Текст книги "От застоя до настроя – 1. Трилогия. В тихом омуте. Книга – 1"

С этой целью он и приехал: осмотреться, принять решение.

Навстречу из карьера поднимался груженный «БЕЛАЗ». Он шёл тяжело, меланхолично покачиваясь на неровностях. Маленький «Уазик» прибился к обочине, и они разошлись, как черепаха и муравей.

С высоты контура карьер представился огромной пригоршней. Внизу работали, как игрушечные, экскаваторы, бульдозеры, самосвалы. По мере спуска карьер, казалось, сжимался, её борта поднимались, отчетливее прорисовывались уступы, дороги и отводы, как морщины на ладони.

Ещё издали Татарков заметил работающий на отводе бульдозер, который равнял недостроенный участок дороги. Прокладывают новую! Кажется, Дончак не такой уж и раздолбай. Только это, как же это? Э-э, нет, у нас так дела не делаются…

Дончак сам руководил работами по планировке. Снимать людей не откуда. Сейчас в колхозах люди нужнее.

Завидев спускающуюся в карьер легковую машину, начальника цеха окрикнул электрик. Хотел предупредить того о приближающейся опасности, но за гулом дизелей бульдозера Дончак не расслышал окрика. Пришлось электрику расстояние между ними сокращать скачками.

– Митрофаныч, генеральный нарисовался! – запыхавшись, сообщил он.

Дончак обернулся.

Генеральный директор остановился на основной дороге. Выйдя из машины и заложив руки за спину, разглядывал карьер. Примечал всё, что появилось в нём нового, или чего не появилось, но желательно было бы, чтобы появилось. А появился новый участок дороги. Это, хорошо.

Вниз, навстречу начальнику цеха, спускаться не стал. До конца перешейка было метров полста. Начальник сам спешил к нему по камням и осыпям.

– Здравствуйте, Родион Александрович! – запыхавшись, но с некоторым подъёмом, выдохнул Дончак,

Татарков про себя заметил: эко, как разгорячился!..

Спросил, кивнув на приветствие:

– Ты чем тут занимаешься?

– Дорогу отсыпаем, Родион Саныч.

– Нет, я тебя спрашиваю: ты чем занимаешься?

– Так это… дорогу. Это же втрое короче. Экономия и выгода очевидны.

– Не-ет, он меня не понял. Я тебя спрашиваю: ты, чем тут занимаешься? – у Родиона Александровича брови сошлись у переносицы и, казалось, что они вот-вот выщелкнут бородавку между ними.

В глазах Дончака погас свет вдохновения, и промелькнула растерянность: что тут не понятного?.. Гордая грудь его опала.

– Дорогой занимаюсь, Родион Александрович… – сказал он, отводя тоскливый взгляд в сторону недостроенного участка. На его сухощавом лице набухли желваки.

– Кто приказал?

– Да никто… сам вижу, что надо делать.

Родион Александрович прошёл вниз по дороге метров пять. Остановился. Остановился и, шедший за ним, начальник цеха.

– Прекратить!

– Не понял, Родион Саныч…

– Поймёшь, когда я тебя выгоню! – Родион Саныч решительно дернул головой и вернулся к машине. Сел в неё, и уехал.

Дончак в смятении долго, до полного исчезновения «УАЗика» за контур карьера, смотрел машине вслед. Потом потоптался на одном месте, словно отдирал от дороги прилипшие подошвы резиновых сапог, и вяло стал спускаться с насыпи.

Выходя на новую дорогу, показал бульдозеристу руками крест: шабаш! Отстроились…

Бульдозерист приглушил дизели.

– Что, Митрофаныч? – спросил он, высунувшись из кабины. Парень лет тридцати, мощный комплекции, отчего казалось, что только такой силе подвластен этот огромный механизм.

– Гони на вскрышу! Хватит, отработали! – потёр шею Дончак.

Бульдозерист, не веря услышанному, заморгал от удивления голубыми глазами, потом сплюнул, выругался, перекрыв гул дизелей матом, и задвигал рычагами. Вначале поднялась лопата, затем бульдозер рявкнув, словно повторил негодование своего хозяина, резко развернулся на одном месте и, загрохотал по только что спланированной им дороге прочь.

