Текст книги "Молодой Бояркин"

вечерком. Ну! Баба жить умеет! Все же завстоловой! Квартира трехкомнатная. А мебель. Я

думал, такой не бывает – какие-то дверцы, стекла, зеркала. Палас – восемь на восемь, или

больше. Бар!

– Ой, да не ори ты так, – сказал Ларионов.

– Ага, ну ладно. Значит, бар, – шепотом продолжил Черешков. – Открывает – там уже

свет и двенадцать разных бутылок. "Что пить будем?" Выбрал, конечно, бутылку побольше.

"Что есть будем?" В холодильнике все, что только бывает в природе. Выбрал язык уже

готовый, сваренный. Вот такой, как лапоть. Нет, даже такой… На стол положила какую-то

хреновину. Я беру мясо просто вилкой, а она этой хреновиной. Культура! Варенье есть стал, а

ложечка золотая. Золотая, а я ею варенье – ам!

Черешков мелко захихикал.

– Ну, короче, – поторопил Федоськин, мечтающий дорассказать свой сон.

– Поели. "Ну что делать будем?" Ну, понятно что… Наслаждаться. Хи-хи-хи. Ну и

насладились… Сейчас прямо от нее. Конечно, неплохо бы этот номер повторить. Но не один я

такой счастливчик. Там обязательно кто-нибудь есть. А я-то так… запасной вариант.

– На каком этаже она живет? – уточнил Ларионов.

– На четвертом.

– Вообще-то высоковато. А если тебя оттуда носом запустят с огромадным пинком в

седалищные мозоли?

– Ну что ж, в нашем деле и такое не исключено, – серьезно, с мужеством летчика-

испытателя ответил Черешков.

– А не рассказать ли об этом Марусеньке? – хитро сощурясь, произнес Федоськин,

забыв даже о недосказанном сне.

Начиналось обыкновенное в таких случаях поддразнивание, приятное тем, что

подобные угрозы Черешков принимал всерьез, заявляя, что он отличный семьянин и что

семья – святое дело. Свою жену он даже на общезаводские вечера не брал – вдруг что-нибудь

просочится?

– Так ведь и Валечке можно кое-что рассказать, – проговорил он Федоськину особым

тоном, потому что в такие моменты его рот начинало тянуть на сторону.

Федоськин расхохотался.

– Ну, ты ее и удивишь, – сказал он. – Да я и не скрываю ничего. Зачем? Да меня за

такие дела отец еще в первом классе в угол ставил… И моя Валечка это знает.

Бояркину в этот раз стало не по себе от их разговоров. Он решил обойти все

оборудование и заодно обдумать ситуацию.

В первой насосной он с привычной досадой взглянул на двадцать первый насос,

перекачивающий горячий нефтепродукт и раскаленный, как печка. Маслянистые капли,

сочащиеся из плохо обтянутого соединения, пузырились и угарно чадили. "Конечно, ты

работяга, – подумал Николай, – но это не оправдание для грязи. К тебе такому и подходить

страшно. И чистить тебя бесполезно – мигом такой же станешь… А ты молодец, не то что

некоторые, – похвалил он седьмой насос, который жужжал как гигантская пчела и требовал

немного смазки, – все пашешь и пашешь". Николай почему-то не мог не разговаривать с

этими предметами, которые из-за своего действия казались больше чем предметы, молчать с

ними казалось почти что неприличным. Как-то в ночную смену в одной из насосных

отключилось освещение. Надо было пройти в темноте несколько шагов мимо механизмов и

включить рубильник. Николай пошел, обратив все внимание в слух. Слышалось рычание,

скрежет. Рев отдельных насосов был неровным, плавающим в общем реве установки, и

чудилось, что механизмы, сойдя со своих постаментов, бродят, словно звери. Казалось,

шагни неправильно, сунь руку в сторону – и можешь угодить в какую-нибудь кровожадную

пасть.

