Текст книги "Острова блаженных"

Многих древних северных богов отличало стремление к чести и благородству. Может быть, проиграть распятому было бы не так больно, если бы всем людям на свете от этого стало легче жить? Но ведь это не произошло. Именем кроткого сына Марии было замучено и убито столько несчастных и невиновных, сколько не съел самый кровожадный из забытых идолов.

И Старый злился на людей, на это ужасное племя лентяев, гениев и безумцев. В конце концов, все беды – из-за них. Трусливые, циничные, неблагодарные, лживые, эгоистичные маловеры. Старый знал: люди считают, будто бы боги им завидуют. Но он помнил, что такое быть человеком, и был уверен – это люди завидуют богам, а не наоборот. Боги боятся смерти без рождения, но, раз вкусив запретный плод бессмертия, они больше не хотят быть смертными.

Люди верят в богов только из лени и трусости: им нужен кто-то, на кого можно переложить все свои тревоги и заботы. Когда у человека все хорошо, он уверен, что всего добился сам. Когда по глупости он попадает в ловушку, то в отчаянии начинает молиться, а потом, не дождавшись ответа, проклинает своих кумиров. Больной старый Ницше отдал бы все за бессмертие, целовал бы стопы богу иудеев, которого поносил, чтобы только выпросить дар, но разразился бы еще большими проклятиями, если бы ему было даровано желаемое.

Старый видел за окном целое море человеческих тел, голых, больших и малых, толстых и худых, переплетающихся, дерущихся, совокупляющихся, находящихся в беспрерывном движении. В этой массе тел не было места богам, боги им были не нужны. Или нет?

Во встрече с Вячеславом Старый видел перст судьбы. Как ни странно, Старый был по-своему религиозен. Он верил, что за происходящим скрывается какая-то великая сила, может быть, пресловутый Творец, что управляет Вселенной, разыгрывая этот дьяволов водевиль.

Может быть, все, что случилось, было лишь уроком для него, Старого, – чтобы он не упустил свой последний шанс, вновь стал молодым и по праву мудро и раздумчиво правил своим народом, а, может быть, и всем миром.

И за окном желтой маршрутки Старый видел исполинский трон, которым ему, юному, милосердному и справедливому, суждено было овладеть.

Только бы все получилось.

Господи, молился Старый, сам не зная кому.

Господи, только бы все получилось.

Пожалуйста, Господи.

Тысячелетия жизни, века забвенья, миллионы носителей, миллиарды воспоминаний, эоны одиночества расшатали разум Старого. Он покрылся трещинами, как разбитое зеркало, и рассыпался осколками, и Старому приходилось каждый раз собирать его вновь.

Если бы кто-то посмотрел со стороны на века, которые провел Старый рядом с прудом в Алтуфьево, наверное, он был бы напуган. Перескакивая из одной головы в другую, Старый превращал людей в безумцев, потому что сам был безумцем. Когда здесь, в поместье, жили семьи – одна за другой, никто не задерживался надолго, – он особенно любил вселяться в женщин. Он бросал их в пучину распутства и тонул в ней сам. Иногда заставлял их голыми на четвереньках вылизывать углы комнат. Часто он врывался в головы маленьких детей, сокращая на полвека их маленькие жизни, и заставлял их кричать по-звериному и мочиться на образа. Забравшись в головы мужчин, он приказывал им лишать себя мужественности собственными руками и съедать отсеченный орган.

Старый наслаждался хаосом, создавал вокруг себя атмосферу безумия, и именно поэтому психдиспансер возник там, где находилось это злобное, лукавое существо.

Старый понимал, что в предстоящем деле по поиску Кродо он сам себе враг. И всеми силами старался собраться, надеясь, что когда – и если – он достигнет цели, Кродо не только вернет все на круги своя, но и излечит его от безумия, от этой постоянной личностной реконструкции.

Старый вновь начал молиться, чтобы все получилось – сам не зная, кому он молится. Он верил и не верил, что все, что он делает, делается для общего блага. На самом деле, он преследовал только свои собственные интересы. Жажда власти, засевшая в нем, смешалась с безумием и постоянным страхом смерти и породила уродливые фантазии. Все доброе и светлое, что где-то глубоко было в нем похоронено, играло жалкую оправдательную роль.

