Текст книги "Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I"

Трудно определить подлинное отношение Ростопчина к «мартинистам»: оно было или слишком сложным, или вводящим в заблуждение. Казалось бы, он считал их опасными радикалами, как свидетельствует его письмо 1803 года к Воронцову. В то же время он дружил с Лабзиным, учеником Новикова, пытавшимся познакомить Новикова и Ростопчина. Первая попытка Лабзина не удалась, потому что проницательный Новиков воспринял эту идею настороженно: «Но я весьма опасаюсь, не философ ли он? Т. е. не вольнодумец ли? (это ныне синоним); и не считает ли он наше [движение] или глупостию и скудоумием, или обманом только для глупых?» [Модзалевский 1913, 1: 22][157]157
  Письмо без даты, написанное в 1799 году или в начале 1800-х, Тихвинское.


[Закрыть]. Тем не менее они познакомились, правда лишь эпистолярно. В 1804 году Новиков попросил Лабзина узнать у Ростопчина, не возьмет ли тот одного из его друзей в ученики: Ростопчин стал обучать желающих английским технологиям земледелия. Ростопчин написал ответ Новикову, в котором восхищался его «рвением образовать столь нужное просвещение и нравственность в отечестве нашем. Вы претерпели обыкновенные гонения, коим превосходные умы и души подвержены бывают, – обращался он к Новикову, – <…> но Провидение <…> наградило вас спокойствием души и памятию жизни добродетельной» [Модзалевский 1913,2:25][158]158
  Письмо от 21 марта 1804 года, Вороново.


[Закрыть]. Что заставило Ростопчина так лицемерить – загадка: ведь Новиков не пользовался достаточным влиянием в обществе и не мог быть ему полезен. Новиков был несколько озадачен письмом и сообщил Лабзину, что на него произвели большое впечатление «благосклонные отзывы [Ростопчина], великодушные его расположения» к нему, «его характер, его возвышенная доброта сердца, его ум, его намерение путешествовать» (возможно, он надеялся установить с помощью Ростопчина связи с иностранными масонскими ложами) [Модзалевский 1913, 2:26][159]159
  Письмо от 2 мая 1804 года, Тихвинское.


[Закрыть]. Ростопчин, в свою очередь, тоже написал Лабзину, убеждая его, что давно восхищался Новиковым и успешно ходатайствовал за него перед Павлом. «Дружбу вашу я почитаю и не удивляюсь ей, – добавлял он. – Для чего, когда у Ореста был Пилат, не может быть у Николая [Новикова] Александр [Лабзин], а у Александра – Федор [Ростопчин]?» [Письма Ростопчина 1913: 421][160]160
  Письмо от 27 марта 1804 года, Вороново. В этом издании дата письма ошибочно указана как 27 марта 1802 года. См. [Модзалевский 1913,2:24, примеч.].


[Закрыть]. Все это не помешало Ростопчину вскоре после этого решить, что разоблачение «масонских заговоров» выгодно скажется на его карьере, и в 1812 году Новиков со своими друзьями-масонами пострадали благодаря его стараниям[161]161
  См. также письма Новикова к Лабзину от 12 февраля и 18 апреля 1804 года, Тихвинское [Модзалевский 1913, 2: 21, 25–26]. Мельгунов делает обзор переписки Новикова и Лабзина в работе «Еще о Ростопчине» [Мельгунов 1913: 239–240], которая перепечатана в издании: [Мельгунов 1923].


[Закрыть].

Когда в 1805 году разразилась война, Ростопчин публично выражал уверенность в победе России. В глубине души, однако, он был не столь оптимистичен. Причиной поражения под Аустерлицем, считал он, было предательство: русские планы сражения были выданы французам, а австрийцы изменили русскому союзнику и объединились с его врагом [Жихарев 1989, 1: 148][162]162
  Запись 12 ноября 1805 года. См. также письмо Ростопчина к Цицианову от 15 декабря 1805 года, Москва [Rostopchine А. 1864: 521].


[Закрыть]. Обвинял он и Аракчеева, командовавшего в этой битве артиллерией. Два месяца спустя он по-прежнему не видел вокруг ничего хорошего: «О Боже!» – сетовал он. Куда ни посмотри – на состояние армии и флота, дефицит бюджета, коррумпированность правительства, крестьянские волнения, необоснованное предпочтение, отдаваемое немцам при назначении должностных лиц, – «все разваливается и погребет под собой бедную Россию» [Rostopchine А. 1864: 525][163]163
  Письмо к Цицианову от 24 января 1806 года, Вороново.


