Текст книги "Воображение мира"

О природе лжи

1

Идеализм опасен тем, что варварское (ограниченное) сознание легко им захватывается и становится неостановимым производителем лжи. Именно поэтому идеалы, сколь бы ни были они чисты, оказываются оплотом нечистоты. Идеализм – адское дело, не имеющее ничего общего со светлым будущим, ибо ложь – враг жизни, ради себя она способна умертвить реальность и вместе с ней всех ее жителей. Для лжи жизнь и выеденного яйца не стоит.

И вот тут нужно бы разобраться, что есть ложь с точки зрения теории информации, как именно рождается категория ложной убедительности, как она паразитирует на сознании, насильственно (или естественно, как это бывает в отсталых обществах) ограничивая картину мира.

С одной стороны, истина – это не что-то непреложное, абсолютно твердое, а всего лишь живое суждение, наделенное достаточным богатством смысла, – то есть некое смысловое (логическое, если угодно) звено, обладающее бессчетными связями с миром, которых оказывается достаточно для отнесения этого суждения к числу общезначимых.

С другой стороны, ложь действует подобно информационному вирусу, который, используя рычаги базовых инстинктов, слишком рано формирует достоверность – обрывая или препятствуя образованию системы связей с миром. Так появляются косность, омертвелость, «традиционность», так архаика обрезает ветви модерности у мирового древа.

Есть гипотеза, что шизофрения – это системное нарушение нейронных связей, вызванное химическим сбоем, сцепленное с вирусоподобным перехватом информационной трансляции, что в совокупности искажает картину мира до полного расхождения с категорией общезначимости. Хотелось бы выработать более техническое, что ли, понимание этих процессов, чтобы помыслить о создании «антивируса».

Пока ясно, что ложь наиболее эффективно производит себя при полном контроле над информационным потоком, если перехватывает каналы связи, сужая, обрывая, порабощая их. И конечно, ложь стремится подчинить образование – базовую систему производства смыслов.

Эти два пункта – основные. Таким образом, чуть не единственный метод борьбы с ложью – это приумножение богатства связей мира, создание дерегулированной системы метаболизма смыслов.

Разумеется, закон и право, сформированные милосердием и справедливостью, лежат в основе протокола этой трансляции. В Талмуде на эту тему есть чудесная притча. «Во время одной из дискуссий, когда мудрецы Синедриона отказались принять точку зрения рабби Элиэзера, и тогда он призвал на помощь силы природы. Однако мудрецы продолжили возражать. Рабби Элиэзер сказал: „Если закон соответствует моему мнению, пусть докажут это стены дома учения“. Стены начали накреняться и остановились только по приказанию рабби Йегошуа, который отстаивал противоположную точку зрения. И тогда раздался Голос с Небес, возгласивший: „Ну, что вы тягаетесь с рабби Элиэзером – ведь закон во всех случаях соответствует его мнению!“ Но рабби Йегошуа возразил: „Тора не на Небесах, она уже дана нам с горы Синай, – и в Торе написано: «Следуй за большинством»“ (Исх 23, 2)».

Таким образом, закон – сущность живая.

2

СССР был отчасти модернистским проектом по обновлению отсталой страны. По этой причине в нем оказались столь сильны наука и образование (хотя они и были поставлены на службу вооруженным силам). И, по сути, именно благодаря им – науке и образованию – СССР и закончил свое существование.

Ибо свободолюбие, какие бы препятствия ему ни ставились, так или иначе следствие просвещения. Мышление и рабство – его антиподы.

Власти во что бы то ни стало нужна была наука – и ей приходилось мириться с такими «издержками», как Сахаров или Капица. Три великих дня августа 1991 года стали возможны только благодаря советской интеллигенции.

Ибо наука и образование обеспечивают полноту картины мира: единственного антидота лжи и небытия.

