Текст книги "Тревожная Балтика. Том 2"

Насилу дождался окончания рабочего дня, простился с мичманом и начальником службы, наконец-то упал на койку. Мрачные мысли не отпускали, атакуя, не давали заснуть. Он думал… думал…

Так пролежал без сна до полуночи. Взглянул на морские часы – без четверти двенадцать. Поднялся, подошел к столу поставить новые ключи в машинке, занес в журнал, потом расстелил постель, разделся и лег спать.

Утро оказалось безрадостным, предстояло возвращение на корабль. Мирков передал вахту посуровевшему Сафонову и оставил часть. Ни одна клетка тела не принимала общество, которое ему быстро опротивело. Нездоровый гул парней, живших на корабле, узаконенный беспорядок, духота и теснота, неприятие его командой, собственное постыдное бессилие – все страшило скорой деградацией. Медленно возвращался на корабль, заставлял себя идти вперед. Оправдывался перед собой за неприятный поворот судьбы, который нельзя вычеркнуть с листа жизни. Понимал, что это его судьба, и не желал допускать крайностей.

Глава третья

Боль и унижения делились между горсткой матросов младшего призыва. Остальные жили своими интересами, далекими от их мучений. Но, как бы там ни было, все пребывали во взволнованном ожидании морского странствия и приключений. Море представлялось всем живительным источником свободы, который хотели обуздать и выпить.

Александр также радовался предстоящему походу. Ожидание встречи с открытым морем будоражило его воображение. И радость была такой же огромной, как само море.

Закончив приготовление корабля к походу, все выстроились на верхней палубе по стойке смирно. Следившая за подготовкой штабная комиссия приняла корабль и дала разрешение на самостоятельный выход в море. После чего замполит корабля капитан-лейтенант Цыбуля огласил список людей, зачисленных в экипаж на время похода. Отзываясь, каждый отвечал «Я».

Командир громко скомандовал «Смирно!», строй замер.

– Флаг и гюйс – поднять! Равнение на флаг! – командир вскинул руку к козырьку и повернулся к мачте корабля, по которой медленно заскользили два флага – гидрографической службы и гюйс.

Затем капитан 1-го ранга сказал напутственное слово. В заключение он пожелал семи футов под килем, что вышло торжественно. За ним выступил Андронников, напомнил всем, что море не любит слабых, поход – не игрушки, к нему нужно относиться серьезно и со всей ответственностью. Призвал всех, особенно матросов срочной службы, забыть все недоразумения во взаимоотношениях, образумиться и начать жить по-новому, потому что море не любит вражды и не прощает непримиримости друг к другу. Но эти слова нисколько не тронули тех, кого касались в первую очередь. Их посчитали за очередную командирскую блажь, тем самым было продемонстрировано командирское бессилие перед беспределом.

По команде «вольно» все зашевелились и неторопливоустремились на места согласно корабельному расписанию.

В три часа пополудни из громкоговорителя раздались команды командира, который занял место в штурвальной рубке, послышались звуки звонков. В чреве корабля загрохотали мощные двигатели, и все пришло в движение. Выполняя указания командира, ютовые и баковые уложили концы, корабль начал неуклюже разворачиваться, отдаляясь от причала. С горделивой важностью он медленно отделился от бетонной стенки, пошел по каналу и вскоре пропал из виду. Выполняя приказ командования Балтийского флота, 1 сентября 1983 года в 15 часов по московскому времени разведывательный корабль Балтийского флота «ГС-242» под флагом гидрографической службы вышел из канала города Балтийска и взял курс на запад. К великому счастью Александра, накануне выхода в море он стал полноправным хозяином каюты СПС, получил от Андропова все документы, а значит, и ответственность за выполнение задания. Это снимало проблему существования в кубрике, от чего Саша испытывал удовлетворение. «Надо же, какое совпадение… Первого сентября дети идут в школу, а я в первый в жизни морской поход… – думал восторженно, сидя уже в собственной каюте. – Личное жилье с койкой и письменным столом, близость к командиру, готовность выполнять свои обязанности – что еще надо для спокойной работы?» – думал он в первые часы похода. Хотел, чтобы так было и дальше, но остро чувствовал близость опасности. Давно отбросил мечты о благородном поприще, теперь думал, как выжить в этом обезумевшем окружении. Положив на алтарь все силы и мужество, не впадет в позор, а станет настоящим героем. Страдая от воспоминаний о великой несправедливости, он не раз будет возвращаться к тем страшным дням, задавая себе один и тот жевопрос: «Прав ли я был тогда?» – и вновь, в который уже разраз, убеждал себя: «Да, прав!!»

