Текст книги "Terra Nipponica: Среда обитания и среда воображения"

По этой причине «дикая» и «неприрученная» природа – в отличие от текстов хроник – не находит отражения в стихах. Это касается не только грозных природных и атмосферных явлений. Мы не встречаемся в японских стихах ни со страшными кабанами, ни с проказливыми лисами, ни с ядовитыми змеями, ни с насекомыми-кровососами. Насекомые представлены разновидностями стрекочущих («поющих») цикад и немыми бабочками, а не назойливыми комарами, прожорливой саранчой или грозными слепнями. Хроника может сообщать о настоящем нашествии слепней, от укусов которых пухнут и дохнут лошади и коровы[161]161
  Сёку нихон коки, Дзёва, 12-5-9 (845 г.).


[Закрыть], но в стихотворный текст им вход запрещен. Согласно биологическим представлениям китайцев и японцев, в категорию «насекомое» попадали и лягушка, и змея, но если безвредная лягушка – частый объект поэтического изображения, то змей в японских стихах встретить невозможно.

В поэтических антологиях для возвеличивания правителя была избрана природа, находящаяся в благодатном и безвредном для человека состоянии. Поэтам и в голову не могло прийти продекламировать нечто вроде: остановись, мгновенье, ты ужасно! Вместо этого они останавливали мгновение «прекрасное». Прекрасное чем? Прежде всего имелось в виду правильное чередование четырех времен года и сопутствующих им маркеров – растительных и животных (в основном это были певчие птицы). Чиновников-литераторов регулярно призывали во дворец на пир или же на поэтический турнир. Весьма часто указывается, что литераторов призывали числом 6–7 человек, что, видимо, должно было напоминать о китайских «семи мудрецах из сосновой рощи» (о том, что с числом «шесть-семь» человек имеет именно такие ассоциации, говорится в предисловии к стихам Фудзивара-но Умакаи в «Кайфусо»). На пиру им от имени императора объявляли тему (почти всегда это было то или иное природное явление, связанное с тем или иным временем года) для сочинительства. Так, император Дзюнна любовался цветением сакуры во дворце и одновременно велел сочинять стихи, посвященные сакуре. При этом он щедро угощал литераторов вином, так что они, как отмечает летописец, «ужасно напились» (в данном контексте это не осуждение бытового пьянства, а, скорее, указание на щедрость государя, который в конце поэтического мероприятия привычно жалует подарки своим «тепленьким» подданным). Спустя почти пару месяцев император велит сочинять стихи теперь уже про сосну и бамбук в летний сезон, который только что наступил[162]162
  Нихон коки, Тэнтё, 8-2-16; 8-4-10 (831 г.).


[Закрыть].

Таким образом, чиновникам-литераторам приказывали сочинять стихи. Для выполнения этого повеления они были обязаны владеть поэтическим языком и каноном, которому обучали как в государственных чиновничьих школах (китайские стихи), так и в процессе домашнего образования (японские стихи). Сочиняя по приказу и в соответствии с каноном, чиновники демонстрировали лояльность – стихотворчество было одним из его проявлений. Чиновники были освобождены от «вульгарных» налогов, вместо этого они облагались налогом поэтическим, они подносили стихи императору, демонстрируя таким образом свою лояльность и получая за нее немедленное вознаграждение (как неизменно отмечают хроники, «в соответствии с рангом»). Так происходил обмен услугами, конвертация слова в материю (обычным подарком были именно ткань или изделия из нее). Все вместе это служило ублажению природных сил в лице Неба, синтоистских божеств, будд.

Организуя поэтические сборища, император следовал за идеальным (по-своему утопическим) природным ритмом, утверждал его. Показательно, что хроника при всей ее чуткости к погодным проявлениям никогда не отмечает, какая стояла погода в день поэтических упражнений – само сочинение стихов создавало нужную атмосферу, которую с некоторой натяжкой можно охарактеризовать как «искусственный климат». В этот день никогда не идет дождь или снег, не случаются ураганы и землетрясения. В более позднее время стихи, сочиненные в присутствии императора, получают название «харэ-но ута», т. е. «песни, сочиненные в ясную погоду». Таким образом, предполагалось, что сочинение в присутствии императора способно прояснить н(Н)ебо. Практическим результатом такого хода мыслей стала тенденция, направленная на проведение действ с участием императора в закрытых помещениях[163]163
  Heldt Gustav. The Pursuit of Harmony. Poetry and Power in Early Heian Japan. Ithaca; New York, 2008. P. 80–82.


