Текст книги "Бульварное чтиво. Повести и рассказы"

Давным-давно в Москву приехал иностранец. Он привез с собой ларец, завернутый в черную с красными разводами шаль, что соответствовало цвету карточных мастей. В нем лежала игральная колода. Вначале к картам на Руси относились терпимо. Люди проигрывали деньги, скотину, а то и жен с детьми.

Усмотрев в этом происки нечистой силы, игрокам стали отсекать пальцы. Наказание не остудило страсть к игре, и со временем стало менее жестоким. Пойманных игроков сажали в тюрьму, били батогами или штрафовали.

Мало кто задумывался над тем, какой властью обладают карты над человеческой душой. Не думал об этом и Гудвин, ему было не до этого. Старик сдержал слово – фортуна повернулась лицом, осыпая баснословными деньгами. Раздав долги, Николай зажил на широкую ногу. Не было такого желания, в котором бы он себе отказал. Деньги исправно выполняли свою функцию, утоляя самые сумасбродные прихоти.

По натуре Гудвин был веселый и не жадный; редко отказывал в просьбах. Все, кто его знал, относились к нему хорошо. Но у медали две стороны: стоило выпить лишнего, и Николай становился неуправляем. Хамил крупье, швырял в бармена стаканы или цапался с игроками. Ему все прощали – он был визитной карточкой игорного бизнеса. К тому же, протрезвев, дебошир извинялся, с лихвой покрывая все издержки, а обиженных по пьяной лавочке людей задабривал дорогими безделушками. Будучи пьяным, Гудвин приводил домой девиц легкого поведения. Гульнув неделю-другую, он просыпался в поту, выгонял осточертевших подруг и дней пять отлеживался. О пьяных выходках бывшего актера по городу ходили легенды.

Как-то вечером он подъехал к игорному заведению, где убивал время. На входе его остановили.

– Извините! Вас пускать не велено!

– В чем дело? Вы же меня знаете!

Крепкие парни пожали плечами и перекрыли вход. То же самое произошло и в других казино, куда он в тот вечер пытался попасть. «Сговорились, суки! Боятся, что разорю! – сплюнув на асфальт, Гудвин сел за руль. – Хоть с бандюганами играй!»

Он немного знал авторитетного уголовника Мотю, проводящего подпольные карточные турниры. Поговаривали, там крутятся деньжищи, которые и во сне не снились! Николая терзали сомнения: «Казино – это казино, там же – шулера. У этих ребят все карты крапленые! Сражусь разок, если почувствую непруху, то больше туда ни шагу!» – Гудвин запустил мотор.

Двухэтажный дом из красного кирпича выглядел удручающе. Углы кое-где поросли мхом, а от стен веяло могильным холодом.

За плотно задернутыми портьерами чудилось что-то коварное. Дверь Гудвину открыл похожий на бультерьера карлик. Схватив гостя за полу пиджака коротенькой, сильной рукой, он потащил его по узкому коридору, застеленному ковровой дорожкой. В передней их приветствовало чучело медведя. На вытянутых лапах косолапый держал начищенное медное блюдо. По бокам от него стояли две вазы с декоративными пальмами, а над головой висели часы с кукушкой. Безвкусный интерьер напоминал дом терпимости или запасник краеведческого музея. Дальше по коридору рас-полагалась комната, стены которой украшали картины безымянных художников. Ее центр занимал овальный стол на массивной ноге. Поджарый шатен с острым кадыком встретил Гудвина изучающим взглядом.

– Что, мил человек, надумал судьбу испытать, или деньжата лишние завелись? – сказал мужчина и поставил на стол чашку с недопитым кофе. – Ладно, не отвечай, земля слухами полнится. Приходи в пятницу, к восьми вечера!

Игра шла с переменным успехом, Николай видел, что его пытаются развести, однако высшие силы действовали безотказно. Все попытки шулеров облапошить новичка закончились ничем.

Не сказать, чтобы Гудвин много выиграл, но и эта сумма вполне устраивала. Так продолжалось месяца два. После очередной игры Мотя по-дружески обнял Николая.

– Серьезные люди посмотреть тебя желают. Приглянешься – не пожалеешь! – прощаясь, он пожал руку. – Спокойной ночи!

Что-то подсказывало Гудвину: «Откажись, найди любой повод. Прикинься больным, в конце концов!» Но не хотелось ронять престиж, с таким трудом завоеванный в кругах картежников.

