Текст книги "Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I"

Глинка не соглашался с тем, что кадетский корпус выпускает молодых людей не подготовленными к жизни в обществе и к государственной службе. Он считал, что обучение в корпусе укрепило лучше черты его характера: нежелание пресмыкаться перед сильными мира сего и уважение достоинства каждого человека. Но все же он не мог преодолеть ощущения, что прекрасное образование – это одно, а суровая реальность жизни совсем иное. Среди товарищей он выделял троих, ставших впоследствии успешными офицерами и дипломатами. В 1794 году только шесть кадетов получили звезду отличника; Глинка был среди них, а трое его товарищей не были. «Впрочем, они получили потом звезды на службе, но я их не домогался заслужить; моя звезда блеснула и померкла в стенах корпуса» [Глинка 1895: ИЗ][180]180
  См. также [Глинка 1895: 40–41,112–113,116-117].


[Закрыть]. Это был важный момент в жизни Глинки. В эпоху, когда вступающему в жизнь русскому дворянину предоставлялись на выбор только два варианта – либо стать помещиком, либо поступить на службу государству, – Глинка не пошел ни по тому, ни по другому пути. Он предпочел редкую в то время стезю профессионального литератора. Если бы он жил в старорежимной Франции, это не вызывало бы никаких затруднений. В России было иначе. И к тому же это была не та профессия, к которой он готовил себя. Он выбрал это занятие под нажимом обстоятельств, свято веря в благодетельную силу Провидения. В первое десятилетие после окончания корпуса в 1795 году жизнь казалась Глинке бесцельной, он старался не нарушать привитых ему в корпусе этических принципов и боролся с разочарованием, вызванным невозможностью использовать полученное им блестящее образование для построения карьеры.

1 января 1795 года выпускнику кадетского корпуса Глинке было присвоено звание лейтенанта[181]181
  РГИА. Ф. 777. Оп. 1. Д. 876. Л. 35 об. – Зб.


[Закрыть]. При обучении там он практически не покидал Петербурга, и сразу после выпуска впервые за все это время поехал домой, в Смоленскую губернию, чтобы встретиться наконец лицом к лицу с «Россией». По пути он читал запрещенное цензурой «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева, а перед этим прочел историческую драму одного из своих преподавателей, Я. Б. Княжнина, «Вадим Новгородский», также запрещенную из-за содержавшейся в ней критики абсолютизма[182]182
  См. [Эйдельман 1989: 147–149].


[Закрыть]. Глинка всегда сентиментально превозносил внутреннее благородство простых людей, но в его описаниях их жизнь не предстает такой юдолью нищеты и бесправия, как у Радищева. Кадетский корпус дал ему лишь самое общее представление о русской истории, однако пробудил в нем активное романтическое воображение, и данное путешествие подтолкнуло его в новом направлении: «Главным впечатлением юности моей почитаю то, что в первый проезд мой из училища на родину я <…> вычитывал душу народа не из книг, но под сводом неба и прислушиваясь к душе русского слова. Вот что было впоследствии основанием “Русского вестника”» [Глинка 1895: 135]. Но в тот момент националист в нем еще не пробудился. В уме его царила Европа, и состоявшееся в марте первое посещение Москвы не произвело на него особого впечатления: куда ей до Рима или Афин![183]183
  См. [Глинка 1895: 127–136, 142].


[Закрыть]

Тут необходимо небольшое отступление о воспоминаниях Глинки, которые служат основным источником сведений о нем. В отличие от мемуаров Шишкова, написанных самоуверенным тоном, но без утайки регистрирующих все происходящее, «Записки» Глинки напоминают сентименталистский «роман воспитания». Главный герой, проведя невинное детство в деревне, сначала переживает процесс духовного самопознания (в кадетском корпусе), а затем путешествует наяву и в воображении, находясь в поиске своего жизненного предназначения и обретя его в качестве журналиста – пророка русского национального возрождения. Несколько томов его воспоминаний – это тщательно сконструированное литературное произведение, которое описывает этапы его собственной биографии и более масштабные проекты божественного Провидения, осуществленные в 1812 году. Хотя, конечно, безоговорочно доверять всему, что изложено Глинкой в его «Записках», нельзя, они все же служат важным биографическим источником – по двум причинам. Во-первых, Глинка был честен. Зачастую он принимал желаемое за действительное, но вряд ли стал бы целиком сочинять те или иные эпизоды. Во-вторых, идеи, которые он высказывает в «Записках», опубликованных в 1830-е годы, в целом повторяют то, что он писал в «Русском вестнике» в 1808–1812 годах, так что можно считать, что независимо от фактической точности воспоминаний Глинки они отражают его мироощущение в рассматриваемый период.