Николай Митрофанович какое-то время ещё потоптался на каменном аппендиците, попожимал плечами, покряхтел и тоже пошёл вслед за трактором.

Потом зачастили дожди. Потом стояли прекрасные дни, погода выдалась, словно в насмешку. На торчащий каменный выступ смотрели вначале с сожалением, но смирились: плетью обуха не перешибешь, – посмеивались, но никто не проявлял инициативы по его достройки. Ни сам Митрофанович, ни его заместитель, ни сменные мастера. На кой нужно, пистон получать?..

Лишь директор АТПр Амбиков не унимался, матерился, дороги требовал, и обещал, что, мол, будите сами, на своём горбу, породу из карьера вытаскивать…

«Шуми, шуми. Татаркова на тебя натравим, живо матюгальник запаяет». – Дончак скептически усмехался, и уходил от разговора с Амбиковым.

Вспомнил генерального, и он, тут как тут, явился через неделю, и даже не запылился, по утренней зорьке, вслед за первым рабочим автобусом.

«Прибыл», – проворчал Дончак.

На этот раз Татарков застал его в кабинете, тот сидел, перебирал какие-то бумажки.

Поднял начальника цеха вопросом. И, как видно, опять был чем-то недоволен.

– Дончак, ты, почему здесь?

– Здрасте… А где мне быть?

– Где?.. А ну пошли!

Татарков повернулся и скрылся за дверью.

Начальник цеха засуетился, наскоро закрыл на ключ кабинет и догнал генерального возле «УАЗика».

– Садись! – приказал Родион Александрович, кивнув на заднее сидение, и сел сам. – В карьер!

Машина знакомой дорогой побежала к месту разработок известнякового камня…

Остановились вновь у не достроенного участка дороги – у прикольного места. Вышли из машины. Татарков оглядывая территорию, спросил:

– Почему дорогу не отсыпаешь?

Дончак вздёрнул плечами.

– Так вы же запретили!

– Я?

– Да.

– Ты меня так и не понял. Я тебе что запретил? – сам же ответил с назидательностью: – Само-де-ятель-ность. Понял?

– Понял…

– Так, когда начнёшь отсыпать дорогу?

– Как прикажете!

– Наконец-то. Приказываю: с сегодняшнего дня, с этого самого часа! И чтоб дорога была к Майским праздникам. Докладывать лично мне, минуя Пьянцова. Я должен знать всё, что творится у меня на комбинате. От затеи до воплощения.

Генеральный развернулся, сел в машину. Уехал.

…Ну вот, теперь самодеятельность закончилась! – можно приступать к отсыпке дороги. Вздохнул с иронией Дончак.

21

Татарков был не в духе. Даже нет, не верно. Когда генеральный бывал не в духе, он выражал это так и с такой энергией, что стены кабинета тряслись. Но это его состояние всё же входило в какое-то понимание его реакции на что-то из ряда вон выходящее. А тут…

Когда в кабинет вошёл начальник горного цеха, генеральный директор не поднял головы, не кивнул на приветствие, а сосредоточенно продолжал что-то читать и писать. И Николай Митрофанович принужден был выстоять минут пять у двери кабинета, как школьник в учительской.

После некоторого томления Дончак прошёл к стульям, в длинном ряду у правой стены, и присел на первый.

На дворе стояло весеннее долгожданное тепло. Слабый ветерок пошевеливал тяжёлые шторы на открытых окнах. Татарков сидел за столом в рубашке с распущенным галстуком, с расстёгнутыми на груди пуговицами. Коричневый костюм висел сзади на спинке мягкого стула. Его молчание, казалось, ещё выше поднимало градус температуры в помещении.

Причину вызова Дончак знал, и догадывался, чем закончится их собеседование. Видимо – увольнением. По телефону ещё утром Татарков гаркнул:

– Ты начальником больше не работаешь!