Дождь разбивался о лобовое стекло и нагнетал тревогу. Вдавив до упора педаль газа, Гудвин мчался на запланированную встречу. Кирпичный дом потемнел от влаги, отчего казался мрачнее обычного. Лилипут вцепился клещом и тащил Николая по знакомому маршруту. Его уже ждали.

Игра ничем не отличалась от предыдущих. Те же ставки, те же еле уловимые жесты и все тот же расклад – Гудвин был на коне! Время пролетело незаметно. У дверей Николай отсчитал хозяину проценты, узнал дату следующей встречи и распрощался. Камень, давивший на душу последние дни, свалился.

Мотя проводил гостя и вернулся в прокуренную комнату.

– Способный малый, карты насквозь видит!

– Так-то оно так, но мышь никогда не станет кошкой, какой бы фартовой она ни была! – Рябой мужчина хрустнул пальцами и достал телефон. – Встречайте красавца цветами и шампанским!

Гудвин поставил автомобиль на сигнализацию и направился к дому. Сырая мгла плотно укрывала безлюдный переулок. Фонарь под козырьком отвоевывал у темноты пятачок вокруг крыльца. Не успел Николай войти в зону блеклого света, как под лопатку вонзилось жало. К ногам упала и разбилась «розочка» из бутылочного горлышка. Не совсем понимая, что жизнь вытекает кровавыми ручейками, Гудвин пробовал подняться, но сил не хватало. Зрение заволокло туманом, сквозь пелену которого просматривался старик в затасканном пиджаке с иссеченным морщинами лицом. Стоя у ограды, он наблюдал за жалкими потугами Гудвина.

– Боже, почему ты не предотвратил это? – захрипел Николай, распластавшись в луже.

– Ты меня об этом не просил! – ответил старик и исчез, будто его и не было.

Аптекарь

Аптекарь Серафим Аристархович Урусов отложил в сторону «Московские ведомости» и снял пенсне.

– Спина затекла. Выйду на воздух, прогуляюсь.

Оставив чемодан под приглядом Ильи Сергеевича Еремеева, он покинул здание вокзала.

Чуть поодаль от пустого перрона на рельсах сидела и лузгала семечки весьма интересная особа. Желая рассмотреть ее получше, Серафим Аристархович подошел ближе. На бабе была старая солдатская шинель, дырявые рейтузы и стоптанные башмаки. Голову ее украшала копна грязных волос, из-под которых выглядывали багровые мочки ушей. На осунувшемся лице выделялся острый, слегка напоминающий клюв, нос. Потрескавшиеся губы лениво двигались, сплевывая шелуху. Особенно поразили Урусова безразличные, лишенные всякого смысла глаза.

– Кхе-кхе, – дал знать о себе аптекарь. – Что это вы, голубушка, другого места для отдыха не нашли? Скоро поезд курьерский прийти должен. Не задавил бы!

Баба не отреагировала на его слова и продолжала совать в рот семена подсолнечника.

– Душечка, – как можно громче произнес Урусов. – Вы меня слышите?

Он нагнулся и потряс бродяжку за плечо. Неожиданно лицо ее изменилось. Громко замычав, женщина стала что-то объяснять на пальцах. Серафим Аристархович невольно отпрянул. Запнувшись, он надеялся зацепиться за воздух – взмахнул руками и упал. Баба зашлась дребезжащим смехом и бросилась к нему. Навалилась всем телом, придавила к насыпи и полезла целоваться. «Господи, какой позор! Не дай бог, кто увидит!» – Урусов завертел головой, уворачиваясь от омерзительных липких губ. Он пробовал освободиться, но бродяжка оказалась сильна. Тяжелый запах, исходящий от нее, вызывал отвращение.

– Что вы от меня хотите? – просипел аптекарь.

Умалишенная норовила стянуть с него брюки, и только надежные немецкие подтяжки мешали реализовать гнусный замысел. Краснея от напряжения и стыда, Урусов решил позвать на помощь.

Женщина зажала его рот ладонью. Откуда-то издалека донесся тягучий, похожий на вой раненного зверя гудок. Баба встрепенулась, сунула под нос Урусова пятерню. Выразительное трение друг об дружку большого и указательного пальца дало понять, чего стоит свобода.

– Денег? Я дам, только слезьте с меня!

