Текст книги "Опыты литературной инженерии. Книга 2"

Месть за Южного слона

Южного слона открыли зимой 1970 года. К тому времени это была первая из крупных карстовых пещер на Северном Кавказе. Радость от открытия и красота пещеры позволяют обращаться к ней, как к одушевленному существу, то есть без кавычек.

Весной следующего года в гости к Южному слону отправилась экспедиция, в которую гармонично влились астрономы из специальной астрофизической обсерватории Российской Академии Наук. Среди них главным по должности и по авторитету был Григорий Семенович Царевский.

К тому времени считалось, что Южный слон уже исхожен спелеологами вдоль и поперек. Но, как впоследствии оказалось, всего наполовину. Главными достопримечательностями были Сталактитовый зал, Большой каскад, залы Органный и Али-Б абы.

Чтобы вы прочувствовали то, что чувствует человек, впервые все это увидевший, чуточку отвлекусь на историю открытия пещеры.

Сижу я в дальнем уголке Сталактитового зала с ножовкой по металлу в руках. Выполняю просьбу Черкесского краеведческого музея – привезти для экспозиции сталагмит. Уродовать пещеру нельзя. Это понятно. Нужно было найти такой сталагмит, который и интерьер пещеры бы не испортил, и был бы достойным экспонатом. Нашел я такой и начал пилить потихонечку. Остальные участники экспедиции разошлись по большому залу, ахая и охая от его немыслимых красот.

За работой я и не заметил, как народ потихоньку исчез из поля зрения. Потом вдруг до меня дошло, что откуда-то издалека разносится эхо от истошных воплей. Я отбросил ножовку в тревоге и недоумении:

– Что случилось?

Покинул свой недопиленный сталагмит и помчался в ту сторону, откуда, как мне казалось, слышались крики. В этом направлении зал сильно понижался. Через десяток метров мне уже пришлось бежать в полусогнутом положении. Крики все усиливались:

– Сюда! Скорее! Где же ты там?

Я поднырнул под ажурный сталактитовый занавес и охнул: передо мной, уходя наклонно вверх застывшими каменными валами, устремился во мрак пещеры огромный белоснежный каскад. Он сверкал от гладко сливающейся по нему воды и казался льдисто-скользким. Где-то в недосягаемой, как мне тогда показалось, дали, в черном поднебесье светились, мигали фонари моих друзей. Оттуда, перепутываясь с эхом, неслось:

– Ну, что же ты? Скорее! Сюда! К нам! Тут такое!..

Не чувствуя под собой ног от восторга, я несся вверх по волнам каскада, которые оказались неожиданно шершавыми и не скользили под подошвами. Трепет первооткрывателя пронзил мое сердце:

– Вот это да! Вот это каскадище! Вот это чудо!

Запыхавшись, я добежал до верха, а там они – трясущиеся от ликования, скачут и продолжают орать:

– Вот он! Хватай его! Тащи его! Сюда, за угол!

Они вцепились в меня, потянули за собой куда-то в сторону, за тот самый угол…

Потолок вдруг рванулся вверх, исчез, недосягаемый для лучей фонарей. На черном песке под ногами хрустальные капли, падающие сверху, пробили узкие воронки. А прямо передо мной в торжественном безмолвии устремился ввысь великолепный и необозримый готический орган!

Скажу вам, что в этот момент я пережил настоящее потрясение! Сотни тысяч лет, в полной темноте, повинуясь только божьей интуиции, природа творит свою великую красоту, увидеть которую дано немногим!

И в этот самый зал, названный тогда по понятной аналогии Органным, я повел астрономов, заранее предвкушая эффект от неповторимого зрелища. До этой минуты я водил покорную цепочку звездочетов по другим красивым местам, и к моменту выхода к подножью каскада они уже были, по моему представлению, готовы выдержать предстоящий эмоциональный удар.

