Текст книги "Психопомп"

Именно так состоялось их знакомство, и вы сами могли убедиться, что, если бы не Маша, они разошлись бы, как в море корабли, и Бог знает, встретились бы когда-нибудь еще раз! А если б и встретились – узнали бы друг друга? Марк вряд ли признал бы Машу в толстой женщине, окруженной тремя детьми, из которых старший, высокий подросток лет четырнадцати, держался чуть в отдалении, засунув руки в карманы джинсов и поглядывая вокруг ярко-синими – в мать – дерзкими глазами. А она? Она скользнула по нему озабоченным взглядом – и какой-то мучительный звук раздался в ее душе, словно со щемящим звоном оборвалась струна, – но она не дала волю воспоминаниям – хотя бы потому, что у нее на этот день была пропасть дел: детская поликлиника, магазин, стирка, обед, и ей никак нельзя было ворошить то, что было и быльем поросло. Однако к чему забегать вперед? По отношению к жизни такого рода нетерпение представляется крайне предосудительным, если не греховным желанием. Страницы нашей жизни заполнены вплоть до последней – но не охватит ли человека тоска, когда ему станет известно все, вплоть до заключительной точки? Не возникнет ли в нем стремление – вот почему было сказано о греховности подобного нетерпения – наложить на себя руки и раз и навсегда покончить с комедией своего существования? Зачем жить, когда ты наперед знаешь, что ничего путного из тебя не выйдет, и как ты служил в казначействе фальшивых ассигнаций, так и будешь служить до последнего вздоха, и в многотиражке казначейства под названием «Подлинность нашего бакса» появится некролог со словами: «Незабвенный Петр Петрович положил жизнь на то, чтобы наш доллар стал лучше американского»? И книгу можно всего лишь перелистать и узнать, что случилось со странствующим рыцарем Дон Кихотом Ламанчским, – но не лучше ли в молчаливом уединении испытать благоговение перед мудростью и несравненным благородством этого повествования? Поэтому лучше не спешить и из первых рук узнать, соединились ли Маша и Марк в любви и согласии, или чашка упала, разлетелась вдребезги, и напрасно было утешать себя тем, что можно возродить ее с помощью клея и терпения. Что касается Маши, то с того самого дня или, скорее, вечера она принялась из чистейших намерений опутывать Марка своим вниманием, пеленать его, как младенца, своей любовью и зорко присматривать за каждым его шагом, справедливо полагая, что не одна она такая умная и наверняка отыщется другая, которая посягнет на ее сокровище. Эти студентки – ей ли не знать, что у них на уме? Им ничего не стоит вскружить голову Маркуше и омрачить неизбежное счастье их будущей совместной жизни в честном браке и взаимной преданности. Ничего не желая сказать о ней худого, заметим, что в их отношениях Маше пришлось стать сильной стороной – хотя бы потому, что она точно знала, к чему стремится. Ей приходилось преодолевать робость Марка, поначалу так восхищавшую ее, но мало-помалу заставлявшую ее задуматься неспокойными мыслями. В ту пору она была в самом расцвете своей женской прелести, о чем поутру сообщала каждая клеточка ее тела. Она даже всплакнула однажды, когда зеркало показало ей крепкую маленькую грудь с нежно-розовыми сосками, плоский живот с впадиной пупка, лоно с завитками темных волос – все, что в полноте любви и чистоты она готова была отдать Марку. Но почему?! Почему он так скован? О чем она только не передумала. Виделась ей, к примеру, охваченная злобой и жаждой мести неведомая соперница, прямиком отправившаяся в салон «черной магии», которых развелось такое количество, хоть святых выноси, что вовсе не украшает облик передового города, а, напротив, свидетельствует, что власть не желает ударить пальцем о палец, чтобы