3

В дедуктивных системах множество истинных утверждений дается ниоткуда. Об элементарной истинности математики судят интуитивно, но критерий есть: общезначимость как следствие «решения экспертного совета». В электронной демократии регулирование тоже происходит благодаря экспертной оценке, обусловленной достаточным для критерия общезначимости количеством связей, на основании закона, который есть результат предыдущей работы поколений «экспертов» со всеми поправками, внесенными разными эпохами. Ложь в этой ситуации связана с умалением связей.

Математика буквально преследует полноту связей. Обрыв хотя бы одной из них недопустим.

Прошлое более «размыто», чем будущее, именно потому, что связи прошлого, в отличие от связей будущего, наблюдаемы. И потому прошлое в определенном смысле сложнее будущего. Эта сложность размывает стрелу времени, затупляет ее наконечник. Вот почему история иногда приостанавливает будущее. Скажем, без понимания того, что собой представляла эпоха Второго Храма, невозможны некоторые события в будущем. Зависимость будущего от сознания часто недооценивается настоящим.

4

С точки зрения антропологии движение от первобытности к модерности состоит в дифференциации (умножении связей, детализации образа мышления, поиске причин и следствий, усложнении социального устройства) и развитии мысли – но только в кантианском понимании, то есть в направлении свободы и объективности, по Копернику, когда, скажем, миф обращения Солнца вокруг Земли разрушается объективным вращением Земли вокруг Солнца.

Отсюда, кстати, следует и то, что человечество для своего выживания должно объединиться. Это доказывали Тейяр де Шарден и Вернадский. Объединение это, естественно, не исключает отдельности и многообразия типов субъектности человечества – национальной, расовой, государственной.

Таким образом, нетрудно заметить, что появление Сети соответствует антропологической логике развития общества. Почему Сеть объективно существует? Благодаря равноправию узлов и полноте связей.

Тексты культуры могут хорошо иллюстрировать становление модерного сознания. Скажем, творчество Толстого, по сути, есть битва с архаикой. Такой роман, как «Анна Каренина», прекрасный образец интересующего нас сочетания дифференциации образа мышления – прочь от догмы – с движением мысли к объективности. В той или иной степени, отступая, сдавая атакующие позиции – ибо путь творца многотруден и полон опасностей и заблуждений: взять хотя бы эпиграф к «Анне Карениной» или «Крейцерову сонату».

«Анна Каренина» есть воплощение художественного процесса детализации мысли о преодолении табу – движения к объективности, которая обязана совпадать со взглядами Творца. В сущности, путь Анны от догмы к мысли – это и есть путь цивилизации к модернизму.

Она оказывается перед барьером выбора: можно ли изменить мужу? Обстоятельства нормы внутри ее говорят: нет, нельзя. Но Анна мыслит, чувствует и живет – и Толстой выражает ее мысль-жизнь и вместе с ней преодолевает барьер, чтобы прийти к выводу, который формулируется не ответом – да, можно, – а всем художественным смыслом романа.

Самоубийство героини нельзя понимать буквально: это не ее «плата за вывод», а мощный художественный образ, который не может трактоваться однозначно.

Напоследок следует отметить важное обстоятельство: сказанное выше имеет смысл только при понимании разности между законом и табу. Цивилизация как раз и развивается, продвигаясь по пути от табу к закону.

5

Архаика, восстающая против модерности, – главная составляющая почти всех трагедий XX века. Например, фашизм есть измышленная и насажденная первобытность, извлеченная непосредственно из того участка коры человеческого мозга, формирование которого завершилось еще во время мезозоя. Увы, этот конфликт между гуманистической отсталостью и развитостью остался неразрешим, в XXI веке он вновь развивается – уже по экспоненте.

Самая тяжелая фаза развития той или другой общности – когда будущее перестает вмещаться в пространство страха и выходит за рамки коллективного воображения. Кризис будущего и вместе с ним каждая новая эсхатология – проблема скорее антропологическая, чем мировоззренческая. Новая эсхатология наследует конфликту воображения и будущего, который рано или поздно начинает формировать суицидальные повадки социума. Вот почему иссушается почва существования и опустошается наследие: «Сегодня умри ты, завтра – я».

Когда-то культура воображения стала зерном развития цивилизации.

