Текст книги "Бармен из Шереметьево. История одного побега"

Крах

– Oh mein Gott… Oh mein Gott… Oh mein Gott! – как заведенный повторял Рюб, мечась в животном ужасе по номеру. Он садился на кровать, чтобы через секунду снова вскочить, бежал к дверям, затем в туалет и снова на мгновение садился на кровать и тут же опять вскакивал, сжимая голову руками.

Две недели назад он приводил к себе эту полусумасшедшую Буню, из-за которой потом было столько проблем, и вот сегодня он обнаружил на своем конце круглую шишечку с плоской, как горное плато, поверхностью. Сифилис! Это была полная жизненная катастрофа. Судьба не баловала Мартина и ранее, но ударов такой сокрушительной силы он еще не получал. Бедный немец сидел на кровати и, сжав голову руками, раскачивался из стороны в сторону, завывая при этом носом. В дверь постучали, и в номер резко вошла Эльза– начальница:

– Ты отдаешь себе отчет, что автобус ждет тебя уже двадцать минут? Почему такое неуважение к работе и к коллегам?

Мартин поднял на нее полные боли трезвые глаза и покачал головой:

– Я не могу. Я не поеду. У меня большие проблемы.

– Мартин. Я сожалею, но, кажется, больше не могу для тебя ничего сделать – тебе надо вернуться в Брауншвайг. При всем моем уважении к господину Рюбу – твоему отцу…

Он не дал ей договорить.

– Да. Да – я должен вернуться немедленно. Я очень сожалею.

– Мы обсудим это вечером, – ответила Эльза, резко повернулась и вышла, не закрыв дверь. Затихающий звук ее шагов метрономом отдавался в голове Рюба: тук-тук – бесславный конец его работы в компании… тук-тук – позор и неизвестность, тук-тук – бежать из этого города, из этой страны, тук-тук-тук…

Мартин просидел на кровати еще с час и попытался привести мысли в порядок. Слово «сифилис» звучало как смертный приговор. Он вспомнил своих развеселых товарищей по работе в Фольксвагене – некоторые из них подхватывали какие-то легкие инфекции, но сифилис… Однажды в гараже завода Мартин наткнулся на послевоенные плакаты с описанием ужасов этой болезни – язвы, провалившийся нос, потеря зрения… С содроганием смотрел он на жуткие рисованные картины и навсегда их запомнил, а теперь этот кошмар со старых черно-белых плакатов пришел к нему, стал явью.

Однако пора было покинуть номер – автобус уже разгрузил смену, забрал отработавших и наверняка подъезжает – скоро сюда придет турок-сосед. Мартин, захлопнув дверь, побрел к лифту. В кабине спускались шумные командировочные, он на секунду забыл о своей беде, а когда вспомнил, опять застонал носом, и все в лифте разом замолкли от горестной тональности этого стона-мычания. Рюб долго, бесцельно ходил по скверу вокруг оперного театра, прошел всю улицу Ленина до Вечного огня, вконец замерз и вернулся к гостинице, но подниматься не стал, а прошел в ресторан, где уже открылся бар. Алкоголя ему совсем не хотелось, а хотелось расспросить Сашку, рассказать ему о своей беде. Бармен, однако, немецкий понимал только в терминологии своей работы, и Мартину ничего не оставалось, кроме как сидеть и ждать свою подругу. Сидеть-то он сидел, но вот представить, как именно он будет рассказывать Гале о постигшей его катастрофе и, самое главное, какой от нее следует ждать реакции, Мартин не мог. Вечером пришла Галя и совершенно оторопела, увидев абсолютно трезвого, бледного как бумага Рюба с бутылкой «Боржоми».

– Можно сейчас пойти к тебе домой? У меня есть разговор, – сказал он, и дрогнуло сердце проститутки. «Будет немчура делать предложение», – возликовала путана, и пара двинулась в сторону зоопарка, к ней на квартиру. Заикаясь и потея, скороговоркой объяснял бедный немец, что был пьян, что сожалеет… но уши его подруги были выключены, а в голове ее в обратном направлении крутился фильм с хроникой последних недель. Галя просматривала каждый кадр, каждый эпизод, пытаясь найти, где, в какой момент, при каких обстоятельствах она могла была быть инфицирована? Секс она не любила, хотя освоила неплохо. Зная риски выбранной профессии, она всегда скрупулезно предохранялась и при любой возможности покупала импортные презервативы. Получалось, что, кроме пары глупых поцелуев, все ее интимные контакты с этим ублюдком были относительно безопасными. Момент и источник заражения были для нее ясны как день. Той самой встречей в баре с Буньковой и заканчивалось ее кино – дальше мотать не было смысла, и путана включила уши. Лысый несколько переменил тон и теперь вел разговор к тому, что сам-то он эту сучару Буню и не знал никогда. Это ее, Гали, подруга, и в баре-то она подошла не к нему, а к ней, и, если бы не Галя и ее подруга, – он был бы здоров…