Летом 1795 года Глинка едет в Москву, чтобы вступить в должность адъютанта князя Ю. В. Долгорукова. «Русское было далеко от моих мыслей, – признается он впоследствии, – а в настоящем затерялся я в области так называемого большого света, так же далеко от древней Москвы и от старобытной России» [Глинка 1895:146]. Он завел друзей в театральных и литературных кругах, которые поощряли его в его первых поэтических опытах. Жизнь стала открываться ему и с изнанки, о которой преподаватели кадетского корпуса умалчивали, – в частности, он увидел нравственную распущенность аристократии и ее презрительное отношение к более низким слоям общества [Глинка 1895: 146, 153–164, 175]. Международная политика не вызывала особого интереса у Глинки и его друзей, но войну с Францией он не одобрял. Наполеон захватил его романтическое воображение со времен Египетского похода. Долгоруков был против того, чтобы русские помогали англичанам воевать с французами, и, хотя Глинка восхищался Суворовым, он рассматривал его Итальянский поход как попытку Австрии и Британии использовать Россию в собственных интересах [Глинка 1895:166,175,182,194]. В 1799 году его батальон направили на поддержку Суворова, но в этот момент было решено свернуть эту кампанию, и они вернулись в Москву.

Для пополнения доходов Глинка начал переводить либретто иностранных опер. Но армия оставляла ему слишком мало времени для этого занятия, и 30 октября 1800 года Глинка ушел в отставку – уже в чине майора[184]184
  РГИА. Ф. 777. Оп. 1. Д. 876. Л. 35 об. – Зб.


[Закрыть]. Служба в армии не давала ему финансовой независимости и не позволяла осуществить желание внести свой вклад в развитие общества. Владение крепостными тоже никак этому не способствовало. Когда один из богатых друзей предложил ему дарственную на 60 крестьянских душ, Глинка порвал бумагу и заявил: «Не возьму; я никогда не буду иметь человека как собственность, и притом не понимаю сельского быта» [Глинка 1895: 177][185]185
  См. также [Глинка 1895: 177–179,184].


[Закрыть]. Таким образом, он отверг два пути, традиционных для русского дворянина: государственную службу и землевладение – и предпочел вместо этого, подобно интеллигентам более поздних поколений, зарабатывать собственными силами.

Следующие несколько лет он плыл по течению, перебиваясь случайными заработками. Он работал для театра и даже сочинил оперу, но этого было мало, чтобы обеспечить свое существование. Сначала, выйдя в отставку, он поселился было в отчем доме, но после смерти родителей ничто его там не удерживало. Перед смертью матери в 1801 году Глинка пообещал ей позаботиться о сестре и уступить ей свою долю наследства, и, хотя он не выступал публично с осуждением крепостничества, он был рад избавиться от своих крепостных: «Я отдал крестьян как будто бы бремя, тяготившее меня. Люблю человечество, но людьми править не умею» [Глинка 1895:187]. Осенью 1802 года он вернулся в Москву, проиграл в карты оставшиеся у него деньги, а на последние гроши распил бутылку вина с другом. Один из друзей помог ему устроиться учителем на Украине, и Глинка провел там три года, после чего вновь вернулся в Москву без гроша в кармане. Он попытался поступить на государственную службу, но его не приняли, и он возобновил сотрудничество с театром [Глинка 1895: 184–193][186]186
  Обзор его сочинений содержится в статье «Глинка Сергей Николаевич» [Половцов 1896–1918, 5: 290–297].


[Закрыть].

Поворотный момент в жизни Глинки наступил в 1806 году, когда впервые возникла угроза наполеоновского вторжения в Россию. Он записался добровольцем в ополчение. Как он сам писал, оккупация Вены французами в 1805 году убедила его, что они доберутся и до Москвы. Мысль, что отечество в опасности, подхлестнула его энергию. Наполеон представлялся ему теперь чуть ли не мифическим существом, побуждаемым к новым завоеваниям некоей таинственной, неподвластной ему силой. Для молодого человека, оторвавшегося от своих корней и безуспешно пытавшегося найти цель в жизни, исполнение патриотического долга в рядах ополчения стало достижением этой цели, квазирелигиозным откровением, окончательным прозрением, начавшимся во время путешествия домой за 11 лет до этого. Позже он с глубоким чувством вспоминал:

В необычайный год среди русского народа ознакомился я с душою наших воинов. <…> Мне стыдно стало, что доселе, кружась в каком-то неведомом мире, не знал я ни духа, ни коренного образа мыслей русского народа. <…> Но время могучею силой вывело дух русский перед лицом нашего отечества и перед лицом Европы. Он повел меня, как далее увидим, к новой жизни [Глинка 1895: 216–217].