А зная крутой и своенравный характер генерального директора, можно было не сомневаться в его угрозе. И уже остаток дня работал с таким настроением, как, наверное, приговоренный к каторге: знаешь, что приговорён, но не знаешь, когда будешь отправлен по этапу. До вечера его никто больше не донимал. Даже начала закрадываться надежда на помилование. Хотя бы частичное: выговор, лишение квартальной премии, которую, впрочем, давно уже никто не видели…

Но нет, не пронесло.

Звонок Нины Михайловны нагнал его уже на выходе из кабинета в конце дня.

– Николай Митрофанович, Родион Саныч тебя к себе кличет. К семнадцати сорока пяти. Прибытие обязательно.

– Понял.

В 17.45! А почему не в 18.00? За пятнадцать минут до производственного совещания? На которое, собственно, он и собирался отбыть. Интересно…

В 18.00 по понедельникам всегда проходили производственные совещания, – иногда их называли «трепаловками» или ППР – Посидели, Потрепались, Разошлись. В прямом и переносном смысле. Там и нервы потреплют и языки почешут. Есть на нём зачинатели, и есть последователи. Знали, что больше ложится на душу генерального. На этих заседаниях хозяин вёл себя демократично.

Татарков в общих чертах хорошо знал общее положение дел на всех заводах и в цехах, но иногда останавливался и на частностях. С разбора и положения дел на предприятии, заседание порой перетекало до банальных сплетен, анекдотических историй, отчего время совещания зависало на часы. Беседы заканчивались едва ли не к полуночи, и в большей части – ни о чём. Тем не менее, каждый из руководителей испытывал напряжение, поскольку генеральный мог в любую минуту изменить тему и пройтись по любому из присутствующих. Не расслаблялись.

И что примечательно, кого бы не коснулся глас генерального, он обязательно находил поддержку, чей-то одобрительный взгляд или восхищенный возглас. Или насмешку, как на очередной забавный случай или анекдот, и редко – сочувствие. Да и нельзя было иначе, поскольку за всей строгостью, напористостью, эта планёрка представлялась чем-то полу драматическим представлением, где – гром и молнии, мгла и солнышко.

Дончак предполагал, что генеральный директор перед планеркой выпустит на нём «пар», пройдёт по мозгам, как бульдозер по вскрыше, и на этом ограничится. Мало ли какие недоразумения случаются на производстве. Надо уметь их принимать и понимать.

Бывает, и вспылишь, бывает, и отлаешь кого-нибудь по работе, тем более вон какой воспитатель сидит на троне, пример для подражания. Потом отходишь, и всё продолжается дальше в настроенном рабочем режиме. До следующих упрёков или поощрений. Поощрения тоже специфические. Также и у генерального. Сейчас отлает, даст на перспективу настрой, и работай дальше, вдохновлённый и окрылённый. Коль сразу не издал приказ, то так и должно быть. По логике. Только надо переждать.

Николай Митрофанович не был говорливым, многословным, и потому больше слушал и на ус мотал.

С того момента, когда они вдвоём, он и Хлопотушкин, переехали из Тульской области в Татарково, в связи с закрытием там шахт, прошло уж десять лет. Когда-то они вместе окончили горный техникум, и на родных шахтах успели поработать бригадирами и мастерами. Но с развитием индустриализации и электрификации, уголёк со среднерусского плоскогорья постепенно стал менее востребованным, предприятия стали переходить на природный газ, а главное – залежи угля истощались, поэтому в родных краях работы для горняков не стало. Подались тогда кто куда, и они в том числе, в соседнюю область.

Татарков принял их мастерами в горный цех. Но вскоре Хлопотушкин был назначен в цех «известняковой муки», представляющий собой небольшую установку из двух шаровых мельниц, сушильного барабана, газовой печи, четырёх спаренных циклонов, шнеков, двух силосных емкостей-башен. И пыльный, заваленный отсевом, просыпями муки – рабочий беспорядок в цехе.

С уборки помещения он и начал. За каждой сменой закрепил определённый участок по уборке, и методично люди убирали свои территории, а далее поддерживали лишь порядок, в конце смены сметая с оборудования и с полов насевшую за восемь часов пыль. Через две-три недели в цех приятно было войти и, следовательно, работать в нём. Оборудование покрашенное, чистое. Уютными стали и рабочие места. А вскоре к нему пристроили и второй цех, но уже с молотковой мельницей.