Серафим Аристархович ощущал себя растоптанным и обесчещенным. Баба вскочила и помогла ему подняться. Крепко держа Урусова за рукав, она снова замычала. На перрон стали выходить люди. Не желая быть замеченным в обществе побирушки, Урусов вытащил из портмоне купюры и, не считая, протянул ей. Женщина вырвала деньги, зло засмеялась и плюнула аптекарю в глаза. Приложив палец к губам, цыкнула и опрометью бросилась на другую сторону насыпи.

Перепуганный Урусов вытер лицо рукавом, и, озираясь, почти бегом направился к зданию вокзала. Испарина крупными каплями покрыла его лоб. На ходу снимая легкое пальто, Урусов подошел к пузатому, как баул контрабандиста, Илье Сергеевичу. Тот опустил багаж на землю, слегка присел и по-бабьи хлопнул по ляжкам.

– Ай-ай-ай! Никак упали? Как же вы так?

– Упал, – запинаясь, ответил Урусов. – Неужто не видели?

– Нет, не видел. Давайте-ка я вам, помогу! – Еремеев взял пальто из рук попутчика и расправил его, словно ширму.

Урусов стряхнул мелкий сор и прилипшие комочки грязи.

– Покорнейше благодарю вас, Илья Сергеевич! – выдохнул аптекарь и более спокойно пояснил: – Оступился!..

Поезд медленно подполз к станции, заволок небо клубами черного дыма; остановился и стравил излишки пара. Как по команде, распахнулись двери вагонов, приглашая отъезжающих занять оплаченные места.

Аптекарь устроился в купе и глянул в окно. Разгоняя облачную хмарь, над землей поднималось солнце. Перелесок из оперившихся листвой березок с завистью взирал на сухопутный пароход. Тот, в свою очередь, гордо пыхтел и собирался уплыть за горизонт, оставив за стройными красавицами право – жить и умереть, не сходя с места. Темное пятно мелькнуло среди белых, испещренных бороздками стволов. Урусов пригляделся и отпрянул от окна. Из-за кустов шиповника за составом следила вымогательница в солдатской шинели.

– Что вы там увидали? – спросил Илья Сергеевич, заметив тревогу на лице попутчика.

– Померещилось, будто в перелеске кто-то прячется.

– А-а-а, – нараспев произнес Еремеев. – Это, скорее всего, Фрося Гудок – дурочка немая. Разве не слыхали о ней?

Он посмотрел на Серафима Аристарховича и продолжил:

– Так ее в народе прозвали за привязанность к железной дороге. Вечно она вдоль полотна ошивается, поездами любуется. Кто копейку подаст, кто – хлеба кусок. Тем и живет. К тому же гулящая! Путается со всеми подряд. Поговаривают, будто раньше она была нормальной, но после того, как…

Состав дернулся, громыхнул вагонными сцеплениями и начал медленно набирать ход. За окном замелькали деревья. Огненный шар покатился по их верхушкам, постепенно поднимаясь в небо. Урусов закрыл глаза и уже не слушал соседа. «Ничего, впереди целое лето. Крым, море, сбор необходимых трав для нового лекарства» – он пытался забыть о неприятном происшествии.

Отец Урусова слыл большим шалуном по части женского полу. Схоронив скончавшуюся во время родов супругу, он переложил воспитание сына на плечи своей сестрицы. Сам же предался охоте, разведению легавых и растлению дворовых девок.

С младых ногтей отпрыск наблюдал, как отец бесстыже щиплет прислугу и устраивает «купальные дни», парясь в обществе обнаженных девиц. На упреки сестрицы он усмехался и подкручивал прокуренный ус.

– Никакое наслаждение само по себе не есть зло! – оправдывался он и советовал сестре больше уделять внимания маленькому Серафиму. На что она назидательно отвечала:

– Тело умирает от страданий, а душа – от наслаждений.

Порой в усадьбе устраивались роскошные застолья, в которых принимали участие отцовские друзья. В такие дни дом напоминал пчелиный улей. Пьяные господа играли с визжащими горничными в жмурки. Они ловили их и волокли в отведенные для утех покои. Тетка старалась оградить племянника от безобразий. На время она увозила его в город.

Серафим рано понял: наслаждение – это лучшее, что может подарить жизнь, и частенько подглядывал за служанками. Когда под носом пробился пушок, он пробовал затащить в чулан одну из горничных. Застигнутый теткой врасплох, барчук смутился и заперся в своей комнате. Вышел он только под вечер, когда желудок напомнил о себе. Покаявшись и дав клятву не копировать отцовское поведение, Серафим некоторое время вел себя тихо.