Разочаровавшись в старом режиме, Глинка нашел смысл в национальной идее, подобно многим его современникам во Франции после 1789 года и в Германии в 1813 году. Однако, в отличие от многих из них, романтический национализм привел его к консерватизму, побуждавшему его преобразовать старый порядок, а не разрушать его.

Война дала ему возможность приложить свои силы в этом новом направлении. Пьесы его отвечали настроениям публики. Осенью он посетил Петербург, где ставилась его историческая драма «Наталья, боярская дочь». «Ложи, партер – все было занято, – вспоминал он с гордостью. – Играли словом живым, душевным; гремели рукоплескания. Тут все сливалось с ходом тогдашнего времени. В драме моей и пожар, и самоотвержение для земли русской» [Глинка 1895: 203]. Он написал также пьесу «Михаил, князь Черниговский» (1808), которая была посвящена борьбе с татаро-монгольским нашествием, что звучало очень злободневно [Глинка 1895: 19–96, 211, 216–217, 203][187]187
  Письмо, написанное Глинкой из Смоленска к Д. П. Руничу, показывает, что он усматривал связь между своими сочинениями и службой в ополчении: «“Отеческой страны смущенное зрю время. / Мой друг! Сколь тягостно влачить сей жизни бремя!” Се глас моего Михаила и глас моего сердца. Пока не скажут нам: “Покойтесь!” до тех пор не увижу ни Москвы, ни Петербурга. <…> О, сага Patria!» (OP РЫБ. Ф. 656. Д. 13. Л. 3–3 об.). Этот «глас сердца» встречается в несколько измененном виде и в пьесе «Михаил, князь Черниговский» (акт II, сцена 1).


[Закрыть]. С тем же жаром, с каким он старался пробудить патриотические чувства у аристократов, Глинка обращался к крестьянам. По пути из Петербурга в Москву он проезжал деревню, крестьяне которой яростно спорили о том, кому из них идти в ополчение. Дело дошло почти до драки. «Кровь ваша и жизнь нужна отечеству, – принялся увещевать их Глинка (как он описывает это позже). – У меня, братцы, нет ни кола, ни двора, нет ни жены, ни детей; я сам в поте лица добываю хлеб насущный, а я дал клятву служить отечеству и умереть за него». Он объяснил, что народ набирают в ополчение, чтобы они постояли «за свою землю, за свои поля, за могилы отцов, за все, чем наделил Бог нашу землю русскую, что велит нам хранить и соблюдать в ней». Под влиянием его речи, пишет Глинка, «утирали слезы крестьяне, не замерзали слезы и в моих глазах <…> “Дай Бог вам здоровья!”» – кричали ему крестьяне на прощание. Несколько десятилетий спустя Глинка признается: «Эти слова и теперь откликаются в памяти и в сердце моем» [Глинка 1895: 204–205].

Итак, Глинка взял на себя миссию объединить нацию. Его патриотические драмы и пламенные речи, его навеянная историей Древнего Рима клятва умереть за родину, как и вся его последующая деятельность в качестве издателя «Русского вестника», были отзвуком Французской революции. Глинку объединяло с ней неуклонное стремление преодолеть социальные барьеры и привлечь свою аудиторию к активному участию в общей жизни. Он взывал к непосредственным чувствам людей, а не к холодному рассудку; патриотизм подразумевал героическое самопожертвование. Не случайно многие наиболее активные революционеры были связаны, как и Глинка, с театром и журналистикой [Schama 1989: 168, 379]. Оставив профессиональную армию, он с радостью присоединился к народному ополчению. Сергеи Глинки и Камили Демулены были продуктами одной и той же культуры, одного страстного ожидания катарсиса, который приведет к созданию чистого и честного общества руссоистской модели. В зависимости от национальных особенностей и от того, что представлял собой человек, это умонастроение могло привести как к радикализму, так и к консерватизму.

Глинка не участвовал в боях, но свои обязанности в народном ополчении выполнял с энтузиазмом. «Смерть для Отечества сладка, – писал он Державину, с которым познакомился, еще будучи кадетом. – И что значит жизнь в те дни, когда властолюбивые изверги, повергнув человечество в бездну неверия и разврата, мчат его по произволу своему по яростным волнам погибели и смерти?» Критикуя Наполеона, он рассматривал вопрос в более широком плане. «Какую пользу приобрели мы от мнимого нашего просвещения? Усугубило ли оно счастие наше? приемля сие слово в смысле жизни умеренной, семейственной, в союзе родства, дружества? – вопрошал он и сам же с убеждением отвечал отрицательно. – Умствователи, <…> которые <…> хотели низвергнуть алтари Бога, веры, <…> потрясли правила и нравы Русской земли. Слава тем, которые воскресят Россию в России! то есть возобновят любовь, исключительную любовь к простым нравам, к вере и к Богу»[188]188
  Письмо Глинки к Державину от 21 марта 1807 года, Москва. Цит. по: [Державин 1871, 6: 398].


