Текст книги "Молодой Бояркин"

педагогически больных людей можно и здесь наскрести.

– Уж не себя ли вы имеете в виду? – засмеявшись, спросил Бояркин. – Оба вы не

любите того, к чему идете, но все-таки идете!

– Ну, хотя бы нас изучай!

– Какое тут может быть изучение, когда я вынужден все время читать, зубрить… Мне

нужна как раз свобода от института.

Спорили потом еще долго, но главный вопрос был уже решен.

– Итак, Бояркин пошел в люди, – изрек Тюлин свое заключительное слово.

В конце мая, в один сумрачный, но теплый день Николай решился, наконец, забрать

документы. Потом, уже выйдя из ректората, он задумчиво остановился у окна в пустом

коридоре. Мимо прошли преподаватели. Николай повернулся и поздоровался. Они не знали

еще об его уходе, а то, возможно, попытались бы отговорить – все-таки он был не на плохом

счету, если не считать иностранного языка, где как следствие его "авантюрного" образования,

зиял основательный провал. Никаким уговорам Николай, конечно же, не поддался бы, но ему

хотелось последний раз испытать свою позицию. Среди преподавателей был молодой

чернявый аспирант-историк с тонкими усиками и толстыми губами. Он тоже служил когда-то

в морских погранвойсках и с Бояркиным они сошлись особенно. Вот с ним-то было бы

полезно перемолвиться сейчас, но в присутствии коллег историк держался слишком "по-

преподавательски".

Слегка волнуясь, Николай простоял еще минут пять в этих знакомых стенах, потом

взглянул на часы и заспешил в буфет, но, спустившись на первый этаж, он не пошел на

привычный тихий шум и звяканье стаканов, а решил, что лучше перекусит где-нибудь в

городской столовой; видеть сокурсников и знакомых было уже нелегко.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

По дороге к Никите Артемьевичу Бояркин вспомнил, что однажды он уже ехал к нему

вот так же с чемоданом. Тогда он еще заблудился в городе, да и, вообще, в ту осень он просто

утонул в океане безликих, как ему казалось, людей. Теперь они безликими ему не казались,

потому что и сам он приобрел свое лицо. Даже сейчас, оттолкнувшись от берега и никуда не

пристав, он ощущал себя самостоятельным и надежным. В друге он хотел теперь видеть не

столько опору, сколько "созвучие". "Наиболее благоприятным и полным может быть только

общение мужчины и женщины, поскольку природа дала им различные взгляды и ощущения –

так сформулировал он это "созвучие" в дневнике. – Гармония мужской личности невозможна

без связи с женской".

На дядину квартиру Бояркин приехал вечером. Дверь ему открыл сам Никита

Артемьевич. В узкой прихожей им стало тесно, потому что у Николая был большой чемодан

с книгами и пухлая сумка с вещами. Дядя отступил назад, рассматривая племянника.

– Здравствуйте, – сказал Николай, для экономии места пытаясь взгромоздить сумку на

чемодан.

– Здорово, племяш, – как-то разочарованно сказал дядя и ушел на кухню.

Николай долго старательно шаркал ногами, пока не сообразил, что туфли все равно

нужно снять. Судя по тому, как быстро открыли ему дверь, как тут же нетерпеливо выглянули

из-за дядиной спины Олюшка и Генка, здесь кого-то ждали, но только не его. Во время учебы

в институте Николай бывал у них не часто, но семейную атмосферу знал хорошо.

Жизнь Никиты Артемьевича за почти четыре года изменилась только внешними

приметами. Сильно вытянулись дети от первой жены, а Андрюшке, сыну от второй,

исполнилось три с половиной года. За это время вместо "Запорожца" дядя приобрел "Волгу"

и гараж у самого дома. Пропорционально этим изменениям возросло и дядино самомнение.

Никита Артемьевич вообще умел гордиться всем, чем только было возможно. Племянником

он тоже гордился, и если с кем-то знакомил, то обязательно сообщал его почетный титул –

"студент".

Сейчас дядя был отчего-то сильно не в духе, а Николаю предстояло сообщить, что он

уже не "студент". Бояркин прошел за ним на кухню, обставленную шкафами молочного

цвета, и сел на табуретку в свой привычный уголок.

