Текст книги "Тревожная Балтика. Том 2"

Глава четвертая

За два часа до подъема на посту Миркова раздался телефонный звонок. Подумал, что это, возможно, командир с указанием принять очередную телеграмму и поднял трубку. Услышал неприятный голос Иванова, который сухо объявил, чтобы немедленно спускался в трюм чистить картошку, добавив, что все уже здесь (подразумевался их призыв). Александр не хотел подчиняться, но, поразмыслив, решил согласиться.

Ступил на палубу и не спеша отправился к трюму, глаза слепил блеск солнца и солнечных зайчиков, игравших повсюду. Заглянул в открытый люк: на самом дне увидел большую медную бадью с водой и копошащихся вокруг парней с ножами в руках. Те подняли хмурые лица, отвыкшие улыбаться, и вновь опустили, оставшись равнодушным к гостю.

– Здравствуйте, – поздоровался бодро, ступив на палубу трюма, что стало неожиданностью для всех. Лишь подняли обиженные взгляды, которые словно говорили: «Нам и так плохо, а ты еще и веселишься…»

– Здравствуй, – издевкой за всех ответил Шикаревский, выдавил ухмылку показного удовольствия.

– Здравствуй, – податливо ответил Королев, улыбнулся, услышав в приветствии что-то близкое и родное.

– Давай быстрей бери нож и начинай чистить картошку, нашел время для веселья. У нас здесь никто не здоровается, – грубо оборвал Иванов, категорически не принимая подобной манеры поведения. Александру стало неприятно, он взял кухонный нож, сел на ящик и принялся за работу. Затянувшееся молчание тяготило Александра, но устраивало остальных. Лишь на лице Королева, который иногда поднимал на старшину кроткий взгляд и как будто чего-то ждал, блуждала легкая улыбка.

Время тянулось медленно.

– Да-а… Хреновая у нас, мужики, жизнь… – вздохнул Королев, привлекая внимание мальчишеским лицом и большими карими глазами, и отправил картошку в бадью. – Хуже собак живем. А вот интересно, почему мы одни чистим? Пускай и «борзые караси» чистят. Они тоже должны работать, не «полторашники» же!

– Надо нам собраться и сказать им. Неужели мы не сможем их заставить? – поддержал Александр, загораясь мыслью подвигнуть всех на поступок. Ждал реакции, но раздался суровый голос Иванова:

– Дураки, да неужели вы думаете, что они будут вам помогать картошку чистить? Может, вы и «годков» попросите? Господи, какие же вы все наивные, – заключил недобро.

В его голосе было столько убежденности и страсти, что все сразу притихли.

– Лучше делом занимайтесь, – сквозь зубы процедил он.

Вновь повисло унылое молчание, будто во время похоронного обряда. Мирков думал о своем.

«Что мне эта картошка, почему я переживаю за это? У меня есть работа, и я, не спрашивая ни у кого разрешения, могу оставить все и уйти к себе. Но тем самым подведу этих пацанов, а это уже совсем негоже, им и так тяжело».

Пока руки работали, Александр чутко прислушивался к корабельным перезвонам, где могли быть и его два звонка. Считал себя практичным и исполнительным человеком и не хотел опозориться перед командиром. Подумав про это, резко приподнялся, намереваясь уйти.

– Мне надо работать, – сказал решительно.

Все дружно подняли головы, уставились удивленно, замахали руками.

– Садись, сади-ись… – засмеялись. – Знаем, знаем, какая у тебя работа… Целый день ничего не делаешь, шхеришься в каюте да спишь, а мы за тебя все время пашем. Вот твоя работа, – говорили разом. – И не строй из себя умника. Здесь все одинаковые, и ты от нас ничем не отличаешься.

Чувство профессионального долга было намного выше долга перед этими людьми, но верх одержала их власть. И он смятенно опустился на ящик, возобновил работу.

– Шифра, что ты так медленно чистишь? – зло придрался грубый Иванов, давно заметив его медлительнось. Упрек оскорбил Александра, но сдержался, заработал быстрее. Не переставал удивляться Иванову. Тот был как все, но тем не менее старался доказать запуганным мальчишкам, что имеет право помыкать ими. Силой и безграничной грубостью он присвоил себе это право, а те признали в нем старшего, безропотно подчинялись, терпя всё.