[Закрыть].

В обществе Глинка чувствовал себя одиноко. Поскольку его знакомые дворяне не признавали духовных ценностей, привитых ему в кадетском корпусе, он стал искать тех, для кого они имели бы значение, и нашел таковых среди простых крестьян, к которым он привык относиться с уважением благодаря своему воспитанию. Он не принадлежал к какой-либо определенной социальной группе, так как утратил связь с сельской жизнью и не ступил на путь служебной карьеры, типичный для его класса, хоть и получил элитное образование. Эту пустоту в своей жизни он заполнил, отождествляя себя со всей русской нацией в целом, и в первую очередь с теми традиционными сторонами народной жизни, которые были наиболее далеки от его личного опыта. Подобно Александру I, пришедшему в конце концов к религиозному мистицизму, Глинка хотел жить, подчиняясь строгим этическим нормам, но ему не хватало знаний и интеллектуальной дисциплины, чтобы найти связь между своими идеалами и действительностью. В личной жизни он был готов к любому самопожертвованию, но его романтические националистические взгляды на общество, которые он отстаивал с упрямой решительностью, оказывались зачастую слишком упрощенными. Видя вопиющие недостатки современного общества, он избрал объектом поклонения допетровскую Русь, когда усвоенные им моральные ценности были, как ему казалось, реальностью, а Россия еще не подверглась «поддельному просвещению», лишившему многих русских дворян, включая его самого, их национальной идентичности. Как и Шишков, Глинка идеализировал мифическое прошлое, якобы не затронутое нравственной коррозией и не знавшее душевных сомнений. Он отвергал просветительскую идею прогресса и верил, что в прошлом существовал золотой век социальной гармонии. Эту гармонию, полагал он, обеспечивало патерналистское христианское правление добродетельного царя и не менее добродетельных бояр, воплощавших чисто русские моральные и духовные качества. Крепостничество было благотворно, так как оно давало возможность дворянам осуществлять руководство крестьянами с отеческой мягкостью. В 1806–1807 годы Глинка окончательно уверовал в то, что его миссия – напомнить русским людям о золотом веке и освободить их от европейских духовных оков. На место жестокости и самодурства должны прийти альтруизм и забота о слабых и невинных. Дворянство, вернувшись к своим патриархальным корням, нравственно очистится и оставит декадентскую привычку к роскоши и паразитический образ жизни, появившиеся с тех пор, как Петр III отменил в 1762 году обязательную службу для дворян. Оружием Глинки в его крестовом походе стал ежемесячник «Русский вестник» [Бочкарев 1911: 209–210; Попов 1987: 5–9][189]189
  Большой интерес представляет также статья [Walker 1979].


[Закрыть].

По окончании войны 1806–1807 годов Глинка вернулся в Москву и впервые взглянул на древнюю столицу как на хранилище русского прошлого и величия России. «В этом расположении духа задумал я издавать “Русский вестник”, <…> главною целью [которого] предположил я возбуждение народного духа и вызов к новой и неизбежной борьбе», – писал Глинка [Глинка 1895:220]: ведь Тильзит, как он полагал, был лишь временной передышкой. Он восхищался «Мыслями вслух на Красном крыльце» Ростопчина и с радостью воспринял желание графа сотрудничать с новым журналом. Между ними установились прочные взаимоотношения. В феврале 1808 года Глинка посетил Вороново, где хозяин развлекал его воспоминаниями о суворовских походах (опубликованных впоследствии в «Русском вестнике») и о царствовании Павла I[190]190
  Первой публикацией Ростопчина в «Русском вестнике» было письмо к издателю журнала, написанное под псевдонимом, в духе «Мыслей вслух». Оно воспроизведено в работе [Тихонравов 1898, 3,1: 371–372].


[Закрыть]. Это были любимые темы разговоров Ростопчина, и Глинка слушал его с жадным интересом [Глинка 1895: 220–226].