Николай Артемьевич, никогда не пивший без причины, сразу же извлек из

холодильника бутылку вина и равнодушно предложил:

– Ну, выкладывай…

Бояркин сразу напрямик сказал главное и начал сбивчиво докладывать о выгодах

самообразования, о скудности институтской жизни для созревания личности…

– Ну, хватит, – прервал его дядя, – ты мне мозги не пудри – они у меня и так того…

Скажи прямо – в чем дело?

– Если прямо, – сказал Бояркин, спохватившись, что напрасно заехал он в высшие

материи, – то надоело мне, такому лбу, жить несерьезно, с родителей тянуть. Пора на ноги

становиться… Да и к чему эта учеба? Ты же знаешь, кто сколько получает. К вам я ненадолго

– пока не устроюсь на работу и не выпрошу место в общежитии.

– Да ничего, оставайся, теперь не стеснишь, – задумчиво сказал дядя, автоматически

принимая новое, подходящее ему объяснение.

Ничто его особенно не удивило. Он спокойно посоветовал, как лучше успокоить

родителей, где выгоднее работать, чтобы скорее получить квартиру.

– Или вот еще вариант, – сказал дядя, на минуту оживившись, – тут соседка одна… Год

как вселилась. Чуть тебя постарше. Работает учительницей. Красавица! Познакомься…

Квартира, правда, однокомнатная, но не общежитие же…

– В этом подъезде только одна такая квартира, – вспомнил Николай, – Но когда я

учился в ГПТУ, то в ней жил дядя Федя. А он сейчас где?

– А-а, так ты и не знал… На кладбище теперь дядя Федя. Сгорел от водки…

– От водки! Вот так-так. Да он же капли не брал…

Некоторое время сидели молча.

– А ведь какой мужик был, – добавил Николай. – Нет, не могу поверить. Как-то уж

совсем нелогично. Неужели так бывает?

– Да бывает, видно, – сказал дядя. – Вот и у нас с Анной… Тоже, как ты говоришь,

нелогично… Ушла она к какому-то командированному. Вот так… Андрюшку к своей матери

увезла.

Дядя опустил голову, сжался, словно прищемил внутри себя что-то острое.

– Эх, да мне Андрюшку больше всего жалко-то, – добавил он. – Приеду обедать, а он

залезет в кабину и пыхтит там чего-то, тарахтит, рычаги дергает…

У дяди в голосе что-то оборвалось, и он отвернулся.

– И ничего уже не сделаешь? – спросил племянник.

– Ничего… А чего еще?

Дядя сидел в одной майке. Его фигура с выпирающими буграми, была в этот раз

осевшей, расслабленной. Никита Артемьевич вертел пальцами тяжелую вилку, которая вдруг,

вывернувшись, с резким звоном упала на край тарелки. Дядя вздрогнул и, мгновенно

взбесившись, выскочил из кухни. Почти тут же он вернулся в накинутой "олимпийке" и с

хрустом застегнул замок-молнию.

– Хватит нюнить! – резко бросил он. – Я знаю, где они устроились. Еду, забираю – и

весь разговор!

Поехал и Николай. Опасаясь милиции из-за запаха вина, дядя вел машину по каким-то

закоулкам, и Бояркин потерял направление.

– Не пойму бабу, – говорил Никита Артемьевич.– Ты же знаешь, какая она с виду. За

меня вышла в тридцать шесть и до этого никого не имела. Говорит, не любила никого. А я,

главное, почему обратил на нее внимание-то. Ты представляешь, что значит, работать

диспетчером среди шоферов, когда каждый мужик норовит похлопать, да погладить или

сказать что-нибудь почудней, Но от нее все как орехи отскакивали. Был у нее какой-то свой

женский авторитет. Интересно, чем же этот-то орел ее мог приманить? Видно, ловкач…

Асфальт кончился, машину затрясло на ямах. Фары освещали темные кюветы,

палисадники, скамейки. Наконец, остановились возле маленького домика, половина которого

утопала в больших кустах, словно в шапке, съехавшей на одно ухо.