Она смотрела на его шевелящиеся губы и с тоской размышляла. Еще час назад в ее жизни был некий смысл, было движение в правильном, ею самой выбранном направлении… и вдруг все вдребезги! Что же теперь? И отчего судьба так к ней несправедлива? Ведь она не делает ничего плохого, выверяет каждый свой шаг, живет, можно сказать, в страдании и страхе, лавируя между бандитами, клиентами, завистливыми, всегда готовыми предать подругами, ментами и Комитетом. Провидение же вместо утешения и послабления подкидывает ей то цыганят с арматурой, то теперь этого урода с твердым шанкром. За что, Господи? Впрочем, вопросы справедливости мироздания занимали ее постольку-поскольку: очевидно, что отсюда нужно быстренько сворачиваться. В этом блевотном городе-заводе делать больше нечего – надо валить в столицу. Под Новый год можно приподнять бабла – вся страна становится пьяненькой и благодушной, менты отдыхают, швейцары лишь машут рукой – проходи, шалава беспутная… Да-да, надо немедленно валить! Нужно только сдать кровь. Обязательно сделать тест. И получить 200 рублей от Сашки-бармена, что она дала в долг, дура. Галя встала, чтобы немедленно идти в бар – перед ней, сгорбившись, сидел посторонний человек, который вот совсем недавно занимал приличный кусок ее жизни.

– Raus hier!44
  Убирайся отсюда! (нем.)


[Закрыть], – сказала она и указала на дверь. Мартин все понял и, сгорбившись еще сильнее, вышел с курткой в руках. Постоял в подъезде и, кое-как засунув руки в рукава, поплелся в сторону гостиницы. Через десять минут туда же устремилась и Галя, правда, шла она в бар.

– Нету, красивая. Ну нету сейчас – подожди еще недельку, – широко улыбался хромой бармен. Сказать, что она уезжает, означало проститься с деньгами, и хитрая путана решила импровизировать:

– Сашечка, мне не в лом и подождать, но мой зарплату получил, ему надо пятьсот поменять – дай хоть триста из кассы! Я через десять минут принесу тебе марки в залог, в понедельник заберу их обратно и деревянными отдам, плюс четвертной. Бармен хоть ушлый, но дурак – дал триста рублей на десять минут. Никогда он больше не видел ни проститутки Гали Грустной, ни трехсот рублей, но и случай этот никому не рассказывал – засмеют: путана развела на три «катеньки»!

Утром Галя стояла у регистратуры областного кожвендиспансера, удобно расположившегося в полутора кварталах от гостиницы. Знакомая маникюрщица объяснила, что записаться надо непременно к врачу по имени Константин Беглов, или «Триппер-мастер Костя», как он был известен в кругах свердловских катал и блатных. Взяв талончик, Галя пошла гулять по узким коридорам диспансера, все посетители которого, как сговорившись, смотрели в пол. Посмотрела вниз и Галя, но ничего захватывающего не обнаружила – пол, как ему и положено быть в советском медучреждении: с оторванными кусками линолеума, сплющенными чинариками и грязью. Догадавшись, что пациенты просто таким образом прячут лица, опасаясь встретить знакомых, она невесело улыбнулась. Проститутке из далекого Ровно такие страхи были неведомы. Никто здесь ее не знал.

Беглов оказался рыхловатым малым с бегающими поросячьими глазками. Вместо анализа он предложил сделать превентивные инъекции импортным антибиотиком, но путана смекнула, что это разводилово: кто знает, что вколет этот свиноглазый? Может, воду дистиллированную, а деньги немалые – сто пятьдесят рублей просит, сволочь. Лучше обследоваться в Москве. Глядя на вороватую физиономию врача, она придумала неплохой бизнес-план по выемке денег из Мартина.