«Русский вестник» оказывал ощутимое влияние на современников благодаря тому, что превозносил до небес допетровскую Русь и русский национальный характер. Позиция издателя допускала критику современных недостатков, вроде жестокости по отношению к крепостным, бюрократического деспотизма, злоупотреблений властью, поскольку эти недостатки, которые удивительным образом отсутствовали в идеализированном прошлом, можно было приписать влиянию Запада. До того как к власти пришел Петр I, утверждал «Вестник», Россия «едва ли уступала какой стране в гражданских учреждениях, в законодательстве, в чистоте нравов, в жизни семейственной и во всем том, чем благоденствует народ, чтущий обычаи праотеческие, отечество, царя и Бога»[191]191
  «Русский вестник». 1808. № 3. С. 42. Цит. по: [Булич 1902–1905,1: 213]. Темы превосходства допетровской морали и культуры (включая одобрительное цитирование лингвистических трудов Шишкова) и идиллических отношений между крестьянами и их хозяевами, еще не испорченных влиянием Запада, не сходят со страниц журнала – см. содержание хотя бы первых двух выпусков за 1811 год. Январь 1811: «Лукьян Степанович Стрешнев» (3-24), «Отрывки о внутренней промышленности и о сношении оной с нравственностью» (31–49), «Поучительная грамота царя Алексея Михайловича <…> о Божьем гневе и об учреждении поста» (56–71), «О воспоминании великих Мужей» (91-104), «Мысли Ипполита Федоровича Богданова о славянах» (105–116). Февраль 1811: «Нравственные свойства царя Федора Алексеевича» (1-27), «Деревенская честность» (28–34), «Мысли о переводе К. Б. Г. с примечаниями издателя “Р. вестника”» (35–52), «Послание к чиновнику-поселянину» (52–62), «Выписки и замечания из хитрости ратного дела, или воинского устава, изданного в царствование царя Алексея Михайловича, 1647 года» (62–80), «Отъезд Моды из Москвы, или переписка Моды со Вкусом» (81–90), «Благодеяние» (91-107), «Замечания на одно место из книги; сравнение свойств и дел Константина Великого с свойствами и делами Петра Великого» (108–126). Даже говоря о Петре I, Глинка подчеркивает его лояльное отношение к московской традиции.


[Закрыть]. Однако экскурсы Глинки в российское прошлое грешили неточностью, так как он недостаточно хорошо об этом знал. Сказывалось его европейское воспитание: он часто приписывал персонажам русской истории не соответствовавшие эпохе взгляды и поведение героев из западноевропейской истории. Так, Н. М. Зотов якобы учил будущего императора Петра I согласно принципам, которые проповедовали Кондильяк и Песталоцци, а покорителя Сибири Ермака Глинка уподобляет Сципиону Африканскому. Вслед за Шишковым Глинка подыскивает русские соответствия крупнейшим фигурам из западной культуры, а вестернизированное образование, которое он и сам получил, теперь представляется ему одним из источников болезни, поразившей Россию. Традиционная Россия предстает у него как царство добра и образцовой нравственности [Булич 1902–1905,1: 212–216; Попов 1987: 7–9]. Хотя это было весьма поверхностное понимание истории, большинство читателей Глинки знали ее еще хуже, и многие из них смотрели на прошлое сквозь такие же европейские очки, как и Глинка. Подобная позиция издателя в сочетании с распространившейся повсеместно франкофобией обеспечивали успех журнала у публики, воспитанной в европейской традиции и вдруг обнаружившей, что ее собственная страна имеет историю, с которой имеет смысл познакомиться[192]192
  См., например, [Дмитриев 1869: 103; Вяземский 1878–1896, 2: 337]. Историк консервативных взглядов М. П. Погодин писал Глинке: «Ваш “Русский Вестник” 1808 г. <…> возбудил во мне первое чувство любви к отечеству, Русское чувство, и я благодарен вам во веки веков» (Цит. по: [Вяземский. 1878–1896,2:337]).


[Закрыть].

Глинка опубликовал список своих подписчиков за 1811 год – четвертый год издания «Вестника»[193]193
  «Русский вестник». 1811. № 1. Продолжение: 1812. № 2.


[Закрыть]. В тот момент у него числился 171 подписчик в Москве, 531 в других губерниях и еще 12, чей адрес он не указал. Список включал представителей старинных аристократических родов (некоторые из них позже примкнули к декабристам) и таких выдающихся персон, как Лабзин и бывший президент Коллегии иностранных дел Н. П. Панин (Ростопчин не входил в их число, так как Глинка с ним поссорился). Журнал распространялся по всей территории Российской империи: от Иркутска до Риги и от Архангельска до Тифлиса. Подписывались на него и священнослужители – один митрополит, четыре епископа, пять архимандритов, два протоиерея, один иерей, две духовные академии и три семинарии, – а также три Дворянских собрания, не менее пяти светских школ и Московский танцевальный клуб. В Петербурге же к ним присоединились всего девять человек, не считая адмирала Шишкова, и это говорит о том, что антинаполеоновская пропаганда Глинки и прославление допетровской Руси воспринимались недоверчиво в официальных кругах и неприязненно – в культурных. В 1808 году французский посол даже подал Александру I жалобу на опубликованные в «Вестнике» антифранцузские выпады, но никаких официальных мер против Глинки предпринято не было [Булич 1902–1905, 1:211–212].