Большая часть команды воспринимала его бесправной рабочей силой, обязанной при первом обращении быстро подбежать к хозяину и, не выказывая недовольства, за которое тут же награждался ударом, немедленно броситься исполнять просьбу. С потерей друзей речь Александра – с прилагательными, глаголами, восторгом и улыбками – по ненадобности сократилась до минимума, он потерял надежду на слова как средство общения. Его словарный запас охватывал лишь предметы бачка, посуды и камбуза.

Всякий раз он торопливо вносил в кубрик бачок и чайник и занимал привычное место у ящика, спешно подготавливал все к еде. Изводился мерзкой работой, чахнул в собственных глазах. Превращался в худого, с большим носом и тонкой шеей субъекта с потухшими глазами и торчащими короткими волосами. Однажды ему показалось, что он стал похож на суетливого Шикаревского со злобным взглядом.

«Неужели мне предназначено судьбой покорно склонять голову перед потерявшими стыд и совесть подонками, прислуживать им, сносить как должное тычки и сквернонословие?!» – думал он, натруженно угождая всем сразу. Обливаясь потом, он угодливо подавал, принимал, ловил недовольные взгляды, пытаясь угадать желания «годков».

Яркое солнце прожигало беззащитное судно. Ели горячий борщ, уставали утирать рукавом пот со лба и висков.

Демилюк откушал борща и застыл в ожидании, удивился, что сие осталось незамеченным. Минуя Миркова, демонстративно подал тарелку Шикаревскому, что означало степень крайнего недовольства. Шикаревский зло зыркнул на напарника, быстро наполнил посуду кашей, вернул Демилюку. Сурово взглянул на Александра, готовый поквитаться.

– Масло… – шепнул Шикаревский, глядя пустыми глазами, – масло где?..

Каждый день матрос повторял Александру, что его основная обязанность – обеспечивать кубрик маслом, что означало воровать из холодильника; для Саши это было неприемлемо.

Демилюк заметил отсутствие продукта, с невинным видом поинтересовался насчет масла, затем многозначительно посмотрел на Шикаревского, а тот – на сникшего Миркова.

– Где масло? – дерзко спросил матрос, злобствуя, стиснул челюсти. – Я тебе сколько раз говорил, что масло всегда должно быть к обеду? Воруй, но чтоб было…

Александр хотел что-то ответить, но не смог, не желал оправдываться. Все ждали молча. Грозный тон матроса поддержали ухмылками.

– Я не смог достать… – соврал отчаянно, стыдясь всего, что окружает его, в том числе наглеющего матроса. – А почему я смог? – оборвал его осмелевший Шикаревский. Быстрым движением он достал из-под рубахи небольшой газетный сверточек, отделил кусочек мягкого масла, отправил Демилюку в тарелку и вновь посмотрел на старшину.

«Годки» остались довольны его предприимчивостью. Шикаревский неистовствовал, приглушенно терзал Миркова:

– Почему я один должен бачковать? Я не хочу делать за тебя твою работу…

Надо было отвечать, но не было слов, которые бы дошли до сознания озверевшего напарника, взявшего верх.

«Отчего он все время твердит, что это моя работа? Ведь это не так… Она мне навязана без моего на то согласия. Этот потерявший всякий стыд Шикаревский мнит себя старшим лишь оттого, что способен к угодничеству, предал себя. Но если я стану таким, каким все хотят меня видеть, то я прокляну себя!»

Мирков хотел в Шикаревском видеть друга, но обнаружил лишь работающего на износ чуждого человека.