В некоторых социумах воображение наполнено футуристическими идеями Рэймонда Курцвейла, который сообщает нам, что через двадцать лет обычным делом станет, например, генная терапия, протезирование участков мозга с помощью кремниевых или биологических процессоров и переселение на новые рубежи виртуальных миров (правда, пока не ясно, на фронтир или планетариум).

Эсхатологическое сознание – проблема не только России. Но только в России последняя четверть века ушла ровно на то, чтобы уничтожить представление о будущем.

В августе 1991 года прилив счастья, объединивший общество, вызвало вдруг хлынувшее в наделы отчизны будущее. Страна была абсолютно нищей, зато будущего было навалом.

Главная стратегическая ценность государства – будущее время. Только этот запас способен стать топливом кардинальных изменений. Ни за какие деньги, урановые рудники и нефтяные месторождения мы не сможем заполучить на сто пятьдесят миллионов персон одну-единственную программу Курцвейла. Такие лицензионные приобретения совершаются не с помощью денег, а волевыми усилиями исторического сознания, привыкшего к поиску истины и труду, а не к самообману и диктату хозяйской прихоти.

Эсхатологическое сознание давит любые ростки будущего. Более или менее очевидно, что происходящее – постколониальный кризис, накрывающий человечество запоздало, но верно и повсеместно. Раньше колонии так или иначе развивались вместе с империями, поэтому они наследовали будущее от «старших братьев». Теперь империи решили взрослеть самостоятельно, а колонии оказались отчасти изгнаны из семьи (стаи, прайда) и превратились в агрессивных медведей-шатунов, львов-людоедов. Тут трудно подыскать аналогии. Ясно одно: библейская история с обозленным, по-смердяковски претендующим на первенство, травмированным незаконнорожденностью, изъеденным обидой и завистью Ишмаэлем по-прежнему актуальна.

В то же время социология доказывает, что для изменения культурных кодов и политэкономического русла развития общества достаточно двадцати лет образовательной работы.

6

Ассасины одурманивали неофитов картинкой лживого рая и использовали эту порабощающую психику инфекцию в качестве смертельного оружия.

XX век довел технологию до гекатомбы. Самое мрачное его, XX века, изобретение – не водородная бомба, а молох пропаганды, пожирающий свою паству. Демография прошлого столетия породила народные массы, а пропаганда положила их в могилы.

Ложь – изуродованное представление о мире – берет под уздцы сознание и отравляет его дурманом легкодоступной фальшивой достоверности. Миф, «теория заговора», порождающая сплющенный мир, расправляется почти со всеми встроенными воспитанием и культурой антивирусами.

7

Не стоит забывать, что пропаганда существует для людей с разными уровнями IQ.

Есть такая, что шита белыми нитками, – она оказывается эффективной, грубо говоря, только для четырех пятых населения.

А есть другая, с хорошей миной, богатым словарным запасом, большим культурным багажом и интересной биографией, – и вот с ней довольно трудно.

Приезжают, скажем, Бернард Шоу или Лион Фейхтвангер в СССР – а после возвращения невольно становятся носителями вируса, который оказывается невероятно живучим и подготавливает почву для такого явления, как «Кембриджская пятерка».

Пример, конечно, можно поискать более толковый, но и этот хорошо иллюстрирует ситуацию, особенно если учесть тяжесть последствий.

А все почему?

Да потому, что канал передачи информации оказался заражен.

Для информационного вируса главное – хоть как-то внедриться в систему ценностей, культурных смыслов.

Тот же Бернард Шоу позже был в ужасе и отрекался от собственных восторгов. Но как носитель заразы он свое дело сделал.

Или, скажем, есть мощный и единственный (специально «выделенный» цензурой) канал передачи оппозиционной информации, которым пользуются носители неугодных власти настроений.

Что с ним делать? Как поступить?

Перекрыть окончательно?

Но закрытие неэффективно.

Ибо тогда пропаганда окажется лишена самого ценного – возможности внедрения.

Оставленные без пространства коммуникации субъекты так или иначе найдут другой способ связи – социальные сети, самиздат – и окажутся изолированы от подпитки лжи.