– Вот оно, гнездышко, – с каким-то злым привкусом произнес Никита Артемьевич.

Он поднялся на крыльцо и подергал дверь. В сенцах вспыхнул свет.

– Кто там? – тревожно спросил женский голос.

– Этот, твой-то, здесь? – спросил Никита Артемьевич, прокашливаясь.

За дверью шепотом заспорили, кто-то кого-то пытался оттеснить. Потом дверь

распахнулась, и вышел высокий, худой мужчина с большим мясистым носом, с частой

проседью в зачесанных назад волосах – по виду из таких, которые при благоприятных

условиях берут глоткой. Вышел он в одной майке, картинно напружинившись. За ним стояла

красавица Анна в уютном домашнем халате. Никита Артемьевич смотрел на мужчину со

злой усмешкой.

– Отойдем-ка, петух, – предложил он, кивнув в темноту.

– Не тронь его! – закричала Анна, распихивая обоих. – Если тронешь – сразу посажу.

Расскажу кое-что про твою машину. .

– Не трону, – пообещал Никита Артемьевич. – Спрошу кое о чем.

Оставив Анну на крыльце, они сошли вниз. Мужик, почему-то сникший сразу же как

только его назвали "петухом", привык теперь к темноте, рассмотрел квадратного соперника и

вовсе плечи опустил.

– У тебя дети есть? – тихо спросил его Никита Артемьевич.

– Двое. Я командированный, – еще тише ответил тот, пытаясь казаться свойским, –

через полтора месяца уеду…

– Ты детей своих любишь?

– Ну, разумеется. Особенно младшего. Вот скоро поеду…

– Значит, любишь детей… А я ведь тоже. Ты понимаешь это? Я спрашиваю, до тебя все

доходит? У нас ведь ребенок.

– Так я же ее не манил, – шепотом, словно по секрету сообщил командированный. –

Она сама ко мне…

– Та-ак! – придвигаясь, выдохнул Никита Артемьевич. – Ловко.

– Толя! – вскрикнула на крыльце Анна и тут же оказалась между ними.

Никита Артемьевич взглянул в знакомое, родное лицо жены, которая почему-то

защищала другого, и медленно повернулся спиной. В полуобороте он чуть замедлился, и

Бояркин, стоящий рядом, но никем не замеченный в темноте, еще надеялся увидеть

знаменитый, сокрушающий дядин удар. Но ничего не произошло.

Возвращались молча и лишь поставив "Волгу" в гараж, Никита Артемьевич

заговорил.

– Про машину-то она сказала… Денег тогда не хватало, а люди, дураки, на коврах

чокнулись. Ну и пришлось спекульнуть пару раз. Э, да такими преступниками пруд пруди…

Не могу понять, люблю я ее или что? Привык как-то. Теперь кажется, что люблю. Но ведь

так, как она, тоже нельзя…

Никита Артемьевич не спал почти всю ночь, а утром, в воскресенье вместе с

племянником снова поехал к Анне.

В дом вошли оба. Комната, видимо, была снята вместе со старомодной мебелью.

Гудела стиральная машина. Пахло мылом и мокрым бельем.

– Опять приехал! – почти с ненавистью сказала Анна, подняв от оцинкованной ванны

распаренное лицо с мокрыми, свисающими прядями. – Неужели тебе ничего не понятно?

Командированный, лежащий с журналом в спальне, как бы нехотя поднялся и с дутым

достоинством начал разглаживать покрывало.

– Возвращайся, очень тебя прошу, – сказал Никита Артемьевич жене.

– Нет!

– Почему?

– Потому что не люблю тебя.

– А раньше любила?

– Думала, что любила. А теперь поняла, что не люблю.

– Что же, его любишь?

– Да, его.

Командированный принялся ходить туда-сюда по спальне, согнувшись какой-то

загогулиной от того, что почти по локоть засунул руки в карманы брюк. Его было видно, как

он босиком проходил мимо дверного проема, ступая по домашним полосатым половикам

легко и неслышно, как кот.

– А ты как? Не отстанешь? – спросил его Никита Артемьевич.