Лукин съел второе и задумался, приняв глубокомысленный вид. Но остался не понят. Лениво повернул голову, посмотрел на бачковых. Шикаревский глазами указал расстроенному Миркову на Лукина, который как ни в чем не бывало смотрел в противоположную сторону. Александр бросился к кружкам с компотом, разыскал лукинскую. Тот взял кружку, но скривился, отстранил равнодушно.

– Шикаревский, почему не моя кружка? – посмотрел на матроса, а затем недобро на Миркова.

Жгучий взгляд Шикаревского пронизал Александра. Исправляя положение, Шайдулин метнулся к кружкам, быстро определил нужную, прошипел злобно:

– Ну, «ш-ш-шифра»! – тем самым выразил крайнее недовольство и обещание грядущих неприятностей, быстро поставил кружку перед Лукиным. Вернулся на свое место и, посмотрев в глаза Миркову, обронил полушепотом:

– Я тебе сегодня, «шифра», сделаю…

Это совсем выбило Александра из колеи, давно не знал ничего подобного. Обида перехватила горло, он ненавидел себя и место, определенное рукой военкома. Кубрик молчал, но и в этом таилась угроза.

Александр взял себя в руки и бросился исполнять требования наглеющих людей, но вместо сочувственного снисхождения слышал отовсюду: «Х…, иди сюда», «шифра», «козел», «быстрей надо», «ублюдок». Очумело метался между ними, молил бога, чтобы быстрее закончился проклятый обед. Старался поймать равнодушный взгляд Андропова, но видел отчуждение и полное безразличие к его беде. Вера в обещание Андропова не давала покоя, тем более было публичное заявление: «Не трогайте моего старшину», что, впрочем, прозвучало неубедительно. Сердце больно ныло, мысленно корил товарища: «Что ж ты молчишь… ты же говорил?.. где твое слово?!» Но тот, признав свою беспомощность перед стаей, стыдливо отводил глаза, словно говорил ему, что снял с себя все обязательства и разорвал тягостные отношения.

Александр все понял, отступил. Лукин поставил опорожненную кружку и, уходя, обратился к Шайдулину:

– Шайдулин, делай с ним что хочешь… Но чтоб это было в последний раз. «Скворцов» – не жалей. Не понимает – растолковывай…

– Ладно, – послушно ответил тот.

Лукин демонстративно оставил кубрик. В ожидании интересного продолжения все посмотрели на матроса, а затем на мрачного Миркова. Шайдулин поднял на Шифру спокойные черные глаза-смородины.

Донеслось недовольное бурчание Шикаревского, который глядел на Миркова подозрительным, недоверчивым взглядом:

– На корабле уже две недели, а кружек не знаешь… Я уже на второй день сам весь бачок тащил, – добавил с укором. – Находи время, приходи на бачок и изучай посуду, – Шикаревский радовался от сознания собственного превосходства. – Я буду у тебя экзамен принимать!.. – улыбнулся и гордо посмотрел на всех.

Мирков молчал, готов был умереть на месте от стыдаза свое ничтожество и глупое упрямство.

Корж молча наблюдал за всем с соседнего стола. Не сдержался:

– Шифра… Ты смотри-и… Если так будешь относиться к делу, станешь таким, как Петров. – Глазами указал на убиравшего посуду бледного матроса, который побледнел еще больше. – Он тоже не знает, для чего здесь находится. Или ты хочешь остаться в вечных «карасях»?.. – Корж повысил голос. – Твой призыв тогда тебе сам скажет: мы служили «карасями», тащили бачок, а ты дурачком прикидывался? Потом же молодые придут, им все расскажут про тебя, как ты свой долг «по карасне» выполнял!

И тогда они тебя не зауважают и посылать будут далеко-далеко… Ой-й… – горестно покачал головой, – уж тогда я тебе не завидую… У нас есть один такой непонимающий в дивизионе. Ему уже домой пора, а его все за «карася» считают, он палубу с ними драит!