– Давай начнем с моего парня, – сказала она, протягивая врачу двадцать пять рублей, – я его приведу прямо сегодня, только с ним небольшая проблема…

– Сифилис – это большая проблема, очень большая, – обрадовался Беглов и спрятал деньги в карман.

– Нет. Тут другое. Он глухонемой.

– Так ты же с ним будешь, правда? Объяснишь что почем. Давай веди скорей – я до пяти сегодня. А знаешь, лучше в пять и приходите – под закрытие.

Развести бундеса на деньги оказалось труднее, чем она предполагала, – он озлобился и не хотел разговаривать. На сильно продвинутом в последние месяцы немецком она очень убедительно врала про доверенного доктора и про то, как они вместе будут ходить на уколы, но он не верил. Тем не менее согласился пойти в диспансер для того, чтобы подтвердить наверняка диагноз. Гале он сказал, что увольняется и ждет денег, а пока вот только пятьдесят марок…

Коридор Свердловского вендиспансера привел Мартина в ступор – облупленные стены и потолки, люди с лицами землистого цвета, запах хлора и эфира. Ничто даже отдаленно не напоминало медучреждение. Мгновенно в памяти всплыли те ужасные плакаты из заводского подвала. Рюб захотел уйти и горячо зашептал что-то Гале, но они уже стояли перед кабинетом. Беглов торопился – он скоренько подхватил Маритна под руку и увел за ширму, чтобы взять кровь, но тут произошла катастрофа. Серая клеенка, бурые пятна на ширме и довоенного вида стеклянный шприц в кипятке сделали свое дело – у пациента сдали нервы. Он отдернул руку и, забыв о том, что надо изображать глухонемого, заматерился по-немецки. Неописуемый ужас охватил триппер-мастера.

– Ты кого привела, сука потная? – брызгая слюной, зашипел он, схватив Галю за плечи. – Ты под что меня, мразота, подвести хочешь? А?? А???

Губы его побелели от страха, глаза выкатились, и на лбу выступили крупные капли пота.

Но путану все это уже не интересовало – не проканало и не проканало, что ж теперь – удавиться? Она умела перелистывать страницы. И Галя, с силой отбив руки доктора, повернулась, вышла в коридор и резво сбежала вниз, а за ней и злой немец. На улице, к досаде «наружки», они, не глядя друг на друга, навсегда разошлись в разные стороны.

«Объект проследовала до квартиры на улице К. Маркса, 25 и оставалась в адресе 1 час 30 минут, затем вышла из подъезда, держа в руках дорожную сумку светло-коричневого цвета. Напротив дома 181 по улице Луначарского она остановила а/м ВАЗ 2101 красного цвета г/н 30—30СВО и уехала в сторону ЦПКиО. В связи с тем, что автотранспорт для наружного наблюдения за объектом не использовался, быстро организовать преследование не удалось. Была остановлена движущаяся поблизости а/м ГАЗ, но догнать красные „Жигули“ не представилось возможным. В 19:10 наблюдение пришлось прекратить. Установленный владелец а/м 30—30СВО гр-н Вайсман А. А. к месту жительства на ул. Папанина 2—18 приехал только в 9:30 и пояснил, что всю ночь занимался частным извозом, а пассажирку с улицы Луначарского отвез в аэропорт Кольцово. С его слов, она находилась в раздражении, намеревалась вылететь в Москву и интересовалась, как можно быстро и без большой переплаты приобрести билет. Проверочными мероприятиями совместно с ЛОВД Кольцово установлено, что Слащева Галина Михайловна, 1959 г/р (имя вписано от руки), вылетела в Москву утренним рейсом в 7:45».

Мартин уже объявил о своем намерении уволиться, о том, что на работу он больше не выйдет, и о своем желании как можно скорее вернуться в ФРГ, но никакого определенного ответа он не получил – Эльза продолжала повторять, что нужно ждать решения из головного офиса. Это могло затянуться на несколько дней, и Рюб достал визитку Лемке. Он позвонил ему на домашний из номера Эльзы, попросив ее выйти. Мартин рассчитывал на короткий разговор, но вдруг расплакался и рассказал Лемке все-все. Старый лис-разведчик вмиг понял, что происшедшее с Мартином Рюбом вовсе не цепь случайностей, что все страницы этой драмы, кроме, скорее всего, венболезни, были предопределены и предначертаны в одной известной организации и что парня надо немедленно выдергивать. Уже вечером следующего дня, к изумлению начальницы, у Рюба был билет до Москвы.