Самовозвышение Иванова исходило из вполне обоснованного прошлого. Служил на корабле с первого дня призыва, что составляло безмерно тяжелых двенадцать месяцев, когда другие насчитывали лишь какую-то пару. Безупречное поведение, исполнительность и находчивость, необычайная работоспособность удивляли не только однопризывников, но и «годков», чем снискал уважение последних. Не было на корабле более скрытного, хитрого и опасного человека, беспрекословно выполняющего любую работу, старающегося предугадать все прихоти старослужащих. Заветный ключик – раболепие, угодничество и истовое служение – подобрал он к душам правителей корабля и, обласканный сытыми подонками, гордился близостью к власти, а значит, непорочностью. Это давало право главенствовать над «ленивыми», а следовательно, порочными субъектами, коими были его однопризывники.

– Лучше чисть и быстрей, – окликнул Иванов, несколько минут пристально следивший за Александром. – Я вот наблюдаю за тобой… И вижу, ты «шланг» отпетый. Или ты думаешь, что мы должны работать за тебя?! Нам тоже не хочется, а надо, – брюзжал, недовольный.

Мирков лишь посмотрел тяжелым взглядом.

На худеньком, маленьком Королеве мешком висела всета же старая, давно не стиранная роба, виднелась растянутая на груди, серая от пота тельняшка. Большая стриженая голова на тонкой шейке, огромный открытый лоб, крупный детский рот и маленький острый подбородок да лучистые выразительные глаза… Он старательно чистил картошку, думал свою невеселую думу. Вдруг в нем что-то всколыхнулось, лицо озарилось улыбкой. Мальчишка посмотрел на всех счастливыми глазами, но поник при виде мрачных лиц; все трудились сосредоточенно. Но то, что родилось, нестерпимо рвалось наружу. Вновь улыбнулся смело.

– Хорошо, что в Афганистан не попали… – выдохнул легко, счастливо, сказав то, что первым пришло в голову.

Все согласились с этим положительным фактом и ответили, кроме Иванова, долгим «да».

– Почему это «хорошо»? – кривясь, проиронизирвал Шикаревский, привычно орудуя ножом. – Ага, медаль бы заработал, – изобразил игривость на лице. – Там всем дают медали, а если ранят, могут и «Красную Звезду» дать. Ну, а уж если «смертью храбрых», даже и не знаю, какой почет!

Обрадованный началом разговора, Александр не удержался.

– А вот слышали, что где-то год назад… – начал рассказывать произошедший недавно страшный случай со студентом по фамилии Мороз, – студенты убирали картошку и откопали старую противотанковую мину. Он взял ее, хотел унести подальше от товарищей, но мина взорвалась у него в руках… Его посмертно наградили орденом Красной Звезды.

Но его рассказ отчего-то не произвел на окружающих никакого впечатления, лишь посмотрели немо. Александру хотелось диалога, который не получился и на этот раз.

– Это все фигня… – небрежно бросил Шикаревский, устало вытянул худые длинные ноги в разваливающихся ботинках. – Он мой земляк, и моя сестра училась с ним в одной группе. И она рассказывала, какой он герой. Пацаны набухались и вышли на работу. В это время на конвейер попала мина. Все отскочили, а он хотел перед девками повыстебываться. Взял ее в руки, мол, глядите, какой я герой. Все кричали, чтобы бросил, а он ее понес. Она в руках и рванула. Повыворачивала все внутренности. Какое-то время еще жил, а к вечеру в больнице умер, – Шикаревский поведал о случившемся без всякого сожаления.

– Ничего-о… – подал трогательный голосок Королев, думая о своем, – из похода вернемся… «борзыми карасями» станем… Молоды-ых пригонят… легче будет. А сейчас надо друг другу помогать, даже если самому тяжело. Без помощи и дружбы вовсе нельзя, потому что потом, когда полегчает, все это может аукнуться.

Этого не мог принять Иванов, меньше всех участвовавший в разговоре.

– Как-кая тут… дружба! – прервал он и, недовольный, повернул лицо к соседу. – Тут все точно волки! Каждый живет в одиночку, кто как может!

– Да ты что?.. – удивленно спохватились разом Мирков и Королев.

