Текст книги "Тревожная Балтика. Том 2"

По выражению лица Герасюка Мирков понимал, что тот готов что-то сказать.

Матрос не сдержался, улыбнулся, тут же привлек всеобщее внимание:

– Ага-а, Шифга… – зашепелявил с видом болтуна. – Значит, Жмайло применил к тебе воспитательные меры? Ну, ничего, по молодости бывает… Или ты «годком» сразу хочешь стать? – спросил, замышляя что-то. Сам же и ответил: – Не-е-ет… Повылизывай бачки, как я когда-то, наберись ума. Так, как ты хочешь, дорогой, не быва-а-ает, – в запальчивости брызгал слюной, сверлил Александра недобрым взглядом. – Да и не получится, – заключил убежденно, добавил с улыбкой: – Или ты, может, пойдешь командиру закладывать? Так иди… Потом тебя здесь никто за человека считать не будет!

– Никуда я не пойду! – обиделся Мирков, возмущенный предосудительным недоразумением, что, видно, и тянуло за собой вереницу недомолвок и вражды. «У меня и мысли такой нет», – подумал он, оскорбленный подозрением в слюнтяйстве и доносительстве.

От Миркова шла такая благородная, тонкая сила, что заставила присутствующих поверить в его слова. Все сконфуженно замолчали. Нарушая неловкую паузу, раздался голос Коржа, полный сочувствия:

– Да ты бачкуй по-нормальному, и никто не будет к тебе иметь претензий… – чувствовал себя неловко, не мог обидеть открытого душой человека.

Лукин обратил на Миркова серые глаза.

– Почему ты думаешь, что мы все хотим тебе зла? – он выразил общее отношение, желая вразумить «карася», но в голосе не было тепла. – И я бачковал, и все здесь бачковали, и ничего… Почему ты решил, что здесь собрались лишь плохие люди?!.. Почему у Шикаревского все получается, а у тебя нет? – продолжил Лукин с укором, недобро поглядел из-под бровей. – Да потому, что ты – дубовый! И ни на что не способен! А здесь таких не любят! – открыто выразил он свое мнение.

Неожиданно отворилась железная дверь кубрика, впустила замполита капитан-лейтенанта Цыбулю. Все примолкли, ждали чего-то. Тот нагнул голову, чтобы не задеть низкий проем двери, прошел в кубрик, щедро одарил всех присутствующих улыбкой. Его внезапное появление их не встревожило, ничего не изменило в настрое. Матросы отнеслись к офицеру как к клоуну, ходившему между рядами со зрителями. Настроившись на забаву, весело улыбались.

– Ну, как обед? – бросил всем громко, игриво сверкнув глазами, хлопнув себя по животу, причмокнул губами. Пышущий здоровьем, неиссякаемой энергией, словно молодой жеребец, переминался с ноги на ногу, не в силах устоять на подвижной палубе.

– Норма-ально, товарищ капитан-лейтенант!.. – в тон охотно подхватил Корж. – А у вас как? Котлетки хорошо пошли?

От смущения Цыбуля хмыкнул конфузливо. Однако это вовсе не было реакцией на бестактность матроса, а всего лишь продолжение давней игры в «своего парня». С видом сытого удовольствия рукой коснулся живота.

– С двумя порциями справился… А у вас жалобы на пищу есть?

– Да у нас, товарищ капитан-лейтенант, все нормаально, – величаво отрапортовал за всех Корж. Герасюк поспешил пожаловаться, что мало мяса, добавил шутливо:

– А котлетка нам бы тоже не помешала…

Все засмеялись, зашевелились.

– Вот тебе и на! – изумился игриво офицер, глядя на всех сразу. – То говорите – норма-а-ально, то – мя-яса ма-аловато, – посмотрел на Герасюка и громко рассмеялся. За ним грохнули и остальные, молчали лишь угрюмыеизгои, спешили управиться за столом, что замполита вовсе не беспокоило.

– Существует раскладка на матросов и офицеров, и пища готовится согласно этой раскладке, – посерьезнел Цыбуля. – А если хотите кушать котлетки, – улыбнулся, – то оставайтесь в мичманах на сверхсрочную службу.

Все всколыхнулись и покатились от хохота.