Осмотрев все насосы, Бояркин стал возвращаться и поймал себя на том, что забыл о

каком-то деле. Он озадаченно остановился посредине последней насосной и вдруг вспомнил

о предстоящем повороте своей жизни. Проступившее в памяти Наденькино лицо снова

вызвало недовольство. "А-а-а, все это пустяки, – успокоил он сам себя. – Красота – это всего

лишь соответствие определенных черт – не больше". Николай вспомнил группу тихих и

незаметных девчонок в их классе, которым тройки ("троечки") ставили, кажется, лишь за

одно их существование. Вот где-то среди таких была, должно быть, и Наденька. Николай

хорошо понимал, насколько легко все можно было еще разрушить. В этом громаднейшем

городе они столкнулись совершенно случайно и достаточно не прийти сегодня на свидание,

чтобы потеряться на всю жизнь. Но потеряться Николаю казалось уже невозможным – нельзя

не держать слова, нельзя пасовать с первого шага, нельзя позволить несчастной Наденьке

окончательно во всем разувериться. Думать после бессонной ночи в шуме двигателей и в

вони нефтепродуктов было трудно (Ларионов так вообще не советовал находиться здесь

дольше необходимого). "Что же, что теперь делать?" – думал Николай, расхаживая по

насосной и ударяя кулаком одной руки по ладони другой. Эта мысль вращалась по кругу и не

уходила.

В операторной Федоськин и Ларионов все еще донимали раскрасневшегося Сережу,

который, видимо, уже раскаивался в своей откровенности. "Ох, если бы они узнали… Как бы

они меня высмеяли", – подумал Николай.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

После работы Бояркину пришлось снова ехать через весь город в переполненном

автобусе. Все-таки новое ответвление его жизни зависело не только от его шага. Наденька

могла попросту не прийти. Николай не знал, что загадать. Иногда хотелось, чтобы она не

пришла, иногда – чтобы пришла. И тут теплилась надежда – вдруг она окажется

посимпатичней, чем казалась ночью. Тогда ее "внешнее своеобразие" воспринялось бы легче.

Наденька ждала его, как условились, на конечной остановке. Она выглядела посвежей,

покрасив губы и ресницы, которые за очками, уменьшающими глаза, были все равно почти

невидимы. Утром она легла спать, проспала до обеда и проснулась от радости.

Наденька умела четко определить любую ситуацию. Если она видела, что один

человек помогает другому, то говорила: "Человек человеку – друг". Но если видела, что один

вредит другому, то думала: "Человек человеку – волк". Если ее выталкивали из очереди, она

зло спрашивала выталкивающего: "Что, наглость – второе счастье, да?". Если толкала кого-то

в очереди сама, то думала: "А наплевать! Наглость – второе счастье". Формулировки эти

давали ее дальнейшим действиям куда больше ясности, чем Бояркину все его диалектические

рассуждения. К тому же, если один поступок Бояркина следовал после множества мыслей, то

у Наденьки множество поступков могло быть вызвано одной мыслишкой. В житейских делах

такие люди умеют добиваться большего, чем целеустремленные, потому что

целеустремленные всегда немного идеалисты. Сейчас она сказала себе: "Он мой", – и ей все

стало ясно.

Встретившись, они решили сходить в кино. Когда сели в автобус, Николай задержался

у кассы, чтобы купить билеты, а Наденька, не заметив этого, прошла вперед. Они оказались

разделенными людьми. Николай, глядя на нее издали, подумал, что он, возможно, и впрямь,

уже видел ее когда-то, но не обратил внимания, потому что не было в ней ничего

необыкновенного.

Наденька, завертев головой, нашла его и стала смотреть не отрываясь, словно

показывая, что с ним знакома именно она, а не кто-то другой. Двадцать минут до кинотеатра

связь между ними поддерживалась только глазами, и Николаю показалось, что если бы они

стали смотреть в разные стороны, то в конце пути "раззнакомились" бы и, забыв друг о друге,

сошли на разных остановках.

После кино они долго бродили по скверу, потом поужинали в столовой и приехали в

центр города, к вечному огню. Сюда обычно после регистрации подъезжали на "Волгах" с

цветами новобрачные. Ничего не объясняя, Николай надеялся, что, хотя они приехали сюда в

переполненном автобусе, без цветов и без фотографа, Наденька все поймет.

Они долго сидели на скамейке, издали глядя на отрывающиеся от горелки голубоватые

язычки пламени. У Бояркина закрывались глаза, он клевал носом; из-за ночи без сна два дня

соединились для него в один – длинный и утомительный. Ему хотелось уже просто

побыстрее со всем покончить.