Мирков продолжил:

– Не-ет… Если ты кому-нибудь поможешь в трудную минуту, то и тебе помогут, когда будет нужно.

– Да где ты видел эту дружбу? – не унимался Иванов, улыбнулся, пораженный их наивностью.

– Не-ет… Без дружбы нельзя-я… – не отступал Александр, сторонясь странного матроса.

– Да, – подхватил Королев, с недоумением посмотрел на Иванова, которого, казалось, ничто не могло заставить изменить мнение.

Не собираясь ни с кем вступать в дебаты, Иванов только вздохнул непримиримо, сопроводив возглас взмахом руки, знал наперед, чем все закончится, зло прикрикнул:

– Чего сидите? А ну, взялись… Мы ее давно должны были почистить. Скоро подъем!

Единственный источник света в трюме заслонила чья-то голова, сверху донесся дребезжащий голос ненавистного Жмайлы, собравшегося спуститься вниз.

– Чи-истите?.. – процедил ехидно, тоном человека, готового совершить любую подлость.

Все посмотрели вверх, но только помрачнели. При виде гостя Шикаревский издал стон, опустил сведенное ненавистью лицо.

Злорадно скалясь, Жмайло оглядел всех в трюме тяжелым настороженным взглядом, обнажив редкие желтые зубы. Как напыжившийся индюк, отвел руки и пошел на них, широко расставляя худые ноги, как делали старшие по сроку службы. Небрежно дал понять Петрову, чтобы тот искал другое место. Неторопливо сел по левую руку от Миркова, пронизывая всех пустыми глазами, нагло ухмыльнулся, наслаждаясь произведенным впечатлением.

– Ну, как у вас тут дела? – спросил браво, вовсе не интересуясь, а как бы предложив завести разговор.

Все молчали, не поднимая головы.

Неприятие его персоны нисколько не подействовало на Жмайло, которого не беспокоило мнение о себе, но нерасположенность тяготила. Поняв, что переигрывает, искал выход. Надменно потребовал у Шикаревского нож.

Отводя глаза, тот подал и только сморщился. Жмайло демонстративно не отреагировал, считая это проявлением благородства, а лишь принялся чистить картошку.

Равнодушно работая ножом, показательно оттопыривал локти, держался так, словно он мессия, которого должны любить. Не получив желаемого эффекта, вновь почувствовал себя лишним, как одинокий гвоздь на дороге, только и годный на то, чтобы вонзиться в колесо.

– Как дела, Шикагевский? – неожиданно начал он, натянуто улыбаясь. – Шайдулин тебя не обижает? – мерзко захихикал.

– Нет… – буркнул тот в сторону, не скрывая неудовольствия, что безумно развеселило Жмайло.

Затем нагло уставился на Миркова. Александр старался не связываться с зажравшейся мразью, ненавидел до дрожи тупого подонка.

– Как дела, шифга?

– Нормально… – ответил полутоном, терпел, как грязную лужу, которую нужно обойти и тут же забыть.

– А чего это ты со мной так богзо газговагиваешь?! – взъелся Жмайло, толкнул в плечо старшину, добавил матерно: – Ублюдок, твою мать… Я тебя, ублюдка, если захочу, сгною здесь… Я здесь любого могу стереть в порошок… Да, «кагаси»? Как дела, Королев?

Смущенный мальчик ничего не ответил, только захлопал длинными ресницами.

Такого близкого соседства с ничтожеством судьба давно не посылала Александру. Как напасть, каждый день его службы заполнялся все новыми и новыми отщепенцами с личинами властителей душ. Мерзкое лицо и гнилая душонка матроса несли столько грязи, что, сидя рядом, он задыхался от навязчивого присутствия злодея. Хотелось немедленно пойти в баню и соскрести с себя смердящую корку, ополоснуться и отстирать душу.

– Чего ты, ублюдок, молчишь? – Жмайло ткнул кулаком Александра в бок.

Мирков понимал, что он самый старший здесь и сильнее Жмайло, и это накладывало определенные обязательства перед товарищами.

– Почему ты меня все время толкаешь и обзываешь, я же все-таки человек?! – возмутился он, смотрел на противника, не отводя глаз. Но это произвело совершенно обратное действие.

Подобного Жмайло не ждал, лишь ехидно прохихикал, взглянул на того влажными от слез глазами, пораженный сопротивлением дерзкой букашки.