[Закрыть]. Это был адекватный и асимметричный ответ на капризы реальной природы. При таком подходе император автоматически превращался в подателя вёдра, защиту, «крышующую» ближайших подданных от дождя, урагана, ветра.

Пики поэтических сборищ под эгидой императора приходились на весну и осень. Около 20-го дня первой луны полагалось слагать стихи, посвященные весне. Такое поэтическое собрание являлось одним из элементов многодневных обрядов, посвященных наступлению нового года, т. е. весны. В этот день государь приказывал сочинять на определенную тему. Так, император Ниммё повелевает слагать стихи на тему «ранневесенние цветы и луна», «наступление весны», «начало весны», «сто цветов и сакэ» (количество сакэ не указывается), «красная слива, расцветшая перед дворцом». Знаки весны буквально проявлялись (высыпались) на теле – во время весеннего пира государь повелевает его участникам украсить свои волосы ветками цветущей сливы[164]164
  Сёку нихон коки, Дзёва, 1-1-20 (834 г.); 9-1-20 (842 г.); 11-1-17 (844 г.); 13-1-20 (846 г.); 15-1-21 (848 г.); 12-2-1 (845 г.).


[Закрыть].

Благодаря государеву пиру мы впервые встречаемся с упоминанием сакуры в качестве символа весны, цветы которой сделаются впоследствии «национальным цветком» Японии. Именно цветущую сакуру, росшую перед покоями императрицы, повелел воспевать весной 831 г. государь Дзюнна на устроенном им пиру[165]165
  Нихон коки, Тэнтё, 8-2-15 (831 г.).


[Закрыть]. Это повеление было частью процесса по признанию сакуры символом весны. До этого времени в качестве такого символа выступала слива – дерево китайского происхождения. Считается, что в правление Ниммё слива, росшая перед императорским дворцом Сисиндэн, засохла и вместо нее посадили сакуру. Вместе с вечнозеленым деревом татибана (разновидность мандарина) они образовывали пару, выражавшую идею перемен и вечности[166]166
  Heidt Gustav. The Pursuit of Harmony. Poetry and Power in Early Heian Japan. Ithaca; New York, 2008. P. 66.


[Закрыть].

Как и всюду в мире, весна воспринималась как благодатное время года, когда растения и все жизненные силы природы идут в рост. Поэтому искусный в танце старик, которому минуло 110 лет, станцевав перед императором в 10-й день первой луны, слагает такое стихотворение: «Хотя я и старик, но нечего печалиться в то время, когда цветут травы и деревья, поэтому танцую и я»[167]167
  Сёку нихон коки, Дзёва, 12-1-10 (845 г.).


[Закрыть]. Весна считалась временем года не только благодатным, но и умиротворенно-спокойным. В связи с этим император, находясь в павильоне на берегу пруда, повелевает 23 литераторам сочинять стихи именно такого содержания – «спокойный (умиротворенный) пруд в весеннюю пору». И это несмотря на то, что только что на его глазах придворные наловили «бесчисленное количество» рыб, которые, надо полагать, активно плескались, трепыхались и брызгались[168]168
  Нихон коки, Тэнтё, 5–3 вставная-12 (828 г.).


[Закрыть]. Но они вряд ли могли сбить поэтов с их умиротворенного толка.

Осень также отмечена многочисленными поэтическими действами. В 8-й луне во дворце проводился праздник (пир), посвященный цветам кустарника хаги (леспедеца двуцветная)[169]169
  Сёку нихон коки, Дзёва, 1-8-12 (834 г.); 11-8-1 (844 г.).