– Ну что? – сказал он Наденьке, сам не понимая, что хочет спросить.

Беспомощно улыбаясь, Наденька посмотрела на него. Николай подумал, что она

чувствует этот ответственный момент, и пожал ей руку.

– Да, кстати, – вспомнил он через минуту, – у тебя кто-нибудь был? Ну, ты понимаешь,

о чем я спрашиваю.

Наденька опустила голову. Вопрос словно сковал ее. Этого-то вопроса она и боялась.

Еще в десятом классе Наденька дружила с одноклассником и соседом Вовкой Барабановым.

Он давал ей списывать задачи, заигрывал иногда очень нахально, начитывал из книг кое-

какие волнующие отрывки. После школы Вовка поступил в военное училище и когда,

возмужавший и более решительный, приехал на каникулы, то заигрываниями уже не

обошлось. Произошедшее не заставляло Наденьку мучиться, потому что не показалось

приятным, а испугаться пришлось позже. Об аборте не узнал никто. Матери она сказала, что

поехала погостить к тетке Тамаре. Валентина Петровна не могла этого проверить, потому что

была в ссоре с сестрой еще из-за обмена квартир и перевоза парализованной матери в город.

Возвратившись через три дня из больницы, Наденька пожаловалась, что умаялась за дорогу и

подробно рассказала о теперешней жизни тетки Тамары, о том, как в первый день они пили

на кухне чай со смородиновым вареньем, которого в этом году она наварила очень много.

– Уж матери-то не могла варенья отправить, – сказала Валентина Петровна.

– Она предлагала, да я отказалась, тяжело, говорю, везти…

– Ну и правильно, – одобрила мать, – нужно нам ее варенье.

Наденька тогда впервые обманывала крупно и с удивлением обнаружила, насколько

выгодно говорить не то, что было. Хуже от этого никому не стало, но и ссоры, которая

казалась неминуемой, не произошло.

Другой Наденькин мужчина подъехал на старом "Москвиче" и распахнул дверцу,

когда вечером она стояла на пустой остановке. Потом, встречаясь с ним днем, они выезжали

за город на природу. Через месяц, когда стало холодать, она надоела тридцатилетнему

владельцу подержанного "Москвича", и он как бы невзначай обмолвился о жене и о дочке.

Наденька почувствовала себя злодейкой, разбивающей семью, отрывающей отца у такой же

девочки, какой была сама, и отказалась от встреч. Этим решительным поступком она

гордилась.

Бояркину, однако, не суждено было знать этих эпизодов. Он долго сидел неподвижно,

глядя под ноги и мучаясь неловкостью за свой вопрос. Главное, по тягостному молчанию

Наденьки он уже все понял.

– Ну, так как? – все же уточнил он, подняв глаза.

Наденька сидела не шевелясь, положив длинные худые руки на колени. Голова ее

погрузилась в плечи, по щекам катились слезы, но не было ни всхлипа. Бояркин понял, что

она покаянно отдается на суд и покорно ждет приговора. Но если он сейчас рассердится, то

она встанет и уйдет, как ушла когда-то Анна от Никиты Артемьевича. Понял Николай и то,

что рассердиться сейчас – значит, удобно увильнуть, отказаться от своих слов и тем самым

сознаться, что с самого начала его идея не была достаточно прочной. Нет, уж если

принимать, так принимать все.

– Как это случилось? – спокойно спросил Николай. – Расскажи, чтобы у меня потом

никогда не возникало вопроса. Чтобы раз и навсегда.

Он стал смотреть сквозь акации на улицу, по которой проносились автобусы со

светлыми квадратами окон, на светящуюся почему-то оранжевую рекламу рыбного магазина.

Все это было, как всегда, только в жизни что-то менялось. Он на мгновение забылся.

– Так как же все-таки? – повторил Николай через минуту автоматически, полузабыв, к

чему относится вопрос.

Он повернул голову и наткнулся взглядом на близоруко расширенные, мокрые и как

бы плоские глаза. Наденька сидела в той же позе, но без очков и, видимо, уже давно смотрела

на него.

– Я слушаю, слушаю, – даже немного виновато сказал Николай, – он обманул тебя?