Если бы Старый поделился с кем-нибудь своими планами, этот кто-то пожалел бы, что у него нет с собой пистолета, чтобы вышибить Старому мозги. Потому что даже христианский Судный день, который совсем не обещал быть прогулкой по тенистой аллее, представлялся ей в сравнении с тем будущим, что Старый уготовил человечеству.

Старый был искренне убежден: нет веры крепче, чем та, что зиждется на страхе.

* * *

Желтая маршрутка мчалась по Алтуфьевскому шоссе. Седой мужчина с повязкой на голове и его странный пассажир молчали. Время внутри не было тождественно времени снаружи. И пассажир, и водитель отлично справлялись с этой разницей и видели и то, что проползало перед их внутренним взором, и то, что проносилось мимо маршрутки.

Впереди двое мужчин в изрядном подпитии переходили дорогу. Предупредительно горел красный совет, но они его игнорировали. Храбрый во хмелю, один из мужчин застыл посреди дороги и размахивал руками, паясничая. Другой, по-видимому, еще более храбрый, наклонился и спустил штаны, оголив зад. Передвигался он мелкими шажками, путаясь в спущенных брюках, усиливая комический эффект.

Водитель резко крутанул руль, выворачивая машину. Маршрутка врезалась в обоих мужчин с равнодушной яростью пушечного ядра. Водитель пустил машину в крутой вираж, колеса вдавили в землю поломанные тела.

На улице никого не было, свидетелей у трагедии не было.

– Дозаправился? – спросил Старый, ухмыляясь.

Водитель молча кивнул и повел машину дальше, глубже в теплую московскую ночь. Шины оставили на дороге широкие параллельные полосы крови.

Глава 4. Вечная Женственность

Татьяна, милая Татьяна!

С тобой теперь я слезы лью.

А. Пушкин

Что такое посвящение? Это – один из институтов, свойственных родовому строю. Обряд этот совершался при наступлении половой зрелости. Этим обрядом юноша вводился в родовое объединение, становился полноправным членом его и приобретал право вступления в брак. Предполагалось, что мальчик во время обряда умирал и затем вновь воскресал уже новым человеком. Это – так называемая временная смерть.

В. Пропп

Если внимательно посмотреть на окружающих, вглядеться в их хмурые, сосредоточенные лица, трудно представить, что когда-то все они были детьми. Все эти худые, толстые, лысые, седые, морщинистые мужчины и женщины много-много лет назад неуверенно делали первые шаги, смеялись, когда узнавали родителей, плакали, когда хотели есть. Жизнь – прокрустово ложе; она растягивает маленькие тела, превращает веселых, смешливых детей в озабоченных, печальных взрослых. Особенно заметен контраст между детьми и взрослыми в школьном классе. Неужели немощная деспотичная пожилая женщина, что держит в страхе две дюжины молодых и сильных людей, сама когда-то была ребенком и также трепетала за партой в ожидании ответа перед такой же мегерой, в которую спустя годы превратится сама? Неужели человек, познавший горечь оценки собственных знаний, собственного поведения, вообще всего себя, может когда-либо ставить плохие отметки?

Леша сидел за второй партой в первом ряду у окна. Тяжелая пыльная занавеска была сдвинута в сторону. Леша ощущал неприятный запах старости, исходящий от серой ткани. Занавеска отлично справлялась со своей тюремной ролью: она стояла между этими маленькими людьми, полными жизни и энергии, и свободной радостью солнечного дня. И пусть сейчас она и не крала у детей солнечный свет, не гасила дыхание ветра, наполненное сладкими весенними запахами, – даже эти дары преподносились как бы с издевкой и только подчеркивали, чего все лишились.

Солнце расчертило парту, которую он делил с Сашей, на четыре неравных участка, подтверждая метафору заточения. Между ними границами пролегли полоски тени. Самый большой участок света достался Леше, и все его нехитрые школьные вещи принимали солнечные ванны: пенал с гоночной машинкой, линейка, учебник по алгебре, тонкая тетрадь в клетку и дневник. Дневник и тетрадь были раскрыты, и в них красными чернилами была выведена одна и та же оценка – «двойка». Дневник чуть-чуть выходил из световой зоны, и край его лежал в тени, будто бы стыдился того, что в нем было начертано.