Через год и Дончак стал руководить горным цехом. До назначения он работал старшим мастером, и, зная немало подводных течений, в структуре руководства ТКУ, не очень стремился занять эту почётную должность. Поскольку у Татаркова почти все начальники цехов исполняли роль «мальчиков для битья». Но директор умел и уговаривать. И проводил эту агитацию едва ли не от имени трудового народа и велению партии родной. В итоге, «мальчики» расслаблялись, а там уж – кому как повезёт. За пять лет работы в должности, всякого пришлось пережить. Благодарности имел, в виде одобрительного похлопывания:

– Работай Дончак, работай… Не на меня работаешь, на страну.

Или внушений, которые поддерживали дух и воспитывали понятие «насущного момента». На этом и держалась дисциплина, и выполнялись объёмы вскрышных работ, и объёмы добычи известняковой породы.

Конечно, цех головной, от его работы зависит производство щебня, известняковой «муки», то есть работа ДСЗ[5]. Следовательно, и заработная плата. Но ежегодные, квартальные и месячные встречные планы, «единогласно» принимаемые коллективами, для производства становились обременительными, неподъёмными. А технические и энергетические возможности ДСЗ оставались прежними. И чтобы не отставать от планов, приходилось заводу сокращать сроки капитальных и текущих ремонтов.

А, как известно – где тонко, там чаще и рвётся. Завод при таком напряжении немало терял, не укладывался в дневные нормативы рабочего дня, суток. И рабочей недели стало не хватать. Директор её увеличил вначале на один день – субботу, а там стали прихватывать и воскресения. Компенсировал же за счёт двойной оплаты и отгулов. Отгулы опять же предоставлялись в рабочие дни, отчего в цехах работало вместо восемнадцати человек в смену – вдвое меньше.

Но это трудонапряжение уже не учитывалось, однако вызывало раздражение у рабочих в цехах, как на ИТР, так и на самих себя, между рабочими, работать за себя и за того парня – это понижало энтузиазм. Пропадал социалистический принцип «каждому по его труду», вносило сумятицу.

Изнашивалось не только оборудование, но и людские духовные ресурсы. Рабочие высказывали недовольство мастерам, начальникам цехов, те – директору ДСЗ, Пьянцову. Директор, естественно, замыкал на себя. Или изредка в виде примечания к напряжённому графику работы оборудования завода: как износ агрегатов, недостаток запчастей и в конце… недовольство рабочих.

Выслушав, Родион Саныч подводил итог:

– Не будут дробилки работать, пойдёте сами с кувалдами бут долбить. Вы меня поняли?.. – и добавлял уже примирительно. – Если не будем планы выполнять, то знаете, что из меня сделают?.. А я из вас. Думать надо. Думайте! И рабочих заставляйте работать. Нечего рассусоливать. Воспитывать надо на труд, отдыхать потом будем. («При коммунизме», – дополняли его мысль руководители цехов и заводов.) У вас под руками все рычаги. Я даже таких не имею…

И это повторялось на каждой планерке или на производственном совещании. Руководители цехов и заводов оказывались между молотом и наковальней. И молот этот был весьма тяжёл.

Чтобы избегать его ударов, приходилось идти на увещевания, просьбы, на обещания, которые зачастую оставались пустыми, что приводило рабочих к раздражению. Ибо материальные стимулы давно уже стали главной составляющей в жизни советского человека, на которой теперь держится вся Советская власть, плюс электрификация, химизация, цветная и чёрная металлургия, строительство и горнодобывающая отрасли…

И вот вчера, в воскресение, рабочие просто не вышли на работу, за исключением мастеров. А один-два, включая и начальника цеха, бригаду не заменят. Следовательно, сутки простоял ДСЗ. Демократизация в действии…

По Татаркову: бардак, хаос, беспорядок.