Добрый десяток сильных фонарей освещал округлости застывшего в сахарной искристости каскада. Для нагнетания обстановки я взобрался на ближайший уступ и, как питон Каа, навис над оробевшими сотрудниками САО РАН. Я уже не рассказывал о пещере, я вещал! Покорные, как Бандарлоги, астрономы и астрономши демонстрировали полнейшую готовность следовать за мной хоть в жерло вулкана! Я сулил им минуты самоотреченияи неземного счастья, сравнимого разве что только с погружением взором в глубины Вселенной! При этом у меня и в мыслях не было что-либо преувеличивать. Органный зал – само совершенство, культовое сооружение бога подземного царства – Плутона!

Мы взошли на Большой каскад и остановились перед поворотом, на небольшой горизонтальной площадке.

– Дальше идите сами. – Я сделал рукой широкий приглашающий жест, проявляя, как мне казалось, неслыханное благородство и щедрость.

Созвездие звездочетов ринулось за угол, как обезводившиеся бедуины за глотком воды в оазисе.

Какой поднялся роскошный гвалт! Каким бальзамом он пролился на мою самодовольную душу! Перевести все услышанное на русский язык не представляется возможным! Считайте, что следующие десять строк идут сплошные восклицательные знаки!

Среди всеобщей суеты один лишь Г. С. Царевский оставался подозрительно спокойным. Соответствуя фамилии, он величественным оком озирал окрестности, вызывая во мне озабоченность и подозрения. Когда восторг окружающих несколько поутих, я подошел к Григорию Семеновичу и, понизив голос, спросил:

– Ну, как Слон?

– Ну, Слон, – в тон мне неспешно ответил Царевский, – ну, большой… Ну и что?

В первую секунду, каюсь, чувство юмора мне изменило. Я вперил в Царевского свирепый взгляд. Он посмел покуситься на самого Южного Слона! На святое для всех спелеологов Северного Кавказа! На, высшее творение подземных сил! На…

С постыдным запозданием я сообразил, что Царевский меня разыграл!

– Молодец, Гриша, – опомнился я. – Красиво, но довольно бессовестно с твоей стороны. За мной не заржавеет!

Летом следующего года в обсерваторию с огромным ажиотажем привезли шестиметровое зеркало для Большого Азимутального Телескопа – крупнейшего на ту пору в мире! Это зеркало два с половиной года отливали и студили в тогдашнем Ленинграде. За отливкой следовала двухгодичная шлифовка и полировка до микронной точности. После окончательной обработки зеркало погрузили на баржу и довезли сорокадвухтонную махину по воде до Москвы. Из Москвы зеркало везли на сцепке из колесных тягачей со скоростью пять километров в час – настолько ценным был груз и настолько сложной была вся операция по доставке его на Кавказ.

В обсерватории, на горе Семиродники, около станицы Зеленчукской, зеркало покрыли тончайшим слоем отражающего вещества – алюминия. Это делалось в специальном цехе, расположенном в башне телескопа. Месяц зеркало мариновали под вакуумом в обстановке, более стерильной, чем во всех операционных мира вместе взятых. Далее гигантский подъемный кран, тоже единственный в мире, водрузил зеркало на подобающее ему место. Потом телескоп полгода юстировали. Я слышал, что лучшие астрономы Земли на три года вперед зарезервировали для себя возможность воспользоваться уникальным инструментом. Ясное дело, аналога такого телескопа не было ни у кого. Даже зеркало знаменитого американского телескопа обсерватории Маунт-Паломар уступало нашему целый метр в диаметре! Наблюдения с этого телескопа сулили миру гору открытий о строении Вселенной! Их ждали, на них рассчитывали, о них писала пресса всех стран.

А Главным Телескопщиком Всех Времен и Народов был назначен Григорий Семенович Царевский!

К тому времени мы здорово подружились и встречались многократно по разным поводам: катались на лыжах в горах, ходили на восхождения. Настала очередь Григория Семеновича пригласить меня и других товарищей на обсерваторию в гости.