И только тут до Наденьки дошло, что критический момент миновал, что Бояркин

готов поверить чему угодно. Она торопливо и жалко закивала головой, рассыпая слезы со

щек, и шепотом запричитала. Да, да, да – ее обманули. Она была глупая, а он обещал

жениться, обещал свадьбу, обещал ленты, обещал цветы, обещал и обещал… И обманул. И

Наденька сама поверила, что действительно вспоминает это. Она успела сообразить, что

Бояркину не нравятся эти ленты, цветы, кольца, спаянные на крыше автомобиля, и он тут же

возненавидит того придуманного подлеца, который соблазнил ее этим, А чем сильнее он того

"подлеца" возненавидит, тем быстрее простит ее. Говорила она громко, и Николай испугался,

что на них станут оглядываться. Он придвинулся к Наденьке и впервые обнял. Она была

чужой. Она пахла так, как не может пахнуть его женщина. И была к ней лишь одна жалость,

но ни ласки, ни нежности не находилось.

– Ну ладно, ладно, – сказал ей Бояркин, – какой я судья. Я и сам-то не святой. Хорошо,

мы будем жить вместе. Успокойся…

Наденька быстро успокоилась.

– Только вот о чем я хочу тебя попросить, – продолжал Николай. – Обещай мне, что ты

будешь внимательно прислушиваться ко всему, что я буду тебе говорить. Это не унизительно:

ведь я старше тебя, ну и, наверное, хоть немного опытней. Ты обещаешь?

– Да, да, да, конечно, – торопливо заверила Наденька.

Они остановили такси и поехали к Никите Артемьевичу. Дядя сам быстро открыл им

дверь.

– Ты что это делаешь? – с порога накинулся он на Николая. – Где пропадаешь? Почему

не предупредил? Я уж не знаю, что и подумать

– Да ладно, чего уж теперь, – сказал Бояркин, пропуская вперед Наденьку. – Ничего не

случилось. Видишь, я же приехал. К тому же, я женился.

Дядя открыл рот от удивления и с минуту стоял, бесцеремонно уставясь на невесту.

Дома он, как обычно, ходил в одних плавках, но, узнав важную новость, не поспешил

одеваться в брюки и пиджак. Они прошли на кухню и стали молча пить чай. Дядя почти

безотрывно наблюдал за Наденькой, время от времени хмыкал и пожимал плечами.

Николай, снова забывшись, зевнул и тут же попытался оправдаться:

– Спать хочется. Устал сегодня.

– Ох, и дурак же ты, Колька, – заговорил, наконец, дядя. – Я думал, что, отставив

Лидию, ты королеву держишь на примете… Понимаешь, тут у нас за стенкой учительница

живет, – пояснил он Наденьке. – Красавица… Я Кольку с ней познакомил, а он, видишь, что

вытворяет… Нет, Колька, ты скажи, чем эта-то лучше?

– При чем тут лучше, хуже, – промямлил Бояркин, скривившись от дядиных манер.

– Да брось ты свою гнилую философию. Чего ты все из себя корчишь?

Экспериментируешь все… Превратил себя в подопытную крысу. То специально не спит, то

неделю не ест, теперь вон что! Ну, если тебе себя самого не жалко, так хоть родителей

пожалей. Они еще после твоего фокуса с институтом не оклемались, а у тебя уже другой… Ты

их так в гроб вгонишь… Да ты что, в самом деле? Бензина, что ли, на своей установке

нанюхался?

Никита Артемьевич ясно видел, что племянник заблуждается, что он просто еще

молод и неоправданно спешит. Уж к чему, к чему, но к женитьбе-то надо с умом относиться.

Ведь это же надолго. Но как теперь вдолбить это в голову Николая, он не знал и только

злился до головной боли.

Наденька сидела красная и растерянная. Ей хотелось стать совсем незаметной, даже

плакать было страшно.

– Все уже решено, – твердо сказал Бояркин. – Передумывать поздно. Завтра будем

квартиру искать…

– А женись! Черт с тобой! – закричал дядя. – Где вам, молодоженам, постелить?

– Вон там, на полу, – устало сказал племянник.

Наденька всхлипнула и заплакала.