Николай Митрофанович, когда понял, что горняки не выйдут на работу, сам уехал из цеха, в душе даже был доволен таким оборотом дела – наконец-то хоть эти полдня отдохнёт. Конечно, надо было доложиться. Но Пьянцов отсутствовал, отпросился в Тулу, не то в гости к тёще на блины, не то к брату жены на самогон. Скорее придумал предлог, и Татарков отпустил. Он тоже не без понятия, давал изредка передохнуть руководителям среднего звена. Потом отработают…

Но докладывать генеральному – это значит, на весь оставшийся день обречь себя на лихорадку, без температуры будет трясти. А так, формально, начальник цеха защищён субординаций, не действует через голову, тем более начальника цеха никто не уполномочивал. А главный инженер Крутиверть, человек новый, подставлять не хотелось. Пусть обживётся, осмотрится. Тем более, в любом случае, отвечать начальнику цеха.

Все знали, что Татарков работает без выходных. По крайней мере, в субботу целый день до вечера, в воскресение – до трёх-четырёх часов дня обязательно. Но основная причина была в другом – в Дончаке сработала пружина усталости. Устал ходить и уговаривать людей. Поддерживать их дух двойной оплатой, которая действовала на них так же, как красная тряпка на быка. Двойная оплата начислялась на «голый» тариф, а не на общий заработок, следовательно – рабочие получали копейки. Выходило – и заработать не заработаешь, и выходные пропали. Но, зато в полной мере заслужит почётный орден «Сутулова» и доброй порции раздражения и неудовлетворенность работой.

Пообщавшись со сторожем Горного цеха и ЦПД[6], в обязанность которого входила также и охрана здание управления цеха, Дончак на старом мотоцикле «Юпитере» укатил, но не домой – на рыбалку. Это был и его протест против нарушения КЗОТ, права гражданина СССР на труд и на отдых, – в Республике давно уже установился местный устав. Дончак понимал и то, какие будут последствия, поскольку закон на труд и отдых у Татаркова свой. Однако характер проявил, уехал подальше от дома, чтобы его не смог найти ни глаз, ни окрик генерального. Хотелось спокойно дожить до понедельника, а там – будь, что будет.

И вот, последствия обозначились. Но, похоже, не все. Татарков такие дела молчанием не обходил. А раз молчит, значит думает. Или уже что-то придумал…

Может самому дошло до сознания, включило понятие? Пружина иногда и в обратную сторону срабатывает. Нельзя её сжимать до бесконечности. Надо видеть причины и выходить из них. По государственному решать задачи и не одним днём, или месяцем. Нельзя же путём выкручивания рук, вытягиванием нервов и принуждением выполнять план и соцобязательства…

Много передумал Дончак за эти пятнадцать минут, украдкой посматривая на Татаркова. И терпеливо ждал.

Наконец Родион Александрович перестал писать. Сложил листы в красную папку, закрыл её.

Поднялся. Застегнул пуговицу на рубашке, подтянул галстук, но не высоко, до расстегнутого ворота. Одел костюм.

Взяв со стола папку, пошёл к двери кабинета. Проходя мимо Дончака, коротко бросил:

– Пошли…

Совещание инженерно-технического руководства проводилось в конференц-зале управления комбината. В ожидании генерального в аудитории стояли терпеливый гомон, говорок, иногда смех. За столом президиума сидели парторг предприятия Тишкин и председатель профкома Горбунков. И хоть решались вопросы сугубо производственного характера, однако без столь представительного президиума они не обходились.

При появлении генерального директора аудитория примолкла.

Татарков прошёл на забронированное ещё двадцать пять лет назад место в центре президиума, выдвинул стул и по-хозяйски расположился между общественными деятелями.

Дончак, войдя в зал и бегло оглядев его, нашёл для себя пустующее место в спаренных рядах кресел. Направился к нему. Но его остановил голос Татаркова.

– Дончак, а ты куда?

Николай Митрофанович приостановился, воззрел на него смятенный взгляд.

Татарков раскрывал перед собой красную папку.

– Так, товарищи, начнём совещание. И вот с чего. Вы уже слышали о чепе в горном цехе. О срыве производственных работ на ДСЗ, что поставило под угрозу выполнение государственного плана. Следовательно, и получение продукции – щебня, муки, и под угрозу поставлены прибыля и зарплата?..