Судя по всему, Глинка обращался в первую очередь к московскому и провинциальному дворянству: большинство его подписчиков жили в Москве или Подмосковье, на Украине и в Поволжье. Об этом свидетельствуют цифры 1813 года[194]194
  «Русский вестник» за 1813 год: № 3 (март), № 6 (июнь), № 11 (ноябрь), № 12 (декабрь).


[Закрыть]. Из 386 подписчиков, чьи адреса известны, 165 проживали в густонаселенных центральных и южных губерниях, по преимуществу сельскохозяйственных[195]195
  Это были Орловская, Калужская, Тульская, Рязанская, Тамбовская, Пензенская, Харьковская, Воронежская и Курская губернии (в границах 1850 года).


[Закрыть]. В Орловской губернии «Вестник» получали в каждом из десяти уездных городов. 69 подписчиков жили к западу и северу от Москвы, 55 – на Волге, между Нижним Новгородом и Астраханью, где экономические и социальные условия были примерно такими же. А вот в районах с менее развитой крепостнической структурой или отличающихся от других в этническом отношении их число было значительно меньше: в Архангельске всего четыре, в Сибири – 11, на Северном Кавказе – один, в Петрозаводске и Прибалтике – ни одного.

Социальный состав подписчиков «Русского вестника» за 1813 год подтверждает описанный характер журнала (в 1811 году сведения о составе не публиковались). 451 человек были дворянами, из них 136 были обозначены как «его благородие», 197 – как «высокоблагородие» (майоры, полковники и соответствующие им по положению гражданские чины), 75 – как «высокородие», «превосходительство» или даже «высокопревосходительство» (генералы и соответствующие им). Еще 41 подписчик был «сиятельством» (то есть графом или князем), по экземпляру получали великие князья Михаил и Николай (будущий царь Николай I), и один поступал в Императорскую библиотеку в Эрмитаже. С другой же стороны социальной лестницы 52 человека были купцами, а некий Григорий Сокольников, проживавший в далеком холодном Якутске и выписывавший журнал Глинки, был простым мещанином. Таким образом, число читателей журнала было приблизительно пропорционально числу грамотных людей (если не считать служителей церкви, из которых всего девять подписывались на журнал Глинки, так как он, как правило, избегал затрагивать религиозные темы). Основная масса читателей принадлежала к провинциальным дворянам (вроде членов семьи Шишкова), отошедшим от дел в достойном среднем чине, но были среди них также и сановники, и простолюдины. Состав подписчиков «Русского вестника» отражает социальную базу русского консерватизма.

Оценить уровень воздействия журнала Глинки на читателей трудно. Он печатался в количестве 600–700 экземпляров, в то время как тираж газеты «Северная почта», издававшейся Министерством внутренних дел, составлял 5 000 экземпляров. С другой стороны, «Вестник Европы» Карамзина и «Сын отечества» Н. И. Греча при тираже от одной до двух тысяч экземпляров считались весьма успешными, так что «Русский вестник» выглядел в этом ряду вполне достойно. К тому же многие периодические издания сходили с дистанции после нескольких первых выпусков, а «Русский вестник» продержался больше десяти лет, что свидетельствует о неослабевающем интересе к нему читателей. Более того, журнал был не из тех, которые бегло просматривают, чтобы затем выбросить. Начать с того, что для читателей, живших за пределами Москвы, годовая подписка стоила 15 рублей, а это по тем временам было недешево. Еще важнее тот факт, что это был не просто листок новостей, и, стало быть, журнал не слишком быстро устаревал. Вероятно, провинциальные дворяне добавляли каждый новый выпуск к своей скромной библиотеке, давали его читать друзьям и соседям. Можно предположить, что большинство грамотных домочадцев внимательно прочитывали журнал, размышляли над ним в течение долгих, скучных месяцев однообразной провинциальной жизни и делились своими впечатлениями с теми, кто его не читал. Среди подписчиков были также школьные библиотеки и читальные залы Дворянских собраний, где он проходил через многие руки. Поэтому количество читателей «Русского вестника» было, скорее всего, гораздо больше числа подписчиков.