Проснувшись утром, Бояркин посмотрел на Наденьку, и ему не понравилось, как она

спит. У нее почему-то оказались толстые губы, и она лежала с открытым ртом. Вообще же

ему не понравилось многое – утром на свежую голову невозможно было себя в этом

обманывать. Представляя свою жену, Николай хотел, чтобы она была чуткой и стыдливой,

чтобы ее тело таяло даже не от прикосновений, а от намеков на прикосновения. Наденькино

же тело обладало какой-то восковой замедленностью и подчинялось, как ленивый солдат. Это

была самая неженственная женщина из всех, кого ему пришлось знать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Третье свидание было тоже назначено на конечной остановке. На этот раз Наденька не

махнула рукой, увидев Бояркина, и не была оживлена, как раньше. Они вошли в сквер

неподалеку и сели на скамейку.

– У тебя что-то случилось? – спросил Бояркин.

– Ничего, – сказала Наденька и закусила губу.

– Я же вижу. Ну, говори.

– Мамка ругается, что я дома не ночевала.

– Ну, а ты что?

– Она меня по-разному обозвала… А я сказала, что это не просто так, что я замуж

вышла.

– Да? Так прямо и сказала? Ну, и молодец! Вот так и надо. Она, наверное, в обморок

упала. И что говорит?

– Говорит, что так не делают… Что уж если так вышло, то надо по закону.

– Ага, по закону, – торжествующе сказал Бояркин. – Тут-то уж она сразу про закон

вспомнила. А что же ты?

– А я сказала, что он по закону не хочет.

– Вот так-так! Новости с китайской границы… – произнес Бояркин упавшим голосом.

– Ну, зачем же ты так-то сказала?

– А что, это неправда?

– Правда. Но разве ты не заодно со мной?

Наденька беспомощно улыбалась. Усилием воли сминая в себе раздражение, Бояркин

поднялся и, пройдя к краю скамейки, которая как бы ограничивала сферу их общения,

остановился, несколько раз глубоко вздохнул и подумал, что сейчас было бы замечательно не

остановиться, а так же внешне спокойно делать шаг за шагом, а потом дернуть что есть духу

по этой дорожке, недавно присыпанной песочком, и, по-заячьи петляя, скрыться среди мирно

гуляющих людей. Или просто проломиться сквозь стену акаций в сторону и оказаться на

соседней аллее.

– Значит, все дело только в том, что "он не хочет", – все-таки уже более спокойно

повторил Бояркин. – Почему ты не сказала, что мы оба так решили?

– Ага… мамка ругается… я боюсь, – едва выговорила она, выставив губу и,

настроившись плакать.

– Да чего же тут бояться? Скажи, и все.

– Мне не объяснить, я не умею.

– Кто же тогда объяснит? Я, что ли?

– Да, – сказала Наденька.

– Не понял… Что да?

– Объясни ей…

– Ну и ну-у. Значит, ты хочешь, чтобы я пошел и поговорил?

– Да, поговори. Она мне не поверит. Расскажи, как мы хотим.

Бояркин сел на скамейку и задумался, поставив локти на колени и обхватив голову

руками. С самого начала он наметил воевать без всяких компромиссов и переговоров.

Воротить по-своему, и все. Но ведь так-то удобно только для себя. Все удары,

предназначаемые ему, перепадут Наденьке. Пожалуй, что так не спасают.

– Когда же поговорить? – спросил Николай.

Наденька пожала плечами и обрадовано улыбнулась.

"А чего уж теперь тянуть? – решил Бояркин, зная, что все равно они сегодня будут без

дела слоняться по городу. Не лучше ли сейчас же пойти к ее матери и прямо с порога заявить

свои права на Наденьку, взяв ее тем самым под защиту. А потом что? А потом искать

квартиру. Искать уже сегодня".

Они пошли. План Бояркина расстроился с самого начала. Наденька открыла дверь

своим ключом, и, когда Валентина Петровна в пестром халате вышла из кухни, Николай,

наклонившись, стягивал туфли.

– А, явились, – сказала хозяйка, но так спокойно, словно специально их ожидала.

– Здравствуйте, – промямлил Николай, взглянув снизу вверх.

Валентина Петровна повернулась и ушла к плите.