Тот, застигнутый врасплох, остановился и уставился в окно, нервно шевеля

веснушчатыми лопатками. Машинка гудела так, что дребезжали стекла. Никита Артемьевич

ждал, когда она замолкнет. Наконец, от гула осталось только тиканье часов, но Анна тут же

повернула стрелку на все шесть минут.

Бояркину нравилась Анна, но теперь он не мог ее понять. Конечно, дядя со своим

тяжеловатым характером был не подарок, но зато он был мужчиной-стеной на всю жизнь –

именно к таким женщины и тянутся. А этот длинноносый кто? Он же ведь, кажется, ничего

собой не представляет. Тем более что скоро он уедет, а уж дядя не примет потом Анну. Во

всем их разговоре "люблю – не люблю" для Бояркина были понятны только слова, но не

чувства за ними. Сопереживая дяде, раскрывшему перед ним душу, он хотел бы осуждать

Анну, но она была так уверена в своем неожиданном поступке, что осуждение не получалось.

Никита Артемьевич еще минуту помедлил, глядя на машинку, яростно плюющуюся

клочьями пены, потом развернулся, ударил рукой в дверь и выбежал.

* * *

На обратном пути дядя вывернул на одну из центральных улиц и так разогнал машину,

что стволы тополей на обочине стали невидимы, как спицы в колесе. Николай покосился на

спидометр, и дядя едва заметно усмехнулся.

– Вот дурило… – сказал он, обгоняя, красный "жигуленок". – Плохо здесь ездят. Вот

когда я служил в Москве – там да. После светофора срываются, как со старта. А здесь еще

поозираются. Я люблю уверенную езду. И вообще… Ах, черт, со всеми этими делами совсем

забыл про дачу. Сейчас ребят заберу да поеду. Ты не поможешь? Все равно сегодня

воскресенье.

– Конечно, помогу, – сказал Бояркин, удивляясь и радуясь дядиному самообладанию.

Дома, во время сборов, когда надо было не забыть ни молоко, ни хлеб, ни посуду, и по

дороге, когда можно было говорить о постороннем, Никита Артемьевич как будто оправился

окончательно, но потом, наткнувшись в коридоре дачного домика на женские тапочки, он

вздохнул и, пройдя внутрь, тяжело опустился перед столиком.

Николай, восьмиклассник Генка и четвероклассница Олюшка, щурясь от солнца,

поджидали его на скамейке. Дядина дача выдавалась из общего очертания дачного поселка в

заболоченную поляну. Дальше за этой поляной был пригорок, с которого деревянными

домиками начинался город. За низеньким заборчиком соседней дачи играл малыш. Потом

откуда-то прибежал еще один. Они что-то не поделили и стали пихаться. Генку это

заинтересовало, но драки там никак не выходило.

– И чего зря топчутся, – раздосадовано сказал он. – Наш Андрюша давно бы уже

врезал. Я его научил.

– Ну, ничего, ребята, не тужите, – тихо проговорил Николай, понимая их унылое

настроение.

– Да мы-то что, – ответил Генка и начал ковырять землю щепкой, – батю вон жалко…

Наконец, Никита Артемьевич вышел. Детям он дал садовые ножницы, чтобы они

подрезали смородину и малину, а племяннику – лопату, показав, где копать.

За лопату Николай взялся с удовольствием. Работа настроила его на спокойные

рассуждения. Земля была очень мягкая – лопата входила в нее легко и, выворачивая,

рассыпала на мелкие кусочки. Как это удивительно, что вот лежит она сейчас сухая, пыльная,

как будто обессилевшая после прошлого лета, а переверни ее – и она тут же становится

влажной, душистой, готовой принять семя. Как быстро ее усталость превращается в новую

заботу! Еще в детстве Николая поражало, что из двух крохотных песчинок-семянушек на

одной земле вырастает два разных растения – редиска и морковка. Как это получается, что и

горькость и сладость из одной земли? Из земли же и горох, и капуста, и огурцы, и помидоры,

и картошка, и, главное, – хлеб. И различные цвета оттуда, и различные запахи, и мы, люди,

тоже из земли. Как же нас после этого не будет волновать ее дыхание, которое мы

совершенно справедливо называем живым?