Зал молчал. Татарков не получив ответа, продолжил:

– То есть на нашем предприятии, а именно на ДСЗ, произошёл саботаж. Я как, правильно называю? Я вещи своими именами называю? – повернулся к членам президиума.

Как парторг, так и профорг выразили ответ неопределенными телодвижениями, плечами, головами, чего для генерального, видимо, было достаточно, и он продолжил:

– И виновником этого преступного акта, и я, не сомневаясь, скажу, что организатором его стал, вот этот горе-руководитель, – ткнул пальцем в сторону Дончака, застывшего почти на средине конференц-зала, между столом президиума и первым рядом кресел. – У меня есть два решения по нему. И я ими хочу поделиться с вами. Как скажете, так и поступлю. Будем решать это дело демократично, идя в ногу со временем. Первое – отдать Дончака под суд. Пусть сила советского закона воздействует на него в полной мере. Поскольку в советском обществе такое не позволительно, и должно быть наказуемо. Как товарищи, поддерживаете такое предложение?

Товарищи единодушно промолчали. Ибо, если судить за подобные саботажи, то праведники здесь могут оказаться в меньшинстве.

Партошкин, начальник энергоучастка, подал ломаным голос:

– Огласите, пжалуста, весь список, – подражая алкашу из кинофильма «Напарник» Леонида Гайдая.

Его реплика привела аудиторию в тихое движение, она дружно вздохнула.

Татарков тоже хмыкнул.

– Хорошо. А второе… Предлагаю взять этого раздолбая на поруки. Я снимаю его с начальников горного цеха. И, слышь, Хлопотушкин, перевожу к тебе в цех. Найдёшь куда его пристроить? Ты слышишь?

Начальник цеха «Муки» привстал.

– Слышу, Родион Саныч.

– К тебе на перевоспитание, как к земляку. Сделай из него человека.

– Ты его к шаровой мельнице прикуй! – вновь вставил реплику Партошкин.

В зале вновь оживились, засмеялись.

Родион Саныч поддержал:

– Вот-вот. Приказ и его преамбулу я зачитывать не буду, он вам и без того понятен. – И к Дончаку: – А теперь иди отсюда, и не мозоль мне глаза!

И не дожидаясь, когда бывший начальник горного цеха покинет зал, спросил аудиторию:

– Я правильно поступил, товарищи?

– Как всегда! – ответил за всех Партошкин.

В голове Дончак, как в грохоте, гулко затрещало. Он спешно вышел. Но, уходя, успел заметить взгляды кое-кого из присутствующих. Они были разных оттенков – от сочувствующих до иронических. Последних, кажется, больше. Но он принял их не на свой счёт, а над ситуацией и над иронией Партошкина.

Выйдя из управления предприятия, Дончак остановился на широкой площадке крыльца второго выхода в торце здания, напротив которого через площадку и дорогу стоит Универмаг «Татарковский». Тёплый весенний воздух показался прохладным. Николай Митрофанович привскинул назад на плечи пиджак и оттянул на груди рубаху, она прилипла к телу. Достал пачку с сигаретами и вытряхнул стволик одной их них. Стал прикуривать, но спичка от первого же удара о коробок сломалась. Достал другую. Но и та оказалась не прочной, от удара о серник головка её отлетела в сторону.

Да чтоб тебя!..

Он сунул коробок в карман. Сигаретку, взяв в кулак, стал спускаться с площадки крыльца.

Уже на последней ступеньке расслышал голос, с ним кто-то поздоровался. Обернулся. Возле него стоял Шилин.

– А, привет, Паша.

– Привет, говорю. Не слышишь?

– Да уши щебнем засыпало, оглох.

– Татарков у себя, не знаешь?

Вместо ответа, Дончак попросил прикурить.

Шилин не курил, но спички всегда имел при себе, так как они нужны были и на даче, и на пастбище, чтобы иногда соорудить костерок. Шилин был в старых побитых ботинках, в поношенных рабочих костюме, брюках. Лысину прикрывала серая от времени кепочка. На брюках – приставшие колючки травы. Видимо, зашёл в управление прямо с пастбища.