– Не-е-ет… пускай мы немного потерпим, но зато дома наедимся вдоволь, – поспешили ответить матросы в несколько голосов.

Оценив шутку, замполит загоготал добродушным мерином, ему ответили тем же.

– Ну, как поживают молодые матросы? Как живешь, Шикаревский, никто тебя не обижает?

Все взоры обратились на матроса, вынужденного прекратить работу. Он недолюбливал замполита за роль клоуна, выбранную добровольно, сморщился недовольно, будто спрашивал у всех: «Что за дурачок?», буркнул под нос:

– Норма-ально…

– Кому их тут обижать! Товарищ капитан-лейтенант… Тут же все свои! – подхватил Корж, снял напряжение.

Офицер оторвал взгляд от Шикаревского.

– Ну и прекрасно, так и должно быть, – бодро констатировал Цыбуля, засмеялся. – Да? – искал поддержки у матросов. Никто не ответил, все дивились его странности.

Шикаревский покрутил пальцем у виска, показал на офицера, сказал вслух:

– Ну что можно взять с этого дурака? – матросы одобрили приглушенным смешком. Замполит взглянул на них, затем на Шикаревского, но ничего не понял.

Цыбуля остановил взгляд на удрученном Миркове.

– Никто вас здесь не притесняет? А, Мирков?

Тот поднял склоненную голову, решил ответить как Шикаревский. Но затянувшуюся паузу нарушили несколько веселых голосов:

– Да о чем вы говорите!..

Этого было достаточно, чтобы полностью удовлетворить служебное любопытство замполита. На том он и успокоился, оставил Миркова, возвратился к Коржу и Герасюку.

– Ну как, Коржов, твой кандидатский стаж? Как только придем из похода, будем принимать тебя в партию. Я думаю, все поддержат твою кандидатуру.

Это заявление вызвало странную веселость кубрика.

– Га-га-га! Конечно же, поддержим!.. – заходились все от хохота.

– Тем более, мне кажется, что ты самый достойный! – добавил охотно замполит в шумном гвалте, улыбаясь на все стороны.

– Еще бы, товарищ капитан-лейтенант, меня да не принять! – выкрикнул Корж, довольный собой и своим ответом, глядел на офицера и хохотал со всеми.

Веселье затянулось, всем было легко и хорошо.

«Что же это делается?! – с ужасом думал Александр. – Неужели замполит не видит, что над ним издеваются?.. Вместо того чтобы осудить Коржа, его буквально тащат в ряды Коммунистической партии, и, что совсем уж безнравственно, он-то считает себя достойным быть вместе с передовой молодежью».

– Ну, а ты? – замполит положил руку на плечо Герасюка, заглянул ему в глаза. – Обдумал мое предложение?

Герасюк игриво отшатнулся от него, как от прокаженного, замахал обеими руками, сквозь смех залепетал, не выговаривая буквы:

– Нет-нет, товарищ капитан-лейтенант, увольте, мне еще жить не надоело! – под смех команды разыграл театр одного актера.

– Жаль, жаль… – огорчился замполит, смеялся вместе со всеми, – надо думать о своем будущем, тем более, что ты очень уж подходящая кандидатура.

– Нет-нет, товарищ капитан-лейтенант, – вновь заторопился Герасюк, отбиваясь руками и играя роль своего парня. Приложил руку к груди:

– Увольте меня, мне и без вашей партии живется неплохо!

Словами и жестами замполит попытался успокоить возбудившуюся команду. В завершение визита окликнул Петраускаса, сказал, чтобы тот зашел к нему после обеда, так как есть небольшой разговор по делам комсомольского секретаря. Услышал невыразительное согласие.

На том воспитательную работу с вверенной ему командой замполит посчитал законченной и оставил кубрик. Вслед раздался взрыв раскатистого хохота, матросы передразнивали жесты и мимику капитан-лейтенанта.

Редкие появления офицеров в кубрике никоим обраром не влияли на существующий быт и обстановку, располагающую к насилию. Игнорируя свои прямые обязанности – воспитывать защитников Родины, командиры полагали, что это – святая прерогатива заместителя командира корабля по политической части. Офицеры несли необременительные вахты, остальную часть времени ели и отдыхали в двухместных каютах. Поглощенные ожиданием возвращения на землю и домой матросы считали дни до ДМБ, а офицеры – до встречи с женами и детьми.