Ситуация не будет стерильной, но смысл окажется куда менее доступен для заражения ложью.

Важно помнить: чем уже канал связи, тем меньше не только круг носителей объективности, но и возможность ими манипулировать – мал золотник, да дорог (помните, сколько героев вышло протестовать на Красную площадь против вторжения в Чехию и во что это вылилось?).

Лучше, если в одном канале будут перемешаны правда и ложь: полуправда – самое эффективное оружие, поскольку только здоровый человек может быть допущен в настороженное сообщество незараженных, и ложь все-таки «найдет ухо», чтобы влить яд.

И ради этого она, ложь, готова потерпеть соседство истины.

Более того, она нуждается в истине, ибо только в сосуществовании с ней она имеет возможность воздействовать, возможность схватить честного человека за плечи и проскочить через турникет по чужому билету.

Если пропаганде не удается изменить систему ценностей человека, остается лишить его возможности изменяться.

Почему? Да потому, что человек не блоха – ко всему привыкнет.

8

Информационная война – орудие нематериальное и оттого особенно страшное, поскольку нацелено не на тело, а на душу. Она известна с древних времен, и против этого оружия одним евреем была изобретена защита, тоже нематериальная, ибо никакое железо не способно защитить душу. Эта защита – 120-й Псалом: «К Господу в беде взываю: Ответь мне! Господи, спаси душу мою от уст лживых, от языка клевещущего. Что даст, что добавит тебе язык клевещущий…»[5]5
  Перевод М. Левинова. Примеч. автора.


[Закрыть]

Тайна, вера и блокчейн

1

Надежда есть дитя воображения; в сущности, это самое первое орудие человека, гандикап, гораздо более мощный, чем крепостные стены, более полезный, чем палка-копалка или ледоруб. Ибо человек, потерявший надежду, лишается главного – поисковой активности, позволяющей с большей вероятностью внести свой личный вклад в генный текст, уже напитавший биосферу и сейчас вместе с произведениями искусства формирующий ноосферу.

Есть разность между эволюцией бессознательной жизни и жизни сознательной. В последнем случае человек участвует в отборе не в одиночку, а с партнером, джинном-слугой, готовым потягаться с самой действительностью – воображением. В то время как надежда, хотя и не вполне слитна с воображением, создана из той же самой материи: нового смысла. Вместе с воображением надежда наследует эволюционному отбору, обеспечивающему все живое жаждой жизни, то есть будущим.

Около двадцати тысячелетий мир развивается благодаря воображению – единственному рычагу, способному не только сдвинуть с места мироздание, но и перевернуть его; причем рычаг этот совершенно не нуждается в точке опоры. Если человечеству и суждено развиваться в дальнейшем, это случится благодаря тому, что люди глубоко погрузятся в воображаемые миры.

Коллективное воображение, каким бы замысловатым оно ни было, по неким чудесным, все еще малообъяснимым причинам созвучно Вселенной. И в то же время мироздание рано или поздно, так или иначе появляется в густых контурах метафизических штудий и визионерских травелогах, и конкурентный рынок идей и сюжетов оскудеет еще не скоро, особенно если учитывать опыт современных психоделических исследований.

Происхождение надежды, веры и воображения из одного источника более или менее очевидно. Не так очевидно то, что интуиция связывает эти категории математикой.

Многие аспекты математики настолько же необъяснимы, насколько маловразумительны видения людей, выпавших за пределы нормы. Математика грандиозна, безумна – и одновременно абсолютно верна. Как раз это – однако, боюсь, только это – дает нам основание полагать, что коллективное воображение отвечает категории истинности, а божественное присутствие все чаще ощущается в том пределе, где царят математическая истинность и трансцендентные прозрения. Математические объекты чем-то напоминают инварианты мифологического пространства. Не только тем, что и те и другие суть продукты эволюционного отбора, который прошли их носители. Я бы осторожно предположил, что состояния сознания пророка и сознания математика, думающего о глубокой научной проблеме, сходны; хотя сейчас мы, живя в эпоху без пророков, склонны отнести мышление пророка к психозу.