[Закрыть]. Однако основным осенним мероприятием был праздник долголетия (тёё). Он проводился 9-го дня 9-й луны. Поскольку его основным атрибутом являются хризантемы (символ стойкости и долголетия), то впоследствии он стал известен как «праздник хризантем». Это действо, призванное прославить и обеспечить долголетие, во время которого волосы украшают хризантемами и пьют «хризантемовое сакэ» (в чарке плавали лепестки – росой с хризантем питались, как известно, даосские бессмертные мудрецы). Сочинение стихов в этот день было неотъемлемой (а может быть, и основной) частью обрядности. Показательно, что, когда император Ниммё занемог, хроника сообщает об «отмене» праздника. При этом придворные все равно выпили «хризантемовое сакэ» и получили после этого причитающиеся им подарки[170]170
  Сёку нихон коки, Дзёва, 5-9-9 (838 г.).


[Закрыть]. Однако стихов на заданную императором тему в этот день не слагали, т. е. статус «настоящего» обряда этот праздник получал только в случае сочинительства.

Весьма часто день праздника долголетия приходился на сезон тайфунов, т. е. проливных дождей и ураганов, однако император приказывал придворным сочинять стихи о благодатной росе, прекрасных орхидеях, «осеннем ветерке» (акикадзэ), или же о летних цикадах[171]171
  Сёку нихон коки, Тэнтё, 10-9-9 (833 г.); Дзёва, 12-9-9 (845 г.); 1-9-9 (834 г.); 2-9-9 (835 г.); 3-9-9 (836 г.).


[Закрыть]. Последнее сообщение выглядит особенно впечатляюще, поскольку в записях хроники ему предшествуют сведения об ужасных штормах, в которые угодило японское посольство, которое безуспешно пыталось добраться до Китая. А в 848 г. после достаточно разрушительного землетрясения в 8-й луне хлынули проливные дожди, вызвавшие катастрофическое наводнение – смывало мосты, сбивало с ног людей и животных. Вода на столичных улицах поднималась до уровня полтора метра, власти раздавали рис и соль тем людям, которые были отрезаны от источников продовольственного снабжения. Но это бедствие не повлияло на проведение «праздника хризантем», его направленность и атмосферу. На сей раз император приказал сочинять стихи про «дождь, который омыл белые хризантемы»[172]172
  Сёку нихон коки, Касё, 1-8-28-1-9-9 (848 г.).


[Закрыть]. Обычно в случае подобных бедствий проводили моления по синтоистскому и буддийскому образцу. Однако на сей раз хроника их не фиксирует. По всей вероятности, посчитали, что магии стихового действа с его направленностью на упорядочивание природной стихии окажется вполне достаточно.

Огата Гэкко. Хаги

Если в день коллективного сочинения стихов нужного по сезону природного (канонического) явления по какой-то причине недоставало, император реализовывал свое жреческо-поэтическое право вызывать это явление. Государь Камму на пиру, проходившем в дворцовом саду, сочиняет стихотворение-приказ такого содержания: хоть тебе и положено сегодня куковать, кукушка, но ты молчишь; и все-таки подай голос, чтобы люди, собравшиеся на пир, могли услышать тебя[173]173
  Нихон коки, Энряку, 15-4-5 (796 г.).


[Закрыть].

Показательно, что официальная историческая хроника считает нужным привести этот «проходной» эпизод. Но он был важен для самих носителей культуры, ибо свидетельствовал о программных потенциях и амбициях государя. Наблюдая за природой и «подправляя» ее до запрограммированного образца, государь тем самым демонстрировал свою лояльность Небу и его сезонным принципам. Это была разновидность молитвы, адресованной Небу, которое, бывало, откликалось на нее.

В другом эпизоде, приводимом в хронике, отправившийся на соколиную охоту император Камму сочиняет во время вечернего пира стихотворение, в котором выражает недоумение по поводу того, что не слышит голоса оленя (дело происходит осенью, во время оленьего гона) и отказывается вернуться во дворец, пока не услышит звука его голоса (на самом деле рёва, но японцы деликатно обозначали его тем же глаголом – «наку», что и пение птиц, и стрекот цикад). И действительно, после оглашения стихотворения олень немедленно подает голос, и обрадованный государь велит сопровождающим слагать соответствующие стихи, а потом со спокойной душой возвращается во дворец[174]174
  Нихон коки, Энряку, 17-7-13 (798 г.).


[Закрыть].