Без малейшего сомнения, матросов и офицеров можно было отнести к противоположным категориям. Матрос отбывает срок – а потому живет одним днем и мыслями о скорой свободе, а офицер служит, то есть зарабатывает деньги, квартиру, звания и пенсию, то есть живет свою жизнь. Исходя из этого, офицеры прекрасно понимали, что не матросы, не уровень их специальной и боевой подготовки обеспечивают им деньги и другие блага, а вышестоящее начальство, перед которым, забыв о достоинстве, надо выслуживаться. Происходила переоценка ценностей. И выходит, что служит офицер не Родине и долг его заключается не в воспитании вверенных ему людей, это не приносит благ, а главное – постоянное ожидание очередного воинского звания, повышения зарплаты, получения продовольственного пайка, квартиры, пенсии и так далее.

Случалось, что иной молоденький лейтенантик рьяно кидался наводить порядок, боролся с незримой силой, но, к своей досаде и стыду, всегда оставался в проигрыше. Вновь и вновь наталкиваясь на непреодолимую преграду – сопротивление команды, – в конце концов понимал, что обеспокоенность судьбой «карасей» никому не нужна и, более того, вредит им. При поголовном укрывательстве и круговой поруке все благие намерения обречены на провал. И опускались руки у правдоискателя. Беспомощность и недееспособность крылись и в отсутствии жизненного опыта, и в пороках армейской службы, и в нежизнеспособном курсе «военной психологии», изучаемом в военных училищах. И поэтому попытки молодых офицеров прекратить беспредел ни к чему действенному не приводили.

Глава пятая

Отупляющая монотонность быта, отсутствие праздников и выходных, замкнутая железная коробка, плавно покачивающаяся на волнах, словно бочка Гвидона, разрушали психику матросов. Все было скупо отмерено и рассчитано по минутам. Как не было противно Александру бачкование с укорами, косыми взглядами, ударами, он не мог разорвать путы, хотя и жил искоркой надежды, непонятной самому. Ни осталось ни одной мысли, которая не касалась бы бачка и команды, он ни о чем больше не думал, а лишь реагировал на указания и угрозы.

Следуя заданным курсом, корабль подошел к Дании. Миновав пролив Зунд, что между Швецией и Данией, и обогнув мыс Скаген, через Скагеррак, он бесстрашно вышел в открытое Северное море. Мир для Александра перевернулся вверх тормашками. Душой он категорически отвергал это общество, но тело должно было работать, обязано жить. Пресс боли давил нещадно, не давал образумиться.

«Может, как-то приспособиться, – каждый день искал он выход. – Как-то хитро изогнуться и стать подобным многоступенчатому валу. Но так не получится по той простой причине, что природа не предусмотрела такого организма». Саша запутался, не чувствовал ни рук, ни ног, ни голоса, ни здорового мозга. Рук – поскольку не мог защититься, так как при первой же попытке ждало жестокое наказание. Ног – поскольку не распоряжался своей судьбой. Даже не мог крикнуть: «Люди, опомнитесь, что вы делаете!» Мозга – поскольку запрещали думать как хочет. За нежелание стать угодным обидчики встречали Александра как что-то мерзкое, недостойное общества. Принятый удар не стал последним: Шифре спокойно сажали в грудную клетку «скворца». Ни один день не обходился без «птицы», к чему тот стал привыкать. Вначале хотел защищаться, но понял безнадежность ситуации. Осталось терпеть, молча снося муки унижений. Оказавшись перед выбором жизни и смерти, выбрал – жизнь.

Раздираемый диким бытом, он сох у всех на глазах. Но, пробиваясь, как тонкий росточек подснежника, росло желание чего-то светлого, хотелось гармонии и спокойствия.

Еще до похода, размышляя о своей жизни в море, он решил заняться самообразованием, закреплением ранее пройденного курса стенографии. Написал отцу письмо с просьбой прислать полный курс, вовсе и не думал, что эта, как считал, забава, станет единственным утешением. Перед походом получил посылку с брошюрами и парой крепких кирзовых ботинок, которые тоже просил. Обрадовался, особенно ботинкам, от сырости старые пришли в негодность.

Когда Александр учился в девятом классе, увидел газетное объявление, приглашающее учащихся на московские заочные курсы стенографии. К концу года он успешно закончил первый курс.