Наденька повела Николая в маленькую кубическую комнатку парализованной

бабушки – Нины Афанасьевны. Там была кровать, два венских стула, мощный полированный

шифоньер, видимо не вошедший в другую комнату, и чахлый цветок на подставке. Стены,

оклеенные обоями с крупными темно-синими цветами, делали всю комнату синей. Лишь к

окну синева рассеивалась. Все жаркое лето комната была закупорена двойными рамами.

Полную герметичность нарушала только щель под дверью, но и щель затыкалась драным

ватным одеялом, валяющимся у порога, через который Наденька привычно перешагнула, а

Бояркин слегка споткнулся. Износившийся организм старухи боялся малейших сквозняков.

Силы ее ни на что не расходовались и, живя в кровати уже пятый год, она не могла умереть.

Остатка сил ее не хватало порой даже для того, чтобы сидеть на кровати и есть ложкой.

– Какие вы хорошие, – с бледной улыбкой сказала Нина Афанасьевна, не удивляясь

появлению нового человека и сразу объединяя их в одно.

Наденька упала на колени перед кроватью и положила голову на одеяло. Старуха стала

гладить ее волосы одной двигающейся рукой.

– Ох, ты бедненькая моя… несчастненькая моя, горюшко мое. Вот видишь, как хорошо

все выходит, – зачем-то уговаривала она.

Николай, усевшись на стул, озадаченно, с чувством неловкости наблюдал за этой

сценой. Странно было, что старуха как будто радостно жалела, а Наденька была счастлива

оттого, что ее жалели. Наплакавшись, они быстро успокоились. Наденька села на второй

стул, но тут из кухни ее окликнула мать. Она ушла, и Николай остался со старухой.

– Сегодня с утра нога никак не прогревается, – пожаловалась она. – Теперь отходит – я

супу горячего поела, да чаю попила… Умру скоро. Наверное, зря в бога-то не верю. Вот умру,

а бог спросит: "Верила ли в меня? Крестилась ли? Что мне сказать? Скажу: "Не видела тебя,

боженька, и не крестилась. А вот теперь вижу, так перекрещусь. Мне жить не долго". Может,

правду сказать, так и пропустят в рай-то? Я бы верил и сейчас в него, да у нас поп-то

активистом был. Приедет в деревню и сидит с мужиками на бревнах, о политике толкует.

Потом говорит: "Ну что, мужики, пошли на молитву?" А те ему: "Пошли, батюшка". Потом

его дочери меня в комсомол приняли – какой уж тут бог.

Бояркин пересел поближе к ней на стул Наденьки.

– Послушай, бабушка, а как там, в раю-то, все устроено? – спросил он, на время

забывая о цели своего визита. – Что там можно будет делать, в этом раю?

– Да что? Так же и жить, как здесь. Только получше. Так же там солнышко светить

будет, такая же ягода красная в лесу, так же в гости друг к другу ходить будем. И эта жизнь

будет вечная…

– А на облаках там сидеть не будут?

– Да как же это на воздухе-то сидеть? Разве усидишь?

Увидев, что Николай улыбнулся, Нина Афанасьевна обрадовалась, что чем-то

развеселила угрюмого гостя. Посмеявшись, она забыла, о чем был разговор, и стала молча

рассматривать нового человека, который пришел со свежего воздуха, из жизни,

продолжавшейся за стенами этой комнаты. Все там было уже не для нее, она же была прочно

вплавлена в бесконечное синее время, уже почти не разделяемое на часы. Это было уже не

самой жизнью, а как бы состоянием перед сном. Все тут было постоянным и не должно уже

было измениться. Умрешь в этой комнате, и даже не поймешь, что умер… Вот эти же нелепые

разводы на синих обоях видит она уже давно, видит их сейчас и их же вместе с засохшим

цветком увидит и в свой последний миг. Все уже было у нее на прямой линии, все

предрешено. Жить в сегодняшнем пустом времени ей было нечем. Все свои радости и

огорчения Нина Афанасьевна черпала из прошлого. Она никогда особенно не задумывалась о

своей жизни, не выстраивала ее в своей памяти, поэтому воспоминания всплывали совсем

бессвязно. Когда уходило одно воспоминание, то след от него тут же погасал, и на смену

могло прийти другое, ничем не связанное с первым, вызывая уже не грусть, а неожиданную

улыбку, а то и слезы, которые, не могли быть даже по-настоящему горькими.