[Закрыть]. Даже царь не избежал раздраженного замечания с его стороны. «Бог не может покровительствовать войскам плохого сына», – писал Ростопчин, намекая на роль Александра в заговоре против Павла I [Мельгунов 1923:129]. Это высказывание дошло до царя и возбудило в нем недоверие и неприязнь к Ростопчину[164]164
  См. также [Половцов 1896–1918,17: 257].


[Закрыть].

В 1806 году, когда Наполеон захватывал Пруссию, мысли Ростопчина приняли совершенно иное направление. Если раньше он видел в могуществе Франции противовес притязаниям Австрии и Пруссии, то теперь он убедился (аналогично Сталину в 1940–1941 годах), что силы европейских держав не просто поколеблены – на что он надеялся, – а уничтожены, и Россия оказалась один на один с могущественным противником, подобравшимся к самым ее границам. Социальная и политическая природа Наполеоновской империи стала беспокоить Ростопчина гораздо больше, чем прежде, когда она была отделена от России надежным барьером германских государств. Он теперь рассматривал Наполеона как опаснейшего врага России и объявил, что всякое французское веяние в России – политическое, культурное и любое другое – носит подрывной характер по определению [Кизеветтер 1915: 146–149].

Первым шагом, который он предпринял в связи с этим, было написанное в декабре письмо к императору. В нем Ростопчин выражал удовлетворение: «Наконец, и вы сами, Государь, признали [дворян] справедливо единственною подпорою престола» – и одновременно предупреждал, что набор ополчения и прочие меры по обороне государства

…обратятся в мгновение ока в ничто, когда толк о мнимой вольности подымет народ на приобретение оной истреблением дворянства. <…> [Это] единая цель черни, к чему она ныне еще поспешнее устремится по примеру Франции и быв к сему уже приуготовлена несчастным просвещением, коего неизбежные следствия есть гибель закона и царей [Письма Ростопчина 1892: 419–420].

Единственным средством избежать этого была, по мнению Ростопчина, массовая высылка из России иностранцев, распространяющих подрывные идеи

…в сословии слуг, кои уже ждут Бонапарта, чтобы быть вольными <…>, [и их] пагубное влияние губит умы и души несмыслящих подданных ваших. <…> Подумайте о <…> расположении умов, о философах, о Мартинистах, – призывал он императора. – Явитесь на несколько дней в город сей [Москву] и возжгите паки в сердцах любовь, совсем почти погасшую [Письма Ростопчина 1892: 419–420].

Александр был озадачен заявлением Ростопчина, что он (Александр) до последнего времени не сознавал всей важности роли дворянства и что его подданные настолько недовольны им. Он ответил, что это расходится с сообщениями его собственных источников информации, согласно которым все слои общества и в особенности дворяне преданы царю и отечеству (возможно, это было предупреждением Ростопчину). Этот ответ был не вполне искренним, если учесть, сколько хлопот было у правительства с попытками «управлять» общественным мнением во время войны. Александр утверждал, что слухи об освобождении крестьян не имеют никакого отношения к «истинному просвещению [и] <…> не что иное есть как невежество» [Рескрипт 1902: 634][165]165
  Письмо от 2 января 1807 года.


[Закрыть]. Он заверил Ростопчина, что правительство учитывает возможность таких слухов и держит ситуацию под контролем. Что же касается подрывной деятельности иностранцев и непопулярности Александра в Москве, то император потребовал у Ростопчина доказательств и того и другого. Тон у его письма был оборонительный, но вежливый. По-видимому, Александр не видел смысла восстанавливать против себя Ростопчина и других влиятельных москвичей, которые, как можно было предположить, знали об этой переписке.

В письме Ростопчина отразился страх многих дворян перед крестьянскими волнениями [Кизеветтер 1915: 149]. Такую обеспокоенность высказывал, например, известный публицист Лопухин. Как и многие франкмасоны и мистики, он не считал, что нравственное самосовершенствование, за которое он ратовал, должно сопровождаться какими-либо изменениями общественного строя. В январе 1807 года он послал царю письмо, в котором говорил о нежелании крестьян вступать в новообразованное ополчение и убеждал Александра в том, что «в России ослабление связей подчиненности крестьян помещикам опаснее самого нашествия неприятельского» [Лопухин 1990: 171]. Спустя две недели после отправки письма Ростопчину Александр написал в том же тоне и Лопухину, который отозвался об откровенном ответе императора следующим образом: «Государь сказал мне, что не без удивления нашел он в донесении моем рассуждения совсем посторонние сделанному мне поручению» [Лопухин 1990: 180][166]166
  Письмо Александра датировано 16 января 1807 года. О Лопухине см. также [Lipski 1967].