Николай все удивлялся, зачем дяде дача, если овощной магазин в соседнем доме, но

теперь понял: просто тянет земля – есть в ней такая сила.

Никита Артемьевич всем задал работу, но сам не мог ни за что взяться. Он обошел

весь участок и, остановившись около домика, стал смотреть на дочку. С отросшей темной

косой, она сильно походила на Людмилу – его первую жену. От своих предков казаков

Людмила переняла какую-то легкую забайкальскую раскосость. Генке это не передалось, а

вот в Олюшке проступило еще ярче, чем в матери. Наверное, дети плохо помнили ее, может

быть, Анна-то им полностью заменила родную мать, и вот они снова ее потеряли.

– Здорово, Никита, – поздоровался с ним черед забор сосед – широкий лысоватый

мужик, – что-то сегодня без своей половины?

– Здорово, Петрович, – ответил Никита Артемьевич, – с племянником вот приехал.

Познакомься – Николай… бывший студент, – институт бросил. Работать хочет. Может быть,

ты что-нибудь посоветуешь?

Отговорившись таким образом, Никита Артемьевич скрылся в домике.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Дачный сосед Никиты Артемьевича и Бояркин пожали руки через низенький

заборчик. Соседа звали Владимир Петрович Мостов.

– Так, может быть, к нам на нефтекомбинат пойдешь? – предложил он. – Я работаю

начальником цеха, людей у нас не хватает.

– Понимаете, – сказал Николай, – я хочу работать на предприятии, которое имеет

значение в экономике всей страны, то есть, чтобы, как говорится, его величество рабочий

класс был там самый передовой…

– Ого-го… – озадаченно произнес Мостов – А, скажем, заработок тебя интересует?

– Интересует, но лишь бы не меньше студенческой стипендии. Кроме того, мне нужно

чтобы от работы оставалось достаточно свободного времени – я должен заниматься

самообразованием. И место в общежитии.

– Ну что ж, – сказал Мостов, с любопытством прищурясь, – наше предприятие как раз

и есть самое что ни на есть современное. Полностью оно именуется производственным

объединением по первичной переработке нефти. В его состав входит шесть заводов – это

более десяти тысяч рабочих. Нефтекомбинатом-то его зовут лишь по привычке. Имеется своя

типография и газета, почтовое отделение, сберкасса, универмаг, продовольственные

магазины, сам не помню, сколько столовых, свой совхоз, теплицы с огурцами, помидорами и

цветами. По территории ходят автобусы… – рассказывая, Мостов уже не по первому разу

загибал все пальцы и сам все больше удивлялся, что его нефтекомбинат и впрямь подходит к

разряду самых современных предприятий. – У нас есть установка, – продолжал он, –

десятимиллионка, так она заменяет целый завод. Таких установок в отрасли единицы… – и он

принялся расписывать ее очень подробно.

– Эта установка, конечно же, относится к вашему цеху, – с улыбкой прервал его

Бояркин.

– Ну, разумеется, – рассмеявшись, ответил Мостов.

– Но ведь я без специальности.

– А мы подучим.

* * *

В понедельник Бояркин поехал в отдел кадров нефтекомбината и оформился на

работу. Его специальность называлась "машинист по эксплуатации промышленных насосов".

Работать предстояло по вахтам: в первую, во вторую, в ночную. Это-то и давало выигрыш

времени.

Начальник установки, тридцатилетний, некрасивый лицом, но очень живой и

спортивно подтянутый Константин Юрьевич Карасев, сразу при знакомстве пояснил, что для

более активного освоения первую неделю Бояркину придется отработать с утра. Тут же он

вручил новенькую совковую лопату и отвел на громадный стол бетонного постамента,

который нужно было очистить от загустевшего парафина.

Бояркин с сожалением посмотрел на свои только что полученные, еще негнущиеся

ботинки и принялся за работу. Дело оказалось непростым – парафин налипал на лопату и, как

масло, скользил под ногами. Постепенно Николай все же приспособился, вошел в ритм,

разогрелся и вдруг увидел себя как бы со стороны. Он был в кирзовых ботинках, в черной

робе, в оранжевой пластмассовой каске, с лопатой, черенок которой был жирным от

парафина и мазута. Видели бы его в эти минуты Тюлин и Мучагин. Николай даже засмеялся,

вообразив их удивление. Уж они-то никогда бы не крутанули так собой.