Затянувшись глубоко табачным дымом, Дончак прикрыл, как от удовольствия, глаза, подняв лицо к небу. Шилин терпеливо выжидал.

Николай Митрофанович, сделав несколько затяжек, приходя в себя от суда ППР, с раздумчивостью сказал:

– Он на совещании… Ты к нему сегодня не лезь, – вновь затянулся сигаретным дымом. – Хотя… – дёрнул плечом, – сегодня милосердия у него сверх всякой меры. Ты к нему зачем?

– Да-а, – не определённо протянул Палыч. – Надо…

– Не советую.

Дончак сошёл со ступеньки и направился на Октябрьскую улицу домой.

22

Выходные получались большими – праздник 1-е Мая – выпал на понедельник. Это уже три дня. Да ещё своих три отгула. И того – воскресенье, понедельник, вторник, среда, четверг – почти неделя. За это время как раз можно на родину успеть сгонять и в пятницу к обеду на работу выйти. На счёт пятницы тоже можно договориться, отгул взять под отработку. Отработаем, за нами не заржавеет…

Александру Угарову нужно было съездить к матери. На эту тему он и размышлял.

На прошлой неделе он созванивался с матушкой по «межгороду». Хоть она сильно-то и не призывала на посадочные работы, но он знал, что кроме него ей помочь некому. Нужно было перекопать огород, и кое-что в доме поделать. Уже почти год не был у матери. Он заранее накапливал отгулы и подговаривался к Ананьину. Михаил Иванович обещал. А тут так удачно подвернулись выходные.

С женой Зиной переговорили – надо ехать! Она попробует отпроситься у Холодцова или у Хлопотушкина.

В среду Александр заговорил с механиком, остановив его в первом цехе у вращающегося сушильного барабана. Барабан крутился вхолостую, печь погашена, две шаровые мельницы стояли – оборвалась цепь на элеваторном узле, ею и занималась слесарная бригада. В цеху было относительно тихо, поговорить можно было.

– Иваныч, на эти выходные и праздничные надо к матери ехать. Дашь мне пару отгулов на тридцать первое апреля и второе мая? Там у меня с неделю уже набралось.

Михаил Иванович со своего почти двухметрового роста задумчиво посмотрел на слесаря и с сожалением ответил:

– Нет, Саша, ничего не получится.

– Почему? – насторожился Угаров.

– Первого мая и Седьмое Ноября – святые дни. Ты должен быть, как штык, на демонстрации.

– А что, она без меня может не состояться?

– Может. Без флагов и плакатов, что за демонстрация? Я один за всех унести их не смогу. Рук не хватит.

– Так и без меня найдутся знаменосцы.

– Кто? Ты уже четвертый отпрашиваешься. И у всех причины.

– Ну, кто из местных, те пусть и маршируют.

– Кто из местных, те давно болт на это мероприятие забили и плотно ключом завинтили.

– Ну и я забил! – загорячился Угаров.

– Ты? – с иронией спросил механик.

– Я…

– Александр, тебе квартира нужна?

– Нужна…

– Вот и весь сказ, – подытожил разговор Михаил Иванович. – Там ведь всех присутствующих и отсутствующих на карандаш возьмут. Родион Саныч специально на это дело счетоводов выделяет. Попадёшь в чёрный список, долго вам с Зиной квартиры не видать.

– Так что же делать?

Ананьин призадумался. Он носил густую шевелюру, которая ниспадала на уши. В раздумьях брал прядки волос рукой и накладывал на них, приглаживал.

– Слушай, Саш, давай тут с ребятами заканчивайте элеватор, и приходи в мастерскую. Там, может, что-нибудь придумаем.

Угаров кивнул, и они разошлись.

Александр Угаров был озадачен – пять дней коту под хвост! То есть демонстрации. А ещё боремся с пьянством, с алкоголизмом. Тут поневоле запьёшь. Но домой надо! Интересно, Зине дали отгул? Вряд ли Хлопотушка отпустит. Тоже из-за демонстрации. Вот и съезди к матери, вскопай огород, помоги по хозяйству…

23

В пультовой второго цеха зазвонил телефон. В «аквариуме» находились Ефросинья Разина и Антонина Серёгина. Тоня подняла трубку.