[Закрыть].

Опубликовав в начале 1807 года памфлет «Мысли вслух на Красном крыльце», Ростопчин стал главным франкофобом в России. Освященный веками жанр политического памфлета пережил новый всплеск популярности в связи с Французской революцией. Памфлет Ростопчина был довольно краток и содержал рассуждения некоего Силы Андреевича Богатырева, чье имя заставляет вспомнить героев русского фольклора. Офицер в отставке, заслуженный ветеран, орденоносец – Богатырев приезжает в Москву, чтобы выяснить, пережили ли его родные битву с Наполеоном при Прейсиш-Эйлау. Прежде всего, как набожный православный россиянин, он помолился за царя в Успенском соборе Московского Кремля, в духовном центре русской самодержавной традиции. Затем этот архетипический дворянин уселся на Красном крыльце в раздумье: «Господи помилуй! Да будет ли этому конец? Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум <…> и сказать французу: сгинь ты, дьявольское наваждение! Ступай в ад, или в свояси, все равно, только не будь на Руси» [Ростопчин 1853: 8].

Богатырев сетует на то, что в современном обществе превозносятся невежественных, не уважающие самих себя русские, которые носятся с отбросами французского общества как со знаменитостями. Он обвиняет французских гувернеров в том, что они подорвали традиционную веру в Бога, верность царю и отечеству и приучили молодежь презирать свой родной язык, религию, старших и предков. У молодых аристократов «отечество <…> на Кузнецком мосту, а Царство небесное Париж» [Ростопчин 1853: 10]. (На Кузнецком мосту были сосредоточены фешенебельные магазины французских торговцев [Bonamour 1965: 54], которых Богатырев считает, наряду с французскими гувернерами, виновниками национального упадка.) То, что любой иммигрант автоматически приобретает в России столь высокий статус, оскорбляет российское национальное достоинство и дворянскую честь.

Ну не смешно ли <…> покажется, <…> чтоб псарь Климка, повар Абрашка, холоп Вавилка, прачка Грушка и непотребная девка Лушка стали воспитывать благородных детей и учить их доброму. <…> Чего у нас нет? Все есть, или быть может. ГОСУДАРЬ милосердный, дворянство великодушное, купечество богатое, народ трудолюбивый [Ростопчин 1853:11–12].

Богатырев перечисляет русских, прославившихся доблестными подвигами на поле битвы, и противопоставляет им французов: француз «врет чепуху, ни стыда, ни совести нет. Языком пыль пускает, а руками все забирает». В таком же духе он отзывается о Французской революции («головы рубили, как капусту») и о Наполеоне, который «пришел, как свирепый лев, <…> теперь бежит, как голодный волк». «Не щади зверя лютого» – этим призывом к русским воинам Богатырев завершает свою филиппику [Ростопчин 1853: 13–14, 17].

Подобно многим другим сочинениям Ростопчина, этот памфлет первоначально ходил по рукам в рукописном виде – и, по-видимому, анонимно. Один из экземпляров, привезенных в Петербург, попал в руки адмиралу Шишкову. Шишков был рад, что нашелся его единомышленник, и в марте опубликовал «Мысли вслух», чуть смягчив остроту выпадов против Франции. Ростопчин был недоволен внесенными изменениями и в мае 1807 года напечатал оригинальный вариант в Москве [Булич 1902–1905, 1: 190; Овчинников 1991: 151]. Очень быстро «эта книжка прошла всю Россию, – писал один из современников, – ее читали с восторгом! <…> Ростопчин был в этой книжке голосом народа; немудрено, что он был понят всеми Русскими» [Дмитриев 1869: 241]. Е. А. Головин, друг Ростопчина, писал ему из столицы, что члены петербургского Английского клуба (представлявшие, как и в московском клубе, элиту общества, которая включала на этот раз сановников, занимавших высшие государственные посты, и иностранных дипломатов) нашли памфлет занимательным и одобрили его содержание, однако представители власти не выразили восторга по поводу непрошеных советов [Rostopchine А. 1864: 431][167]167
  Письмо от 15 апреля 1807 года. См. также [Брокгауз, Ефрон 1890–1907, 29: 424–428].


