Вышли на верхний горизонт. И тут, мой товарищ говорит, совсем он растерялся. Не может он вспомнить направление к главному стволу. Хоть убей! Горизонт старый, сложный. Темень практически беспросветная. Спасибо, что тут пока не было воды. Можно присесть, отдохнуть. Повалились все на землю, кто как стоял. Командир взвода горноспасателей приказал свет погасить, чтобы аккумуляторы хоть немного отдохнули. Люди лежат, отдыхают, боль терпят, а мой товарищ все пытается сообразить, в какую сторону идти и сколько. Вдруг осознал, что ногами упирается в рельс. Колею, к счастью, не демонтировали. Он предложил начать стучать по рельсам, чтобы другие горноспасатели услышали. В том, что их ищут, никто ни секунду не сомневался. Но также понимали, что в затопленном горизонте, пока воду не откачают, никакие поиски невозможны.

Стали камнями стучать по рельсам. Когда в шахте работы не ведутся, там довольно тихо. А сейчас и вентиляция молчала, и клеть туда-сюда не шастала. Звук по металлу далеко разносится. Одним словом, еще через пару-тройку часов их нашли. Вывели на поверхность, покойника вынесли. Слезы там, конечно, радость и горе, как у шахтеров водится, рядышком …

Думаете, наградили их, премиями осчастливили? Нетушки! Кто пострадал – того в больницу. Обыкновенную, районную. Того, кто потом помер – в сыру землю. А горноспасатели сели в свой желтый автобус и повезли женам спецовки отстирывать. Это их работа, их, как сейчас говорят, выбор.

Но вот вы, когда в тяжелую ситуацию попадали в пещерах, ведь только перед собой были в ответе. Никто вас туда силком не затаскивал. Шли на свой страх и риск. Как вы выразились, «за эмоциями». Разницу чувствуете?

Вот тоже наука есть – энтомология. Изучает, например, угол заточки хоботка у комара или строение тридцать девятой ножки у сороконожки. Полезная наука? Конечно. Любую тварь на Земле изучать нужно и важно. Когда-то что-то нам и из этой науки откроется. Знаете ли вы, что причину разрушения крыльев самолетов от вибрации – «флаттер», удалось установить на основе знаний о строении крылышек стрекозы?

Или возьмем геологию – она мне ближе. Не будь геологии, до сих пор по лесам ходили бы рудознатцы с магическими лозами, а нефть мы черпали бы из ям берестяными ведрами. И печи топили бы березовыми чурками.

Наука, да и любое производство, тоже требуют хорошего адреналина. И романтика там есть, и поиск, и самоутверждение. Сделал хорошую, полезную вещь – самоутвердился и в своих глазах всемерно возвысился. Это если у тебя в голове самосознание и самооценка трактуются правильно…

А вот прыжки с парашютом с высоких домов, спуск на лыжах по незнакомым горным склонам, скачки по заборам – паркур, с неуемным стремлением свернуть себе шею я органически принять не могу. Вы уж меня простите. С моей колокольни, это какая-то изощренная форма эгоизма. Эти молодые люди, которых я имею в виду, не готовы считаться с горем родителей в случае собственной безвременной гибели. Чихать они хотели на своих малолетних детей, если таковые имеются! На жен, любимых девушек, на всех, кому они в какой-то степени дороги! Им нет дела до страны, в которой они выросли. Им нет дела до того, что они этой стране могут быть нужны для того, чтобы другим людям жилось легче. И для того, чтобы, если нужно, иметь здоровье эту страну защищать.

Вы в шахтерских поселках были? Что в них изменилось за последние сорок лет? Только что телевизоры по двадцать программ и десяток сортов колбасы в магазинах. А как платили шахтеры своими жизнями за уголек, так и платят. В той же пропорции: в среднем одна жизнь за две тысячи тонн!

Что ж, вы можете задать вопрос, который так и напрашивается: «Теперь, что, вовсе не ходить в горы, не прыгать с парашютом, не спускаться в пещеры?» Да нет же, нет! И в горы ходите, и под парусом, и на одноколесных велосипедах гарцуйте! Думайте больше о прелести жизни, чтобы разумный риск вы могли отделять от безрассудства и этого оголтелого эгоизма!

Но пока получается, что, спускаясь под землю, мы с вами смотрим на жизнь, как бы это точнее сказать, с разных точек, что ли? Я среди шахтеров за полвека что-то не встретил ни одного спелеолога.

Маркшейдер тяжело поднялся со стула и пошел вытряхивать пепельницу. Я потряс за плечо задремавшего Толика:

– Эй, Анатолий, пробудись, пошли к машине. Не ночевать же ты тут собрался?