«Русский вестник» муссировал излюбленные темы Глинки: величие Руси и падение нравственности. Так, декабрьский номер за 1811 год, к которому был приложен список подписчиков этого года, представлял собой книжку объемом в 124 страницы, содержавшую стихи самого Глинки и одного из читателей; отрывок из хроники о казаках (с панегирическими комментариями Глинки); рецензию на новую французскую книгу о значении религии; анализ московской хроники Смутного времени – о событиях начала XVII века; небольшую аллегорическую пьеску, высмеивавшую погоню за модой; письма читателей, сообщавших о семьях, находившихся в крайней нужде, и письма членов этих семей, благодаривших других читателей за оказанную финансовую поддержку. Неизменным рефреном были патриотизм, здравый смысл и сердечность, присущие русским всех времен и сословий, если только они оставались верны заветам предков и не поддавались пагубным соблазнам современного мира.

Многие литераторы были такого же невысокого мнения о сочинениях Глинки, какого они придерживались в отношении Шишкова. Так, Батюшков писал, что Глинка «похож на проповедника крестового похода» [Батюшков 1989, 2: 17][196]196
  Батюшков. Из записной книжки 1810–1811 годов.


[Закрыть]. «Можно ли любить невежество? – спрашивал он. – Можно ли любить нравы, обычаи, от которых мы отделены веками и, что еще более, целым веком просвещения? <…> Эти патриоты, жаркие декламаторы, не любят или не умеют любить Русской земли» [Батюшков 1989,2:111][197]197
  Письмо к Гнедичу от 1 ноября 1809 года, Хантоново.


[Закрыть]. Жуковский говорил, что он «очень далек от грубого восхищения a la Glinka» [Жуковский 1960, 4: 481][198]198
  Письмо к А. И. Тургеневу от 4 декабря 1810 года, Белев.


[Закрыть]. Вигель отмечал, что Глинка «без исключения превозносил все отечественное, без исключения поносил все иностранное» [Вигель 1928, 1: 346][199]199
  Вяземский также отмечал, что «Русский вестник» пользуется особой популярностью в провинции [Вяземский 1878–1896, 2: 338].


[Закрыть], и, одобряя это, находил, что «Вестник» выполнял очень важную функцию, особенно в провинции. Шишков был в восхищении: «…весьма охотно читаю Руской Вестник, который не твердит о словах естетика, образование, просвещение и тому подобных [то есть ключевых понятиях «нового стиля»], – но говорит всегда об истинной и чистой нравственности». Адмирал восторгался упорством Глинки: «Он не смотрит на то, что таковые его писания многим, у которых голова вскружена новыми понятиями, не нравятся; он <…> сеет семена благомыслия, <…> не угадывая предбудущего и не зная, дождь ли их зальет или солнце согреет» [Шишков 1870, 2: 319][200]200
  Письмо Шишкова к Бардовскому от 19 июля 1811 года, Санкт-Петербург.


[Закрыть].

Глинка бескомпромиссно оберегал независимость «Русского вестника» от посягательств сильных мира сего. Княгиня Дашкова выразила желание писать для журнала, но Глинка нашел, что в ее заметках слишком сильно чувствуются англомания и германофобия, и их сотрудничество быстро закончилось. Аналогичная история произошла с Ростопчиным. Его пьеса «Вести, или Убитый живой» потерпела в начале 1808 года фиаско, и он отправил Глинке для публикации два гневных письма, в которых обрушивался с упреками на публику. Глинка посчитал, что они слишком оскорбительны, и отказался печатать их, сказав, что он не станет угождать всем прихотям кого бы то ни было, после чего Ростопчин, рассердившись, прекратил знакомство с ним. Таким образом, их сотрудничеству пришел конец всего через несколько недель после того, как оно началось (в конце 1809 года оно ненадолго возобновилось, а в 1812 году вновь развернулось в полную силу). Однажды Аракчеев, с которым издатель «Вестника» находился в хороших отношениях, попросил Глинку напечатать письма нескольких человек с хвалебными отзывами о нем самом, где его называли «спасителем отечества», и получил от Глинки вежливый, но твердый отказ. Когда Глинка рассказал об этом М. А. Милорадовичу, тот воскликнул: «И вы это сделали с таким страшным человеком?» – на что издатель хладнокровно ответил: «А что такое страшный человек?» [Глинка 1895: 240][201]201
  См. также [Глинка 1895: 229–235, 239–252].