покончить с суеверием и непозволительным посягательством на чувства других людей, – пришла и всего за десять тысяч рублей заказала ужаснейшее колдовство, сделавшее Маркушу чересчур спокойным как раз в те мгновения, когда он должен терять голову, задыхаться и совершать безумства. А чем еще объяснить? Маша словно воочию видела, как злодейка, черноволосая, с черными глазами и ногтями, выкрашенными в темные цвета за исключением ярко-красных мизинцев, приносит колдунье фотографию Марика в полный рост и по совершении жутких заклинаний с призывами, воплями и зловещим бормотанием по указанию колдуньи берет иголку и колет Маркушу в голову, сердце, а также в самое уязвимое место. Видела Маша мрачную комнату, горящие свечи, живого ворона у колдуньи за плечами, и от этой страшной картины ей становилось нехорошо. Она подступала к нему с вопросами. Скажи честно, я тебе нравлюсь? Только честно! Или нет? Скажи, может быть, ты любишь другую? Я не буду мешать твоему счастью, твердо говорила она, но слезы все-таки выступали у нее на глазах. Затем ее осеняло. Ты не хочешь на мне жениться! Ты вообще… Тебя ко мне совсем не тянет! Что он отвечал? И главное даже не в том, какими словами он успокаивал Машу, а как это делал. Заключил ли ее в объятия, осушил ли слезы поцелуями и в довершение всего совершил наконец то, чего она уже не раз и не два добивалась от него, – повлек ее на ложе любви, на узкую девическую постель в ее комнате – в вечер благоприятный, когда родители отбыли к родственникам в Рязань? Как бы не так. Одни слова. Тогда со своими подозрениями на околдованность Маркуши однажды утром она отправилась в близлежащую церковь – кажется, Петра и Павла, или Андрея, или Ивана, она так и не выяснила, – добросовестно выстояла всю службу, почти ничего в ней не поняв, разве только миром Господу помолимся, – и она молилась, но, правду говоря, не о Богохранимой стране нашей и тем паче о властях и воинстве – что ей власти? что воинство? зачем о них молиться? – не о плавающих и путешествующих, поскольку из ее близких никто никуда не уплыл и не улетел, а родители благополучно вернулись из Рязани, а о Маркуше, чтобы он перестал отделываться от ее чувства словами, а как мужчина доказал бы свою любовь неоспоримым, твердым и не допускающим сомнений доказательством. На исповеди пожилой священник с выпуклыми светлыми глазами под рыжими, с сединой, бровями в ответ на робкую просьбу совершить какую-нибудь особенную службу, после которой Марка притянет к ней, как магнитом, велел ей выбросить дурь из головы, ходить в храм, молиться и до венчания никого к себе не допускать. Блудниц и без тебя на каждом углу. Глаза его подернулись пленкой, словно у голубя, устроившегося на ночлег. Иди, махнул он рукой. Пропала Россия. Тогда, рассудив, что дальше так продолжаться не может, она решилась на отчаянный шаг. Вечером они сидели в сквере, на лавочке. Своей рукой она крепко взяла руку Марка, прижала ее к своей груди и в тысячный раз спросила, любит ли он ее. Он кивнул и потихоньку убрал руку. Она промолчала, хотя обида, жалость к себе и негодование стеснили ей сердце. «Тогда поклянись», – сурово потребовала она. Он страшно удивился. Зачем?! «Поклянись!» – не отступала Маша. Зачем тебе?! Она нашла его руку и сжала ее изо всех сил. «Поклянись, что ты меня любишь и женишься на мне». «Маша!» – взмолился Марк. «Клянись!» – повторила она и в сгущающихся сумерках пристально всмотрелась в его лицо, угадывая, ответит ли он правдивым словом или солжет. Марк глубоко вздохнул. «Я, – промолвил он, – тебе клянусь…» «В чем ты мне клянешься?» «Что люблю и женюсь», – отчеканил Марк, наверняка полагая, что его мучениям пришел конец.

Напрасно он так думал.