В солнечном свете все было нестерпимо четким, и «двойка» алела на ослепительно белой бумаге, как подпись на дьявольском договоре о продаже души. Леша знал, что дома его ждут большие неприятности, но его это заботило мало. Он только смотрел на Людмилу Николаевну, директора школы, по совместительству – преподавательницу алгебры и геометрии, и размышлял о разнице между детьми и взрослыми. Он не злился на нее, ему было немного жаль эту злую, одинокую, никому не нужную женщину. Леша не знал, есть ли у нее семья, дети, домашние животные – хоть кто-то, с кем можно поделиться крупицами того безграничного запаса добра, что до поры скрыт в сокровищницах наших сердец. Мальчик точно знал другое – Людмила Николаевна глубоко несчастлива. Не могут счастливые люди огорчать других, оценивая их труды «двойками».

Все обстановка кабинета с этими тяжелыми пыльными занавесками, с этой доской с белыми меловыми разводами, с нелепой раковиной и влажной рваной тряпкой в ней, с перевернутыми стульями на задних партах, – все кричало о безнадеге, одиночестве, тоске и заточении. В таких местах рождаются мысли о том, что жизнь – это заключение и наши души этапируют из одной тюрьмы в другую.

Леша, пропуская невнятное бормотание Людмилы Николаевны о многочленах, все глядел на «двойку» и думал о том, как бы она больно задела его пару месяцев назад. Как черным лебедем вклинилась в его мысли, поселилась в голове, отравляя существование. Как мысли возвращались бы к этой «двойке» снова и снова, как будто бы это не «двойка», а больной зуб.

Сейчас все было иначе. Голова Леши была занята совсем другим – тем, чем и должна быть занята голова пятнадцатилетнего мальчика, – любовью.

Подростковая любовь – вещь совершенно особенная. Никто так и не сформулировал определение любви, которое могло бы в равной степени удовлетворить всех, кто испытывал (или думал, что испытывает) это загадочное чувство к ближнему. Как бы там ни было, подростковая любовь далека от возвышенных чувств, потому что являет собой хитросплетение гормонов, юношеского максимализма, желания самоутвердиться. Подростки, конечно же, максималистично с этим не согласятся.

Первая любовь – дверка в желанный мир взрослых, сладкий запретный плод. Но в ней, к ее чести, зачастую гораздо больше искренности и чистоты, чем в отношениях взрослых людей. Если есть в мире волшебство, магия, то она сродни музыке, и люди способны услышать эту особую музыку – звон волшебных колокольчиков – только в юности, когда душа молода, когда молоды чувства и не скопилась еще усталость от людей и вечного повторения.

Искусство рождается из желания приукрасить действительность, любовь – из желания выжить в этой действительности. Любовь – графический редактор бытия, скрывающий и пыльную тюремную занавеску, и влажную рваную тряпку, и кроваво-красную «двойку».

Леша влюбился в одноклассницу. Ее звали Таня. Красивая высокая девочка с длинными русыми волосами и хитрыми глазками, как у лисички. Таня была новенькой – перешла в Лешину школу только в этом году. Они начали дружить еще в сентябре, когда первый звонок отсек их от летней свободы. Сейчас за окном властвовал май, приближались летние каникулы. Правда, впереди маячил недобрый призрак экзаменов – «на аттестат зрелости», как их почему-то называли учителя. Насколько Леша понимал, эти экзамены – пустая формальность, потому что никто из его знакомых после окончания девятого класса не собирался идти в колледж или в техникум. Еще один репрессивный механизм взрослых, поработивших детей.

Возможно, эта несчастная «двойка» как-то скажется на благополучии Леши – и скорее всего скажется, – испортит оценку в четверти, а вместе с ней и годовую оценку, а также косвенно повлияет и на этот ужасный экзамен на «аттестат зрелости», поскольку проводить и проверять его будет та же Людмила Петровна, а отношения с ней испорчены. Нет ничего субъективнее школьной оценки: вопреки справедливости, это не оценка знаний, а оценка отношения учителя к тому или иному ученику.

Теперь, когда Леша был влюблен, все это было не так уж важно. Конец апреля ознаменовался для Леши беспрецедентным событием: мальчик нашел в себе силы предложить Тане встречаться с ним, и Таня согласилась! Когда Таня ответила на его косноязычное предложение самыми прекрасными словами на свете – «Да, я согласна!» – Леша едва не лишился чувств от восторга и удивления.