Остальные остались равнодушны к поединку старшины с грозным Жмайло. Не оправдав надежду Александра, те сидели немыми скульптурами. Многократно битые, всеми наученные, уже ни во что не верили.

«Ты что – дурак? – говорили их пустые глаза. – Правды добиваешься? Хм… Так ее здесь не было и не будет. Мы знаем, что говорим, и ты уже здесь не первый такой… мы уже за это биты».

– Ха-ха-ха, – расслабившись, издыхал смехом Жмайло, сознавая свою силу перед этой мошкой. – Да… Ты – «кагась»! – вложил в это слово весь смысл обреченности раба. – По-онял, кто ты?! – пытался вдолбить неразумному предопределенность будущего. – Да ты… – смело наградил матерным словом, – понял, кто ты?! Если я захочу, то от тебя мокрого места не останется!

«Я могу, я должен ответить на его хамство… Но если отвечу тем же, а может быть, жестче, то тем самым опущусь до его уровня, который он мне навязывает. А значит, стану таким же, как и он, диким павианом. И только поэтому я не сделаю того, на что он так напрашивается». Старался избежать назревавшей драки, так как понимал, что ничтожество Жмайло вместе с командой составляли единый организм. Даже не позволял себе и мыслить о том, чтобы врезать негодяю, потому что свой удар расценивал как удар, нанесенный всей команде. Дорожил честью людей и честью корабля.

«Расплатиться или мужественно сдержать себя от позора? – метался в неразрешимых противоречиях. – Мы же все находимся на одном корабле и делаем одно общее дело!»

Жмайло бросил взгляд на дощатый ящик со свеклой, пальцем указал на старшину, повелел строго:

– Беги ящик.

– А почему это я должен его поднимать?.. – отпарировал холодно.

Это взбесило матроса.

– Взял ящик и отжимайся! – вскричал он резко, сцепил зубы, рукой указывая на ящик.

– Не буду ничего поднимать… – ответил Александр смело, понимая свое превосходство.

Жмайло вскочил, наклонился к нему с перекошенным от бешенства лицом, заорал:

– Взял ящик и отжимайся! – ударил кулаком в грудь. – Ты понял, что я тебе сказал?! – наседал неотступно.

Александр не удержался, поднялся, хотел удалиться от маразматика. Желал дать отпор, но сдерживало понимание того, кто стоит за спиной хама, и сдался в отчаянии.

Почетная воинская обязанность, корабль, команда, оскалившийся в тупой злобе матрос, трюм-яма, личное достоинство – все эти понятия не могли уложиться в кружившейся голове.

Александр застыл, сжимая губы. Вспомнил о последнем разговоре с Андронниковым и его авторитетное командирское обещание разобраться со Жмайло. «Наверное, командир так и не поговорил с ним, иначе Жмайло непременно припомнил бы все, ожесточась. А сейчас без опаски ведет себя безобразно. Вот тебе и командир с его ответственным словом…» – подумалось горько.

– Пггиседай! – осатанело твердил побагровевший матрос, указывал рукой вниз.

– Не буду, – отрезал твердо.

– Ты чтэ-э… Не понял?! – заорал Жмайло и, устрашая, ударил в грудь.

– Не буду! – дерзко глядел в глаза обидчику. Матрос растерялся; еще были свежи воспоминания о том, как Крюков врезал ему в челюсть, люто возненавидел сволочного первогодка. Старшина был такой же породы. Забегал глазами, вспомнив о страшном, отскочил, будто от чумного. Испуганно смотрел то на отважного старшину, то на матросов в стороне.

– Всем пгиседать!!! Я сказал, всем пгиседать!!! – заорал остервенело, сатанея, словно бешеная собака. Ребята не поддержали Александра, более того, по первому требованию бесноватого негодяя все пятеро стали приседать, лишь томительно взирали на несгибаемого гордеца. Тот не верил своим глазам, не понимал покорности людей, которыми, как животными, управлял ничтожный трус. «Ты здесь новенький и многого не знаешь, – читал он в усталых глазах, – и от этого ерепенишься. А мы здесь давно и надолго, и нам это не впервой. Мы тоже когда-то пытались искать правду, здесь тюрьма, и всем руководит старший по сроку службы. И поэтому, для собственного блага, так как не раз были биты, мы подчиняемся».