Сегодня, встав с лавочки, объявила она, не ты меня провожаешь, а я тебя. Что ж, легко согласился он, провожай. Взявшись за руки, они покинули сквер, пересекли тихую в этот час улицу, миновали двухэтажное здание детского дома, из четырех окон которого слабым светом освещено было одно, и вошли во двор с молоденькими липами, качелями и спортивной площадкой с протянутой поперек нее волейбольной сеткой. Возле подъезда Марк приготовился к прощальному поцелую, но тут она смущенно улыбнулась и призналась, что ей срочно нужно кое-куда. С чувством неясной тревоги он открыл перед ней дверь. Таким образом, в час довольно поздний Маша переступила порог дома Питоврановых. Там не спали. Лоллий еще не утратил веры в благоприятные творчеству ночные часы и, сидя над чистым листом бумаги, призывал вдохновение – и лишь много лет спустя плюнул на это пустое занятие и стал укладываться спать в 23:00; Ксения выслушивала задушевную подругу, срывающую все покровы с семейной жизни и сообщающую горькую правду о своем супруге и о всех мужчинах вообще, называя их тряпками и капризными детьми и мстительно прибавляя, что в карманах негусто, а в штанах пусто, – из-за чего Ксения ощущала себя крайне неловко, так как с предельной осторожностью заметить, что ее Лоллий вовсе не таков, значит вызвать град язвительных насмешек вроде того, уж не озолотил ли он тебя? ха-ха! да ты пары туфель себе за год не купила! или, может быть, он у тебя гигант секса? плохо верится, дорогая подруга! – соглашаться же было бы против совести, ибо Лоллий со всеми его недостатками за два с лишним десятка лет стал как бы ее неотъемлемой частью, ее продолжением и собственностью, которая вовсе не казалась ей лишней. Как я тебе сочувствую, сказала она, что было чистой правдой. При появлении Марка с незнакомой девушкой Ксения положила трубку. Сердце у нее дрогнуло – она безошибочно опознала в Маше ту, которая собралась увести Марика в другую жизнь, и, улыбаясь ей и одним быстрым взглядом окидывая ее с головы до пят, успевала подумать, какая хорошенькая и… она не могла подыскать слова и наконец нашла: храбрая.

Говоря откровенно, нам тоже не идут на ум слова, которые бы с возможно большей точностью передали предполагаемому читателю замечательные подробности этой встречи. Как, например, они знакомились, Ксения и Маша, изучая друг друга взглядами прямыми, а также как бы случайными, иначе говоря – мимолетными, и обе они – каждая со своей точки зрения – остались довольны предварительным впечатлением; как дурачок Марк шепотом напоминал Маше, по какой неотложной необходимости они здесь оказались, на что Маша с таинственной улыбкой отвечала, что успеется; как на призыв Ксении с таким видом, будто его сбили в полете, выступил из кабинета Лоллий, посмотрел налево, глянул направо, увидел Машу и хрипло промолвил: «О!» Затем одним движением руки он пригладил взлохмаченные и – увы – неотвратимо редеющие волосы и высказался, что девушка явилась в их дом, словно с обложки «Домового», а ты, обратился отец к сыну, негодник, должен был предупредить, и мы бы встретили твою подругу – он вопросительно взглянул на Марка, и тот, сглотнув, вымолвил: Маша – твою подругу Марию изысканнейшим столом с отварной картошкой, обильно политой постным маслом и щедро посыпанной укропом, с превосходной селедкой, уже неделю дожидающейся своего часа, а также с запотевшим графинчиком, драгоценная влага в котором приобрела едва различимый приятный желтоватый оттенок от брошенных в нее и предварительно очищенных от цедры лимонных корок. И торт к чаю. А теперь? Лоллий простер руку к Ксении. Любовь наша и супруга, есть ли в доме картошка? Ксения кивнула. А постное масло? А укроп? А