Через неделю, когда новенькая роба замаслилась в лоск, Николай догадался, что он

работал на постаменте только потому, что уборку на установке не любят, и она по традиции

достается новичкам. Однако за это время Бояркин и впрямь освоился, привык к

вентиляторам с полутораметровыми лопастями, свистящими над головой, к напряженному

гулу высеченных колонн. Ему понравилась мощь электромоторов в человеческий рост, от

которых вибрировал бетонный пол, и оглушительное шипение газовых сопл, похожих на

реактивные двигатели. Впервые эту эмоцию века НТР – восторг перед рукотворной мощью –

Бояркин испытал в детстве, наблюдая за самолетами над крышами Елкино. Потом

восторгался на службе, когда ревели все три корабельных двигателя, корпус корабля дрожал,

как натянутая мышца, а за кормой поднимался столб зеленоватой, в пену перемолотой воды.

От этого мощного движения, рвущего воздух и неподатливую воду, выгибались штыревые

антенны, а торпедные аппараты и скорострельные пушки приобретали свое настоящее

грозное выражение. В этом громе Николай орал иногда песни, зная, что для всех

окружающих он лишь беззвучно шлепает губами. "Все это и есть наше время, – думал он

теперь, продолжая спор с Тюлиным и Мучагиным, – и не зная его, разве можно чему-нибудь

учить других?"

В конце испытательной недели Бояркина определили в бригаду старшего оператора

Сухорукова, слывшего большим молчуном. Николай познакомился с ним в ветреную погоду,

когда большеголовый, как снеговик, бригадир, подняв плечи и растопырив руки, стоял зачем-

то посреди аппаратного двора. Бояркину он улыбнулся, согласно покачал головой и ничего не

сказал.

В бригаде из восьми человек Николай стал вторым машинистом, непосредственно

подчиненным старшему машинисту Борису Ларионову – стройному мужчине с черными

бровями, серыми глазами и мужественным подбородком. Двадцативосьмилетний Ларионов

понравился Николаю с первой вахты. Это была ночная вахта. Все сидели в операторной и

слушали по радио новости.

– И ведь надо же, что творят! – вдруг разозлено сказал Ларионов. – Про это

вооружение уже и слышать муторно. Если мы сами без головы, так хоть какие-нибудь

марсиане разобраться бы помогли. Прилетели бы и сказали: "Ну, вот что, граждане (Борис

постучал пальцем по столу) даем вам год, и чтобы ничего у вас не осталось. А если спрячете

хоть один пистолет, то мы сами разнесем вас в лохмотья и полетим себе дальше".

Поначалу машинисты осматривали оборудование вместе, и всякий раз, когда

Ларионов своей легкой походочкой на прямых ногах шел к ревущим машинам, Николая по

армейской привычке тянуло подобрать под него ногу.

Суть своей работы Бояркин начал понимать очень скоро. Большого ума, как ему

показалось, тут не требовалось. Неисправность электродвигателя, степень загрузки насоса

определялись по звуку и по вибрации, нагрев подшипников проверялся пальцами на ощупь,

течь нефтепродукта по запаху. Все насосные были распределены между машинистами

четырех бригад. Чистота и порядок зависели в них не столько от профессиональной

квалификации, сколько от добросовестности хозяев. Насосная Ларионова, а значит теперь и

Бояркина, была образцовой.

Если оборудование работало без срывов и технологический режим "шел", то вся

бригада сходилась к длинному столу перед щитами с приборами. Операторная всегда была

ярко освещена – днем сквозь одну сплошь стеклянную стену, со стороны установки, а ночью

батареями неоновых ламп с высокого потолка. Рабочие сидели обычно спинами к установке

и наблюдали за приборами. Когда стрелки отклонялись, операторы шли в насосные и

задвижками так выправляли режим, что стрелки возвращались на свои места. В инструкциях

характер работы на установке определялся как пассивный, и понятно, что это обеспечивало

активный характер общения. Желание болтать или посмеиваться друг над другом накатывало

иногда одновременно на всех, и тогда тем, кто потише, приходилось туго. Однако когда все

молчали, то это молчание не тяготило – взаимоотношения были старыми, устоявшимися,

простыми.