Скрываясь в каюте, Саша старательно выводил таинственные замысловатые палочки, петельки и крючки. С головой погружаясь в тайнопись, находил занятие важным, как Шикаревский – бачок. При любой погоде, обстоятельствах и настроении тайком осваивал нехитрую науку стенографии. Звонок оторвал его от работы, вошел Андропов, который, натянуто отводя глаза, демонстрировал дистанцию. Александр болезненно переживал разрыв, который произошел как-то сам собой. Сдержанно смолчал, возвратился к письму.

Ежедневно видя друг друга, они давно не общались, лишь изредка перебрасывались словами. Когда сталкивались в коридоре, то не здоровались, проходили мимо, будто чужие.

Андропов запустил руку в брезентовый мешок под столом, где хранились его сигареты, вытащил пачку, распечатал.

– Чем это ты занимаешься? – прервал напряженное молчание.

– Стенографией, – буркнул в ответ, хмуро вскинул на гостя глаза.

Прищурившись, Андропов вновь заглянул через плечо в брошюру, но ничего не понял, помрачнел.

– Чего ты здесь сидишь, почему кино не идешь смотреть? – продолжил строго, резкостью тона прикрывая недовольство собой.

Соврал, что не хочет в кино, на самом деле не желал лишний раз встречаться с командой.

Старшина взвизгнул:

– Это для всех обязательно, и для тебя тоже! – голос вибрировал от возмущения. Андропов настаивал на своем. – Ты и так сидишь здесь целыми днями! – нервно махнул он рукой на последнем слове.

Это было правдой. Хоронясь от всех в каюте, он не мог заставить себя лишний раз встретиться с командой. От одной мысли об этом ему стало физически больно.

– Ну… я правда не хочу идти… – протянул полутоном.

– Я тебе сказал: марш в кубрик на кино! – выкрикнул Андропов ему в спину, напряг худое невыразительное тело, заключил: – Все, я пошел, и чтобы ты там был через минуту, – уходя, грохнул дверью.

Александр заставил себя подчиниться, спрятал бумаги в стол и поплелся в кубрик, привычно готовый к оскорблениям. Там ребята его призыва сдвигали столы, расставляли лавки под наблюдением «борзого карася», маленького невзрачного человека, который грубо остановил проходившего мимо старшину:

– Ты чего, Шифра, еще не здесь, не расставляешь?

По обыкновению Мирков промолчал, втянув голову в плечи.

Хмуря брови, тот сжимал кулаки, демонстрировал силу побледневшему старшине.

– Чего молчишь?! – Не получив ответа, без зазрения совести ударил кулаком в грудь, приказал грозно: – А ну, бего-ом помогать…

Мирков сжался, побрел к невеселым однопризывникам. Все остальные, не желая помогать, прятались между койками. Наконец-то все расселись согласно положению и сроку службы. Меньший призыв примостился на палубе в метре от экрана.

С приходом Цыбули все оживились.

– Ну как, – весело громыхнул, входя в кубрик, замполит, – все готово?! – Игриво вертя головой и стреляя глазами, одаривал всех широкой улыбкой, проверяя готовность кубрика к просмотру фильма. – Командира позвали? – уселся на свободную скамью, приготовленную для офицеров. Ответ не последовал, но он продолжал говорить сам с собою: – А чего вы его не позвали? – удивил всех наивностью вопроса и таким же выражением глупого лица. Те захихикали.

– А оно нам надо… – отозвался кто-то из-за коек.

– Как это не надо?.. – деланно удивился замполит, посмотрел в сторону голоса. – Он же ваш командир?

– Ну и что?..

– Как это, ну и что?

– Пускай кому надо, тот и зовет… – равнодушно твердил незнакомец, сидевший среди коек.

– Да-а… – мрачно протянул замполит. – Учишь вас, учишь жить по Уставу и уважать старших, да, видно, ничему вы не научились… – Ткнул пальцем в ближайшего матроса, приказал ему сходить и пригласить командира. – Скажи, что мы только его и ждем.

Однако тот и не подумал выполнять приказание. Не двинувшись с места, лишь недовольно хмыкнул:

– Тоже… молодого нашли… Вон молодых сколько. Пускай они и бегут.