В ведомстве на улице Вайнера, 4 царило замешательство – работа последних месяцев летела коту под хвост. Все сводки, прослушки, сообщения, планы, командировки, совещания, утверждения, согласования – весь этот круговорот оказался ненужным. Вся хитромудрая и сложная, последовательно выстроенная конструкция рухнула вмешательством венбольной проститутки.

Что делать – и такое случается в работе рыцарей плаща и кинжала.

Анна

– Ди-им! А Ди-им, – издевается Анька, – ну почему ты не делаешь девушке предложение? Это свидетельствует о твоих низких моральных устоях! А ведь у меня, между прочим, московская прописка!

Раньше такие разговоры вгоняли неудавшегося моряка в краску, но теперь Димка и сам зубастый:

– Прописка! Ма'асковская? Это же в корне меняет дело! Я обещаю подумать.

– Вот гад! – охает Анька и прыгает ему на спину. Димка-конь рысью скачет из кухни в спальню, скидывает всадницу на большую кровать, немного борьбы – и вот уже он всадник.

– Чайник же, – шепчет она, и на кухне действительно начинает ревниво свистеть забытый чайник, но им уже не до него.

Золотой век в зените, но скоро-скоро из далекого государства Мали, куда командирован ее муж, должна вернуться хозяйка этой квартиры – Анина тетя. И что тогда? А ничего! Если честно, то у Грачевой уже прилично накоплено и можно делать взнос в кооператив. А уж если получится выйти замуж за этого замечательного коня, то Влад добавит любую сумму – это ж его единственный родственник… «Все, все, все решаемо», – думала Анна, и эти восхитительно приятные мысли будоражили ее и пугали. Она была абсолютно счастлива. Вылетел из головы, рассыпался на мелкие кусочки и навсегда исчез этот тягомотный роман с Шадурским. Забылось, превратилось в дым его мужественное лицо с серебристыми висками, как резинкой потерлись и все другие пробы и ошибки. Память очищалась от мусора неудач и разочарований, Анна купалась в красивом водопаде новой любви – такой водопад в джунглях она видела в «Клубе кинопутешествий». Ну или, может, в какой-нибудь другой передаче.

– Димк, а почему его называют золотой век?

– Потому что у тех, кто его так называет, серебряный, бронзовый и железный уже, наверное, были.

Анька замолчала и надолго задумалась. Действительно. У нее точно были. Все три. Грачева расстроилась и почувствовала себя старой-престарой.

– А кто эту лабуду вообще придумал?

– Был такой древний грек. Гесиодом звали.

– Чем занимался?

– Стишата пописывал. «Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной душою. Горя не зная…»

– Хм-м… О чем это?

– Как о чем? О нем. О золотом веке.

– Пипец у нас в Шереметьево грузчики. Им древнегреческих поэтов процитировать – как ящик «Боржоми» на тележке подогнать!

Эта осенняя любовь как-то дисциплинировала Анну. Она никуда больше не опаздывала, и касса сходилась «в копеечку», пропали истеричные женские мысли, появилась уверенность. Грачева теперь знала точно, чего хочет, и вся ее жизнь была подчинена этому. На секретные встречи с куратором она больше не ходила, наивно полагая, что раз она работает внимательно и аккуратно, то ничто ее спокойствию не угрожает. Димка же, наоборот, пришел в душевное смятение. Эта любовь просто об колено ломала его планы. До сих пор он старался не выходить без нужды из подсобки, не светить лицо и ни с кем не знакомиться в смутной, неосознанной надежде когда-нибудь улететь вместо пьяного, например, британца, оставив его спать в своей подсобке. Ему так сильно этого хотелось, что он до деталей представлял этого англичанина – вот он, почему-то огненно-рыжий и с бакенбардами, сладко спит на пивных ящиках, подложив под голову мягкую сумку с круглой эмблемой «Челси», а Димка по его билету уже подлетает к Лондону и, прилепив нос к иллюминатору, пытается разглядеть Биг-Бен.

Нет, так точно можно сойти с ума.