Ларионов в общих разговорах иронично рассказывал о том, какие беседы ведет со

своим маленьким сыном и даже о том, как ссорится с женой, но ни разу не проговорился о

том, что за детали рисует на тетрадных листках, а потом, уже в металле, тщательно, в стороне

от посторонних глаз, обрабатывает напильником или наждачной шкуркой.

Серьезный Ларионов строил дельтаплан! Этому дельтаплану предстояло ни много ни

мало, а изменить всю его жизнь. Когда-нибудь в воскресение Ларионов взмоет на нем в

воздух и, ориентируясь по дороге, полетит в деревню к родителям. Расстояние до них

превышало все спортивные рекорды, но Борису очень нужно было слетать туда на

дельтаплане, и технические детали просто не принимались в расчет. Приземлится он на

огороде, все земляки сбегутся и узнают его. Главное же, необходимо будет слетать в село, где

живут тесть и теща. А оно еще дальше от города.

Пожалуй, больше всего атмосфера бригады подходила оператору по печам ("печнику")

Федоськину. Говорил он всегда много и о чем попало; по определению Ларионова, просто

открывал свою задвижку, и через нее валилось все, что было в голове. Федоськину тоже было

двадцать восемь. Он имел троих детей, трехкомнатную квартиру и вишневые "Жигули".

Детей ему подарила красивая жена, "Жигули" – добрая теща, а квартиру он, разворотливый и

даже внешне похожий на киношного мафиози, добыл сам.

Был случай, что расторопность Федоськина спасла жизнь его чудаковатому напарнику,

который вздумал закурить во время разборки аппаратов охлаждения бензина. Пропитанный

бензином напарник воспламенился, едва успев чиркнуть спичкой, и, потеряв от страха весь

остаток и без того небогатого соображения, чуть было не прыгнул на бетонный пол с высоты

трехэтажного дома. Федоськин свалил его и сбил пламя, подвесив заодно и пару "фонарей".

Еще в состав бригады входили операторы: Шапкин, Черешков, Петров и Алексеев.

Старейшим работником считался Петр Михайлович Шапкин, такой же молчун, как и

бригадир, но о Сухорукове почему-то знали почти все, а о Шапкине не знали ничего.

К сосредоточенному Бояркину начали было привыкать как к человеку себе на уме, но

однажды, когда Федоськин все переврал о вычитанном в газете педагогическом

эксперименте, представив дело так, что теперь якобы всех детей начнут переделывать чуть ли

не в академики, Николая прорвало.

– И этот, и еще многие эксперименты ни к чему существенному не приведут, – горячо

возразил он. – Современная педагогическая система, как дерево с трухлявым стволом.

Бесполезно прививать ему зеленые листочки или даже целые ветки. В этом стволе уже нет

соков для питания. Все, что прививается, отпадет и будет полезно лишь как перегной для

нового дерева.

Несколько мгновений на него смотрели с недоумением.

– Ну, шеф, ты нас удивил, – сказал Ларионов и, засмеявшись, повернулся к остальным.

– Я всегда говорил и еще раз повторю, что машинисты – это самый грамотный на установке

народ…

Только теперь Николаю учинили допрос с пристрастием: откуда родом? где учился?

где служил?

Особенно приятным в новой жизни Бояркина стало возвращение с работы, когда

чистая рубашка после мазутной робы радует особенно, а влажные волосы сушит весенним

тополиным ветерком. Многие рабочие с установок, едущие в автобусе до проходной, знали

друг друга и говорили о ремонтах, о простоях, о перевыполнениях, о зарплате, о делах.

Бояркин любил слушать эти разговоры. Теперь он снова ощущал себя таким же

значительным, как это было на корабле. Наконец-то у него налаживался тот размеренный,

достаточно осмысленный ритм жизни, к которому он стремился. Конечно, не все ему

нравилось в нефтекомбинатовских картинах, и больше всего поражало обилие чадящих труб.