Замполит тяжко вздохнул, поднял руку, запричитал:

– Видите, до чего обленился, приказ капитан-лейтенанта для него ничто! Неужели для тебя выполнить просьбу капитан-лейтенанта тяжело? – был искренне огорчен.

– А я служу не для того, чтобы выполнять чьи-либо просьбы, – ответил тот, не собираясь отступать.

– А для чего же ты служишь? – поинтересовался Цыбуля.

– Чтобы побыстрее домой уйти, – быстро произнес матрос с улыбкой.

Это вызвало смех и одобрение команды. Офицер поддержал веселье, потом с тяжелым вздохом указал на другого.

– Иванов, – попросил обессиленным голосом, – сходи к командиру, попроси прийти на фильм. А то, я чувствую, мы никогда не начнем.

Всегда мрачный Иванов покорно поплелся за командиром.

– А чего ты, Шикаревский, стоишь? – удивленно заметил офицер. – Садись, – он указал на свободное место рядом. – Никого же нет, можешь сесть.

Матрос не двинулся с места, зная, что ему грозит, если тот примет приглашение командира. Покачал отрицательно головой: мол, нет, спасибо, мне и отсюда хорошо видно.

Но глупый замполит не успокаивался, махал рукой:

– Иди-иди, не стесняйся! Давай сюда. Да почему же ты не хо-очешь?! Есть же место. Вот и садись! – с дурацкой усмешкой смотрел по сторонам на смеющихся матросов.

Все, кому была известна истинная причина, тешилисьглупостью офицера и сомнительной ситуацией, в которую попал матрос.

Отпираясь, Шикаревский врал, что кино привык смотреть стоя, мол, отсюда лучше видно.

– Нет, я не пойму, почему ты не хочешь сесть, когда столько свободного места?! – тупо твердил офицер, чуя подвох.

– Я вам уже сказал, что привык смотреть кино стоя, – Шикаревский не знал, как отцепиться, был явно смущен назойливостью офицера.

– Наверное, тебе кто-то запрещает? – наконец сообразил Цыбуля. – Правильно я говорю?

Но матрос стоял на своем, по лицам окружающих видя, что его поддерживают.

– Просто я не хочу… – ответил спокойно.

Возвратился Иванов, сказал, что командир скоро будет.

– Или я тебя не понимаю, или ты меня? – выходил из себя офицер. – В конце концов, я тебе приказываю!

– Да чего вы ко мне пристали! Не хочу я сидеть и не буду! – возбужденно заявил Шикаревский.

Однако замполит, шлепнув рукой по свободному месту лавки, краснея, строго повторил свое приказание. Это вызвало дружный хохот.

Представление могло продолжаться бесконечно, если бы не Лукин, который спокойно посоветовал подчиненному занять указанное место, раз того просит сам замполит. Шикаревский нехотя присел на самый краешек скамьи с видом страдальца, опустившегося на электрический стул.

Приходу Андронникова команда не придала особого значения, но все как-то подобрались. Командир скромно сел рядом с Цыбулей и осмотрел притихших матросов. На оставшиеся места лавки уселись Корж, Герасюк, Лукин и другие «достойные». Матрос-киномеханик поинтересовался, можно ли начинать, затем попросил погасить свет, но никто не шелохнулся.

– Ну что-о… – зло прошамкал Жмайло, – надо кому-то специально указывать?! – остановил взгляд на Иванове, который сидел поодаль. – Ты чего гасселся… а ну бегом к выключателю, – прошипел с угрозой, боясь реакции офицеров, которые слышали все, но не придали этому значения.

Иванов выключил свет. Шикаревский только этого и ждал. Воспользовавшись темнотой, осторожно соскользнул со скамейки и занял прежнее положение, перестраховался. Аппарат начал набирать обороты, но на первой же минуте пленка порвалась, зажегся свет. Андронников добрым отцовским взглядом осматривал подчиненных.

Все, кто сидел рядом с командиром, держались на расстоянии, а командир словно не замечал этого, радовался доброжелательному настрою экипажа.

– Ну, как у тебя служба, Коржов? – обратился он к соседу.

– Нормально, – равнодушно пожал плечами Корж.

– Не надоело еще? Служить хочется?

– Служба не надоела, а вот домой охота.