[Закрыть].

Очень быстро было распродано 7 000 экземпляров книги. (Для сравнения: в революционной Франции тираж самых крупных ежедневных газет доходил до десяти и пятнадцати тысяч, но во Франции грамотность населения была гораздо выше, а пресса намного активнее [Бочкарев 1911: 206; Popkin 1989: 335].) А поскольку одним экземпляром обычно пользовались несколько человек, количество читателей Ростопчина должно было значительно превышать 7 000. Как известно, «Мысли вслух» были популярны также в купеческой среде, и это свидетельствует о том, что грубоватый простонародный язык автора и незамысловатый сюжет помогали преодолеть сословные барьеры [Половцов 1896–1918,17:260][168]168
  Глинка писал, что «листок» Ростопчина «облетел и чертоги, и хижины, и как будто был передовою вестью великого 1812 года» [Глинка 1895: 223].


[Закрыть]. Ростопчин строил модель русской идентичности, прибегая к примитивному культурному и социальному популизму: русский дворянин Богатырев был своего рода «благородным» двойником пресловутого Папаши Дюшена (грубого, ожесточенного санкюлота эпохи террора, героя памфлетов парижского журналиста Рене Эбера), а тон памфлетов, напоминавший популистское милитаристское бахвальство, характерное для Наполеоновской империи, также был перенят у Папаши Дюшена [Furet, Richet 1965: 216]. Тот факт, что Ростопчин выбрал просторечие, чтобы привлечь нижние слои общества и пассивных обывателей (тактика, к которой он вновь прибег с еще более важной целью в 1812 году), демонстрировал его оппортунистический прагматизм, который отличал его от других консерваторов, относившихся к обсуждению идеологических вопросов более осторожно и вдумчиво.

Готовность Ростопчина использовать пропагандистские методы врага говорит о том, что Шишков ошибался, думая, будто нашел в его лице единомышленника. Различие между ними заключалось прежде всего в том, что для Шишкова крестьянство было средоточием «подлинной русскости», и этим он отвергал мнение дворянства, согласно которому неразвитость и грубая натура крестьян оправдывает крепостное право; Ростопчин же, более искушенный в политике, осмотрительно сделал своего Богатырева дворянином, чтобы его критика вкусов и нравов общества не была понята как призыв к изменению общественного строя. Адмирал, преданный русской культурной традиции, выступал против иноземной культуры лишь тогда, когда она угрожала эту традицию нарушить. Для Ростопчина же националистическая демагогия служила политическим оружием, которое было направлено против всего французского в целом. Впоследствии он писал извиняющимся тоном в одной из брошюр, что в «пустячке, опубликованном в 1807 году», он лишь хотел предупредить русских людей о том, что некоторые французские иммигранты стараются распространить пораженческие настроения. «Да, я выступал против них, но мы ведь воевали с Францией, и было естественно, что они в тот момент мне не нравились» [Ростопчин 1853: 274]. Он даже похвалил русских за то, что они якобы вполне терпимо относились к французским иммигрантам в 1812 году, хотя сам-то он в своих «Мыслях на Красном крыльце» и других выступлениях всеми силами боролся с этой терпимостью.

И Шишков, и Ростопчин твердо верили в необходимость самодержавия и крепостного права, но доводы у них были разные. Шишков считал, что, излечив общество от заразы иноземной культуры, можно добиться естественного и гармоничного объединения всех классов в рамках традиционной социально-политической системы. А по мнению Ростопчина, естественное состояние общества – его внутренние конфликты и только сильная власть может защитить привилегии дворянства. Историк Кизеветтер усматривает в этом парадокс, лежащий в основе мировоззрения Ростопчина, который «носился с фантастическим идеалом независимого гражданина, исповедывающего идеологию политического рабства и увлеченного этой идеологией не за страх, а за совесть» [Кизеветтер 1915: 103]. Он пытался и впрямь сделать в политике невозможное. Для поддержания общественного порядка, полагал он, необходимо сильное самодержавие и крепостное право, но самодержец при этом не должен вмешиваться в общественный порядок (еще одно курьезное противоречие русского консерватизма)[169]169
  См. [Покровский 1912: 19; Кизеветтер 1915: 103–106; Мельгунов 1916: 410]. Мельгунов вынес в заглавие своей статьи название книги Кизеветтера «Исторические очерки», но на самом деле разбирает книгу «Исторические отклики» – «Исторические очерки» были написаны раньше.