– Вы будете пгиседать до тех пор, – волнуясь, дребезжал окрепшим голосом Жмайло, опасливо держась на расстоянии, – пока он, – рукой указал на одиночку, – не подчинится мне и не станет пгиседать! – поставил условие.

И вновь Мирков оказался перед выбором. Но сейчас он не отступит, будет держаться стойко, искупительная жертва никому не нужна. Победа над отщепенцем сомнения не вызывала, решил стоять до конца. Наблюдал за парнями и за озиравшимся трусливо неиствовавшим матросом, ждал, как когда-то в отряде. Но скоро стало жаль их, незаслуженно терпящих муки, стыдился своего бездействия; обязан был немедленно навести порядок.

– Пгиседай! – надрывался Жмайло.

Мирков хотел сделать решительный шаг, но остановило понимание того, что он будет тут же покаран остальной частью команды. Матрос повторил указание, ударив непокорного в грудь. Ничего не видя из-за застилавшего глаза кровавого тумана, Жмайло слепо шагнул к старшине, открыл за его спиной маленькую дверь и толкнул того, не оказывающего сопротивления. Мирков попал в небольшую комнатку, доверху заставленную множеством картонных коробок. Дверь тут же закрылась. Стоял лицом к двери, кружилась и шумела голова, рассудок затуманился. Мучительно размышлял: «Как себя повести? То ли драться – но я не могу поднять руку на ближнего, а тем более члена команды, то ли…» Это «то ли» сверлило в голове. Он выбрал иной путь – путь наивысшего благородства и безграничной смелости.

«Если первое мне под силу, – думал Александр, воспрянув духом, – то вторым я сделаю то, что никто до этого не делал. Но надо же драться! – настаивала его природа. – Что, только кулаком можно добиться победы?» – возражал разум, но когда мыслил дальше, то понимал, что драка невозможна, так как за спиной матроса стоит намного большая сила.

Долго стоял напряженно на одном месте в поисках выхода.

«Что делать? Как быть? – молил о помощи, но ничтоне помогало. – Если бы мы были на земле, я бы сбежал отсюда, оставил этот дикий корабль! Но вокруг открытое море! Что творится со мной и вокруг меня? Не сон ли это?.. Трюм-тюрьма, палач-Жмайло, – без труда нашел параллели. – Разве в цивилизованный век с декларациями о правах человека может существовать подобное?!»

– Да я вас в поелах сгною!! – кричал за дверью Жмайло. – Вызывайте на газговор! Выводите его на ют! Делайте что хотите! Но чтобы он был ногмальный! Не такой ублюдок! – матерился матрос в бессильной злобе.

Дверь распахнулась, и Жмайло осторожно посмотрел на старшину, затем шагнул смело, отстраняя локти, застыл в величавой позе.

– Ну, чтэ… одумался? – рявкнул, как заправский палач. – Пгиседай! Ублюдок… – привычно завершил матерным словом. Улыбнулся, скаля зубы.

Упрямо отказался.

Матрос стал ближе, готовясь к чему-то.

– Бу-у-удешь… – протянул расчетливо, показав зубы, выжал улыбку и, пристально глядя в лицо непокорного, нанес резкий удар по ноге кирзовым ботинком.

Мирков почувствовал колючее жжение.

Матрос выжидал. Близко приблизив мутные глаза, повторил удар. Мирков отважно выдержал и эту боль. «Что со мной происходит, не в застенках ли я? – думал он, снося муки боли и позора, боясь показать слабость. – За что я расплачиваюсь такими муками? Отчего я ничего не предпринимаю? Я же сильнее его! Но за ним стоит вся команда… и этим все предопределено…»

Не отрывая от лица старшины налившихся кровью глаз, матрос поднял руки и сладострастно вонзил в его подключичные ямки длинные сухие пальцы, надавил с такой силой, что Александру показалось, будто тысячи раскаленных иголок прожгли мозг. Жмайло воспринял его бездействие по-своему, решил позабавиться. Как соскучившийся по работе палач, охотно давил на болезненные участки тела. Напрягаясь, мучительно морщился и ждал, ждал от испытуемого крика или вопля о помиловании. Не услышав мольбы о пощаде, сердился и бесновался.