– Служба на то и служба, что учит терпеть…

Кинопроектор заработал, раздались голоса, чтобы выключили свет. Мирков занял место в метре от экрана. Хаос и непонимание мешали нормально жить. Даже когда он сидел в кругу беззаботно проводивших время весельчаков, чувствовал себя словно под прицельным огнем. Все прочитали название фильма – «Веселые ребята» и ахнули от воспоминаний, связанных с этим фильмом, спешили обменяться впечатлениями о много раз виденной комедии. Необъяснимое, загадочное чувство возникает при коллективном просмотре, когда зрители в едином порыве устремляют глаза на экран и хохочут, корчась от смеха, неотступно следят за похождениями главных героев.

Замполит уловил странные звуки позади себя, оглянулся, рассмотрел у шкафчика Шикаревского, трущего посуду.

– Шикаревский!.. ты уже там… и посуду трешь… Я же тебя посадил возле себя! – Все, заметившие растерявшегося матроса, лишь рассмеялись и тут же равнодушно вернулись к просмотру фильма.

– Бросай работу и иди сюда, – предложил Цыбуля. – Я еще разберусь, кто это тебя заставляет за всех работать. Куда ни посмотришь, везде Шикаревский, Шикаревский…

Слыша бурное веселье, Мирков осторожно посматривал назад и видел сытое лицо Цыбули, который беспечно гоготал в кругу таких же довольных старослужащих. Всем было так весело и хорошо, что, казалось, охваченная заботой и любовью командира и замполита команда больше ничего и не желала в этой жизни.

«Может, отбросить гордыню и попытаться стать таким же, как все: послушным, угодливым, исполнительным, а значит – своим? – всерьез задумался Саша. – Наверное, станет легче, если отказаться от своих принципов и стать человеком-роботом? Ведь и Шикаревский, и Иванов, и Королев, да и Петров – все живут… Может, не так, как хотелось бы, но живут же. А Иванов за свои старания и прилежание так вовсе почитается старослужащими вместе с не подымающим головы Шикаревским…»

На том и порешил. Утром проснулся с единственным желанием – стать исполнительным бачковым. Тем самым решил пожертвовать собой на благо общества, которое, как иногда думал, возможно, недооценивал. По команде, позвавшей на обед, занял место у ящика и погрузился в работу, метался, обслуживал матросов, которые все принимали как должное, не замечали героического поступка. Вместе с Шикаревским подавал, уносил, принимал, старался быть любезным, а иногда даже улыбался. Но вместо благодарности слышал только скучную брань. Это, конечно, никак не устраивало; рассчитывал на ответную вежливость и благодарный блеск глаз.

«Не-е-ет… никому здесь моя жертвенность не нужна…» – проклял он все, от боли сжималось сердце. Откликался на брань Лукина, угождал безразличному к его страданиям старшине и его соседям по столу, а сам думал: «В любом нормальном обществе на добро отвечают добром, а не ударом или матерным словом. Здесь думают лишь о своих желудках и о величии собственной персоны». Решил окончательно избавиться от иллюзий о дружной команде, поступать так, как велит разум.

Чем дольше корабль бороздил морские просторы, тем невыносимее становилась жизнь. Ядовитый туман непонимания и злобы застилал глаза, жег гортань, обжигал смрадом все тело, превращал день в бесконечный кошмар. Мозг как будто специально мешал выполнять обязанности бачкового, не запоминая отметки и царапины на посуде. Был неуклюж – не умел поднести тарелку с борщом, неповоротлив – часто запаздывал, тем самым обижал достоинство важного лица, которое охотно отпускало грехи ударом. Каждый такой день без улыбки и человеческого общения отбирал самое последнее, тело напоминало мешок с костями, а лицо – застывшую маску.

Полностью растеряв все нити нормального общения с командой, запирался в своей каюте, но чтобы существовать биологически, был вынужден идти к бачку. Запрягшись в бачкование, заделался батраком, зарабатывающим харч, оставшийся после матросов.