В комнату, как будто для того чтобы показать свою радость, заглянула Наденька. Она

была в своем клетчатом переднике и в своих комнатных тапочках. Бояркин, пытаясь

привести в порядок намеченный, но растрепанный план, не мог понять, кого от чего тут надо

спасать. Валентина Петровна вовсе не выглядела такой ведьмой, какой представлялась по

Наденькиным рассказам и по собственному первоначальному впечатлению.

Нина Афанасьевна не видела, как заглянула Наденька, но как будто почувствовала что-

то по движению воздуха.

– А Наденька где? – спросила она.

– Ее мать позвала.

– А, змеевка-то эта? – сказала старуха, покосясь на дверь. – Как они с Раиской

Наденьку-то били-и… Наденька хотела в окно прыгнуть, так они держали ее и даже рукава у

пальто оторвали. Ты-то хоть ее не бей. И тем змеищам не давай. А я скоро умру, – грустно

повторила она, – если бы узнать когда. Умереть хочу, не могу жить. Ты не знаешь, как

умирают? Вот что-то бок стал пухнуть…

– Нет, нет, так не умирают, – торопливо заверил Бояркин.

– А что, если она и в самом деле умрет? – вдруг сказала от двери Валентина Петровна.

– Ничего не попишешь… И жалко ее, и так тоже одно мучение.

Сказано это было тихо. Нина Афанасьевна недослышала. Но тут была одна ее

старушечья хитрость: слышала она все-таки лучше, чем предполагали окружающие. Это

позволяло старухе знать не только то, что ей рассказывали, но и то, что не хотели говорить.

Когда об ее смерти говорили другие, она представляла ее так же отвлеченно, как

представляют многие люди на протяжении всей жизни. Но если в темноте и одиночестве к

мысли о смерти она приходила сама, то сердце ее мучительно бунтовало, словно было

отдельным, самым жизнелюбивым существом.

Спрятавшись за дверцу шкафа, Валентина Петровна что-то там аккуратно свернула и,

спрятав под мышку, вышла из комнаты.

– Нет, а жить мне не надоело, – сказала вдруг старуха, – сидеть да лежмя лежать

надоело. Всю жизнь была в почете. Ребят вырастила. Чего бы теперь не пожить… Господи, да

что же это бок-то пухнет?..

Бояркин вспомнил, что, когда входил в эту комнату, его поразил тяжелый кисловатый

запах, который он, принюхавшись, перестал замечать, и теперь подумал, что этот запах,

пропитавший и стены, и каждый предмет в комнате, исходит от полуживого старухиного

тела. Николай сухо сглотнул и подошел к окну с замазанными пластилином щелями.

– Что там видно? – с любопытством спросила Нина Афанасьевна.

– Толпа. Автобусы. Может, праздник какой? – обернувшись, громко сообщил Бояркин.

– Свадьба, наверное, – предположила старуха.

Николай согласно кивнул головой и увидел, что сквозь расступившуюся толпу стали

выносить венки. Появились музыканты с блестящими трубами. Они оттеснили толпу и

выстроились. Это были военные музыканты. Один из них подал знак, и весь оркестр

вздохнул жалостливым трагическим аккордом, начиняя рвущий душу похоронный марш.

Бояркину стало не по себе. Он обернулся. Нина Афанасьевна в ожидании новых

подробностей смотрела с детской улыбкой.

– Эх, жалко не вижу, – огорченно сказала она, – невеста-то хоть красива?

Бояркин снова кивнул. Венки с черными лентами грузили в автобус. У подъезда снова

засуетились, что-то подхватывая, и на уровне голов поплыл закрытый цинковый брус – гроб.

Видимо, хоронили какого-то солдата. Сразу за гробом вышли мужчина и женщина, быть

может, его родители. Здесь же была молоденькая девочка – или сестра, или вправду невеста.

"А ведь он, наверное, мой ровесник, – подумал Николай про покойника. – Как было бы глупо

умереть сейчас мне. Еще совсем ничего не сделав".

– За сто-ол! – пропела в дверях Валентина Петровна, видимо, не зная, как обратиться

к гостю.