Майор Валов между тем приступил к своему плану, согласно которому до Нового года влюбленные должны были покинуть Шереметьево. Коммунист Валов питал спинномозговую, жгучую ненависть к этой подпольной советской элите – фарцовщикам, цеховикам, каталам, барменам. Когда Грачева объявила ему, что на любые вопросы готова ответить прямо в баре, а ходить на встречи она больше не будет, Валов испытал прилив холодной ярости, но виду не подал. Сдержался. С планом он особенно не заморачивался и решил остановиться на старой доброй недостаче валюты. И вот этот день пришел – Анька заканчивала пятидневку, вечером нужно было готовить отчет и сдавать выручку, валютную и рублевую, как вдруг в три часа дня в бар зашла старший бухгалтер «Интуриста» Инна Иосифовна с двумя помощницами. Грачева поняла, что это внутренняя проверка и сейчас будут снимать кассу, но заулыбалась и никакого беспокойства не испытала – все должно сойтись до нолика, она точно знает. От кофе женщины отказались и начали проворно считать наличные и сверять накладные. Обнаружилась нехватка 30 польских злотых, 46 марок ГДР и больше сотни финских марок. Аньке стало плохо, ее усадили, дали воды, но продолжили писать заключение. Закончив, прикололи копию к накладным и ушли, а Анна осталась сидеть перед стаканом с водой. Голова ее взрывалась и не находила ответа, не находила объяснения происшедшему. Куда могла деться эта валюта? Бухгалтерши ни при чем – их трое, что в обстановке всеобщего стукачества делает кражу невозможной. За стойку заходит лишь буфетчица, но она никогда не приближается к углу бара, где касса старшего бармена. Ну не Люся-посудница же, в конце концов! Зачем ей – она и не знает, что такое эта валюта… Аньке казалось, что она сходит с ума – потерять работу сейчас? Потерять такую работу? Она начала судорожно переворачивать коробки под стойкой, вновь бросалась пересчитывать кассу, зарывалась в накладные… Пришел вечер, и нужно было закрываться и писать отчет. Последний, скорее всего, отчет. И тут в бар зашел куратор.

Валов задержался в аэропорту, работая с инженерами видеоконтроля, и зашел, собственно, чтобы сказать Грачевой одну заготовленную фразу-совет: «Если руководство „Интуриста“ сочтет возможным не увольнять, а перевести в буфетчицы или официантки, – лучше уволиться по собственному, потому что, видит бог, – мы не сработаемся». Майор был готов это произнести и уйти, но не был готов к тому, что произойдет в пустом баре.

На Аньку сошло какое-то помутнение – она перестала плакать, бросила искать эту валюту и только тупо смотрела на пачку накладных, скрепленных с актом недостачи. Сначала она просто скользнула взглядом по кагэбэшнику, но тут ее как молнией ударило – он! Только он может спасти!

– Миленький! – зашептала она скороговоркой, глядя на Валова сухими горящими глазами. – Миленький куратор. Нельзя мне сейчас терять работу. Нельзя. Ну никак нельзя. Меня замуж… – и осеклась. И снова: – Миленький, ну пожалуйста… С этими словами она завела опешившего опера за стойку и расстегнула молнию на его ширинке…

Димка ничего о пропавших деньгах не ведал, а прогуливался по складу и ждал свою невесту. Но напрасно он прислушивался в надежде услышать решительное цоканье ее каблучков по складскому кафелю – Аньки не было. В конце концов он переоделся и побрел в бар. В баре было пусто и происходило странное – за стойкой, где положено находиться бармену, стоял… куратор от КГБ с очень напряженным и потным лицом. Тут бы нашему грузчику повернуться и уйти, но он зачем-то приблизился к стойке и вежливо спросил:

– Извините, а вы не знаете, где Анна?

Лицо чекиста пошло пятнами, он вдруг зарычал что-то нечленораздельное, схватил пачку лежавших перед ним документов и швырнул прямо в Димку. На ходу застегивая ширинку, куратор быстро покинул бар, а растерявшийся Димка присел на корточки и начал машинально собирать с пола накладные. В этот момент он вдруг отчетливо осознал, что там, с той стороны, – Анька. Он медленно обогнул стойку – сидя на полу перед холодильником, беззвучно плакала его девушка.

Анне Грачевой дали возможность уволиться по собственному желанию. Димка потерял к работе всякий интерес, часами сидел на дядиной кухне и смотрел сквозь стекло на падающий липкий осенний снег. С Анькой они больше не виделись.

Звенящая пустота повисла в кооперативной квартире. Дядя и племянник почти не разговаривали друг с другом, и, казалось, оба, каждый по-своему, мучительно пытались осознать – что делать с этой жизнью дальше?