Расчет Шайдулина на то, что он легко приручит Миркова, не оправдался. Тем не менее, не оставил надежду, ведь от этого зависело его собственное благополучие. На первых порах отпускал «карасю» грехи за нерасторопность, но молодой старшина не поддавался обучению, в то время как хозяева бачка сгрызали Шайдулина за промахи «карася». Поначалу он делал категорические предупреждения, серьезно злился на упрямого и бестолкового старшину, но принципиально не желал расстраиваться публично; был сторонником сдержанности во всем. После каждой неприятности на бачке Шайдулин подходил к старшине и тихонько приказывал прийти после уборки в указанное место. Как правило, это были темные закоулки корабля, где он расправлял плечи и становился резким со смиренной жертвой. Александр не сопротивлялся, считая, что даже его категорический отказ от встречи не изменит положения. Знал, каким будет разговор, но все равно шел на разборку, проявляя кажущуюся слабость. В этом видел хоть какое-то проявление жизни.

С грозным видом, приподнимая плечи, матрос демонстрировал свое величие и никчемность подчиненного бачкового.

– Почему ты молчишь? – сердился Шайдулин, глядя горящими глазами на смирного старшину.

– А что мне говорить… – обронил тот неохотно, уводя взгляд под напором черных глаз татарина.

Право издеваться над младшими по сроку службы было именно тем, к чему тот долго стремился. Теперь уже он стоял, широко расставив ноги, давил железным взглядом, требовал покорности и заискивающей позы. Но немота выводила его из терпения.

– Ты не знаешь, что говорить? – разозлился Шайдулин, скривив рот в улыбке. – Ублюдок… Да тебя давно пора убить за твои дела, а ты не знаешь, что говорить… Сейчас я тебе напомню: Шифра, сколько раз тебе повторять, что посуда должна быть протерта, а на столе всегда должно стоять масло, – шипел он, приблизив лицо.

Рядом прошел ничего не подозревающий офицер. Ничуть не смутившись, Шайдулин сделал шаг назад, уступил дорогу.

– Почему ты молчишь?

– Я протирал тарелки, – выдавил Мирков.

– А чего это ты со мной в таком тоне разговариваешь? – возмутился тот, всем видом показывая желание наказать. – Голосок-то свой недовольный поубавь… а то я могу и не понять…

– Ну, я не знаю, почему осталось много мокрых тарелок.

– Значит, херово ты их протирал, – заявил тут же. – Ладно, а где масло?

– У меня не получается добывать его.

– Не получается?!. – захлебнулся от возмущения. – У Шикаревского почему-то все получается. И масло приносит, и бачкует, а ты что-о… особый?! – он так и вился, готовый сорваться в ударе, в конце концов сделал это.

«Да, я трус, – сознался себе Александр, привычно перенося побои, – если позволяю избивать себя. Но ведь и Шайдулин, как бы того не хотел, переступил границу человеческих отношений. Моя трусость граничит с мудростью. Дело не в том, что я бездействую, а в том, что я имею душу и элементарную совесть». Молчал, только кричали на безжизненном лице страдающие глаза.

– Зачем мне это надо, чтобы Лукин меня драл?! – бесновался Шайдулин, нарушая молчание. – Ну почему я должен из-за тебя терпеть, а ты все дурачком прикидываешься?!

Александр злился израненной душой. Все кипело в его разрывающейся груди, но он лишь стискивал зубы.

– Чего ты молчишь? – одернул его матрос.

Последняя капля переполнила чашу терпения, и Мирков вскипел.

– Да я… – человек прежде всего… и ко мне надо относиться по-человечески, и тогда я буду все понимать! – Собравшись в комок, он обжег противника взглядом, пытаясь пробиться сквозь туман непонимания.

– Что это ты на меня кричишь и свои глазенки пялишь?! – вскричал матрос, упиваясь положением старшего. – И поосторожней разго… – ударил в назидание, – …варивай! – Ухмыльнулся цинично: – человек… Да ты – ублюдок, мразь, которую надо истреблять! – выжимал из себя, повысив тон, выплескивал наболевшее. Осознавая полное превосходство над старшиной, властно улыбнулся.

С самого первого дня пребывания на корабле Шайдулин считал Шифру полным ничтожеством, решив, что сможет легко переломить ему хребет. Воспринимал лишь в качестве неодушевленного предмета, которому, для пользы общего дела, необходимо вдолбить некоторые основополагающие понятия. При необходимости и для ускорения процесса применял любые методы воздействия. Так из воспитанного, деликатного, любимого и любящего родителей мальчика безжалостная армейская машина сформировала расчетливого холодного циника.