Превозмогая мучительную боль, Мирков считал позором поддаться. Память вырвала кусочек из далекого детства, когда восьмилетним мальчишкой играл в любимую войнушку, бегал между сараев с такими же друзьями. «Тра-тата-та!» – неслись выстрелы от деревьев и углов сараев, из палок и имитируемого оружия посылали в противника град пуль и трескотню выстрелов. Умело уворачиваясь от встречных выстрелов, один из друзей крикнул зазевавшемуся пацану, что тот убит. Но он не желал соглашаться, кричал в ответ, что первый выстрелил и поразил того, кто стоял вон за тем деревом. Но звучали новые «тра-та-та-та!», и в жестокий бой вовлекались все новые и новые силы. Вдоволь настрелявшись и набегавшись по закоулкам, возбужденные пацаны сбились в шумную стаю, крикливую ораву спорщиков. Перебивая друг друга, они с надрывом искали правду, разбирались, кто кого первый увидел, кто первый выстрелил и убил, долго гомонили, но так и не пришли к согласию. Тыча в себя пальцами, ребята доказывали право на первое попадание.

Немного успокоившись, они решили сыграть в игру, именуемую «Партизан». Но она была не для всех, а лишь для смельчаков и отчаянных парней. Любой желающий мог проверить себя в испытании и продемонстрировать другим свое мужество. Это был тест на выдержку и выносливость: самого отважного ставили спиной к двери сарая, как бы предлагая партизанского тела «недобитым фашистам», а «недобитый фашист» вплотную подходил к готовому принять муки мальчишке и резко запускал пальцы в ямки под ключицами, внимательно наблюдая за реакцией жертвы, ждал, когда тот взмолится о прекращении испытания.

Саша терпеливо сносил все муки: режущая боль сводила скулы, болезненно морщился, кусал губы, но стоял до конца…

«Все равно я сильнее его… – терпел боль Мирков, утверждал в себе истину. – Я никогда не покорюсь этому подонку. – Но тут же думал совершенно иное: – Почему я терплю, а не разобью в кровь эту подлую харю?!»

И вновь Жмайло остался ни с чем. Оторвав безумный взгляд и руки, вонзил пальцы уже под уши, надавил и посмотрел в лицо жертвы с надеждой. Ощутив возросшую боль, Александр боролся, но враг сдавил крепче, так что он ощутил укол множества иголок, звон в затылке, висках и голове. Вытягивая шею, мучительно простонал. В тишине голубого, безоблачного неба на тысячеметровой высоте от земли раздался легкий хлопок парашютного шелка. Захлопали, раскрылись и поплыли еще два десятка разноцветных небесных медуз с парашютистами. А-аа!!.. – белый купол нес неистово ликующего от счастья, переполненного восторгом Александра, сделавшего первый в жизни прыжок в пропасть, осознавшего, что страх преодолен, как и еще один жизненный рубеж. Два десятка белых пушинок несли сказку и море-море неиспитого счастья. Держась за ремни парашюта, Александр несся между небесной лазурью и круглой землей и полагал, что, как и он, все добры, щедры и полны счастья. Кричал в стороны, слышал ответные отзывы соседей…

Выворачиваясь из тисков насильника, он стонал, приподнимался на носках в поиске облегчения, но как ни старался, легче не было. Жмайло не собирался отступать, а напротив, неистовствовал, наслаждаясь болью.

«Где я?! – мучаясь, думал в полубреду Мирков. – Словно в камере пыток. Какая у него патологическая любовь к страданиям ближнего. Почему я бездействую? Может быть, хватит, это уже чересчур? – решил он, взялся за рукава Жмайло и попытался стянуть со своей головы клещи. – Хватит, уже хватит…»

– Убери гуки!.. Я сказал, убеи гуки! – окрысился матрос, заметно подрастеряв пыл, паниковал, даже вспотел.

Мирков послушно опустил, уверенный в себе. Подумал спокойно: «А чего добивается этот человек?»