Математика основана на идее истинности – и какое бы мудреное определение вы ни взяли, вам встретятся примерно такие слова: «интуитивное ощущение истинности доказательства». Откуда следует, что самое незыблемое и в то же время грандиозное (превосходящее любые воздушные замки) создание человечества – математика – имеет самое непосредственное отношение к вере, а значит, и к надежде.

2

Необходимо подробней остановиться на затронутой теме сотрудничества математики и веры. Для этого давайте проведем мысленный эксперимент. Предположим, что у ангелов (или условных инопланетян, то есть других) существует воображение, и следовательно, цивилизация, поскольку цивилизация развивается воображением, из него, в сущности, и состоит. Насколько мир ангелов может отличаться от нашего? Может ли ангельский мир быть настолько неантропоморфным, что для нас он окажется абсолютно непонятным?

Похоже, у ангелов и у людей одна математика. Если это не так, то лично у меня есть выбор: либо других не существует, либо не существует мира, а есть только способ мышления о нем. Меня оба эти варианта не устраивают. Итак, и у ангелов, и у нас одни и те же аксиомы, теоремы и даже монографии – написанные или пока только ждущие своего автора. Как может быть иначе, когда мы и ангелы находимся в пределах одного инфляционного сектора Вселенной и у нас одни и те же законы природы. Ангелы, конечно, могут быть сделаны иначе, чем мы, – другая материя, другие поля. И скорее всего, иное мышление. Однако представления о Вселенной устанавливают четкое соответствие между математикой нашего сознания и ангельского, и следовательно, некоей обобщенной божественной математикой, то есть языком Бога, объединяющим все на свете.

Нужно пояснить, что точный ответ на вопрос: «А что, если есть математика, а Бога нет?» – находится за рамками нашей интуиции, потому что Бога в таких рассуждениях (и не только в них) всегда может заменить коллективное сознание. Примерный ответ на него простой: если есть язык, значит, есть и тот, кто на нем разговаривает.

Иными словами, из того, что математика есть «истина в последней инстанции», то есть из того, что там, где-то по ту сторону математики, находятся Закон и Творец, следует, что ангелы обязаны быть антропоморфными, вместе со своим воображением.

Можно попробовать думать о метафизике как о плоти воображения, способного стать средой, через которую пройдет импульс между сознанием и материей.

Вот еще один мысленный эксперимент. Пусть где-то во Вселенной, даже за пределами ее инфляционного надела, обитают инопланетяне. Мы никогда не сможем с ними связаться, никогда не узнаем друг о друге. Но почему мы не могли бы с ними встретиться в нашем общем воображении? Ведь оно общее хотя бы потому, что, как мы выяснили выше, у нас с ними общая математика. Наше воображение несет отпечаток нас самих. Так почему же мы не способны наткнуться в нем на отпечаток инопланетян, ангелов? Может быть, Юнг писал об ангельских существах, а вовсе не о том, что обитает внутри нас?

В мире хватает людей, отказывающихся признавать себя клинически нездоровыми. Популяционная генетика готовится соотнести возникновение сознательной деятельности человека с дебютом шизофрении. Проблема различения лжепророка от пророка и клинически больного от здорового по-прежнему не оставит человечество.

В той или иной степени очевидно, что кризис науки и религии должен быть разрешен их объединением. Ибо разделение между материей и сознанием, проведенное лишь ради понимания материи, должно быть пересмотрено. Некоторые ученые предполагают, что прорыв произойдет в области соприкосновения физики и теории сознания.

В чем чудо поэзии? Она передает и, следовательно, расширяет уникальный опыт существования не только поэта, но и – главное – читателя. «The man is what he read»[6]6
  «Человек – это то, что он прочитал» (англ.).


[Закрыть], – писал Уинстен Хью Оден. Чудо происходит, и где-то в зазоре между культурой и молчанием рождается новый смысл. Таким образом, непереводимость личного опыта есть невозможная возможность. И галактика точек понимания, в которых возникают полное совпадение, торжество общности и моменты передачи нового знания о мире, как раз и называется культурой.