Такая система сочинительства (пир и сочинительство на заданную тему) клонировалась и на частном уровне – в домах влиятельных сановников. Идея подношения стихов хозяину гостями и пожалования подарков хозяином, т. е. установление (подтверждение) социальной иерархии, присутствует и там. Таким образом, сочинительство в частных домах также осуществлялось в соответствии с каноном, принятым при дворе. Идеальная природа служила в этом каноне точкой отсчета, мерилом, эталоном. Изображению идеальной природы способствовало и само место проведения коллективного поэтического сборища. Очень часто это был сад, который сам по себе является моделью идеальной природы. Тогдашние поэты обладали прекрасным воображением. Находясь в Ёсино, они с легкостью представляли себе китайские пейзажи, которые никогда не видели. Частное поэтическое сочинительство служило подготовительным этапом для создания императорской антологии.

Стихи «Кокинсю» маркируют важные изменения в восприятии среды личного обитания. Реальная жизнь аристократов приобретает все более интерьерный характер, она все больше ограничивается узким пространством дворца, усадьбы, сада. Символом таких изменений становится транспорт – если раньше конное путешествие было делом обычным, то теперь ему на смену все чаще приходит повозка, запряженная волом, или же паланкин. На смену глаголам движения («Манъёсю») в «Кокинсю» все чаще приходит глагол «мацу», обозначающий процесс неподвижного ожидания в некоем фиксированном месте. Поэты ждут наступления весны, цветения в своем саду, любви… Именно в это время начинает формироваться «близорукость» японской культуры – особенность культурно обусловленного зрения, которое фокусируется на ближних объектах, но игнорирует объекты, расположенные вдали.

В «Манъёсю» содержится огромное количество топонимов, разбросанных по всей стране. Пространство «Кайфусо» абстрактно и космично. Но поэты «Кокинсю» уже не демонстрируют интереса к таким типам пространства, гораздо больше их волновало пространство столицы и собственного сада. Они воспевали по преимуществу ту природную зону, которая окружала столицу. При этом определенные места прочно связывались с определенными растениями или природными явлениями. Горы Ёсино – это сакура, гора Тацута – кленовые листья, гора Аусака – весна и т. д. Такие известные своими «природными данными» места получили впоследствии название знаменитых (мэйсё). Их совокупность образовывала своеобразную поэтическую топографию. Она была напрямую связана с божественными силами.

О том, как складывалась эта топография, свидетельствует история восприятия залива (бухты) Вака (Вака-но Ура, совр. преф. Вакаяма). Этот залив полностью отвечает геомантическим требованиям: с трех сторон его обступают горы, а южное направление открыто взгляду, перед которым открывается водное пространство. Залив Вака прославляется в «Манъёсю». Император Сёму тоже не может обойти его вниманием. В его указе говорится: «Это место самое лучшее, чтобы подниматься в горы, смотреть на море. Можно не путешествовать далеко и любоваться здесь. Поэтому бухту Вака [записывается иероглифом "слабая"] переименовываем в бухту Ака ["Светлая"]. Учреждаем здесь дворы для охраны от нарушителей покоя и чистоты. Распоряжаемся отправлять сюда весной и осенью чиновников для вознесения молитв богу острова Тамацусима и духу бухты Ака»[175]175
  Сёку нихонги, Дзинги, 1-10-16, 724 г.


[Закрыть].

Таким образом, выстраивается следующая картина. Место, которое соответствует требованием геомантии и близости к столице, признается идеальным для обозревания открытого пространства, оно требует защиты от посторонних, а божествам этого места приносятся молитвы. Что это были за молитвы? Поскольку в тексте ясно обозначено, что молитвы должны возноситься весной и осенью, мы можем предполагать: это были ритуалы, изначально связанные с сельскохозяйственным годовым циклом. Огромное количество стихов, посвященных бухте Вака в японской поэтической традиции, – это тоже своеобразная молитва, благодарность местным божествам за то, что они оказывают на поэта такое воздействие, которое позволяет порождать поэтический текст, т. е. демонстрировать свою чувствительность по отношению к природе, имеющей статус «воспитательницы чувств». В дальнейшем название залива стало записываться иероглифами «песня Ямато» (Вака)[176]176
  О превращении другой бухты – Акаси – в «знаменитое место», что было напрямую связано с поэтическим процессом, см.: Торопыгина М. В. Стихотворение высшей пробы «бухта Акаси»//Япония-2012. Ежегодник. М.: АИРО XXI, 2012. С. 282–292.