– Корж, а тебе не кажется, что ты перегибаешь палку?.. – прервал старшина 1-й статьи Петраускас, который сидел за третьим столом и являлся представителем лояльно настроенной группы команды, на последнем сроке был готов поиграть в демократию. На фоне серой безликости выделялся умом, некоторой совестливостью и порядочностью, но вовсе не являлся антиподом Коржу, хотя и возглавлял комсомольскую организацию корабля и был коммунистом. – Ты много на себя берешь. Не успел «карась» прийти на корабль, а ты его уже запугиваешь.

Это замечание совершенно не тронуло Коржа, он лишь напрягся, не повернув головы.

– А это никого не должно колебать! – строго заявил недовольный, пылая жаждой борьбы в защиту общего дела. – Я только знаю, что если кто пойдет против толпы и ее законов – а они святы и не нами были придуманы – тот жестоко поплатится! – он был готов к конфликту, что всех забавляло.

– Ну, ты не строй из себя борца за справедливость. Здесь не ты один разбираешься в законах, другие не меньше тебя переживают за толпу! – примиряюще заявил Петраускас, почувствовав, что тот готов разразиться грубой бранью, но уступать не собирался.

– А я все равно, – грянул Корж, не желая поступаться мыслью о главенстве, – никому не позволю меня перебивать и указывать мне! – намеренно растягивал каждое слово.

– Ну ты, Корж, много на себя берешь. Ты говоришь так, будто один здесь, – смягчаясь, строго заметил Петраускас, признав поражение.

Торжествуя победу, в которой не сомневался, Корж даже не счел нужным повернуться к противнику, отрубил злобно:

– Я землю грызть буду, но флот – не опозорю! Сам мразью никогда не был и другим не дам! – продемонстрировав мощь духа, поставил точку. Сглаживая противостояние, Петраускас добродушно воскликнул после короткой паузы:

– А вы знаете, что я перед самым походом узнал? Нас, секретарей, собирали на комсомольское собрание дивизиона, и я там случайно услышал, что наш замполит, до того как прибыть на корабль, служил в штабе флота, заведовал чем-то в комсомоле и погорел на каких-то делишках, – добавил он, ухмыляясь. – Вот его к нам и прислали на перевоспитание… – его слова были поддержаны смешками и улыбками парней.

– Да-да. Он… какой-то дурковатый… – охотно отозвался Корж, как будто перед этим не было никакой перепалки.

Все зашевелились, улыбками и веселыми пересудами отреагировали на замечание. Лишь бачковые крутились с тряпками, оттирали грязные пятна на столе.

– А знаете, что он закончил? – продолжал Петраускас. – Какое-то артиллерийское политехническое училище, – потешался над сухопутным образованием.

– Оно и видно, что ни черта в морском деле не понимает, – отозвался один из матросов. – Командир его, как пацана, гоняет по лоциям, чтобы учился. Морской же специальности нет, а офицеру положено иметь вторую специальность. Так он собирается стать штурманом и готовится к дежурству. Командир его учит, учит, а он как баран, ничего не понимает.

Первым встал Корж, продолжая разговор, остальные потянулись за ним на перекур.

Когда стол опустел, Шикаревский и Мирков присели поесть. Быстрыми движениями, как голодные волки, спешно затолкали в рот остатки еды, жуя, поминутно вытирали рукавами пот на лбах. Молчком навели порядок на столе. Мирков старался поспевать за Шикаревским, который работал как машина, но сам двигался лениво, словно вот-вот заснет. Погруженный в мрачные раздумья, тупо возил куском грязной ветоши по столу, затем перешел на ящик, не замечая, что скорость его движений соответствует скорости движений черепахи.

– Да чего ты мудохаешься! – возмутился недовольный Шикаревский. – Тошно смотреть! – Совсем отчаявшись, как заведенный, одним движением ветоши он быстро сгреб мусор в ладонь, бросил в пищевой бачок, который живо заполнил грязными тарелками, далее выставил пальцы к кружкам, нанизал каждую и сжал в кулак. – Вот и все! – заключил зло, с видом крайнего недовольства.