– Да, пультовая.

– Здравствуйте. Это вас беспокоят из объединенного профкома, – слышался из трубки женский голос.

– Да-да, слушаем… – Серёгина подала знак Разиной, чтобы та прикрыла дверь пультовой, шумно.

Разина встала из-за «обеденного» стола, сделала два шага и, выдернув из-под ручки двери швабру, подпирающая её. Прикрыла двери – шум от мельницы снизился. Серёгина тем временем ручкой громкости выключила радио, которое стояло на втором столике рядом с телефоном. Над ними на металлических щитах находились приборы КИПиА.

– Напомните Хлопотушкину и Ананьину, чтобы сегодня в четырнадцать ноль-ноль были на заседании объединенного профкома, – едва ли не по складам проговорила женщина вкрадчивым голосом. – Запомнили? Но лучше запишите.

– Запомнили и запишем.

Антонина подтянула к себе журнал оператора и стала записывать сообщение.

– Что там? – спросила Ефросинья, когда Тоня положила трубку на телефон.

– Объединённый Профком сегодня. Просят руководство наше прибыть на это мероприятие.

– Да они и без их напоминаний знают. Ещё с утра Виктор Михалыч Ананьина предупредил тут вот, в пультовой.

– Ну, одно дело, когда меж собой, другое – когда телефонограмма.

Разина согласно кивнула.

– Тряпки делить, машины, машинки, гальнитуры как квартирные, так и нательные, дамские, – «гальнитуры» назвала в шутки, по-бабушкиному, по-старинному, и усмехнулась.

– На этом профкоме должны и квартиры распределять. У восьмого дома по улице Строителей уже зону сняли.

– Нашему цеху-то, что достанется, нет?

– Должно. Дом большой девять, не то десять подъездов.

– Так и комбинат не маленький. Смотри, сколь народу понаехало. Только у нас в цеху, считай больше половины пришлых. А на керамике, кирпиче, на мехзаводе, в «Науке», на стройке в СУ и СМУ, в гараже… А сколько ещё в колхоз запрягли. Для всех одной крыши мало будет.

– Так там, на подходе, шестой дом. И по Первомайскому микрорайону разбивают планировку. Два уже заложили, и детский садик – четвертый уж. Растёт республика Татаркова.

– Да, растёт… – с какой-то внутренней грустью проговорила Разина и пошла открывать дверь пультовой, стало душно.

Антонина наклонилась над журналом, дописала телефонограмму. Глянула на часы на руке – 9.45.

– Ладно, я пошла к механикам, передам сообщение. Хлопотушка наш отъехал, так хоть Ананьина предупредить.

– Да он ненадолго, скоро будет.

С бункеров спустилась Зина Угарова. В пультовой застала Разину.

– А куда это все разбежались? Чай-то пить будем?

– Будем, – Ефросинья кивнула на журнал. – Вон, сегодня профком, квартиры распределять будут, вещички. К праздничкам Родион Саныч народ всегда радует. Как товарищ Сталин когда-то, после войны. Вы-то какие по очереди на квартиру?

– В это распределение не попадаем. Может быть, в следующее.

– Вы год-то уже отработали?

– Восемь месяцев и восемь дней.

– О, какая точность, как при беременности, – усмехнулась Разина.

– Так будешь считать и месяцы и дни, – Зина сняла с головы платок, стряхнула его за дверью пультовой и стала им обтирать лицо, круглое, простоватое.

Пультовая представляла собой будку из дерева, обитое листами фанеры изнутри и снаружи, утеплённая блоками пенопласта между ними, покрашенная зеленой краской, теперь уже ставшей буро-зелёной. С трёх сторон – широкие окна, четвёртая глухая, за её стеной находилась щитовая, из которой в пультовую выведены окошечки приборов. В одном из них большом, по центру щита, колебалась стрелка на оси, показывая загрузку отсева на мельницу. Этот прибор был копией того, что стоит на щите в третьем цехе. Два других – регулятор нагрузки бункеров, и потенциометр показывали температуру в печи.