репчатый лук, ослепительно-белыми кружками которого украшают распластанную селедку? Немного уксуса? За графинчик я ручаюсь. Тогда к чему промедление? Для мыслящих людей нет преград, когда они желают отметить появление волшебной девы рядом с юношей, в нем же наше благоволение. Да, признался Лоллий, он был погружен в работу. Творчество – и он возвел глаза к потолку – требует… Да. Не будем, однако, многоглаголивы и высокопарны. Откроем наконец главную тайну – как открыла Заратустре сокровенную тайну одна почтенная старица – русский писатель любит, когда ему мешают работать в связи с обстоятельствами, требующими умеренного возлияния. Знаете ли, сначала робко, а потом все более уверенно проговорила Маша, когда Лоллий умолк, а Ксения поднялась, чтобы идти на кухню, у нас – и она положила свою руку на руку Марка – в самом деле есть повод. Вот оно, подумала Ксения, и у нее ослабели ноги. Лучше было сесть. И она села. У потрясенного Марка сорвался голос, и, как старые часы перед боем, он просипел, что не понимает… Будто на малое дитя, с ласковой снисходительностью взглянула на него Маша и произнесла слова, которые со стесненным сердцем ожидала и дождалась Ксения. В словах этих, в сущности, было все то же самое, что испокон века… – но разве не украшает это прекрасное выражение наше повествование? разве не ласкает оно слух, повсеместно оскорбляемый нынешней бедной, бледной и сплошь и рядом непристойной скороговоркой? – испокон века, да, именно так выразимся мы, говорили молодые люди, сообщая родителям возлюбленной барышни о своих благородных намерениях, каковые счастливым образом, велением судьбы и благосклонностью Неба совпали с желаниями их прекрасной дочери. Правду говоря, многое сейчас изменилось, и предки зачастую последними узнают о грядущем событии – хотя бы потому, что никуда не спрячешь округлившийся животик нашалившей дочки; но даже и в наши, порвавшие с традицией, дни находятся юноши – одного мы знаем лично, – которые, испрашивая руки своей возлюбленной, преклоняют колено перед будущей тещей, вручают ей роскошный букет из семнадцати роз, а будущему тестю, вставши на ноги, преподносят превосходную бутылку неподдельного американского бурбона. Их крайне мало для нашего многомиллионного Отечества – но, слава Создателю, несмотря на войны и разрухи, голодомор и Большой террор, вурдалаков и кретинов у власти, – они все-таки есть, что позволяет нам со слабой надеждой заглянуть в будущее. Коренное отличие описываемой нами сцены от всех – подчеркиваем: именно всех, ей подобных, – состоит в том, что тут не он просит ее руки, а она объявляет его родителям, что только что в близлежащем сквере, на скамейке, ваш сын в сотый раз признался мне в любви и в желании вступить со мной в брак. Поскольку его признание и его желание отвечает моему чувству… «Постой! – вскричал Марк. – Не так!!» «А как?» – вкрадчиво и злобно спросил Лоллий. «Может быть, – робко спросила Ксения, – у вас… я имею в виду вас, Маша, и Марика… будет ребенок?» «Какой ребенок! – в ужасе завопил Марк. – Никакого ребенка!» «Будет, – твердо сказала Маша. – Я хотела бы двух. А лучше – трех. Всему свое время». С тяжелым чувством Лоллий понял, что пришел его час. Картошка, селедочка, укропчик и прочее – все, что рисовалось ему и сулило безмятежный вечер в кругу родных и этой вдруг появившейся милой девицы, в облике которой ему уже мерещилось, однако, нечто роковое, – все рухнуло, исчезло и растаяло, как дым. Вместо этого ему надлежало произнести веское, мужское, отцовское слово. Он откашлялся. Не понимаю. Марк, допустил ли ты. Нет. Марк, обещал ли ты. Не совсем. Марк, тебя воспитывали – а как, собственно, его воспитывали? Ксения