Леша и Таня провели долгие майские праздники вместе: гуляли, ели мороженое, сидели на лавочках, обнимались – и даже несколько раз неловко поцеловались. Леша был на седьмом небе.

Леша помнил, как все началось, – вдруг. Однажды, три или четыре года назад, ему приснился сон – неясный, смутный, и Леша мало что запомнил. В этом сне он видел Женщину – не какую-то конкретную женщину, а, как показалось мальчику, Вечную Женственность, самую суть женственности. Это было прекрасное, теплое, светлое видение. Наутро от сна остались странное ощущение – щемящая боль, тоска по чему-то возвышенному, светлому. Наверное, так Адам и Ева сокрушались по навсегда потерянному раю. Маленький мальчик вдруг понял, что ему необходимо кому-то посвятить свою жизнь, жить не ради себя, а для кого-то другого – ради одного-единственного существа на всем свете.

Леша не понимал – и уже не поймет, – откуда взялось это чувство. Возможно, это был рано проявившийся отцовский инстинкт. Возможно, Эдипов комплекс. Первая мысль о применении этого чувства была именно о матери. Возможно, это было и то, и другое. Возможно, Эдипов комплекс и есть родительский инстинкт. В конце концов, эта история происходит в мире, где люди верят в равнозначных Бога-Отца и Бога-Сына. Если они равнозначны, то один, как и другой, являются друг другу отцом и сыном одновременно.

День после того сна Леша запомнил на всю жизнь. Второе января. Подвыпившие родители решили продолжить праздник, позвали к себе друзей и пошли встречать званых гостей к метро. Лешу взяли с собой. Он ненавидел все эти взрослые праздники и считал, что новогодние выходные чрезмерно длинные. Лучше уж чахнуть в школе, чем терпеть эту скуку. Взрослые вокруг Леши были исступленно влюблены в алкоголь. Выпивка переносила их на какой-то иной, параллельный Леше, пласт бытия, и мальчику было ужасно скучно с ними. Иногда была нуждались в его действенной помощи – особенно когда теряли контроль над своими заспиртованными телами. Благо, это случалось нечасто.

Тот чудесный сон ненадолго все изменил. Леша шел за родителями, которые то и дело пытались затянуть какую-то русскую народную песню про коня и мороз. Делали они это, к их чести, небезосновательно: вся округа тонула в снегу, холод стоял такой, что зуб на зуб не попадал. В любой другой день мальчик извелся бы от горечи, негодования и безнадеги – разве может ребенок донести до родителей, что не все идеи, которые приходят им в голову, – хорошие? Но сегодня, под впечатлением от чудесного сна, Леша был умиротворен. Он шел по ослепительно белому скрипучему снегу и думал о Вечной Женственности, ни на миг не сомневаясь, что однажды встретиться с ней. Он время от времени поглядывал на свою маму, пытаясь найти в ней возвышенные черты. Но за блестящими глазами, разрумянившимися щеками, за паром изо рта их было не разглядеть. Леша не сомневался, что зерно Женственности когда-то была и в ней, просто ему не удалось прорасти.

Вскоре этот сон превратил жизнь мальчика в кошмар. В каждой девочке, девушке, женщине он пытался увидеть ту самую Вечную Женственность, и в каждой против своей воли разочаровывался. Ему очень нравились несколько девочек в школе, и он подозревал, что кто-то из них точно и есть Та Самая. Но одна из них нелепо повисла на канате; у другой оказались слишком массивные кисти; у третьей отвратительно облупился оранжевый лак; четвертая достала из носа огромную козявку, когда думала, что никто на нее не смотрит. Так рассыпались мечты о Деве Радужных Ворот.

За воодушевлением пришло отчаяние, за ним – равнодушие, а потом все потонуло в серых водах повседневности. А теперь небо над ними вдруг расчертила радуга надежды.

Как тогда, увидев сон, Леша охладел к тяготам повседневности, так и сейчас, влюбившись в Таню, он позабыл обо всем. Таня была удивительной: она ничем не разочаровывала его, такого требовательного против воли. Каждый раз, когда он шел ей навстречу, за его спиной как будто раскрывались широкие тяжелые крылья, сам он будто вырастал до размеров исполина и своими ботинками придавал земному шару ускорение.