Обсерватория большая, но изюминкой в ней, конечно же, был БТА – Большой Азимутальный Телескоп с тем самым зеркалом.

В числе прочих экскурсий выделялось посещение БТА. Показывать его должен был сам Царевский, так как даже вход в подкупольное пространство был строго регламентирован. Экскурсий на БТА проводилось много. Но гости почтительно рассматривали циклопическую конструкцию телескопа через толстое витринное стекло со специальной галереи. Дальше им доступ был закрыт. Зеркало во время экскурсий не наблюдалось – оно было прикрыто черными стальными лепестками.

Ради нас Григорий Семенович пошел на неслыханные нарушения: мы не только смогли побывать в завитринном пространстве, но и облазили всю башню БТА вдоль и поперек. Мы посетили и цех алюминирования, и самую большую на то время в СССР электронную вычислительную машину, осмотрели личные апартаменты величайших светил астрономической науки. Мы поднимались в межкупольное пространство, где Царевский с придыханием рассказывал нам, что весь сорокадвухметровый купол скользит по двадцатимикронной масляной пленке, и повернуть его можно одной рукой! Потом Григорий Семенович вывел нас через потайную дверцу наружу башни, на тридцатиметровую высоту. Всю серебристую громаду башни окольцовывал узенький балкончик. Пол у него был не сплошным, а состоял из алюминиевых ребрышек, которые издавали мелодичный звон под ногами. Прогулка вокруг башни по музыкальному балкончику должна была стать, по мысли Григория Семеновича, незабываемой! И окончательно добить нас в эмоциональном плане.

Надо признать, что дело свое Главный Телескопист знал! Должный эффект от экскурсии был достигнут! Восторгу нашему не было предела!

Довольный, улыбающийся Царевский подошел ко мне и с нескрываемой гордостью спросил:

– Ну, как телескоп?

Пришел мой звездный час! Настал он – час расплаты! Я сделал по возможности кислую гримасу и медленно процедил:

– Ну, телескоп, ну, большой … Ну и что?

Лицо Царевского в эту минуту нужно было видеть! Я безжалостно ударил по самому чувствительному месту астронома – по душе! Мне даже стало его чуточку жалко.

Потом Гриша очнулся. Вспомнил, криво улыбнулся и после паузы спросил:

– Надеюсь, теперь мы квиты?

Метаморфозы

Вой на для выпускников киевского мединститута началась ровно двадцать третьего июня 1941 года. В этот день Пете Мирошниченко досрочно вручили диплом, а уже через сутки как дипломированного врача отправили на фронт.

Первый раз в жизни Петя ехал в теплушке, продуваемой насквозь встречными и поперечными ветрами, без удобств, с сеном на полу вместо матрацев. В старом товарном вагоне вместе с ним ехали такие же напуганные молодые люди в торчащих колом новехоньких гимнастерках со скромными «ромбиками» на воротнике – знаками отличия младших лейтенантов медицинской службы от прочих смертных. Ехали на запад, не останавливаясь на станциях, но часто надолго замирая среди голой степи. Теплыми ночами в раздвинутую створку вагонного проема врывались далекие сполохи, похожие на зарницы. Земля вздрагивала, а воинский эшелон отзывался тревожным лязгом буферов. Ели какую-то чепуху из консервных банок, запивали теплой водой из носика невесть откуда взявшегося огромного чайника, не замечая ни вкуса, ни вида пищи, тревожно всматриваясь вдаль по ходу поезда.

На каком-то полустанке майор в замызганных сапогах и с полуоторванным погоном, сверяясь с бумажкой, приказал Пете сойти на землю и вслед за ним ссадил сухонького старичка, которого Петя за всю дорогу не заметил. Их ждала телега с гнедой унылой лошадью. Рядом с телегой стоял пожилой солдат без ремня, в бестолково нахлобученной пилотке, в кривых ботинках и тускло зеленых обмотках. Майор махнул рукой на прощанье, и телега вяло запылила по проселку в направлении недалекого леса. Так Петя попал в недавно развернутый медсанбат.