Страсть к запретному плоду оказалась велика. Урусов-младший бродил по лесу с ружьем и наткнулся на крестьянскую девчушку. Та обирала куст малины и настолько увлеклась занятием, что не видела и не слышала ничего вокруг. Барчук кошкой подкрался и повалил ее на траву. Распаленный похотью, он желал удовлетворить свои недетские желания. Девчушка растерялась и не оказала сопротивления, она лишь заплакала. Серафим остервенело терзал ее, глядя на скатывающиеся по щекам слезинки. Как назло, ничего не получалось.

Со стороны недавно проложенной железной дороги послышался паровозный гудок. Густой, будоражащий округу звук отрезвил насильника. Серафим вскочил с вздрагивающего тела и скрылся в чаще. Он отошел на приличное расстояние, когда вспомнил о забытом ружье. Девчушка уже не плакала. Сидя на коленях, она безразлично смотрела перед собой. Рядом валялся перевернутый туесок с рассыпанной ягодой. Серафим погрозил пальцем.

– Скажешь кому – собаками затравлю!

Утром он случайно подслушал беседу кухарки и пожилой экономки с вечно красным, будто распаренным лицом.

– Никитична, а Никитична, что на селе-то говорят?

– А чего там скажут, коли Фроська мычит коровой да слезами заливается. А то вдруг, ни с того ни с сего, хохотать начинает. Не иначе, рехнулась девка!

– Кто ж это над ней надругался-то? Поймать бы паршивца, да разорвать на березах!

– Может, каторжане беглые. Кто их знает. Сейчас столько всякого сброду по лесам шатается, что хоть из дому не выходи. Барин сказал, что если мужики выловят проказника, самолично запорет.

– Наш барин сам проказник еще тот!

– Прикуси язык, шаболда! Не дай бог, кто услышит.

Бабы замолкли, а Серафим всерьез задумался о тяжести содеянного: «Вдруг соплячка оклемается и все расскажет?» – напуганный жуткой мыслью, он в тот же день собрал вещи и уехал в город к тетке по материнской линии, где вскоре занялся учебой. «Ничего, пройдет время, все забудется», – успокаивал он себя.

Зимой от неизвестной хвори скончался отец. Многие крестьяне ушли в поисках лучшей доли, кто-то остался на обжитом месте. Но, самое главное – исчезла дуравая девка, подкинувшая столько проблем Серафиму. Особой нужды появляться в усадьбе не было, и барчук прочно обосновался в городе. По великим праздникам он навещал тетку, доставляя ей немалую радость цветущим видом и рассказами о своем житие и учебе.

Все это аптекарь вспомнил в плавно раскачивающемся железнодорожном вагоне.

– Никак задремали, Серафим Аристархович?

Урусов зевнул, прикрыл рот ладонью.

– Задремал, задремал. – Он потянулся и с равнодушным видом уставился в окошко.

Серафим Аристархович гулял по безлюдному пляжу, прислушивался к шипению волн и любовался тяжелыми, громоздкими тучами. «Никак, буря надвигается!» – придерживая соломенную шляпу, он собирался покинуть берег, как его внимание привлекла одинокая женская фигура, над которой суматошно кружились чайки. Хищные птицы подлетали к сидящей на гальке женщине и тут же с криком уносились в штормовое небо. Птицы враждовали между собой, возможно, ими управляла ревность.

Урусов решил узнать, что происходит, и ускорил шаг. Подойдя ближе, он оторопел: женщина кормила пернатую братию грудью! Выдавливая струйку молока, она с грустью смотрела на птиц, атакующих ее. Удивление аптекаря сменилось ужасом.

Он хотел незаметно удалиться, но случайно чихнул. Незнакомка вздрогнула, накинула на тело плед, что валялся рядом. Урусов застыл – перед ним сидела Фрося Гудок. Побирушка не выглядела малахольной, взгляд был осмысленным, а лицо ухоженным и весьма симпатичным.

– Что вам угодно? – Глаза женщины сверкали от ярости.

– Извините, мне показалось… – оправдываясь, начал Урусов.

– Вот именно, показалось! – раздражение женщины сменила растерянность. – Простите ради бога, так несуразно вышло! Понимаете, я кормлю нерожденных детей. Вернее, убитых мною. Их души превратились в белых птиц!

Порыв ветра сорвал с Урусова шляпу. Кувыркая и подкидывая, он зашвырнул ее далеко в море.

Волосы аптекаря становились торчком и сразу опадали. Он пытался пригладить их, но тщетно. Серафим Аристархович глядел на женщину. Ее сходство с вокзальной дурочкой заставляло аптекаря чувствовать себя неуютно.