В тот день, когда Леша получил «двойку», на вечер у него была назначена встреча с Таней. Он не мог дождаться звонка с последнего урока (биологии), и когда тот наконец немелодично протрещал, мальчик смахнул свои учебник, тетрадь, дневник с двойкой и пенал в портфель, быстро на бегу застегнул его и выбежал в коридор. Про себя мальчик радовался тому, что Тани сегодня не было: тем быстрее он сможет с ней увидеться.

Она осталась дома, сославшись на плохое самочувствие, чтобы спрятаться от блицопроса по алгебре, за который Леша схлопотал свои два балла. Если бы она пришла в школу, ей бы все равно потом понадобилось домой: приготовить папе ужин, помочь маме с уборкой, переодеться или сделать уроки, и только после одного из этих дел – или всех вместе взятых – она могла выбраться из дома, чтобы погулять с ним. Сейчас у нее нет этих козырей в рукаве. Он напишет ей смс, и она волей-неволей выйдет к остановке автобуса около своего дома, где они обычно встречались, в назначенное им время. И чем скорее он доберется домой, чтобы обновить карманные расходы (родители выдавали ему деньги по запросу), тем скорее он увидится с Таней.

Леша смерчем вылетел в коридор, навсегда оставляя за спиной кабинет Каримы Венедиктовны, учительницы биологии, и ее богомолов. В коридоре он столкнулся с Рафаилом Александровичем, преподавателем русского и литературы, в сопровождении старшеклассницы выходившего из кабинета по соседству. Книги и тетради, которые учитель держал в руках, упали на пол. Леша скользнул по ним глазами – какой-то зеленый блокнот с желтым кругом на обложке и книга с претенциозным названием «Трудно быть богом».

– Аккуратнее, молодой человек! – скорее со смирением, чем раздраженно сказал Рафаил Александрович.

– Извините, – на бегу бросил мальчик. – Очень спешу!

– Я уж вижу, – сказал учитель и наклонился было подобрать книги, но его спутница опередила его и, подержав их несколько мгновений у груди скрещенными накрест руками, передала их Рафаилу Александровичу.

– Спасибо, Ника! – улыбнувшись, сказал Рафаил Александрович.

Больше Леша его никогда не видел.

Леша шел домой быстрым шагом, переходя на бег. По пути он набрал Тане сообщение, оно почему-то долго не отправлялось, но наконец связь сработала. В ответном смс Таня подтвердила встречу.

Леша добрался домой за рекордные восемь минут, хотя обычно он шел домой из школы или обратно все пятнадцать.

Дома его ждал неприятный сюрприз.

Родители Леши занимались воспитанием сына весьма непоследовательно и бессистемно. Годы циничного равнодушия сменялись минутами пристального и весьма недоброжелательного внимания. По-видимому, в тот день некий демон раздора промчался над московским районом с благозвучным названием Отрадное и превратил его в по-настоящему безотрадное место.

Леша почувствовал неладное уже на входе. Из коридора он услышал, что ложки стучат о тарелки: родители обедали. Отец работал водителем и на обед приезжал домой. Мама не работала, поэтому всегда была дома. То, что родители на кухне, – плохо: есть какая-то особенная магия у кухонного стола, которая заставляет взрослых чувствовать себя вершителями судеб и устраивать самые занудные разбирательства именно на кухне.

– Сынок! – голос отца врезался в ухо подростку, как перчатка боксера. – Поди-ка сюда.

Леша застыл, портфель с дневником, отягченным двойкой, приобрел вдруг свинцовую тяжесть.

Мальчик скинул кроссовки и – портфель через плечо – зашел на кухню.

– Куда спешишь-то? Не разделся даже, вон? – продолжил отец, не прекращая трапезу, так что фраза уютно расположилась между сытых хлюпов. – Постой, садись, расскажи, как дела в школе.

– Да, Леша, садись, расскажи, – поддакнула мама.

Леша почувствовал, что добром дело не кончится. Но из уважения к старшим он послушно сел за стол. Портфель поставил рядом. Жесткий стул способствовал поддержанию напряженной обстановки. Вообще все это напомнило мальчику сцену из Тарантино: напряженный диалог на отвлеченные темы к концу обязательно взорвется катастрофой.

Так и вышло.

– Ну, рассказывай, – сказал отец, удовлетворенно выпив остатки бульона через край тарелки. – Что нового?

Серый свитер подчеркивал холод серого взгляда.