Отдельный медсанбат, наверное, только где-то в штабах числился «батом» – батальоном. А в натуре представлял собой кем-то криво поставленные в соснячке три больших палатки: приемно-сортировочную, операционно-перевязочную и госпитальную. Из транспорта присутствовала уже упомянутая телега и запыленная полуторка, из-под которой торчали чьи-то ноги. Навстречу прибывшим вышла крепкая пожилая женщина в халате с завязочками на спине и представилась старшей сестрой. Дед в обмотках числился санитаром. Под машиной спал, имитируя капитальный ремонт мотора, рядовой Стеблов. Старичок – такой же, как и Петя, младший лейтенант медицинской службы, назвался Осипом Ивановичем и оказался дерматологом-венерологом из поликлиники в Святошино. Ни начальника ОМСБ, ни прочих обязанных быть в наличии по военно-медицинской доктрине чинов и исполнителей просто физически не было.

По возрасту Осипу Ивановичу надлежало стать старшим, что негласно было принято всеми, правда, никем и ничем не подтвержденное. Под опекой старшей сестры обошли палатки, ознакомились со скудным запасом перевязочных материалов и медикаментов, увидели накрытый пугающей оранжевой клеенкой операционный стол и груду новеньких, сложенных вдоль носилок в углу. Ни еды, ни связи, ни даже захудалого стола и стула, не говоря уж о шкафе для документов. Петя, совершенно не знакомый ни с устройством медсанбата, ни с его назначением, ошалевший с дороги и от постоянной тревоги, заснул на койке госпитального отделения.

Он проснулся поздно вечером. У одного из столбов палатки установленная на опрокинутом ведре чадила керосиновая лампа. Осип Иванович, сидя на дальней койке, курил самокрутку, табачок для которой был одолжен рядовым Стебловым. Старшей сестры не было видно. Кажется, совсем неподалеку что-то тяжело ухало и ворчало, на палатку с шелестом густо сыпалась сосновая хвоя, и страшно хотелось есть. Иногда Петя слышал торопливый стук колес поезда, реже – надсадный рев танковых и гул автомобильных моторов. Ему и невдомек было, что ОМСБ – это практически передовая и до линии фронта от уютного соснячка в лучшем случае двадцать километров.

Начало уже светать, когда в дрему Пети ворвались крики, шум шагов, резкие команды, перемежаемые трехэтажным матом, стоны и вопли, запах потных тел и гуталина. В сумраке палатки сновали какие-то люди, что-то громоздкое несли, кого-то прямо в одежде укладывали на койки, вопреки элементарным правилам гигиены.

– Врача сюда, немедленно! – слышались крики, кажется, со всех сторон.

До Пети никак не доходило, что врач – это он. Что это его «сюда» и «немедленно»! Неизвестно откуда появилась старшая сестра, повелительно ухватила Петю за рукав и потащила наружу. У самой палатки стоял Осип Иванович с поднятой вверх керосиновой лампой и освещал корчащееся на плащ-палатке окровавленное месиво, в котором, если бы не обрывки обмундирования и сапоги, трудно было опознать солдата.

Не к чести Пети нужно сказать, что он боялся вида крови. Он добросовестно хотел стать терапевтом, и хирургию хотя и уважал, но с опаской. На занятиях по гематологии, когда студенты брали друг у друга кровь для анализов, он хлопался в обморок, давая сокурсникам повод для веселья. Про патологоанатомические сеансы и говорить не хотелось: оттуда Петю часто выносили едва ли не на руках.

Сейчас белеющее сквозь верхушки сосен небо поехало вбок, и Петя плавно съехал на землю по пологу палатки. Он очнулся от резкого удара нашатырного спирта, ватку с которым довольно грубо совала ему под нос старшая сестра.