– Я не хотела иметь детей. Считала, что надо пожить для себя. Делала аборты. Недавно в моем сознании укоренилось убеждение, будто убитые по моей воле дети превратились в белых птиц. Считаете меня сумасшедшей? – Она так посмотрела на Урусова, что ему стало неуютно.

– Нет, что вы! – соврал он, стыдливо опуская глаза. – Я, пожалуй, пойду. Сейчас дождь начнется!

Аптекарь ежедневно наблюдал за странной женщиной. Что его тянуло к ней, он и сам не знал. Возможно, красивое тело, а может быть, неподдающаяся объяснению мысль о своей причастности к ее грехам.

Погода в последние дни окончательно испортилась. Все чаще моросил дождь. Отдыхающие разъезжались, покидая Крым. Урусов тоже бы последовал их примеру – необходимые травы были собраны. Более того, он в домашних условиях изготовил новое лекарство от головной боли, но кормящая птиц женщина удерживала его в опустевшем курортном городке. Он ловил себя на мысли, что стал вуайеристом, весьма стыдился этого, но поделать ничего не мог. Как-то, прячась за прибрежными кустами, Урусов привычно вытащил из кармана театральный бинокль и приготовился наблюдать за необычной кормежкой.

В то утро все было не так – природа замерла, словно в предчувствии беды. Серое море, лениво распластавшись до горизонта, не подавало признаков жизни. Одинокая женщина на берегу напрасно ждала птиц. Сложив ладони, она склонила голову. «Никак молится!» – аптекарь наблюдал, как она поднялась и воздела вверх руки. Внезапно ослепительно-голубая молния вонзилась в миниатюрную фигуру, выгнула ее дугой. Громыхнуло так, что Урусов непроизвольно втянул голову в плечи, на мгновение упустив из виду происходящее на берегу. Когда он снова поднес к глазам бинокль, то вздрогнул от изумления – женщина превратилась в огромную чайку, взмахнула крыльями и полетела вдаль.

Серафим Аристархович присел на кровати. Взял со стола пузырек и высыпал на ладонь собственноручно изготовленные пилюли: «Неужели привиделось? Так отчетливо и ярко, будто наяву!»

Аптекарь ломал голову: кому и от чего рекомендовать оригинальное по влиянию на разум средство. По возвращении домой, ему представился удобный случай.

Поздним вечером в доме промышленника Еремеева собрались гости. Не сказать, что для этого был особый повод. Просто компания успешных предпринимателей решила устроить посиделки. После ничего не значащих фраз о погоде и о бросившейся под паровоз немой дурочке, Петр Филиппович Волокушин – выбритый щеголь, любимец женщин и душа любой компании, как бы невзначай, обронил:

– Готовлю к выпуску новую продукцию, господа! Предвижу покупательский бум.

Заявление Волокушина оживило вялотекущий разговор.

– Что же вы затеяли, любезный? – поинтересовался старичок с клинообразной бородкой морковного цвета.

– Я, Юлий Соломонович, галоши для сна выпущу! Да-да, не удивляйтесь. Именно для сна! Ноги надобно защищать не только от уличной слякоти, но и от грибка, который, возможно, обитает между пальцев на ступнях любимой супруги. – Волокушин свысока посмотрел на собеседника.

– Петр Филиппович, а вы в сапогах и пальто спать не пробовали? Вдруг у супруги помимо грибков еще лишаи имеются? – хихикнул старикашка, доставая из кармана чеканный серебряный портсигар. – Пришел домой, да как был в обувке и одежке, так и брякнулся в койку. Только картуз снять надо – неудобно, знаете ли – козырек в подушку упирается, да и голова преет. А вообще, прелесть! Какая экономия времени! Утром не надо по полчаса перед зеркалом вертеться. Вылез из-под одеяла, откушал чайку с ватрушками и бегом на фабрику, сумасбродные задумки реализовывать.

Старичок сморщил физиономию и захихикал. Смех напоминал радостную трель канарейки, с чьей клетки сдернули покрывало.

– Завидуете, господин Гауш? Вот в вас желчь и бродит!

Волокушин наполнил рюмку коньяком.