3

Что же мы узнали о вере за последние тысячелетия? Обратимся к истории, что случилась в Иерусалиме во времена гибели Второго Храма. Тогда один человек стал учить, что он есть Бог и что те, кто в это поверит, обретут награду после смерти. Награда обещана за то, что обладает не вполне очевидной формулировкой, за то, что формулируется в категориях веры. Иными словами, кто примкнет к новой Церкви, то есть отзовется на призыв, тот обретет нечто, бесконечно ценное. Награда за веру в то, что Иисус – Бог, тоже совсем неочевидная. Обещается нечто, что невозможно подвергнуть ни пробе, ни осмыслению: спасение, причем нематериальное, в некотором месте, о существовании которого ничего не известно. Иудаизм Второго Храма начинал говорить о загробном существовании, но центр тяжести приходился на жизнь в народе, в реальности, в потомках. В этом огромная разность. В сущности, единственное, что предлагала новая религия, – это вера, корень которой – в абстрагировании от реальности ради обретения блага, которое не принадлежит реальности. Надо ли повторять, что это лишь упражнение в воображении, в повороте к сознанию от вещи и обстоятельств? Нам предлагают поверить и получить за работу воображения некое воздаяние, которое описывается в категориях веры, ибо не входит в область достоверного. В то время как надежда в дохристианском иудаизме была напрямую связана с достоверностью.

Но что же есть вера ради веры? Разве открытие веры не сдвигает наше сознание в сторону осознанности, сознания как такового? Раньше религия предлагала принять материальную жертву (мычащую, блеющую, хлопающую крыльями), чтобы преобразовать ее в обещание благополучия. При этом не менее важным был моральный императив, требующий учитывать мир другого. Наградой должна была стать долгая хорошая жизнь, личная и та, что осуществляется вместе с народом, потому что пророки обращаются только к народу, к общему сознанию, еще не научившемуся различать капли в море – единицы личностей. Еврейский монотеизм прежде всего устанавливал связь между Богом, Творцом, – и народом. Современному человеку, лишенному понимания коллективной ответственности, понять это почти невозможно.

Но, забегая вперед, подчеркнем, что осмыслить это придется очень скоро, хотя бы из-за чрезвычайных возможностей, имеющихся теперь у человечества, – уничтожить все живое на планете: таков новый антропологический вызов. Теологический опыт спасения объединенного сознания, разработанный Тейяром де Шарденом, во всех подробностях разобранный в Ветхом Завете, в сущности, является опытом народа Израиля – и он становится актуальней с каждым днем.

Да и по другой причине человечество в своем стремлении выжить должно обратить внимание на еврейский народ. Ибо, так или иначе, евреи обладают наиболее успешным, хотя и трагическим опытом выживания на протяжении тысячелетий. В свете этого формулируется задача иудаизма: подобно тому, как когда-то Израиль стал колыбелью западной цивилизации, в будущем он должен стать ее оплотом. Разумеется, впереди у евреев путь, полный терний, но уникальность их положения такова, что у Всевышнего попросту нет выбора, кого нанимать на эту специфическую работу. Тейяр де Шарден именно на этом основывал критику Фомы Аквинского, считая, что спасение коллективного субъекта, представляющего собой целостный организм и обладающего единым разумом, должно быть описано теологией.

Но вернемся к истокам. Что предлагал Иешуа евреям и угнетающему их Риму? Он предлагал себя. И вместе с собой ни много ни мало – Бога Авраама, Ицхака и Иакова. Величина дара огромная, и необходимо было сделать так, чтобы каждый смог унести его, этот дар, с собой.

Предложение Иешуа было выгодным для каждого. Не требуя ничего материального взамен бесценной и тоже нематериальной награды, его учение, по сути, явилось преображением мира предметов в мир смысла. Некоей первичной «оцифровкой» существенности, ее «фазовым переходом» в новое агрегатное состояние. Таков был еще один шаг в глубину воображения.