Бояркин видел ее однажды в черном трико, сегодня в пестром халате, а теперь хозяйка

была в бледно-зеленом платье, которое она только что взяла из шкафа. Казалось, одежда

поразительно меняла не только ее внешность, но и само восприятие жизни – еще в халате она

не могла улыбаться Бояркину, но теперь была веселой, улыбающейся, словно и ее мысли, и

темные глаза, и отношение к миру стало светло-зеленым. За ее спиной, в большой комнате,

которая была через коридорчик, виднелся накрытый стол с бутылкой марочного вина.

– А у меня свадьбы не было, – грустно сказала старуха, живя своими мыслями и не

глядя, слушает ее кто или нет. – С первым-то своим, со Степаном, я три года гуляла. Потом

решили жить вместе, а свадьбу сыграть после сенокоса. На сенокосе было у нас Горькое

озеро с горькой водой. Сели отдохнуть, а мой Степан и говорит: "Пойду-ка искупнусь".

Пошел да и утонул. И у меня в жизни потом ничего хорошего не было. Может, только

Коленька, которого от Степана родила. Так и он через войну не перевалил.

Весь ее этот рассказ с упоминанием слова "свадьба", заставил Валентину Петровну

насторожиться, потому что ее политика в отношении гостя выражалась формулой:

"Прищемить голубчика". Ей было непонятно, о чем они тут говорили, и она подождала, не

прояснит ли гость ситуацию, но тот выглядел хмурым. "Уж не навредила ли ты, старая", –

подумала Валентина Петровна. Она поставила матери прямо на одеяло железную чашку с

ложкой, из каких едят в армии и в столовых. Нина Афанасьевна взяла чашку за край правой

рукой и поставила устойчивей. Потом правой же рукой взяла левую, бледную и вялую, и как

посторонним предметом подперла ею чашку. Бояркин смотрел с состраданием.

– Ну, ладно, пошли, пошли, – по-свойски засмеявшись, сказала Валентина Петровна и

слегка подтолкнула его к двери.

В той комнате, куда они вошли, было много цветов. Правда, они не цвели, но уж зато

листья были мясистые, сочные, как у дурмана. Отражаясь в полированных плоскостях

мебели, они создавали зеленый полумрак джунглей. В углу стояло черное пианино, на

котором тоже стояло три горшка с зеленью.

Главным блюдом на столе была жареная капуста, которая разожгла аппетит запахом,

но оказалась пересоленной. Валентина Петровна ела с удовольствием и, стимулируя аппетит

гостя, несколько раз напоминала, что в капусте много железа, столь необходимого человеку.

– Уж извините, что только капуста, – сказала она, наконец, сдаваясь, потому что

пропаганда железа не действовала, – некогда все. Да еще новая блажь на меня нашла.

Увлеклась иностранными языками. На мир, знаете ли, надо смотреть шире… Вы понимаете

это?

– Вполне, – буркнул Бояркин.

Ища поддержки, Валентина Петровна посмотрела на дочь, но та сосредоточенно

ковырялась в тарелке.

– М-да, – растерянно произнесла хозяйка. – Прочитала вот недавно книгу какого-то

писателя. Он описывает трех, ой, чуть было не сказала трех мушкетеров. Нет, куда там – трех

алкоголиков. Противно читать. Эта писанина не вызывает ничего, кроме омерзения. А за

границей, например, прочитают да что про нас скажут?

– А что, за границей алкоголиков нет?

– Есть, но там это социальное явление… А у нас, в соцстране…

– Вот пусть и за границей к алкоголикам испытывают омерзение. Я так понимаю, что

литература существует не только для красивых чувств.

"М-да, ну и гражданин", – подумала Валентина Петровна, не зная к какому слою его

отнести – к рабочим, к интеллигентам или просто к бродягам. Она видела, что ее кокетство

здесь не подходит, и решила немного умерить его.

– Ну, выпейте, выпейте, – сказала она, подвигая рюмку Бояркину.

Пить Николаю не хотелось, но он понял, что его проверяют, и выпил одним махом.

– У вас какое образование? Вы где-нибудь учились? – спросила хозяйка, подперев

щеку рукой.

– В педагогическом институте, – пришлось сообщить Бояркину. – Но ушел с первого

курса.

– Как? Вы бросили институт? Нет, институт бросать нельзя.