– Ничего, пап, все нормально. Все по-старому.

– Да, неужели?

Леша помолчал, сконцентрировавшись на узоре скатерти. В глаза отцу он невольно старался не смотреть.

– Прям-таки и ничего нового? – не унимался отец.

– Да вроде ничего.

– А мама говорит обратное, – сказал отец.

Леша стрельнул глазами в сторону мамы, та широко, но натянуто улыбалась. Неужели кто-то позвонил из школы?

– Мама говорит, что ты в последнее время сам не свой.

Леша чувствовал, что атмосфера накаляется, хотя пока ничего особенного никто не сказал.

– Стал рассеянным, невнимательным, – меж тем продолжал отец. – А виной всему, разумеется, некая, – отец помедлил, подыскивая подходящее слово, – девчонка.

Леша посмотрел на мать. Возможно, так на Брута перед смертью взглянул Цезарь. Из-за естественной природной склонности Леша проникся большим доверием к матери и излил ей, как мог, свои душевные переживания. Но он был еще слишком мал, чтобы понять: его мать сама, в первую очередь, женщина. Она не захочет делить сердце сына с другой. Женщины коварны, и мать Леши не исключение. В случае необходимости они способны заключать альянсы даже с теми, с кем у них, казалось, непримиримая вражда. Так Лешина мама под благовидным предлогом заключила временный союз со своим мужем.

– Это так? – спросил отец. Не дождавшись моментального ответа, он чуть возвысил голос. – Это правда?!

– Да, – ответил Леша, конвульсивно кивнув.

– Замечательно. Раз, как говорится, и ты станешь взрослым. Как ее зовут?

– Т-таня…

– Не слышу! – отец подчеркнул свои слова, стукнув кулаком по столу.

– Татьяна, – в волнении Леша выпалил полное имя.

– Итак, – сказал отец, – она звалась Татьяной. Ни красотой своей… – отец запнулся, забыв текст. – а фотография у тебя ее есть?

– Нет. – Леше совсем не нравился вектор беседы.

– Сынок, ну у вас же там все ваши интернеты-шминтернеты. У вас же эти, как их там, «Одноклассники». У тебя в телефоне интернет. Зря, что ли, я плачу за него по пятьсот рублей в месяц? В интернете все выкладывают свои фотографии. Покажи нам с мамой свою девчонку. Нам же интересно.

У Тани действительно была страничка в «Одноклассниках». Правда, Леша категорически не хотел показывать ее отцу. В конце концов, это не его дело.

– Она не выкладывает фотки в интернете, – солгал Леша.

– Ну, что сказать, – отец смерил Лешу внимательным взглядом, – весьма похвально. Может быть, она у тебя еще и не курит?

Леша вспомнил копченый вкус поцелуя с Таней после того, как она выкурила сигарету, и снова солгал:

– Конечно.

– Ну, сынок, должен признать, тебе невероятно повезло. Целовать курящую женщину – все равно что облизывать пепельницу, – сентенциозно изрек отец.

Леша не мог с ним не согласиться.

Допрос продолжался:

– Ты куда-то спешил. К девчонке, что ли?

– Да, – выдавил Леша, – мы с ней договорились погулять после школы.

– А где, позвольте узнать?

– У ее дома.

– У нее дома?

– Около ее дома.

– А где она живет?

– На Изумрудной улице.

Отец рассмеялся:

– Ей бы больше подошло имя Элли! А у нее есть собачка?

– Нет.

– Изумрудная – это где?

– Это Бабушкинский район.

– И как ты туда планируешь добраться? Если пешком, то порядочно.

– Я хотел на 238-м доехать, или на маршрутке.

– Вот как! А деньги у тебя есть?

Леша был и рад, и не рад, что разговор зашел о деньгах.

– Нет. Если честно, я хотел у вас попросить.

Отец посмотрел мать, изогнув бровь.

– Ну что, мать, проспонсируем свидание?

Мама смотрела куда-то в пол, брови сведены, выражение лица сосредоточенное.

– А ты уроки сделал? – не глядя на сына, спросила мать.

– На завтра мало задали. Я приду и вечером все сделаю.

– Во сколько ты придешь?

– Часов в семь. Может, в восемь.

– И ты сделаешь ВСЕ уроки до отбоя? – мама не унималась, наращивала саспенс.

Отбоем в Лешиной семье считалось одиннадцать часов вечера.