– Теперь слушай меня, – спокойно продолжал он, готовый в любую минуту оскорбить словом или ударом… – Я больше повторять не буду. В следующий раз сразу в хлебало бить буду. Понял? Мне твои обещания надоели. На бачок приходишь не тогда, когда уже прозвучала команда, а заранее, за несколько минут, сразу бежишь на камбуз. Приносишь еду и не стоишь столбом, как ты всегда это делаешь, а Шикаревский один бачкует, а вкалываешь наравне с ним, – приблизил лицо, глядел пристально в глаза. – Ты по-онял, что я тебе сказа-ал?!.. – в глазах плескалась угроза.

– Да, – ответил устало Мирков, но совсем не убедил сурового матроса.

– Ни черта ты не понял! – махнул тот безнадежно рукой. – Теперь вот что: как только что-то не так сделаешь, сразу – сюда, чтобы я не посылал за тобой Шикаревского. И не прячься у себя. Я тебя, гниду, найду где угодно. Здесь, дорогой, не утаишься. Только что-нибудь на бачке не так сделаешь и мне от Лукина или от кого-нибудь другого влетит – получай. И так до тех пор, пока не поумнеешь. Теперь иди.

Разошлись в разные стороны. Александр поднялся по трапу и направился в свою каюту, но тут сзади услышал строгий голос командира, отчитывающего замполита в рубке штурмана.

– Владимир Петрович, когда же вы соизволите изучить свою специальность? Без знания лоций и приборов я даже не могу вас на подвахту поставить, а тем более, на самостоятельное дежурство… – строго вопрошал командир.

– Александр Иванович, – поправил обиженно Цыбуля, тяжело втянул в себя воздух.

– Замолчите, – оборвал его командир. – Я и не думал, что вы такой неспособный и неорганизованный человек! – В ответ замполит возмущенно сопел, тем самым выражая свое несогласие с мнением командира. – Замполит обязательно должен владеть хотя бы одной морской специальностью. А вы смотрите в лоцию, словно баран на новые ворота!

– Да я уже знаю, только немного путаюсь, – возразил замполит.

– Вот то-то и оно! Позорно, Владимир Петрович, – отрезал командир.

– Да я все это быстро выучу…

– У вас все быстро делается, а порядка нет ни в чем.

Александр прошел мимо, без чувств вошел в свою берлогу, которой стала ему каюта. Отлеживаясь, подумал, что воинская служба действительно школа жизни, так считали многие, но не до такой же степени, чтобы балансировать на грани жизни и смерти.

Когда он слышал приглашение к приему пищи, все бунтовало в нем, категорически сопротивляясь предстоящему. Как ныряльщик за жемчугом, с чугунной головой бросался вниз, сдавленный тисками грубого обхождения, отдавался в жертву голодным волкам.

Дотянув до конца на одном дыхании, забыв себя, ждал момента, когда можно будет броситься в каюту, укрывшись в убежище.

Образовалось два разных мира; он сам, с упорными, спасительными уроками стенографии, которую Александр продолжал изучать, и враждебный дикий кубрик – пугающий, воспринимающийся с болью. Второй мир ничего положительного не давал, а первый – одухотворенное осознание течения жизни, прилив сил и просветление. Отдохнув на топчане, Саша силой заставлял себя садиться за стол и делать упражнения. Доставал брошюру, тетрадь и приступал к занятию. Это полностью заполняло свободное время, отвлекало и увлекало, он видел в крючочках и петельках целую философию. Без этого не прожил бы и недели, сорвался или сошел бы с ума. Впустил на пост Андропова, который не посчитал нужным даже поздороваться, старательно пряча трусливые глаза. Большую часть времени тот проводил в радиорубке у Лукина и сейчас пришел за очередной пачкой сигарет. Волновался, отводил глаза, скрывал тревогу легкой улыбкой. Сконфуженный вторжением неприятного человека, Мирков молча вернулся к занятиям. Оба напряженно молчали. Александр ощущал скованность соседа, который нервно курил, наполняя пост вонючим дымом дешевых сигарет. Тот постоял несколько минут за спиной, рванул задвижку и выскочил, хлопнув дверью. Александр облегченно вздохнул, вернулся к занятиям.