[Закрыть]. В конце концов, «Русский вестник» боролся с «исполином [тех] времен» – Наполеоном [Глинка 1895:240], и Глинка слишком серьезно относился к этой задаче, чтобы позволить кому-либо манипулировать им. Вполне возможно, что в его описании события приукрашены, но нет оснований сомневаться в том, что он желал быть свободной совестью русского народа, а не орудием абсолютистского государства. Другие журналисты обвиняли его в ксенофобии и мракобесии, но это его не останавливало. Он не обращал внимания на эти нападки, так как годы между Тильзитским миром и войной 1812 года были для него насыщены значительными событиями в жизни и делами. К тому же в 1808 году он женился и чувствовал себя счастливым семьянином, таким же, как все окружающие: «По знакомству моему с людьми московскими со мною говорили не запинаясь и откровенно. Словом, я жил среди народа и жизнию народною» [Глинка 1895: 252].

В свободное время Глинка работал над другими замыслами, в том числе над историей Французской революции, опубликованной в 1809 году под названием «Зеркало нового Парижа»[202]202
  Полное название: «Зеркало нового Парижа, от 1789 до 1809 года». Сохранились лишь два первых тома, охватывающие период до эпохи террора 1793 года. Глинка намеревался выпустить еще четыре тома, но неясно, написал ли он их.


[Закрыть]. Это было логическим дополнением к статьям «Русского вестника»: в то время как журнал прославлял Россию, исторический очерк пригвождал к позорному столбу деградирующую Францию. Книга демонстрирует его знание французской и классической культуры, приобретенное в стенах кадетского корпуса, но драматическое описание всех ужасов революции проникнуто высоконравственным негодованием и враждебностью.

Во введении автор излагает свою теорию Французской революции. В период с 1788 по 1793 год, пишет он, Париж, который «почитался столицею вкуса, ума, моды и просвещения, <…> сделался вертепом извергов и злодейства. Причину сей чудной перемены ищите в нравах и страстях. Страсти дали роскоши власть над добродетелью, легкомыслию над рассудком; страсти в жилище вкуса и моды поселили ужас и смерть». И вообще, морализирует он, «нравы, образ мыслей и свойства людей более всего объясняют причину и последствие всех общественных перемен» [Глинка 1809, 1: 1].

Дальше этого утверждения книга не идет. Сначала следует длительная ретроспектива морального разложения после смерти Людовика XIV, которое поражает все общество, но в особенности двор и аристократию в целом. Одним из зловещих симптомов этого процесса было растущее пренебрежение к соблюдению корпоративного достоинства. Тут сыграло свою роль и искусство. Популярность «Женитьбы Фигаро» Бомарше, в которой «осмеяно все то, что в обществе почитают святым: супружество, суды, стыдливость и пр. и пр. доказала, что умы Парижских жителей готовы к решительной перемене» [Глинка 1809,1: 32–33][203]203
  См. также [Глинка 1809, 1: 22; 2: 6, 11].


[Закрыть]. Рисуя мрачную картину революции, Глинка все больше сгущает краски. Людовик XVI, честный и преданный своему долгу правитель, был окружен лишь льстецами, дворянство отвернулось от него. Выдвиженцы из третьего сословия предавались отвлеченным мечтаниям и не знали реальной жизни. Принятая ими Декларация прав человека и гражданина была лишь трюком, призванным ввести массы в заблуждение и замаскировать преступления Марата и Робеспьера; в своей противоестественности они дошли даже до того, что требовали равных со всеми гражданских прав для негров и евреев [Глинка 1809, 1: 55, 73–76, 98–99, 116–117, 132–134; 2:43,94–96]. В результате революции жизнь во Франции стала безрадостной и беспокойной; усилился разрыв между баснословным богатством и беспросветной нуждой; люди перестали доверять друг другу, подозревая в другом доносчика; исчезло уважительное отношение к женщинам и старикам. Причины этой болезни были ясны: «отмщение, честолюбие, зависть, тщеславие, корысть и властолюбие» [Глинка 1809, 2: 37][204]204
  См. также [Глинка 1809, 2: 22–27].


[Закрыть]. Глинка не вдавался в подробности практических последствий этого всеобщего грехопадения и лишь подчеркивал, какой контраст эти грехи составляли добродетелям старой Руси. «Рассмотрите свойства сих страстей, – писал он, – и тогда можно предсказать все то, что от них впоследствует. Нравственные и политические происшествия предвещаются с такою же точностию, как и естественные явления» [Глинка 1809, 2: 37]. В предисловии ко второму тому книги он писал со своей обычной непосредственностью и прямотой: «Беспристрастные наши соотечественники, читая “Зеркало нового Парижа”, еще более порадуются, что они родились Русскими и в России» [Глинка 1809,2: предисловие].