[Закрыть]. Количество мэйсё было достаточно велико. В поэтологическом трактате знаменитого поэта и теоретика поэзии монаха Ноин (988-?) насчитывается 654 места, достойных поэтического упоминания[177]177
  Ноин утамакура. Нихон кагаку тайкэй. Токио: Фукан сёбо, 1983. Т. 1. С. 91–101.


[Закрыть]. Ноин обнаруживает эти места во всех без исключения провинциях Японии, но следует иметь в виду, что их территориальное распределение крайне неравномерно. Наибольшая концентрация обнаруживается в околостоличных провинциях: Ямасиро (86), Ямато (44), Сэццу (35), Кавати (14), Оми (26). Общая закономерность распределения состоит в том, что по мере удаления от столицы количество мэйсё уменьшается. Исключение составляет лишь провинция Митиноку (30), т. е. северо-восток Хонсю.

Ноин много путешествовал по стране, он составил «полный» список мэйсё, однако в реальном придворном обороте их насчитывалось намного меньше. Причем их количество имеет тенденцию к сокращению. В антологии «Манъёсю» содержится упоминание около 700 различных топонимов (в наших подсчетах повторное употребление топонимов не учитывалось), которые расположены практически во всех провинциях страны[178]178
  Подсчеты выполнены по указателю географических названий в: Манъёсю. Собрание мириад листьев/Перевод А. Е. Глускиной. М: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1972.


[Закрыть]. Поскольку в этой антологии собрано около 4500 стихотворений, то соотношение стихотворение/ топоним составляет приблизительно 6,4. Однако уже в «Кокинсю» разнообразие топонимов заметно сокращается. Мы насчитали их около 130 на 1140 стихотворений этой антологии, т. е. один топоним приходится на 8,8 стихотворения. При этом в антологии полностью отсутствуют топонимы, расположенные в провинциях к югу-западу («западу» в традиционной японской системе ориентации) от столицы. Именно за счет этого отсечения и уменьшается разнообразие тех мест, которые признаются подходящими для поэтического воспевания. Причины такого отсечения юго-запада страны (и в особенности имевшего большое стратегическое значение острова Кюсю) не совсем понятны и требуют специального изучения и объяснения. Возможно, здесь сыграло свою роль наблюдаемое в период Хэйан сокращение контактов с Китаем и Кореей (эти контакты осуществлялись через остров Кюсю, откуда отправлялись японские посольства и куда прибывали посольства иностранные). Один из возможных путей объяснения связан, возможно, с тем, что «восток» имеет в культуре более благоприятные значения, связанные со светом и весной. Можно также предположить, что популярность северо-восточной Японии в поэтической традиции связана с авторитетом в среде аристократов повести в стихах «Исэ моногатари», главный герой которой Аривара Нарихира совершил путешествие в эти места (в частности, он видел и гору Фудзи). Важно отметить, что в делах управления страной западный регион вовсе не теряет своего значения. Таким образом, мы наблюдаем чрезвычайно интересную картину отделения культурно-поэтической сферы от сферы управленческой, каждая из них продолжает существование по собственным законам.

Огата Гэкко. Аривара Нарихира

Парадоксально, но личный топонимический список Ноина намного полнее, чем аналогичный список императорской, т. е. государственной, антологии. Этот факт свидетельствует о том, что отдельные представители японской культуры могли осваивать намного более обширную природную среду, чем это делал тот круг аристократов, который считал себя воплощением страны и государства.

Весьма часто поэты черпали свое «вдохновение» не в реальной природе, а в ее заменителях (моделях). В частности, это касается пейзажей, изображенных на ширмах. Связь между реалиями природы, поэзии и живописи хорошо видна по поэтическому действу, устроенному в усадьбе Фудзивара Митинага. Его участникам была предложена тема «Горы, которые похожи на ширму»[179]179
  Мидо кампакуки, Канко, 8-5-7 (1011 г.).


[Закрыть].

Пейзажи на ширмах считались полноценными заменителями природно-божественных реалий (поэтому и в настоящее время в синтоистских святилищах и буддийских храмах зачастую хранятся ширмы и живописные свитки с изображением самых обычных пейзажей)[180]180
  О связи между живописью на ширмах и поэзией см. прекрасный анализ в: Heidt Gustav. The Pursuit of Harmony. Poetry and Power in Early Heian Japan. Ithaca; New York, 2008. P. 241–284.