Юлий Соломонович закурил. Не без ехидства ответил:

– Отнюдь. Как можно? Искренне рад за вас! Могу дать дельную рекомендацию: приступайте к выпуску галош для усопших. Представляете, какая выгода? Смертность нынче опережает рождаемость. И вам хорошо, и покойникам благодать – мало ли, куда их занесет после смерти, а в калошах от Волокушина не страшны ни хляби небесные, ни сковородка раскаленная. Подошву толще сделайте, чтоб износу не было.

Хозяин дома Илья Сергеевич Еремеев, не желая обострять обстановку, перевел разговор в другое русло:

– Юлий Соломонович, вы так часто дымите, совершенно не заботясь о здоровье, – сказал он и разогнал руками сизые облака, нависшие над столом.

– Не беспокойтесь! Я пользуюсь исключительно продукцией Катыка. Гильзы снабжены фильтром, препятствующим попаданию никотина в организм. Новорожденным можно курить – никакого вреда. Папиросы фабрикуются без прикосновения рук и абсолютно гигиеничны! Так что, я – за здоровый образ жизни. По утрам приседаю, у меня даже гантели имеются! – Гауш выпятил хилую грудь, желая продемонстрировать отличную спортивную форму.

Еремеев восхищенно оттопырил нижнюю губу и закивал.

– Не знал, простите великодушно! А как обстоят ваши производственные дела?

– Да как они могут обстоять? Выкинул на прилавки последний сорт шоколада – «Черная радость». Не шоколад, а радость Бога! Учащаяся молодежь упаковками скупает для повышения мозговой активности. Мало того, ни в одном приличном доме трапеза не заканчивается без этой самой радости. Прибыль на глазах растет, деньги девать некуда. Скоро сорить ими начну. Куплю мотоциклет, может, и на автомобиль раскошелюсь. – Юлий Соломонович искоса взглянул на расстроенного этой новостью Волокушина. – Позвольте, в свою очередь, поинтересоваться вашими успехами, Илья Сергеевич.

– Что вам сказать? – с еле уловимым чувством превосходства начал Еремеев. – Чехлы для обуви и лакомства, конечно, необходимы человечеству, но и без искусства прожить невозможно! Душа требует услады. Не хлебом единым, как говорится. Моя фабрика приступила к выпуску потрясающих граммофонов. Изумительное качество звучания! А внешний вид?! Красное дерево, позолоченный раструб! Не выходя из дома, наслаждаться пением лучших исполнителей – это, я вам замечу, не в блестящих галошах шоколад упаковками жрать, – покачиваясь с пятки на носок, Еремеев, довольный произведенным эффектом, крякнул: – Семья императора заинтересовалась, так-то!

Мужчина в костюме английского покроя, до этого безмолвно сидевший на диване, присоединился к беседе.

– Оглянитесь на дела свои, все суета и томление духа. Только прибыль в голове.

Он достал из-за пазухи пузырек и высыпал на столешницу пилюли. Волокушин взял одну, поднес к глазам и ради любопытства попытался раздавить ее пальцами.

– Что есть сие, Серафим Аристархович? Средство Макропулуса? Ваша фармацевтическая компания добилась фантастических результатов? – Волокушин игриво подмигнул приятелям.

– Что вы, сударь?! Я не всемогущ! Но поверьте на слово, принимая эти пилюли, вам станут не нужны ни шоколад, ни галоши, ни задушевные песнопения известных шансонье. Даже непристойные ласки куртизанок отойдут на второй план, а возможно, и вовсе потеряют привлекательность. В этих маленьких шариках прячется сказочное блаженство, несравнимое ни с чем. Небесная эйфория! Попробуйте принять их на ночь – и все ваши тайные грезы померкнут перед яркостью и реальностью видений. Если же принять пилюлю днем, то окружающий мир преобразится, став более живописным. Вы услышите виртуозные птичьи трели, перестанете замечать погрешности, коими изобилует бытие. Сознание выйдет за границы, очерченные разумом, да что там… Отведайте. Я думаю, нареканий не будет. За этими пилюлями будущее. Миллионы людей воспользуются ими, дабы убежать от кошмарной реальности. Берите, не гнушайтесь!

– Шутить изволите, Серафим Аристархович? Нечто подобное мне священник обещал после смерти, когда я на его приход кругленькую сумму пожаловал. Надеюсь, не отравить нас решили. – Саркастическая улыбка сползла с лица Волокушина.

– Разве я похож на душегуба? – обиделся Урусов; когда пилюли утонули в карманах фабрикантов, он извинился: – Мне надо идти, не обессудьте. Обязательно примите на сон грядущий эликсир счастья – и вы проснетесь другими людьми!