воспитывала; бабушка, пока было жива; но в то же время нельзя подвергать сомнению присутствие в доме сильной мужской руки. Гм. Если ты связан словом, то не обязан ли его сдержать? Или ты произнес это слово, будучи… Сам он клялся в любви и верности всякий раз, когда терял голову от близости сладчайшего из плодов. Положим, она еще восклицала: нет! и еще раз – нет! и снова – нет! однако все слабее становились препятствующие ему руки. Как из осеняющего ее облака, звучал над ней голос, заклинающий о даровании блаженства и обещающий верность до гроба. Искуситель мой. Зачем противостоять неизбежному? Отвергать счастье? Противиться тому, что заложено в нас прародительницей-природой? То воля неба, я твоя. Гм. Но если после этого он вступал бы в брак, то вполне мог поравняться по количеству жен с королем Марокко, а может быть, и с султаном Брунея. Не в этом дело. Тяжко вздыхая, он переводил взгляд с пунцового лица Марка на побледневшую, со сдвинутыми бровями Машу. Хмурился. Барабанил пальцами по столу. Пам-пам-пам-пам-да-да-ти-ти. Та-та-та-а-а… «Лоллий, перестань». Теперь он на Ксению посмотрел, на супругу свою. Слезы близко. Не плачь, Маруся, утри слезы с лица, не всяка пуля бьет молодца. Где-то читал. Как образованные люди именуют подмену одного слова другим – с тем же смыслом, но без нарушения правил приличия? К примеру. Не называть господина Ж. долбо-ом, а высказаться о нем пристойней: неумный человек; не говорить о госпоже А. потаскуха, а заметить, что она ветреная женщина; не кричать во весь голос, что господин С. мерзавец и негодяй, а признать его нехорошим человеком. Эвфемизм. Вот-вот. Спросить: переспал ли ты, засранец, с ней, предварительно побожившись, что будет ей и ЗАГС, и свадьба, и золотое кольцо, – как-то не очень… Был ли ты близок с этой девушкой, Машей. Ну, да. В этом роде. «У вас, – багровея, выдавил Лоллий, – что-то… э-э… ну, понятно, я надеюсь, взрослые люди…» «Нет! – перебил его Марк. – Папа, ничего такого…» Он посмотрел на Машу и умолк. «Но ты, наверное, что-то говорил… чувства требуют… И я говорил маме, и вот видишь…» В подтверждение своих слов Лоллий указал на Ксению, молча кивнувшую ему в ответ, как бы удостоверяя: да, так все и было. Лоллий приободрился. Теперь следовало бы обратиться к Маше. Прекрасная девушка, наш сын, если вы заметили, обладает… назовем это особенностями… и они… особенности личности нашего сына… они, очевидно, не дают ему… мешают… Господи! Они затрудняют ему… вы должны понять… он не в состоянии должным образом оценить ваше… Когда он давал вам слово… нет, нет, ни я, ни моя жена, мы его не оправдываем. Дал слово, ну и так далее. Он полагал, что сможет, но как только зашла речь о выполнении, он понял, что не сможет. Здесь, понимаете ли, тонкость… уязвимость… ранимость. Вы оба молоды, и мы – он опять указал на Ксению, сидевшую с печатью страдания на лице, – полагаем… Поверка временем, это было бы самое разумное. Возможно… Глянув на Марка с укоризной, негодованием, презрением – не передать, сколько всего было во взгляде ее прекрасных глаз! – Маша встала, сказала Марку: «Эх ты» и покинула дом Питоврановых.

Что было дальше? В двух словах: дальнейшее – молчание. Ощущая себя предателем, Марк чуть не сорвался вслед за Машей. Так обожгло сердце вдруг вспыхнувшее чувство невосполнимой потери, горечи, сожаления, раскаяния, что он встал, шагнул к двери – но махнул рукой, сел и опустил голову. И Лоллий молчал. Дурачок. Угораздило. Хороша Маша, да не наша. Почему, собственно? Девка в самом деле хорошая. Что ему еще надо. Неспетая песня. Можно куда-нибудь вставить: решительная девушка, этакая Брюнхильда, женщины сильнее не видел мир досель, и малахольный молодой