На веранду вышел Владимир Михайлович, нагруженный нестандартной пятилитровой стеклянной банкой с широким горлом. В прозрачном маринаде в банке плотно сидели алые калиброванные помидоры, украшенные зеленью хрена и смородины.

Толик принял прямоходящее положение и вполне был готов к отправке на родину. Мы подошли к маркшейдеру попрощаться:

– Спасибо, Владимир Михайлович! За помощь и за беседу. Мне ничего подобного до сих пор в голову не приходило. Теперь есть о чем подумать.

– Минуточку, – остановил нас маркшейдер, – возьмите вот, деревенский подарочек. К сожалению, прошлого года заготовка. Если захотите свеженьких, приезжайте в августе. Сорт новый осваиваю. Из самого Минусинска – помидорной столицы отечества! Не помидоры – сказки Шехерезады!

Мы выбрались за калитку в аромат поздних сумерек. Одинокий соловей посвистывал где-то вдали. Только сейчас я обратил внимание, что ладонь у маркшейдера широкая и шершавая, как неструганная доска.

Мотор деловито жужжал. Асфальт в свете фар серым бархатом летел под колеса. Когда пошли предгорные серпантины, на заднем сиденье придавленный банкой с помидорами заворочался, забурчал сонный Толик:

– Сталактиты-сталагмиты! Песни у костра, ужасные и загадочные пропасти! Романтика, одним словом! Владимир Михайлович ведь о себе рассказывал. Ты догадался?

Марлезонский балет

У меня высшее техническое образование, и на подвиги я не способен.

Если где-то кто-то собирается решать техническую проблему ценой живота своего, извините, это не по мне. Ну, совсем как в тот раз.

Я никогда, простите, за границей не был. Все мои знакомые, которые взахлеб рассказывали об отдыхе в Шарм-аль-Шейхе, Патайе или Анталье, если честно, вызывали у меня одно недоумение. Ну Анталья, ну и что? Чего я там в ихних заграницах забыл? Песок там особый? Я и на гальке в Адлере неплохо себя чувствую: девочек полно, вино и шашлык на базаре – залейся и заешься! А если уж приспичит особо культурно развлечься – так вот оно: Сочи под боком.

В начале июня мне на полном серьезе выписывают командировку. Думаете, куда? В Зонгулдак, в ихнюю Турцию. Прикрепили к делегации МЧС, которая летит туда демонстрировать наш пожарный самолет ИЛ-76. Только я выучил название аэропорта, в который лечу, как выяснилось, что прямых рейсов туда нет, надо лететь через ихнюю столицу Стамбул. Вот хорошо, думаю, осмотрюсь, погуляю по тамошнему базару, продегустирую местную, так сказать, кухню, посмотрю на местных, так сказать, девочек.

Пока суд да дело, узнаю, что в Зонгулдаке уже сидят делегация МЧС и тот самый самолет, который будут демонстрировать. И все недовольны моим отсутствием, так как демонстрация должна пройти без сюрпризов. И получается, что сюрприз – это я, и виноват в том, что мне поздно выписали командировку.

Наверное, упустил из виду: я специалист по ВАП – выливным авиационным приборам. А на пожарном ИЛ-76 как раз стоят два наших бака ВАП по двадцать одной тонне воды каждый. Меня и послали, чтобы там все вовремя открывалось-закрывалось, наполнялось и сливалось.

В Стамбуле бегом с самолета на самолет. Какой базар, какие девочки? Руководитель делегации МЧС в Зонгулдаке лютует. Он полковник на сносях, вот-вот должен стать генералом. Для него эта демонстрация, может быть, решение всех проблем в жизни!

В Зонгулдаке на аэродроме жара градусов под сто! Вся установка ВАП-2 уже залита без меня под завязку. На рейде болтается на якорях железная ржавая баржа, на которой установили десяток огромных корыт с мазутом. Его подожгут, как только мы взлетим. Наша задача – погасить корыта с первого захода. Пока я собирался, узнал, что несколько лет назад три таких ИЛ-76 тушили пожар на нефтезаводе в Измире, где-то за полтыщи километров отсюда. Туркам тогда работа самолетов очень понравилась. И вот теперь вроде бы хотят заключать контракт на покупку таких самолетов для себя насовсем.

Руководитель делегации – пока полковник, но ростом с двух генералов. И говорит только басом. Тут же приказал мне садиться в самолет:

– Мало ли чего!

Разбежались, взлетели. Пока закладывали вираж над рейдом, я переместился через узкий коридорчик к штурману, попросил разрешения и сел на ступенечку: оттуда по курсу все прекрасно обозревается. Вижу, задымилась черным дымом баржа, выходит, подожгли ее турки и сразу смылись на маленьком катере. Хорошо было видно сверху, как за катером выгнулась дуга из белой пены.