[Закрыть]. Романтик-националист Шишков прославлял и старомосковскую традицию, и Петра I, а выразитель взглядов провинциального дворянства Ростопчин хотел, чтобы общество оберегало неограниченную власть царя. Различие между ними наглядно иллюстрируют литературные стили и жанры, которые они избрали. Шишков выражал свои мысли напрямик, без тени юмора, стараясь дать образец возвышенного русского литературного языка, каким он ему представлялся, и обращался к читателю от собственного лица. Созданный Ростопчиным образ Богатырева был абсолютно не похож на автора, являлся чуть ли не карикатурой на помещика-консерватора. Ростопчин, в отличие от Шишкова, писал с сарказмом и пытался одновременно развлечь читателя и направить его мысли в нужное русло.

Следующей зимой, вдохновленный успехом «Мыслей вслух», Ростопчин публикует комедию «Вести, или Убитый живой». Нехитрый сюжет комедии развивается в Москве. Уже знакомый читателю Богатырев узнает от одного из зашедших к нему знакомых, что жених его дочери ранен в бою. Приходят еще двое знакомых, каждый из которых рассказывает хозяину дома о последних событиях, описывая их прямо противоположным образом. Приходит четвертый гость и объявляет, что молодой человек убит. Сразу после этого тот появляется сам, живой и невредимый. Богатырев задает заслуженную взбучку любителям почесать языком. На этот раз он воплощает собой добродетели русской провинции, а сплетники – бесхребетное и трусливое вестернизированное столичное дворянство. Главный герой произносит горячую патриотическую проповедь: «Я люблю все Русское, и если бы не был Русской, то желал бы быть Русским; ибо я ничего лучше и славней не знаю. Это бриллиант между камнями, лев между зверьми, орел между птицами» [Ростопчин 1853: 42]. В одной сцене два посетителя с «говорящими» фамилиями – Пустяков и Моренкопф («голова мавра» – вероятно, ироничное выражение, относившееся к балтийским немцам)[170]170
  В раннее Новое время в Северо-Восточной Германии был популярен культ христианского мученика святого Маврикия (изображавшегося обычно чернокожим); в честь него были образованы «корпорации черноголовых» (Schwarzenhauptervereinigungen), которые являлись почетными гильдиями молодых неженатых купцов и существовали еще долго после Средних веков. Возможно, русские, торговавшие с прибалтийскими немцами, знали об этом обычае и в шутку прозвали «черноголовыми» всех немцев. Я благодарю за эту информацию Тапио Сальминена, который ссылается на работу [Johansen, Muhlen 1973:66]. Благодарю также Михаэля Харшайдта и Ганса-Мартина Модероу, которые помогли мне разобраться в этом вопросе.


[Закрыть], доктор-немец, – обсуждают последнюю битву, вести о которой обрывочны. Пустяков говорит, что даже неизвестно, кто из русских офицеров командовал войсками.

Моренкопф: Немецких Енерал пыл три штук, и фее мой семляк.

Пустяков: Да войска-та по крайней мере были Русские.

Моренкопф: Ну та мошна и эта скасать, а кагтап Енерал тут не пыл, так турна пы пыла [Ростопчин 1853: 42].

Здесь Ростопчин затрагивает одну из своих любимых тем: иностранцы заполонили Россию. Сильный немецкий акцент – характерный для Ростопчина прием, позволяющий добиться непритязательного комического эффекта. Богатырев прерывает позорное прославление иностранных генералов (предположительно подразумевая и Беннигсена, командовавшего русской армией в 1807 году, которого Ростопчин особенно не любил – возможно, из-за того, что генерал был причастен к убийству Павла I)[171]171
  Ростопчин намеренно не включил Беннигсена в пантеон русских полководцев, прославляемых им в «Мыслях вслух», и был раздосадован, когда Шишков сделал это в своем варианте комедии. См. [Половцов 1896–1918,17: 260].


[Закрыть] и противопоставляет иностранцам русского героя – «непобедимого Суворова» [Ростопчин 1853: 61]. Он высмеивает сплетников:

Половина города за тем в нем и живет, чтобы вестьми питаться <…>. Вестям есть фабрики, конторы <…> а в иных домах <…> делают вестям промен и спешат их с рук сжить с барышком. <…> Часто рассказы этих публичных вестовых на несколько времени направляют мнение и самой публики, которая почтенна, да немножко легковерна [Ростопчин 1853:40–41].