человек, которого она полюбила, не догадываясь, что ее любовь – это материнское чувство к тому, кого надо защищать… В этом роде. Надо подумать. Конец: он недостоин ее любви. Да. Надо подумать. Молчала и Ксения. Неловко было бы в этом признаться, но с уходом Маши она вздохнула с облегчением. Марка не похищают. Он остается дома. Если это и случится, то, по крайней мере, не сегодня и не завтра. Когда-нибудь. Какое счастье. Ксения встрепенулась и проговорила с улыбкой, что можно перекусить. Она мигом. Лоллий сказал, у нас есть графинчик, а к нему пошарь по сусекам какой-нибудь колбасы или, я помню, в морозильнике был порядочный кусок сала, который три месяца назад я привез из Воронежа. Ледяная водка, тоненький ломтик превосходного, тающего во рту сала, поджаренный хлеб – все это послужит нам укреплением в противостоянии испытаниям, которым подвергает нас жизнь. Не правда ли? – обратился отец к сыну. «Папа, – промолвил Марк, – какую тайну открыла… ты сказал, старица… Заратустре?» Ах вот что беспокоит твой разум! – воскликнул Лоллий и с любопытством взглянул на сына. Только что прекраснейшая особа отрясла прах нашего дома со своих ног тридцать пятого размера; только что ты не пожелал откликнуться на зов любви; только что ты отрекся от своего слова, доказав, что ты его абсолютный хозяин: сам дал, сам и назад взял; только что ты совершил первый в своей жизни поступок, достойный не мальчика, но мужа, ибо своим решением ты выбрал свою судьбу, по крайней мере, до поры, пока не явится новая соискательница, – и в это самое время тебя более всего волнует, а какую же тайну открыла древняя старуха Заратустре? Браво, сын мой. Передаю близко к тексту, который тебе пора прочесть. На книжных полках, что у двери, третья сверху, посередине. Прими, молвила она, маленькую истину, но зажми ей рот, чтобы не вопила во все горло. В чем же эта истина? В чем эта тайна? А вот: ты идешь к женщине? Не забудь плетку. Какая гадость, сказала появившаяся с подносом в руках Ксения, этот твой Ницше. Выпив и положив в рот ломтик сала, Лоллий сидел с выражением блаженства во всех чертах лица, откинувшись на спинку стула и возведя глаза к потолку, требовавшему побелки. Великие люди, заметил он, и век спустя после своего ухода вызывают или любовь, или ненависть – и в этом несомненное свидетельство их победы над смертью.

Засим, дабы не оставалось недоуменных вопросов и даже обвинений вроде того, а почему ни слова о дальнейшей судьбе прекрасной Маши? что с ней случилось? как она перенесла незаслуженный удар? уж не подалась ли она от несчастной любви в монастырь, благо их много в наши дни появилось в России, и там, в стенах обители, в молитвах, смирении и труде нашла свое утешение? – кратко поясним. Прежде всего. Что за вздор, какой монастырь? У нее, правда, в первые часы после посещения дома Питоврановых промелькнула мысль удалиться от мира, облачиться во все черное (попутно она отметила, что черный цвет ей к лицу) и похоронить мечту о семье – но это была такая быстрая и такая незначительная мысль, что, право, не стоит придавать ей значение. Некоторое время, вечерами, Маша блуждала по соседним улицам и выплакивала свое горе темному небу, звездам, Млечному Пути, повторяя, Маркуша, Маркуша, зачем ты так поступил. Что, милый мой, я тебе сделала, что ты меня оттолкнул? Шли дни, боль менялась: теперь она не разрывала сердце, а уходила все дальше и отзывалась тихим, сладостным страданием. Через полтора года Марк увидел ее средь бела дня в лесопарке; он выгуливал Джемму, а Маша под руку с высоким, много старше ее мужчиной медленно шла навстречу – со счастливой улыбкой, лицом в желтых пятнах и большим, на последних сроках, животом.

4.