– Что делать? – пролепетал Петя, чувствуя ужас от своей беспомощности и неумения.

– Кровотечение вот здесь, – сверху над ухом услышал он голос старшей сестры. – Пережать для начала, вот зажим. И здесь пережать. Сейчас наполню шприц, надо обезболить. Ну же, доктор!

Петя совершенно не понимал, что и как нужно делать. Не заметил, как ему на руки старшая сестра натянула перчатки, тыкался этими ставшими чужими руками во что-то липкое, страшное, кровавое и пузырящееся. Натыкался на что-то пульсирующее, и от этого пугался еще больше. Осип Иванович как статуя застыл со своей дурацкой лампой, совершенно не помогая, а только раздражая беспомощностью и безучастностью. Потом шевеление и пульсирование под руками прекратилось. И Петя, в очередной раз ужаснувшись, сообразил, что он не помог и раненый умер.

Голова кружилась, Осип Иванович двоился в глазах. Он что-то кричал, но до Пети никак не мог дойти смысл его слов. Старшая сестра потянула его в сторону. Кто-то вынес из палатки койку, на ней тихо лежал желтый человек с окровавленной головой. Кровь залила левую глазницу и густой струйкой медленно стекала по виску. Старшая сестра была начеку, и Петя вновь получил отрезвляющий удар аммиака. Он заставил себя ощупать пульс на шее раненого и снова почувствовал, как останавливается его сердце оттого, что пульса на податливой шее под пальцами не было.

По глазам ударила густо оранжевая вспышка, а по ушам оглушающий взрыв. Прямо на госпитальную палатку со скрежетом медленно упала сосна, во сто крат умножив крики и стоны. Потом ударило еще раз и еще. На голову Пети посыпались мелкие ветки и хвоя. Осип Иванович исчез. Как будто его вычеркнуло из сознания. Исчезла старшая сестра с подносиком, на котором, он хорошо помнил, лежали вповалку блестящие хирургические инструменты, присыпанные той же хвоей. Петя бестолково заметался среди рваного брезента, каких-то непонятных ям, стонущих и кричащих солдат, крови, носилок, бинтов и блестящих при вспышках выпученных глаз.

Высоко в кронах ярко-оранжево мигнуло еще раз, на этот раз на удивление бесшумно и прямо перед глазами Петя четко рассмотрел зеленые травинки, присыпанные песком.

Он очнулся на знакомой телеге с дико гудящей головой, без сапог и без отличительных примет офицера: без полевой сумки, портупеи, ремня и кобуры с наганом. Дед-санитар, сгорбившись, шагал рядом с телегой, придерживая вожжи, а вокруг параллельно с ними колыхались головы солдат, выражения лиц которых Петя никак не мог уловить. Хмурый бесконечный строй с винтовками и без, со скатками через плечо и без скаток мерно двигался в направлении поднимающегося ослепительного солнца, сопровождаемый пылью, которая серым покрывалом окутывала волосы, пилотки, погоны и даже граненые иглы штыков.

Как скоро выяснилось, полевая сумка, в которой хранилась бесполезная пока «Временная инструкция по военно-полевой хирургии» под редакцией П. А. Куприянова, находилась у Пети под головой, а наган в кобуре был упрятан заботливым санитаром в подстилке из сена, «чтоб мародеры не украли». Новехонькие сапоги, стало быть, уже успели украсть.

Пошел мелкий, надоедливый дождь. Вроде бы как с ясного неба. Петя несколько раз пытался привстать на сене, но голова начинала сильно кружиться, и он снова ложился, сильно сжимая веки, чтобы унять болезненные ощущения. В ушах стоял противный звон, и казалось, мозги плещутся при каждом дергающем шаге лошади. Люди вокруг с разводами грязи на лице от продолжающегося дождя, чей-то надсадный хрип справа, тяжелое громыхание со всех сторон, как подкрадывающаяся гроза – все это перекашивалось в сознании и порождало в душе Пети острую тоску, желание соскочить с телеги и куда-нибудь убежать. Все равно куда, лишь бы подальше от этой мрачной мозаики, окутанной отчаянием и безнадежностью.