Этот отрывок в первую очередь показывает, как Ростопчин расценивал собственную публику, но вместе с тем верно отражает эту особенность московского общества. Уже один лишь пример князя Одоевского, снимавшего квартиру напротив почты, чтобы первым узнавать новости и передавать их другим, говорит о том, что Ростопчин в этом справедлив.

Комедия Ростопчина была показана в Арбатском театре в начале 1808 года всего три раза (и еще дважды – летом 1812-го), но, как вспоминает один из современников, по фамилии Сушков, «от гостиного двора до кабинета литератора, от прихожей и девичей до дворянского собрания, только и толков было в Москве, что об ней»[172]172
  Цит. по: [Овчинников 1991: 152].


[Закрыть]. Не будем забывать, что театр был единственным местом – не считая церкви, – где встречались люди из разных социальных слоев. В петербургском Большом театре в райке сидели «купцы, приказчики, слуги – самая нетребовательная и благодарная публика» [Гордин 1991: 38], в то время как ложи представляли собой некий аристократический выставочный зал, куда элегантно одетая знать приходила «людей посмотреть и себя показать»; первые ряды кресел были зарезервированы для особо важных персон, а места за креслами («стоящий партер») предназначались для молодых дворян, всецело преданных театру.

Комедия «Вести, или Убитый живой» не имела успеха у публики, так как ее сатира была слишком тяжеловесна. Глинка писал, что она «метила не в бровь, а прямо в глаз различным лицам, известным в тогдашнем большом московском свете» [Глинка 1895: 234]. Ростопчин, понятно, был расстроен провалом пьесы и выплеснул свои чувства в сочиненном им письме к Богатыреву от его вымышленного друга: «Хотя господа актеры из кожи лезли и галерейные заседатели много били в ладоши, однакож правду сказать: ложная и кресельная публика не совсем благосклонно тебя приняла и заключила, что в тебе много соли и ты пересолил» [Ростопчин 1853:137]. Как выразился Глинка, «роковые отголоски зрительских свистков жужжали не хуже пуль» [Глинка 1895:234]. Автор комедии саркастически советует своему герою: «Оставь старину в Кремле и на Спасском мосту в картинках» [Ростопчин 1853: 138]. Ростопчин предпочел объяснять свою неудачу не обидой тех, кого он высмеивал, а несогласием публики с патриотическими размышлениями Богатырева[173]173
  О том, кого высмеивал в своей комедии Ростопчин, см. [Покровский 1912: 9-11].


[Закрыть].

Как видно из этого «письма к Богатыреву», только простые люди («галерейные заседатели»), а никак не элита являются, по мнению Ростопчина, истинными патриотами. Эту мысль он развил в повести «Ох, французы!», написанной примерно тогда же и предназначенной, подобно большинству его сочинений, для приватного чтения друзьям[174]174
  См. [Rostopchine А. 1864: 74–75].


[Закрыть]. Героем повести был добродетельный дворянин-провинциал, а тему Ростопчин выбрал ту же, что и в «Мыслях» и «Вестях», – разложение российского общества в результате того, что французские влияния вытеснили традиции старой Руси. Вместо одиозного Моренкопфа из «Вестей» в повести фигурировала другая темная личность из немцев – шарлатан-прорицатель Мина Шнапгельд (в переводе на русский – что-то вроде «Деньгохвата»). В антинемецкой позиции Ростопчина не было ничего нового: еще за несколько лет до этого он возмущался немцами, которые «вбили себе в голову, что они должны наставлять русских» [Архив Воронцова 1870–1895,8:139][175]175
  Письмо к С. Воронцову, май 1796 года, София.


[Закрыть]. Большое число проживавших в России немцев делало их легкодоступной мишенью для пропагандистов ксенофобии.

Сочинения Ростопчина, направленные против французов, пользовались успехом и положили начало антифранцузской тенденции. Некий Левшин последовал примеру Ростопчина и опубликовал «Послание русского к французолюбцам вместо подарка в новый 1807 год». Другой автор выпустил комедию «Изгнание французов». Помимо этого существовало большое количество антифранцузских и антинаполеоновских произведений, происходивших из Германии и изданных в переводе. И. А. Крылов, сочинявший популярные пьесы, не остался в стороне от антифранцузской кампании и написал комедии «Модная лавка» и «Урок дочкам», перекликающиеся с идеями «Рассуждения о старом и новом слоге» Шишкова [Бочкарев 1911:208; Булич 1902–1905, 1: 174–179; Альтшуллер 1984: 140–144].