Внимательный и памятливый читатель – а для таковых, собственно, писатель из последних сил и толкает свою до верха груженную камнями тачку, не считаясь с повышенным артериальным давлением, перебоями сердца, когда, кажется, и дух вон, с семейными неурядицами, а где, собственно, видели вы смиренную жену и почтительных к отцу детей? жене через два дня на третий попадает, простите, под хвост шлея, и тогда, святые угодники, мученики и страстотерпцы, ни один трактор в мире не сдвинет ее с занятых рубежей, а писатель – это вам не «Катерпиллер» заморский, но существо, рожденное для вдохновенья и так далее; что же до детей – то разве приходилось вам радоваться их вниманию к труженику и кормильцу? а-а, ты все пишешь, мимоходом промолвят они и умчатся в свою жизнь, ничем не напоминающую отцовские детство, отрочество и юность; лучше она? хуже? поди разберись; несколько утешает, правда, сетованье, доносящееся из Древнего Египта, из тьмы, так сказать, веков: дети, мол, не почитают отцов, что свидетельствует о приближении конца этого мира, – так вот, о том и речь, что прилежный читатель не мог забыть, что Маша появилась и исчезла из жизни Марка в пору его филологических штудий. Когда Марк встретил ее в лесопарке, счастливую своим спутником и своей беременностью, – однако, неужто вы могли допустить, что он даже не вздохнул? нет, он вздохнул и вспомнил одну из поговорок, которыми отец иногда уснащал свою речь: у потерянного кинжала, говаривал Лоллий, рукоятка всегда золотая, – он уже покинул филфак и перебрался на исторический. Почему? Ему пришлось отвечать на семейном совете, где Лоллий бушевал, как вышедший из берегов поток, а Ксения глядела на сына скорбным взором, из-за чего Марк страдал сильнее, чем от криков отца, метавшего в него имена великих. Эсхил! – он словно призывал их в помощь – Еврипид… ты читал? – Марк молча кивал – Медея с ее страшной любовью! Вергилий! Данте! Лев Николаевич! – утратив последовательность, продолжал он. – Федор Михайлович! Пушкин! – на Пушкине голос его сорвался, и вместо веселого имени вышел какой-то писк. Лоллий выпил воды. На что ты меняешь вечную славу человечества? Такой-то царь в такой-то год? Он презрительно усмехнулся. Описание события без проникновения в его метафизическую сущность. Зачем?! Он простер руки к сыну. Ты меняешь первородство на чечевичную похлебку ненужных знаний. Опомнись! Марик, робко вставила Ксения, ты так любишь литературу. Марк отвечал. Литература, по преимуществу, есть отражение бытия, как о том свидетельствует Стендаль с его сравнением романа с зеркалом, с которым писатель идет по большой дороге жизни, тогда как история – само бытие, не прошедшее через воображение сочинителя и сохранившее свой подлинный облик. Если писатель, в конце концов, пишет главным образом о себе, то историк отсекает свое «я», он беспристрастен, холоден и честен. Ну-ну, сказал Лоллий. Ты сам убедишься: сколько историков, столько и историй. Самая правдивая история – это литература. Поверь. Марк не поверил.

Таким образом, два с половиной года – а почему мы с такой точностью указываем данный срок – ну, во-первых, потому, что вообще считаем непозволительным произвольно обращаться с датами, сбиваться, нарушать последовательность событий; нам это претит; а во-вторых, следуя тайным велениям своей натуры, он покинет истфак и направится в институт коммунального хозяйства, чем повергнет всех близких в тяжкое недоумение, – как! молодой человек со светлой головой! с прекрасным будущим! чему он решил посвятить себя?! канализации? уборке мусора? благоустройству дворов? – и, представьте, один лишь Лоллий, правда, не без сомнений, но принял сделанный Марком выбор, – итак, два с половиной года он занимался историей. Поначалу все было ему по душе. Его посещали счастливые минуты, когда он словно бы переносился на край бездонной пропасти и пристально всматривался в ее темную глубину с надеждой опознать людей и различить движения народов. Голова кружилась. Скрытая ночью столетий великая ушедшая жизнь приоткрывалась ему. Видел молодого человека с прекрасным лицом, обрамленным светлой бородой, в походном шатре на берегу реки с быстрой водой. Ива склонилась и шептала, что отрадно мне у реки сей низким поклоном встречать рассвет над русской землей. О, русская земля! Как хороша ты в гулком шуме