Через два дня, в нелепых кирзовых сапогах, которые ему раздобыл дед-санитар, Петя уже стоял в строю окруженцев и слушал, но не понимал, седого полковника с рукой на перевязи из женской косынки в горошек. Его и еще двух врачей вывели из строя и повели в неглубокий овраг, где вповалку лежали раненые и убитые красноармейцы. Четыре солдата-санитара тяжело передвигались среди тел, грузили на шинели и волоком оттаскивали к дальнему краю тех, кто, по их мнению, уже не нуждался во врачебной помощи. Один из врачей, лысый мужчина, страдающий одышкой, в гражданских штанах и в солдатской гимнастерке, скользя по сухой траве коричневыми сандалиями, подошел к ближнему раненому и склонился над ним. Видимо, что-то подобное нужно было бы делать и Пете. Он поймал умоляющий взгляд сержанта, который полулежал, прислонившись спиной к старому кавалерийскому седлу, непонятно как и зачем оказавшемуся здесь, на пункте сортировки раненых. За Петей последовал третий врач – капитан медслужбы, более аккуратно одетый и похожий на офицера. У сержанта было ранение в бедро, брюки сильно залиты кровью, но на верхней трети бедра была видна веревка – самодельный жгут.

– Вы не помните, когда вам наложили жгут? – спросил Петя у раненого.

– Болит очень, – ответил сержант, морщась. – Я сам наложил, уже час как наложил. Сквозное, вроде.

Капитан уложил сержанта на здоровый бок, а Петя принялся стаскивать с него брюки.

– Да разрежьте вы их, – с раздражением сказал капитан. – У меня есть перочинный нож. Сейчас дам.

– Не надо разрезать, – попросил сержант. – Где я другие штаны найду?

Петя с ним молча согласился, кое как снял с раненого штаны и увидел рану. Нога ниже жгута посинела, кровь свернулась: на час после наложения жгута это было мало похоже. Петя осторожно начал развязывать веревку, а капитан, которому неуверенная возня Пети очевидно опротивела, перешел к другому раненому. С помощью ногтей Петя развязал узлы, слегка распустил жгут и с неожиданной радостью увидел, что из раны слабой струйкой начала сочиться темная венозная кровь. Он попытался нащупать пульс на голени, но ничего не получилось. Уже более решительно он оторвал подол от не совсем чистой нижней рубахи сержанта, соорудил тампон и какое-то подобие повязки. Ни йода, ни зеленки, ни спирта, ни бинтов не было. Оставалась надежда на чудо.

Самое удивительное, что чудо произошло. Уже в сорок четвертом к западу от Львова Петя встретил старшего лейтенанта, уверенно стоящего на двух ногах, и узнал в нем своего первого фронтового пациента.

Тогда, чавкая сапогами в мокрой глине Галиции, главный хирург армии, полковник медицинской службы Мирошниченко, еще не мог даже в страшном сне представить себе, что придется увидеть совсем скоро: узников концлагерей, более мертвых, чем живых, рвы с тысячами трупов, разоренную Европу, которую истово чтил как колыбель западной цивилизации.

Практически с первого дня войны Петю все глубже и глубже затягивало в огненный водоворот. Напомни ему кто-нибудь из однокурсников об его обмороках на занятиях по гематологии, он бы даже не улыбнулся. Как кровавый мастеровой, он резал, кроил, шил, пилил, долбил – все четыре бесконечных и беспросветных года. Уже во многих полевых госпиталях хирурги осваивали некоторые сложные операции «по Мирошниченко». Но в этот пригожий сентябрьский день ему удалось невозможное: он снова стал Петей Мирошниченко образца того, несчастного сорок первого года.