– Конечно, мам, – ответил Леша. «Разве у меня есть выбор?» – подумал он про себя.

И тут, как выстрел, прозвучал приказ.

– Покажи дневник! – потребовала мама.

Леша остолбенел. Где-то в животе шевельнулась тревога.

– Покажи, – с расстановкой проговорила мама, – дневник!

Леша встал, взял портфель в руки. Спасаясь, он хотел разыграть драму: уйти с кухни с видом оскорбленной невинности. Но отец вдруг с невероятным проворством протянул руку и выхватил портфель у Леши из рук. Вжик! Молния открыта. Дневник на столе – среди тарелок и кружек.

Демон раздора, увлекшийся этой маленькой трагедией, задержался на пару секунд, чтобы своим острым когтем раскрыть дневник на самом проблемном месте (на странице с «двойкой», разумеется), и был таков.

– Что… это… такое? – прошипела Лешина мама.

Леша потерял дар речи. Раскрыв рот, он смотрел на мать.

– Что это такое?! – женщина сорвалась на протяжный визг.

– Мама, не нужно так! Это всего лишь… Мама, я все исправлю! – бормотал мальчик, отступая к двери.

– Что это я вижу?! – взвилась мать. – Это все из-за нее!!!

Обвиняющий перст готов был испепелить мальчика на месте.

– Леша, ты нас очень огорчил… – начал было отец, но мать зашлась в ном крике.

– Огорчил?! Да он позорит нас! Чтобы когда-нибудь!.. Чтобы в нашей семье!..

Отец осторожно покосился на мать и сказал:

– Что и требовалось доказать. Все проблемы из-за баб.

Мать, не глядя, безобидно ударила отца салфеткой по голове. На сына она смотрела разъяренной волчицей.

– Марш в свою комнату! Ты наказан!

Леша вдруг осознал истинную причину назревшего конфликта. То, что сейчас происходило на кухне, было гораздо серьезнее и древнее обычной бытовой ссоры. Это была вечная борьба матери за сына: она не хотела ни с кем его делить, не хотела отдавать его другой женщине. «Двойка» – только формальный повод, не будь ее, нашлось бы что-то другое, если не сегодня, то завтра. И Леша, несмотря на то, что по-настоящему любил маму, понял: сейчас он должен сделать, возможно, самый главный выбор в его жизни. Если сегодня он, поджав хвост, уйдет в свою комнату и не пойдет на встречу с Таней, то он выберет маму и так и не станет мужчиной.

Это обряд инициации.

И Леша, собравшись с силами, перестал подметать взглядом пол, медленно поднял голову и громко сказал:

– Нет.

В этом просто слове слышался рокот бури: голоса всех, кто отрекался от родителей – со времен Зевса, оскопившего отца.

Сказав это, Леша повернулся и вышел. Он немного замешкался в коридоре, натягивая кроссовки и зашнуровывая их. В коридоре появился отец. Он стоял, прислонившись плечом к шкафу с одеждой. Мать что-то шипела на кухне, сетовала на неблагодарность детей-дармоедов, сокрушалась о годах жизни, которые она на них потратила.

– Куда это ты собрался, сынок? Без денег-то? – иронически заметил он.

– Дойду пешком.

Леша повернулся к двери и уже открыл ее, чтобы выйти, когда из кухни с шумом вывалилась мать и мертвой хваткой вцепилась ему в руку:

– Ты никуда не пойдешь!

Глаза навыкате, в уголках блестят слезы, светлые волосы растрепались.

Леша осторожно отмахнулся, но это не помогло. Мать держала крепко.

– Отпусти, мам, мне надо идти.

– Нет, ты останешься!

– Слушай мать, – с безопасного расстояния авторитетно заявил отец.

– Мам, я не шучу. Ты мне сейчас футболку порвешь.

– Это я ее купила тебе, – шипела мать. – Делаю, что хочу.

Леша рванулся еще раз – удачно. Он шмыгнул на лестничную клетку. В сложившихся обстоятельствах за лифт пришлось бы побороться. Мальчик летел через две ступеньки, оставляя за спиной шум и топот. Вскоре топот стих, до мальчика донесся истошный крик. Мать позвала отца на помощь, но если тот и ответил, Леша уже этого не услышал.

Мама и папа Леши в последний раз видели своего сына живым.