В полубреду казалось, что потерял отсчет времени, и борьба порядком надоела. «Все равно я сильнее его. И если не отвечаю, то это вовсе не значит, что я трус. Я тоже сражаюсь, но другим оружием». Понял, что теряет сознание. Вытягивая шею, постанывая, вцепился в руки матроса и попытался оторватьих от себя. Недовольный, тот зло оторвал пальцы и выругался сквозь зубы:

– Ублюдок, и есть же такие ублюдки. Как только таких земля носит?! – Убегая от позора, вышел с высоко поднятой головой.

Александр остался на месте, слышал боль, свист и шум в голове, казалось, что она распухла и вот-вот лопнет.

Из-за двери донесся строгий голос Жмайло:

– Делайте что хотите! но чтобы он был ногмальный!.. – потом ругался грязно.

В ответ – лишь тревожное молчание.

Вскоре Александр услышал, как противник поднялся по трапу. Прошло некоторое время, но, оглушенный комариным писком в голове, не мог пошевельнуться. Озноб сотрясал все тело, руки и ноги не двигались. Опамятовавшись, подал тело вперед, открыл дверь и медведем вышел из заточения. Мутным взглядом осмотрел трюм, увидел кучку чужих, безразличных людей. Те ничего не говорили, а только молчали. Стало горько и стыдно: «Эх вы, вот так товарищи…» Ничего не сказал, лишь тяжело потащился к трапу, поднялся и поплелся к себе на пост. Ни разу не посмотрел на потянувшихся за ним угрюмых людей. Полуживым упал на топчан и замер с чувством долгожданного облегчения. Голос из селектора объявил побудку и построение на зарядку, добавил, что форма одежды – роба, ботинки.

Остался лежать неподвижно, не мог заставить себя подчиниться команде. Не представлял, как встретится с матросами и со Жмайло, увидит его торжествующую морду, решил остаться в каюте. Через десять минут раздалась новая команда: принять водные процедуры и приступить к приему пищи. Александр подумал о Шикаревском, которому должен помогать. С трудом встал, умылся и поплелся в кубрик.

Шикаревский раскладывал тарелки и приборы, молча зыркнул на припозднившегося. Хотел сказать что-то недоброе, но сдержался.

Враждебно настроенная команда, боль и унижение, пережитые в трюме, попранные дружба и мужская солидарность, трусость тех, на кого так надеялся, не давали покоя. Только отчаяние, стыд и позор! Узнав о случившемся, без слов, все лишь косились на старшину и ехидно ухмылялись.

«Эта банда меня оскорбила, а я должен обслуживать их, ублажать, исполнять все их желания? Ни одного сочувствующего лица, ни одного дружеского взгляда».

– Чего ты стоишь? – зло буркнул Шикаревский. – Давай помогай.

Выступить против Шикаревского, который всем угождает, – значит, пойти против всей команды, с которой не справиться в одиночку. Значит, забудь, что «человек – звучит гордо», надо выжить, впереди длинная служба со свободой последних сроков. Мирков взялся за ненавистную работу, ловил оживленные взгляды матросов. И, когда с полотенцем на плече неторопливо вошел Жмайло, их лица пробудились. Раздались шутки и веселые возгласы, говорили об Александре, имени которого, впрочем, не называли.

– Ну, как он? – смеялся один.

– Повоспитывал его?

– Ему это не помешает…

– Немного не только можно, но и нужно, – добавлял голос с другого стола.

Оказавшись предметом всеобщего внимания, Жмайло остановился, сиял глазами, расплылся в широкой улыбке. Старался быть таким, как и все его товарищи, сплоченные сознанием исключительного права карать и миловать по собственному усмотрению.

– Да, немного пгишлось… – оправдывался виновато. – Он какой-то тогмознутый, я такой мгази еще не видел.

Вспомнил что-то неприятное, резко повернулся к сгоравшему от стыда Миркову и хищно осмотрел с головы до ног, изображая готовность оскалившегося зверя броситься на беззащитную жертву. Затем, выдвинул челюсть и, сверкнув глазами, выбросил растопыренные пальцы.

– У-уб-бл-людок… – растянул, получая удовольствие. Вновь с довольным видом посмотрел на товарищей, которые громко хихикали. Растопырив худые руки, неспешно направился вниз.

Не переставая ужасаться виденному, Александр от стыда склонил голову.