Отлетели мы подальше и начали снижаться. Все ниже и ниже. Как-то неуютно стало мне в штурманском отсеке. А штурман сидит себе, в окошечки не смотрит, а разглядывает какие-то таблицы. Нет, решаю, волноваться рано. Вроде бы пока все в норме. Но мы, черт подери, все продолжаем и продолжаем снижаться. Я уже завитушки на верхушках волн прекрасно различаю, уже дымный хвост от горящей баржи дотянулся до самолета.

И тут квакнули ВАПы. Тяжеленный ИЛ будто подбросили вверх. За каких-то неполных десять секунд вылили мы залпом, как я понял, все сорок две тонны воды на турецкую баржу. И с набором высоты заложили вираж в сторону открытого моря.

Наш ИЛ совсем не пассажирская машина. Железный внутри, весь в каких-то кабелях, проводах, тросах, цепях. Наверху раскачивается увесистый крюк электротали. Звукоизоляции почти никакой. Лезем мы вверх, двигатели свистят и воют. Вроде бы дело сделано отлично.

Вдруг штурман зашевелился, вопросительно оглянулся на меня, снял с головы наушники и показывает пальцем, мол, для тебя информация. Думаю, я тут человек незнакомый, можно сказать, случайный. Кто и что может мне передавать? Наверно, какое-то недоразумение. Беру наушники из рук штурмана, подношу ближайший из них к уху и слышу бас полковника, почти генерала:

– Где этот, который по ВАПам? Куда спрятался? Найдите его, и пусть немедленно поднимется в кабину к пилотам!

Потом полковник прибавил еще кое-что оскорбительное от себя для доходчивости указания. Штурман мне пальцем показывает наверх: туда поднимайся. Я и пошел.

По каким-то ступенькам, по закоулкам добрался до кабины пилотов, а там оказалось много народа, которого по плану быть здесь не должно. На полу расстелены чертежи, двое ползают на коленях и тычут в чертежи отвертками. А самолет ревет, как паровоз, ничего не слышно. Полковник голову пригнул, не помещается под потолком кабины, меня к себе рукой манит:

– Будь тут, рядом со мной, – кричит басом, – мало ли чего!

А чего может быть «чего», когда всю воду вылили и мазут потушили?

Мы все летим; улетели уже совсем далеко от берега. Полковник смотрит в специальное отверстие в перегородке между кабиной и фюзеляжем. Потом в полный голос спрашивает КВС – командира воздушного судна:

– А рампа почему до сих пор не закрыта?

Командир через плечо (один наушник у него отвернут, чтобы полковника слышать) невозмутимо, но громко отвечает:

– Надо салон проветрить.

Летим дальше. Те, которые возились с чертежами, убежали. Полковник снова смотрит в отверстие. Потом отодвинулся и предложил взглянуть мне.

Я смотрю, а там, далеко-далеко, в хвосте у самолета, здоровенная дыра: открыта рампа, которую опустили, когда поливали баржу. ВАПы – две трубы – закреплены вдоль всего фюзеляжа, а на рампе смонтированы желоба для воды. Мне отсюда в дырку видно не очень, но кажется, что крышки ВАПов закрыты. По моей части, значит, все в ажуре. Но там, у рампы, на тоненьких веревочках, суетятся два человека. Не то кувалдами размахивают, не то еще чем-то. А по «салону» вихри гуляют, видно по кабелям и проводам, как их шматует.

Полковник оттолкнул меня в сторону, снова заглянул в отверстие и спрашивает КВС:

– Почему проветривают так долго?

КВС так же спокойно, но громко отвечает:

– Хорошо надо проветрить.

Летим дальше. И тут до меня потихоньку начинает доходить, что рампа не для проветривания открыта. Она закрываться не хочет! А с открытой рампой наш милый ИЛ сесть не сможет! Что там по радио второй пилот с землей говорит, неизвестно, но он показывает КВС большой палец вверх. Я догадываюсь, что что-то удачно соврал туркам по-английски. А мы продолжаем полет. Полковник, вижу, начинает тоже кое о чем догадываться. Он трогает КВС за плечо и говорит, мягко и душевно, хоть двигатели волками воют:

– Если с самолетом что-нибудь случится, боюсь, министр на меня обидится.

Имея, видимо, в виду министра МЧС.