В один из вечеров в конце 1807 года Ростопчин посетил салон А. С. Небольсиной, котировавшийся как один из лучших в Москве. Какое-то время он развлекал собравшихся остротами и анекдотами, а затем разговорился с Сергеем Глинкой, начинающим драматургом, который неделей ранее поместил в газете «Московские ведомости» уведомление, что он собирается издавать журнал «Русский вестник» и посвятить его теме русского патриотизма. Ростопчин видел это уведомление и выразил желание сотрудничать с журналом. Польщенный вниманием столь важной особы, Глинка объяснил, что он всего лишь хочет, чтобы в обществе укоренился патриотический дух «Мыслей вслух на Красном крыльце». Ростопчин в ответ пожаловался на адмирала Шишкова, опубликовавшего памфлет без разрешения автора да при этом добавившего в список великих русских полководцев генерала Беннигсена, которого сам Ростопчин не хотел туда включать. Когда Глинка робко указал на слишком большую разницу между ними в статусе, Ростопчин учтиво, но решительно остановил его: «Полно, полно; где дело идет о пользе общей, там нет расстояния и там не считаются чинами» [Глинка 1895: 221–222].

Так началось их сотрудничество, ставшее особенно тесным в напряженные летние месяцы 1812 года. Ростопчин и Глинка составляли странную пару: вельможа и литератор, жесткий прагматик и наивный идеалист. Но у них была общая цель, и наряду с Шишковым и Карамзиным они стали самыми яркими представителями русского консерватизма в период между заключением Тильзитского мира и 1812 годом. Хотя в их биографиях не было почти ничего общего, их взгляды на современную действительность были на удивление похожи, что отражает сложную природу русского консерватизма того времени.

Сергей Николаевич Глинка был чувствителен, великодушен, доверчив и религиозен, готов терпеть лишения ради того, во что верил. К тому же он был хорошо образован и умен, хотя мыслил несколько беспорядочно, о чем свидетельствуют бесчисленные отклонения от основного курса в его интересных воспоминаниях. В России, где мало кто из дворян заботился о том, чтобы согласовать свои просветительские идеи со своей повседневной практикой государственного чиновника или крепостника, Глинка стремился к тому, чтобы его практическая деятельность не расходилась с его убеждениями. Этим, как и многим другим, он напоминал будущих декабристов[176]176
  Об этой особенности декабристов см. [Лотман 1994: 335–338].


[Закрыть]. Если Шишков стал националистом-консерватором, так как был воспитан в соответствующем духе и этот вопрос занимал его, а Ростопчин обратился к национализму из политических соображений, то у Глинки националистические идеи отвечали его душевной потребности привести свои идеалы в гармонию с действительностью. Впечатлительный Глинка больше, чем кто-либо иной из видных консерваторов, напоминал наиболее вдохновенных французских революционеров-идеалистов – как по воспитанию, так и по темпераменту. Он был образованным дворянином, предрасположенным к слезливой сентиментальности и вдохновлявшимся образами античных героев, а также страстным оратором, любившим принимать театральные позы; он сознавал свою склонность к мечтательности и морализаторству и грезил о нравственном возрождении общества в результате великого всеобщего катарсиса.

Рис. 3. С. Н. Глинка. [ОВИРО 1911–1912, 5: 133]

Глинка родился 5 июля 1776 года в дворянской семье в Смоленской губернии. Он вспоминал в идиллическом руссоистском духе свое детство на лоне природы, богобоязненных, скромных и гостеприимных родителей, которые серьезно относились к возложенному на них долгу заботиться о своих крепостных. Эти черты, возведенные в идеал в эпоху позднего Просвещения, Глинка воспринимал как квинтэссенцию русского духа и основу общественного порядка. В 1781 году Екатерина II, проезжая через его родные места, встречалась с семьей Глинки и обещала позаботиться о том, чтобы Сергей и его брат получили образование в Петербурге [Глинка 1895: 1-25]. И год спустя, в свой шестой день рождения, маленький Сергей в слезах распростился с отчим домом и убыл в далекую столицу, где провел безотлучно следующие 13 лет. Он был зачислен в Сухопутный кадетский корпус – одно из самых престижных учебных заведений России. Вскоре жизнь в кадетском корпусе вытеснила у юного Глинки воспоминания о доме. Директора корпуса И. И. Бецкой и Ф. Е. Ангальт, относившиеся к кадетам с любовью и нежностью, сумели привить Глинке глубокую привязанность к их учебному заведению. Программа обучения в корпусе была ориентирована на основные идеи философии позднего Просвещения и прежде всего на роман Жан Жака Руссо «Эмиль». Упор делался на развитие способности к нравственному самоанализу, веры в силу разума и идеалы справедливости, любовь и всеобщее равенство (хотя Бецкой при этом отстаивал незыблемость самодержавия и крепостного права). Бецкой стремился усовершенствовать российское общество путем создания целого класса людей, невосприимчивых к мирским грехам благодаря полученному воспитанию[177]177
  См. [Black 1979: 77–83; Ерошкина 1993; Лотман 1994: 79].