[Закрыть]. Эти ширмы, на которые были нанесены стихотворные тексты, хранили в дворцовых кладовых. Они были разборными, их створки привязывали друг к другу шнуром, во время ритуалов и церемоний использовали различные их наборы. В случае государевых ритуалов (в частности, интронизационных) ими обставляли государя с трех сторон, с четвертой (южной) находились его царедворцы. Такая организация интерьерного пространства копировала устройство столицы, которая, в свою очередь, воспроизводила идеальный природный порядок.

Сочинителям заказывали писать стихи на ширмах и те люди, которые отправлялись в провинцию по делам службы, – управители провинций, принцессы, назначенные жрицами в Исэ (Ки-но Цураюки написал множество таких стихотворений). В таком случае в ширменном стихотворении появлялись топонимы того места, которое служило целью путешественника[181]181
  Heidt Gustav. The Pursuit of Harmony. Poetry and Power in Early Heian Japan. Ithaca; New York, 2008. P. 254–255.


[Закрыть]. И тогда пейзаж приобретал должную степень окультуренности, что служило гарантией безопасного пребывания вдали от столицы. Можно предположить, что такие «стихотворные» ширмы использовались командировочными для отправления ритуалов на местах, точно так же как это делал император в столице. Такие ширмо-стихи являлись подношением местным божествам и были предназначены для их задобрения. Отправляясь в путь, чиновник запасался не только государевой инвеститурой (указом о назначении и печатью), но и стихотворно-ширменными оберегами. Изображения на ширмах и подписи к ним часто являются отображением полного годового цикла, включая основные календарные праздники. На некоторых ширмах содержится полный перечень таких календарных (сезонных) действ, что превращает ширму (или же набор их) в законченный живописный календарный цикл, воспроизводящий сезонный цикл поэтической антологии. Зачастую на ширмах представлены и знаменитые пейзажи со стихотворными подписями, демонстрирующие все четыре времени года. Таким образом, изображения на ширмах и стихи являются проявлением одной и той же «природной» идеологии, преподнесенной в разных формах, которые дублируют друг друга, усиливая действенность каждой из них. Именно поэтому пейзажная ширма с нанесенными на нее стихами считалась достойным подарком ко дню рождения, такой подарок считался благопожелательным в силу того, что он символизировал полноту календарного бытия, которое не знает конца.

Стихи «Кокинсю» демонстрируют не только готовность соединиться с природой («внешним миром») и подчинить свои настроения ее сезонным проявлениям. Поэты были увлечены (отвлечены?) и своим «внутренним миром», который мог вступать в конфликтные отношения с природным движением. Если сравнивать поэзию «Кокинсю» с китайскими стихами и «Манъёсю», то мы должны констатировать: с созданием «Кокинсю» в значительной степени меняется общая тональность описания природного пространства – если раньше поэты радовались от встречи с красотой (природой, находящейся в идеальном состоянии), то теперь они часто горюют по поводу того, что миг встречи закончился так быстро. И в этом отношении они демонстрируют несовпадение природного и личного времени. Вместо чистого восхищения идеальной природой с ее календарным порядком их, бывает, гложет чувство обреченности, ибо поэт начинает ощущать трагический разрыв между личным (линейным) и природным (циклическим) временем. В настоящем поэты видели конец прошлого, а в будущем – конец настоящего.

 
Осенний клен
Листочка не обронит,
Но мне не по себе.
Багрянец гуще -
А зима скорей.
 

(«Кокинсю», № 264)

 
Ах, в этом бренном мире
Итог всегда один…
Едва раскрылись сакуры бутоны -
И вот уже цветы
Устлали землю.
 