Но Александр остался равнодушен, только посмотрел мутным взглядом, а затем стал вглядываться в дальний угол кубрика. Угнетало рабское положение, чем больше он анализировал ситуацию, тем более погружался в задумчивость, словно в летаргический сон. Окружающие предметы, люди, обстановка казались нереальными.

Шикаревский грубо всучил ему в руки заполненный посудой медный бачок, буркнул, чтобы тот шел на камбуз.

Мирков поплелся по коридору. Его встретил издевательский возглас кока – большого матроса с вислыми щеками, беспокойно возившегося у плиты.

– О! О-о-о… кто к нам пришел! Шифра к нам пришел! – изгалялся тот, изображая широкую улыбку.

Александр лишь сжался от неприязни.

– Что-то ты не балуешь меня своими посещениями?! – громыхал кок, издеваясь, кривил в противной гримасе толстощекую морду.

Встреча с очередным глупцом вызывала отвращение у Александра, пытавшегося не упасть на скользком от грязной воды и жировых потеков кафельном полу. Примостившись на корточках, трое матросов мыли посуду в пищевых бачках, отчужденно взглянули на Миркова.

Большую часть дня кок на камбузе был один, и когда наступал его час, тут же с радостью издевался над младшими, перекладывая на их плечи всю самую грязную работу.

Мирков подумал, что если начнет говорить с этой мерзостью о правилах хорошего тона, такте и вежливости, то будет не понят и осмеян. С большой осторожностью пошел по скользкому кафелю, поставил бачок, выложил посуду на пол. Кротко поинтересовался у кока, где можно взять горячую воду. Если бы мог, никогда бы по своей воле не обратился к неприятному человеку.

– Налей воду в свой бачок и поставь на плиту, – ответил тот грубо, воспринимая вежливость Миркова как подтверждение его полного ничтожества.

Хотел так и сделать, но понял, что его разыгрывают, была обидна подобная реакция на обычный вопрос.

«Что ж ты, гад, надо мной издеваешься! – сцепив зубы, переживал Александр, понимая, что находится в навозной яме, охваченной смрадом. – Я же обращаюсь к тебе как к человеку». С надеждой на помощь он посмотрел на моющих посуду, но те отводили глаза, боялись гнева толстого кока с огромными кулаками и красной мордой мясника.

Откуда-то пришла подсказка, Александр пошел к плите, где обнаружил бак с теплой водой. Вежливо поинтересовался, можно ли оттуда набрать воды.

– Мм-о-ожно! – громыхнул сердито кок.

Большой чумичкой Мирков зачерпнул воду, налил в свой бачок.

– А что это говорят, будто ты под дурачка косишь? – вкрадчиво полюбопытствовал толстяк, возясь у плиты.

Промолчал, посчитал недостойным отвечать. С удовольствием поговорил бы с коком на любую тему, но только не на эту. Как и другие матросы, Александр на корточках примостился возле бачка, куском ветоши оттирал посуду, балансируя на скользком полу.

Закончив работу, бачковые тихонько выскальзывали из камбуза. Выполнив задание, Александр собрался уходить.

– А ты куда?.. – удивился кок, остановил старшину у двери.

– Да мне… побыстрей надо… Меня работа ждет… и надо еще тарелки протирать, – Саша полагал, что аргумент весомый.

– Зна-а-аем, какая у тебя работа… – растянул кок умно и хитро. – Ходишь с папкой по кораблю, буи гоняешь… Вот и вся твоя работа. Даже Шикаревский на тебя жалуется! – он стал зол. – Ты, «шифра», – вскинул тяжелый подбородок, оскалился. – Если не будешь помогать своим и не подменишь Шайдулина, то я тебя сгною. Понял?! И бачок здесь надо оставлять, до сих пор не знаешь… – упрекнул с насмешкой.

– Понял.

– А то, видишь ли, ему нельзя бачковать и делать приборки. А что – я должен их за тебя делать или «годки»? Так они скорее корабль подорвут, а этого не будет никогда! Вот здесь твоя работа! – махнул рукой на рукомойник, заполненный посудой, оставшейся после офицерского обеда.