[Закрыть].

Здесь лучше, чем где бы то ни было, видно, что русский консерватизм вырос на той же культурной почве, что и Французская революция. Подобно Робеспьеру и Камилю Демулену в своем лицее за десяток лет до этого [Schama 1989: 380], мировоззрение Глинки формировалось, с одной стороны, на основе героической истории Древней Греции и Рима, а с другой стороны – сентиментальных наставлений и отвлеченных идей равенства, которые исповедовали Руссо и его последователи. Но даже если учебные программы в Лицее Людовика Великого и Сухопутном кадетском корпусе были сходны, то действительность, в которую окунались их выпускники, была совершенно разной. В предреволюционной Франции благодаря возросшей социальной мобильности, процветающей коммерции, развитому издательскому делу и прочно вставшим на ноги городским и аристократическим корпоративным организациям честолюбивые экс-лицеисты имели возможность, будучи юристами, журналистами и в конечном итоге политиками, жить в соответствии с привитыми им принципами. А кадетский корпус готовил солдат для общества с жесткой сословной иерархией и самодержавным правлением, так что полученное Глинкой образование почти никак не было связано с жизнью. Так как в России (в отличие от Франции) перспективы радикального изменения существующего строя отсутствовали, он пытался преодолеть ощущение собственной оторванности от реальности, преобразуя реальность в воображении, пока она не приходила в соответствие с идеалами свободы, социальной гармонии и гражданской добродетели, на которых он, подобно его французским современникам, был воспитан. Те, кто оканчивал кадетские корпуса на десять лет позже Глинки, также болезненно ощущали контраст между привитыми им в корпусе ожиданиями и русской действительностью, решительно отвергали старый режим и вступали в декабристские общества[178]178
  Среди декабристов и близких к ним молодых офицеров, окончивших кадетские корпуса, были К. Ф. Рылеев, А. Е. Розен, брат Сергея Глинки Федор и многие другие. См. [Аурова 1996].


[Закрыть].

Кадетский корпус придавал первостепенное значение классическому образованию. Глинка вспоминал:

Не знал я, под каким живу правлением, но знал, что вольность была душою римлян. Имя римского гражданина стояло почти на чреде полубогов. Исполинский призрак Древнего Рима заслонял от нас родную страну – ив России мы как будто видели и знали одну Екатерину [Глинка 1895: 63].

Екатерина II действительно уделяла большое внимание образованию в кадетских корпусах. Несмотря на попытки графа Ангальта расширить изучение русской истории и культуры, «Россия все еще скрывалась от нас в каком-то отдаленном тумане», – пишет Глинка. Культурной родиной кадетов была не Россия, а Франция. Глинка очень хорошо знал французскую литературу; позже он без всяких сожалений о прошлом писал: «Полюбя страстно французский язык, <…> я затеял уверять, будто бы родился во Франции, а не в России» [Глинка 1895: 66]. В преподавании классических предметов, как и во всем остальном в корпусе, ставилось во главу угла не накопление эмпирических знаний, а моральные ценности (доблестью спартанцев, к примеру, восхищались, но их тираническое социальное устройство осуждалось). Вдобавок к этическим принципам ответственности перед обществом и всеобщего братства людей преподаватели учили своих воспитанников уважать простых крестьян, кормильцев общества, и прибегали к помощи русских народных поговорок и пословиц, чтобы кадеты не отрывались от своих национальных корней [Глинка 1895: 63, 66][179]179
  В своих статьях в «Русском вестнике» Глинка часто приводит русские пословицы и поговорки, желая продемонстрировать глубокую интуитивную мудрость русского народа (см., например, июльский выпуск 1811 года, с. 16–43). Часто он обращается также к образам героев древнегреческой и римской истории, чтобы показать, что те или иные личности Киевской и Московской Руси не уступают им по своему величию и добродетелям.


[Закрыть].