Куда девалась вся эта дрянь, выбрасываемая в воздух? Земля-то без форточек, ее не

проветришь. И в море Бояркин не раз видел мазутные следы, оставляемые неизвестными

танкерами. Помнится, когда говорили о таких фактах с Мучагиным, то он предрекал близкий

конец света.

– Эта наука нас угробит, – всякий раз заключал он.

Тогда Николай не мог ответить ему достойно и лишь теперь начинал догадываться,

что выход-то как раз и состоит в науке, но в науке более совершенной. Природа ведь живет

без издержек, значит, и человек может жить так же. Бояркин видел будущее не в образе

спекшейся земли, как предсказывал Мучагин, а в образе разнотравного цветущего поля с

чистейшим небом над ним. Так будет, обязательно будет, и недостатки сегодняшней жизни

уже вызывали не раздражение и горечь, а даже какое-то удовлетворение. Николаю нравилось,

что он живет именно в этом грешном, прокопченном, перерытом мире, в котором столько

дела, столько возможностей БЫТЬ.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

На первой же неделе новой жизни Бояркин засел в дядиной спальне за сложенную

столиком швейную машинку и раскрыл чистую тетрадку. Первым пунктом самообразования

он наметил осмыслить изученное в институте (зачем что-то терять?). А после этого

приняться за логику и психологию и "факультативно" попытаться вникнуть в искусство –

разобраться хотя бы в его структуре.

Был день, и тишину большого дома нарушал лишь топот ребенка на втором этаже.

Писал Николай не спеша и, пожалуй, с таким же пониманием важности своего дела, с каким

Гриня Коренев тесал рубанком половицу в своем доме. Записав все пункты, он захотел

порассуждать вообще и продолжил писать дальше. Ему понравилось заниматься этим,

потому что все, занесенное на бумагу, становилось еще обязательней и умней. "Все

человечество поставлено природой в жесткое русло совершенствования, – писал Бояркин. –

Иного для нас не дано, и поэтому мы должны осознанно подчинить себя этому. Все свои

силы надо отдавать совершенствованию. Каждый день к вечеру надо выкладываться

полностью и просто уставать жить. Если за день по-настоящему устал, то сегодня уже не

живи – ложись спать. И перед сном, когда голова все равно работает неполноценно, имея

склонность воображать несбыточное, не думай вообще. Лучше продуктивно спать, чем

вхолостую думать. Да и спать надо поменьше. Потребность сна возрастает к вечеру и

убывает к утру. Значит, вставать с постели надо точно в "момент нуля", который можно

определить по первым проблескам сознания в голове. Больше необходимого спят те, в чьих

головах этих проблесков недостает".

Мгновенно засыпать Бояркин научился еще на корабле, в краткие перерывы между

вахтами. Как и полагается, вначале он внушал себе: в моем организме нет жесткости, кости

размякли, и на них ничего не держится. Я расползаюсь, растекаюсь, теряю форму.

Одновременно усилием воли он замедлял, как бы "растягивал" дыхание и пульс. Для того

чтобы перестать думать, он научился заменять мысли различными цветными кругами и

разводами, которые особенно ярко и даже в форме законченных галлюцинаций появлялись

перед закрытыми глазами особенно во время качки или после утомительного дня. Он просто

попытался сознательно запомнить состояние сна и, принимая его, когда было необходимо,

мог мгновенно отключаться почти в любой ситуации.

Засыпать он умел. Теперь предстояло научиться так же хорошо просыпаться. Начались

эксперименты. Один раз "проблеск" в голове поднял его в четыре часа. Николай оделся,

умылся, сел читать и уснул за столом. В другой раз, встав опять же в четыре часа, он

специально взбодрился душем, но, потеряв бдительность, заснул после обеда и с лихвой

добрал недостающее. В третий раз, когда "проблеск" начал пробиваться не то в четыре, не то

в пять часов, Бояркин повернулся на другой бок и засопел дальше, еще слаще прежнего.

В остальном же он спуску себе не давал. Если утром он хоть с минуту нежился в

постели, то потом весь день не мог себе этого простить. Каждая минута уходила у него на

чтение, на писание, на размышления. Особенно дома он был замкнутым и хмурым.