КВС кивает и что-то говорит в микрофон внутренней связи. Из-за гула двигателей нам с полковником ни черта не слышно. Когда я вылетал с аэродрома, то мне кто-то из экипажа выдал фирменную МЧСовскую легкую фуфаечку с короткими рукавами. Жара вроде. Да и я вроде теперь член ихнего экипажа. Смотрю я на руки полковника, а он тоже в фирменной фуфаечке, потом смотрю на свои руки – они у нас с будущим генералом покрылись одинаковыми пупырышками. Дай бог стать ему генералом не посмертно!

Но с ВАПАми, знаю, все в ажуре. Моей технической вины нет. И крышки закрыты и желоба на месте. Это я со второй попытки рассмотрел. Чертежи, которые лежали на полу, откатились трубочками к задней стенке кабины. Я поднял один, развернул и ужаснулся: в нем, чтобы разобраться, надо закончить две академии! А чтобы вычислить неисправность, так и вовсе надо быть техническим гением! А эти двое – с кувалдами! Вот что значит наши авиационные специалисты и наша неубиваемая, несажаемая авиация!

Народ рассказал на аэродроме, что Зонгулдак – курортный город. Посмотреть на наше представление сбежались не только отдыхающие, а все турецкое население. Эх, прошвырнуться бы в свободную минутку по ихнему песочку! При условии, что повезет и что мы когда-нибудь сядем.

КВС помахал полковнику рукой: все ОК, рампа закрыта, идем на посадку. Заправимся и еще раз повторим маневр, турки уже снова готовы баржу раскочегарить. Экипажу передали, что турки остались очень довольны первым заходом, но просят повторить, так как ихнее телевидение опоздало и просит дубль. Слава Всевышнему, Отцу небесному, законопатили рампу, вот-вот должны на землю опереться ногами! Это что же, опять все с начала?

Посадку я наблюдал со своей ступенечки перед кабиной штурмана. Хорошо сели, как Соловьи-разбойники: просвистели турбинами почти до края полосы и порулили на заправку. Пока подсоединяли рукава, пока заливали воду, я неотлучно находился при ВАПах. Во-первых, это моя командировочная обязанность, во-вторых, не хотел смотреть на пока полковника. И себя, и его, нас обоих, мне было очень жалко. Экипаж, тот вроде бы ко всему привык, и чертежи читать умеют. А мы-то за что страдаем?

Взлетаем на второй акт марлезонского балета, как сказал почти генерал. Пока заправляли ВАПы, у рампы крутился десяток отечественных спецов, что-то подвинчивали и приколачивали. Хотел бы верить, что второй раз пупырышками покрывать не придется. Пока разворачивались на взлетной полосе, я увидел, что баржа в море эффектно зачадила, и даже пламя стало прорываться сквозь черный дым. Наверное, телевизионщики попросили поддать жару.

Летим. Поворачиваем с набором высоты, потом начинаем снижаться. Все как в первый раз. ВАПы работали как часы. Ил, освободившийся от воды, вспорхнул мотыльком. Будущий генерал глаз не отрывает от родной дырки. Вижу, пальцы, которыми он опирается о перегородку, побелели. А у меня из солидарности пальцы на ногах сжались в горсточки. Все, ребята, прилетели! Опять не закрылась проклятая рампа!

Так, посадочная скорость ИЛ-76–210 км/час. Это мы, когда конструировали ВАПы, хорошо запомнили. Если своим полуотвалившимся подхвостьем мы шмякнемся о бетон взлетки, то самолет мгновенно загорится. Причем будет гореть металл – столько энергии выделится от удара и трения. Садиться с открытой рампой нам никак нельзя! И тут, к нашему с полковником облегчению, мы начинаем набирать высоту.

Теперь мы с почти генералом чувствуем себя товарищами по несчастью. Если раньше он меня бесцеремонно отталкивал от смотрового отверстия, то сейчас вежливо приглашает взглянуть. Там, в неимоверной дали, опять скачут привязанные веревочками те двое с кувалдами. Но полковнику уже совсем не хочется смотреть на это безобразие. Наверное, окончательно потерял надежду стать генералом. А я смотрю, сжав кулаки: а как же шашлыки, а как же девочки?

Всматриваюсь до рези в глазах и вдруг вижу, что рампа медленно ползет вверх. Дыра в хвосте уменьшается, и те двое с кувалдами уже уходят, продвигая свои веревочки по тросам, натянутым вдоль бортов. Скажу честно, я на такие подвиги не способен.

Крышки слива ВАПов надежно закрыты. Прижимные замки в порядке. Желоба на месте. Какие ко мне претензии? Разбираться будут, конечно, но не со мной. В первое же зеркало посмотрюсь: не поседел ли? Ох, как же тяжело дались моему полковнику генеральские погоны!