Мирков хотел возразить, но его оборвал дерзкий окрик:

– Ты понял?! Пока я буду в кают-компании чтоб все было помыто! – кок снял грязный белый передник, заменил на франтоватый белый пиджак, с подносом направился в кают-компанию. Угодливо улыбаясь, подобострастно обслуживал офицеров и мичманов, которые ели за большим полукруглым столом. Возвращался на камбуз, сгружал грязную посуду и вновь исчезал.

Когда Мирков принес в кубрик посуду, у шкафа неожиданно обнаружил хмурого Шикаревского. Подошел, услышал грубое:

– Быстро учить кружки. Ты меня своей простотой выводишь. Или ты хочешь здесь дурачком пожить? Но у тебя не получится… Быстро кружки учить! – добавил твердо, имея на то право. Молча достал из шкафчика кружки, выставил на ящик. С умным видом двигая их за ручки, Мирков принялся познавать тонкий предмет надколов, царапин и щербин, которые не удавалось запомнить.

– Выучил?

– Да.

Это было неправдой, просто желал быстрее отделаться от назойливого матроса.

Тот называл фамилии; Александр пальцем тупо тыкал в кружки, из шести угадал всего лишь четыре. Матрос остался недоволен, пригрозил, что завтра он, Мирков, будет весь день бачковать один, чтобы понял, как трудно одному. Напомнив о протирке посуды, Шикаревский гордо удалился.

В кубрике стояла тишина, матросы отдыхали после сытного обеда. Разбитый неприятными ощущениями дня, Александр осторожно протирал тарелки газетой, опасаясь потревожить спящий люд. Никак не мог понять причину притензий и такого издевательского отношения к себе.

«Это же несправедливо! Любая работа не должна становиться наказанием, тем более, что это не моя работа, я выполняю то, что должны делать все по очереди, а меня за это еще и бьют. Почему я должен драить эти поганые тарелки?! И хоть бы кто слово сказал доброе. Мечешься круглые сутки, а они спят! А главное и, быть может, самое обидное для уважающего себя человека – это то, что я здесь – никто!»

Разбитый и расстроенный, устало поднялся по трапу и неожиданно столкнулся с Андронниковым, который вышел из штурманской рубки.

– Ну как, Мирков? Уже свыкся с командой? – полюбопытствовал тот.

Александр понимал, что тому глубоко наплевать на беды подчиненного, его устраивает подобное положение вещей. И, хотя падал от мучительной усталости и неудовлетворенности, сдержался, ответил утвердительно.

– Это хорошо, – безразлично одобрил командир, смущенный встречей. Быстро разошлись по каютам. Александр остался один и грудью упал на топчан, пытался расслабиться, свернувшись калачиком. Отдыхал, готовясь к новым испытаниям.

Реальность обрушилась всей массой и поставила его на грань выживания. Анализируя ситуацию, он не находил логики в хаосе событий, а значит, и смысла общения. Испытывал жгучую потребность в понимании и сочувствии, но решительно жил одиночкой, внизу проводил лишь положенное время. Поначалу стремился в коллектив, но вскоре понял, что в нем видят человека, которым можно пренебречь и которого ничего не стоит обидеть.

Отгороженный от окружающего мира кораблем, каютой с единственным иллюминатором, который выходил в глухое место юта, с живым, манящим, как девичья грудь, морем, чайками, вечно парящими за кораблем в поисках поживы, Александр чувствовал себя заточенным в раскаленную железную коробку, окруженным стеной презрительного молчания. Искреннее стремление быть полезным разрушилось злобой и немотивированной глупостью. Заключенный в тюрьму собственного одиночества, даже находясь на посту, он не мог видеть морской глади, переливавшейся на солнце, которая отчего-то пугала.

Ежедневно в двенадцать часов ночи Александр направлялся с папкой в штурманскую рубку, подавал штурману бланк с грифом «секретно», тот растерянно моргал глазами, будто впервые видел фирменный бланк шифротелеграммы, вписывал координаты местонахождения корабля и время, ставил свою подпись. Обменявшись парой необязательных фраз, Александр шел к радистам. Не желая видеть неприятные физиономии, молча передавал телеграмму высунувшемуся в проем человеку.