«Неужто перевернулся мир? – думал он. – Почему такое дружное одобрение зла, когда оно должно быть, напротив, осуждено? Даже матросы моего стола, которым полагается стоять горой за своего человека, и те своим равнодушным невмешательством молчаливо одобряют осатаневшую стаю. Ни Андропов, ни Лукин, ни даже Шикаревский – никто не сочувствует. Бросить все и уйти? Уйти, но куда? В свою каюту?! Куда бы ни ушел, где бы ни спрятался на корабле, как бы ни запирался, но вновь надо возвращаться в трижды проклятый кубрик к трижды проклятому бачку и делать бесконечно опостылевшее дело. Это какой-то замкнутый чертов круг, который неизвестно когда разорвется и разорвется ли вообще». Корж ел, временами неодобрительно поглядывал на Шифру, наконец подал голос:

– Да все у тебя, Шифра, бу-удет… – подзадорил убежденно. – Через два месяца сам «карасей» гонять станешь. Все через это прошли, и тебе надо… Увы, таковы правила… Нельзя стать «годком», минуя «карася». Или ты думаешь, что если ты старшина, то с тобой панькаться должны?.. – продолжал он. – Так мне твои сопли до задницы!

Остальные ели, терпеливо ждали развязки.

Тридцать пар трусливых глаз давили страшной силой, в их немоте Мирков читал презрение. От стыда клонил свинцовый лоб и веки. «Но почему мне так стыдно, я же не сделал ничего дурного?» Знал, что поступил верно, но большая сторона думает совершенно по-другому, силой заставляет принять их условия выживания. Был чист, а значит, полон силы, хотел серьезно говорить, но не было слов, которые тут же остановили бы всех. И потому осталось единственное оружие – презрительное молчание.

Желая ответить, после каждой произнесенной фразы вскидывал склоненную голову, но тут же сглатывал судорожно, осознавал, что никто не будет слушать, а тем более понимать, что любой его ответ лишь вызовет новую волну ухмылок.

– Есть порядок, который надо соблюдать, – добавил охотно другой матрос, с третьего стола.

– Или ты пассажиром хочешь быть и ничего не делать? – дознавался Корж.

– … Да что, я виноват, что у меня специальность такая! – вырвалось с болью у Александра.

В ответ толпа отреагировала веселыми пересудами.

– Или тебе наши порядки не нравятся? – улыбаясь, продолжил Корж, словно не слышал. – Так без этого нельзя, на корабле порядка не будет… Каждый должен занимать свое место, согласно сроку службы. Ты думаешь, офицеры об этом не знают? Да все они зна-ают… и «годковщину» эту поддерживают! Понимают, что без нас, – горделиво ткнул пальцем в свою грудь, – «годков», не обойтись. А чтоб «годок» был настоящий, такой, чтоб от одного его взгляда «караси» разбегались в разные стороны, надо, чтобы он сам прошел эту школу. Тогда и молодые, и собственный призыв уважать будут.

– Не надо мне ничего, – прервал его Мирков. – Я только одного хочу, чтобы ко мне относились по-человечески!

Корж подхватил:

– А для этого надо делать все качественно и в срок! – он остался доволен собой.

На фоне «порядка» Мирков был тем самым беспорядком, который возмущал, но обещал развлечение скучающим старослужащим.

Рядом с Коржом занимал место невзрачный на вид старший матрос Герасюк. Когда все нападали с придирками на Александра, он настороженно молчал, внимательно рассматривал Миркова. За эту особенность Александр выделял его как умного человека, но не доверял. Впервые услышал его голос в первое утро на корабле, когда он уговаривал всех покушать жареной картошки. Герасюк не был молчуном, а напротив, болтуном и балагуром, рядом с ним всегда слышались смех и шутки. Как и все матросы старших сроков, слыл страстным сторонником «годковщины», но, когда разговор касался Миркова, молчал, глядел настороженно. Неприхотливость в одежде, неопрятный внешний вид «полторашника», грубоватые манеры деревенского парня из белорусской глубинки его не беспокоили, считал своим козырем безграничное чувство братства и взаимовыручку, но только с равными, достигшими полутора лет службы. Не тревожился и о том, что о нем подумают, умел держаться на равных со всеми меньшими по сроку службы, был строг и требователен, таким образом сумел через полтора года дослужиться до старшего матроса. Зная свое место, не бросался в разговор, как Корж, а наблюдал со стороны, оценивая ситуацию.