При этом вместе с исчезнувшим Иешуа (воскресшим, превратившимся не в идею – в тайну – sic!) новообращенные принимали нечто невероятное: наследие веры в Бога Израиля, Творца Вселенной. Из ближневосточного местечка вышел в свет не только наш чудесный мальчик, но Господь – Бог немногочисленного народа, точней, его, народа, представление о Боге. Подобно тому, как, скажем, Иегуди Менухин принес в мир не только личную известность, свое имя, – но и вселенский дух музыки. Эта метафора только на первый взгляд грубовата, на самом деле в ней есть особенная точность.

У евреев, конечно, вера и так была. Но надвинувшаяся угроза уничтожения народа и вместе с ним Бога делали ценность предложенной спасательной операции огромной. Неевреи же видели в Иешуа вместилище огромного опыта существования народа, труда выживания коллективного сознания, одновременно сплотившегося вокруг текста и охраняемого им – самой надежной крепостью, какую только можно вообразить в мире, созданном словами, в том числе и словами генома. Это было первое предложение опыта, едва ли не главного продукта цивилизации новой эпохи.

Идея новой веры была одновременно и проста и грандиозна. Проблема устремленности в будущее, замены противостояния эволюционному отбору сотрудничеством с ним, решалась за счет облегчения груза имущества, которое необходимо было унести с собой, когда история грозила рухнуть под собственным весом. Тяжесть заменялась смыслом: ландшафт, дома, утварь, земельные наделы, небо, звезды – письменными принадлежностями, свитками и устной речью.

Этот «фазовый переход» можно и важно рассмотреть в терминах экономики и теории информации. Несомненно, такой ракурс откроет особенный смысл происшедшего в момент формирования новой религии. На поверхности лежит то, что первым достижением эпохи стало распространение имени Бога Израиля, неведомое до того никому, кроме немногочисленной группы ближневосточных племен, объединенных системой ритуальных действий, жестко привязанных к Иерусалиму. Храм этого города был необходимым условием существования иудаизма, венцом его физического мира: обетованной земли, жертв, стекающихся со всех сторон паломников, их помыслов, надежд, веры. В результате все это было спасено от превращения в прах переводом в сознание, воображение.

Такая «возгонка» окажется менее сомнительной, если мы вспомним, что мир сейчас находится в похожей фазе замены вещей числами и образами, ознаменованной появлением термина «цифровая экономика». Ибо человечество все чаще признает, что тождество Вселенной и сознания – не поэтическая метафора. И начальная часть этой траектории встречного сближения сознания и Вселенной – благодаря эволюции и разума, и мироздания – пришлась на тот момент, когда естественный отбор в лице Римской империи нанес последний сокрушительный удар по материальной основе мифа, веками объединявшего еврейский народ.

Для чего и была «сочинена» история, евангелический рассказ, предназначенный для жизни вечной в качестве тайны в ауре понимания. Хотелось бы когда-нибудь прочесть исследование, которым, вероятно, кому-нибудь приходило в голову заняться: каков механизм, приемы творческой деятельности тайны в Евангельских повествованиях.

Это исследование могло бы оказаться не слишком замысловатым, но довольно емким. Я бы для начала составил список вопросов, на которые в евангельских рассказах нет ответа. Христианство в определенном смысле есть искусство вопросов, переводящих материально подтвержденную основу веры в нечто нематериальное, в сознание. И хорошо бы было научиться применять это искусство и к другим областям действительности, научиться оплодотворять ее воображением. Ибо в том, как невесомый чек, вексель, договор когда-то вознес, перенес через моря и земли тонны золота тамплиеров, или в зарождении новых криптовалют и торговых сообществ можно усмотреть тот же символ веры (доверия) и надежды, какой содержался в призыве принять то, что человек оказался Богом.

Итак, два главных направления, в которых, как нам кажется, следует постигать человеческое воображение (и вместе с ним надежду) – это тайна и вера. Без тайны вера пуста. Без веры тайна вскоре перестает отвечать на вопросы. Однако что же оплодотворяет и веру, и тайну? Ответ прост и значителен: знание.