лесов, шелесте трав и пении порхающих над тобой жаворонков. Каким покоем дышат твои луга, как высоко над тобой налитое густой голубизной небо и как согрета ты ласковым солнцем. Но отчего так печальна твоя улыбка; отчего слезы набегают на твои очи; отчего так грустна твоя колыбельная? Слышно, поют псалом в шатре. Помилуй мя, Боже, по великой милости Твоей… Тебе единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих… Такой славный. Почему он кается? В чем согрешил? Перед каким искусом не устоял? Излишние вопросы. Человек родившийся уже согрешил, и всю жизнь, до смертного часа, плачет о своих грехах, как Адам, изгнанный из рая. И знает сердечным знанием, что всякий час для него может быть последним, и страшится предстать перед Судом с душой, не очищенной покаянием. Смутными мыслями ныне отягощен. Брат единокровный словами выражает к нему свою любовь, в тайных же помыслах злоумышляет его погубить, дабы нераздельно владеть отцовским наследием. О, брат. Дети одного отца мы. К чему стремишься. Скажи. Мал тебе кажется твой удел? – возьми моего половину. Всевидящий Бог не даст солгать: избытком владения, богатством, властью не обольщусь. Владение тяготит; богатство душит; власть лишает покоя. Стольный град хочешь взять под себя? Владей. Какая польза собрать все сокровища, кроме главного, без которого всяк человек нищ и бесприютен, – без упования на жизнь вечную. Брат. Не проливай крови. Аз перетерплю мои страсти – но не губи душу свою. Не внемлет. Не понимает. Други мои, люди русские. Слышите ли крадущиеся шаги вблизи шатра моего? Так тать пробирается темной ночью к своему злодейству. Невинного, идут меня убить. Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой… Встанет ли на их пути ангел с огненным мечом? Глас чудный прозвучит ли над ними с грозным предостережением? Падет ли на них молния? Господи милосердный, вступись за меня, повергни ненавистников моих, запрети им творить черное свое дело. Идут. Как агнец, буду заклан в жертву вечернюю, чтобы отныне и до века искоренилось на Руси всякое зло. Что делаете – делайте скорей. Откинув полог, вошли. Пал бездыханным Георгий, слуга мой верный. И мою грудь три копья пронзили. Лютая мука. Кровь вытекает. Звездное небо надо мной. Небеса мои прекрасные, примите вздох мой последний; земля моя милая, напоил я тебя кровью моей. Цветок красоты нездешней пусть поднимется на месте сем, как память обо мне в род и род. Так Авель принял смерть от руки брата своего, Каина; но не благая ли участь – стократ умереть, чем стать богоотступником и братоубийцей?

Еще видел густой, темно-серый дым с пробивающимися в нем бледными на ярком весеннем солнце языками пламени; а в дыму и огне – привязанного к столбу изможденного старика с длинной бородой и космами седых волос по плечи. Пламя лизало ему ноги, поднималось выше, и лицо его с широко открытым ртом должно было вот-вот скрыться в дыму. Он еще держал высоко поднятую правую руку со сложенными в двуперстие пальцами и последними словами выхрипывал предсмертное наставление собравшейся возле жертвенного огня толпе, убогим избам и церкви невдалеке, чтобы стояли в вере, а не то… Но что будет, если народ дрогнет и станет креститься тремя пальцами, в горницах повесит иконы нового письма, а в церкви вместо аллилуйи сугубой будет петь трегубую, он промолвить не успел. Высоко взметнулось пламя, дым поднялся к ясному небу и скрыл из глаз столб с привязанным к нему страдальцем. Дунул ветер, весело затрещали сложенные в сруб сухие бревна, и женский голос пронзительно закричал из толпы: отец! отец! моли Бога о нас!

Видел также деревню с озером на окраине, зарослями ивняка и малорослой ольхи на высоком берегу, пересеченными спускающимися к воде тропами. Кругом лежала степь, поля с заросшими сорняком озимыми; пыльная дорога вела в деревню, в этот полуденный час застывшую в глубокой тишине, словно все – и люди в избах, и собаки в будках, и скотина в хлеву – еще не очнулись от тяжелого сна. Изредка скрипела и хлопала отворенная дверь, и лениво клевавший мертвое человеческое тело ворон отвлекался от своего занятия и смотрел вдоль улицы блестящими холодными глазами. Повсюду лежали люди с серыми отекшими лицами и вздутыми животами. Среди них были еще живые, пытавшиеся подняться и падавшие замертво в дорожную пыль. Скрип колес послышался вдалеке. Нагруженная телами мертвых людей телега въезжала в деревню. Ворон недовольно повел головой, подождал и, взмахнув крыльями, взлетел тяжело и неохотно.