(«Кокинсю», № 73)

Культивирование личных эмоций, испытываемых в связи с природными изменениями, не отменяет того факта, что сочинение стихов все равно считалось делом государственной важности. Японцы, с одной стороны, ставили своей задачей подчинить себя циклическому времени, с другой – пытались «улучшить» его, подогнать под свои представления о должном. И только естественно, что в качестве главного патрона поэзии выступал император – именно он был конечным гарантом природного порядка. Вместе с тем необходимо помнить, что стихи в антологиях наводили порядок в той части природы, которая не имела прямого отношения к жизненному обеспечению. Мы не встречаем там упоминаний о тех культурных или диких растениях, которые дают пропитание. То же касается и фауны. Возможно, отчасти потому, что аристократы не испытывали трудностей с личным потреблением. Если бы мы судили о жизни японцев того времени исключительно по стихам, мы бы никогда не узнали, что основой их пищевого рациона были рис и другие зерновые культуры, овощи, бобовые и рыба. Разрыв между «изящным» и «крестьянским» подходами хорошо продемонстрирован в одном из рассказов сборника начала XIII в. «Удзи сюи моногатари» (I-13). Буддийский священник увидел весной плачущего послушника и решил, что тот натура чувствительная: горюет по поводу того, что ветер сдувает цветы сакуры. Однако причина оказалась иной: послушник печалился о том, что ветер сорвет цветы с отцовских посевов ячменя и тот останется без урожая.

Стихи рассказывают нам о том, как меняется природный мир, предназначенный для «потребления взглядом». Вместе с этим миром меняются и чувства человека. В этом и состоит их гармония. Природа отправляет сезонные послания, задача поэта – откликнуться на них. Похожим образом поступал и император, когда откликался с помощью ритуальных мер на те знаки, которые ему посылало Небо. На уровне каждого отдельного поэта его отклик – проявление изящного вкуса и лирика, но на уровне антологии это уже исполнение государственного долга и эпос, когда эстетические задачи играют подчиненную роль. Однако это было уже не обширное государство, занимавшее всю территорию Японского архипелага, это было «государство в государстве». Аристократы проживали в крошечном государстве-столице и мало интересовались тем, что происходило за ее пределами. В конечном счете это и предопределило крах их власти.

Важно отметить, что поэтические антологии, составленные по императорскому указу, фактически вытесняют из сознания и информационного оборота исторические хроники, которые раньше тоже создавались в соответствии с государевыми распоряжениями – официальные хроники перестают составляться. Последняя из «настоящих» официальных хроник «Сёку нихон коки» («Продолжение поздних анналов Японии») заканчивает свое повествование 850 г. (две последние хроники, которые обычно относят к «шести национальным историям» – «Нихон монтоку тэнно дзицуроку», 879 г., и «Нихон сандай дзицуроку», 901 г., являются лишь подготовительными материалами к составлению официальных хроник). Таким образом, происходит смена дискурса власти, с помощью которого она общается со страной (вернее, с ее элитой; под государством – кокка – тогда понимался императорский двор). При этом статус антологий имел тенденцию к повышению. Показательно, что если составление «Кокинсю» было доверено мелким чиновникам – Ки-но Томонори и его брату Цураюки, то начиная с «Сюи вакасю» составление антологий доверялось только высокопоставленным чиновникам.

В докладной записке по поводу окончания работы над хроникой «Сёку нихонги» говорилось, что предназначением хроники является фиксация «хорошего» и неутаивание «дурного»[182]182
  Нихон коки, Энряку, 16-2-13 (797 г.).


[Закрыть]. Именно поэтому хроники «честно» фиксировали природные аномалии (засухи, тайфуны, наводнения, землетрясения). Кроме того, к таким «природным» аномалиям относили эпидемии и пожары (в особенности те, которые случались из-за удара молнии). Считалось, что все эти явления служат указанием на гнев Неба и иных божественных сил, указанием на то, что в правлении существуют изъяны. Это требовало принятия определенных практических и ритуальных мер. Хроника по определению фиксирует «приращиваемую» информацию, она редко сообщает о том, что стояла хорошая погода, потому что «хорошая погода» – это норма. Мы полагаем, что смена дискурса, осуществляемого от имени государя, свидетельствует не только о смене «вкусов» элиты, она могла иметь одной из причин нежелание «официально» фиксировать природные аномалии, служащие указанием на неблагополучное состояние дел в государстве и провоцирующие, таким образом, политические неурядицы и лишние хлопоты, тем более что в период Хэйан мы наблюдаем постепенную деградацию централизованного государства, потерю дееспособности власти, редукцию ее возможностей и амбиций.