– Товарищ полковник! – окликнула его дежурная сестра полевого госпиталя. – Тут раненого привезли из соседнего городка. Говорят, сложный случай.

Петя соскреб о каменные ступеньки глину с сапог и вошел в трапезную польского монастыря, приспособленную под приемный покой. На полу стояли носилки, на которых лежал раненый, накрытый полуобгоревшей шинелью. Его лоб и нижнюю часть лица закрывали повязки, набухшие от крови. Что-то непонятное и тревожное шевельнулось в Пете, когда, сняв шинель с раненого, он увидел его левую руку, бессильно согнутую на груди. В следующую секунду он понял, что это женская рука. Но это еще ни о чем не говорило. Оперировать женщин Пете приходилось десятки раз, война не щадила никого. Там были и военнослужащие и мирные гражданки, которых подбирали санитары. Сестра, стоящая позади него, затараторила, читая сопроводительный лист:

– Ольга Любич, врач 246 МСБ, 27 лет, сочетанное осколочное ранение головы, брюшной полости и нижних конечностей, два часа назад.

И добавила после паузы:

– Противопехотная мина.

Совсем как тогда, на занятиях по гистологии, пол под ногами главного хирурга армии плавно поехал в сторону. Он вовремя ухватился за кафельную изразцовую печку, потому и не упал. Оля Любич, из его группы… Оля, на которую он и глаза боялся поднять… Оля, образ которой постоянно всплывал в его памяти все эти годы, хотя ни малейшего повода с ее стороны к тому не было…

Сестра продолжала:

– 246-й снялся два часа назад. Ее и еще двух девушек должны были подвезти на машине с медикаментами, потому и задержались. Уехал 246-й, потому и к нам… Около самой машины подорвались. Шофер остановился на обочине, а они зашли сбоку, чтобы на колесо встать и залезть на кузов. Тех девушек обеих – наповал. Эта уже почти влезала в кузов, поэтому и осталась жива.

– Несите ее… Готовьте операцию, я сейчас…

Петя старался унять головокружение, от которого давно отвык. В голове мелькали бессвязные обрывки слов будто бы не из русского языка, а из «Полевой хирургии»: сочетанная травма, брюшная полость… Вроде бы и никогда не было многих сотен раненых, прошедших буквально «через его руки». Не было отдельно голов, брюшных полостей, сочетанных травм – всего, на что так щедра война.

Солдаты-санитары подняли носилки с раненой и понесли к дверям. Сестра придержала створку двери, сочувственно покачала головой и произнесла, вроде бы ни к кому не обращаясь:

– Бедненькая, ноги-то, наверное, придется ампутировать …

Эти слова внезапно подхлестнули Петю, и он неожиданно для себя заорал, выплескивая на ни в чем неповинную девчонку свой испуг, душевную боль и усталость:

– Ампутировать? Я тебе ампутирую!..

И даже топнул грязным сапогом об пол.

Сестра шарахнулась за дверь, а в трапезную вошла операционная сестра Дуня и недоуменно уставилась на полковника Мирошниченко, бессильно привалившегося к кафельной печке.

– Товарищ полковник, вы не против, если вам будет ассистировать капитан Круглова? Она уже намылась. Вам не плохо?

– Иди, Дуня, готовься. Со мной все хорошо, Сейчас же подойду, – нашел в себе силы ответить Петя.

Дуня пошла к дверям, ведущим в покои настоятеля – операционный блок, но перед тем как закрыть за собой дверь, еще раз тревожно оглянулась.

Если бы Петю уже на склоне лет, холеного киевского профессора, спросили, какая операция в его жизни была самой сложной, он не очень бы долго думал над ответом: 24 сентября 1944 года. Но не стал бы уточнять детали. Хотя, может быть, добавил бы после паузы:

– Не самой сложной хирургически, для рук, но самой тяжелой для…

И надолго бы замолчал.