Текст книги "Я иду к тебе, сынок!"

Маша вздохнула, помолчала, не зная, что возразить солдату, потом спросила:

– Сам-то откуда?

– Из-под Кургана я, – оживился парнишка, – из Белозерского. Может, слыхали? На Тобол-реке?

И хотя Маша никогда не бывала ни в Кургане, ни в Белозерске, ни на Тоболе, она, зная, что ждёт от неё этот солдатик, ответила:

– Как же, слыхала. Говорят, у вас очень красивые места там.

– Это так, у нас хорошо – тайга, зверя много. А красотища!

– Как, родители пишут?

– Пишут. Редко только. Сейчас почта плохо работает. Иногда сразу по три письма получаю. Там всё хорошо у них, работают, старшая сестра замуж собирается. – Парень вздохнул, видно, вспомнив свою родину и гражданскую жизнь. – А вы здесь по каким, извините, делам?

– Вот, не земляки мы с тобой, – сказала Маша, словно землячество имело для неё какое-то значение, – а все мы для меня словно родные. Сын у меня здесь служит, Сашка. Александр Святкин. Не слыхал?

– Нет, не слыхал, – подумав, ответил солдатик. – А он в каких войсках-то служит?

– Спецназ. МВД.

– Нет, не слыхал, – снова огорченно повторил парнишка. – У нас тут сводная рота охраны, мы мало что знаем, нам офицеры ничего не говорят. Правда, частей тут сейчас – пропасть: и в поле стоят, и на аэродроме, и на железной дороге. Говорили, что и эмвэдэшники есть. А где они, не знаю. Тетя, а вы не курите случайно? – неожиданно спросил солдат.

– Н-нет, не курю, – растерялась Маша. – Так, балуюсь иногда с охотки. Спасибо, сынок.

– Да не за что, – ответил разочарованный солдатик и отвернулся. Маша снова пошла к дверям комендатуры, потом оглянулась на солдатика и решительно двинулась к киоску. Купила блок сигарет с верблюдом, судя по цене – самых лучших, и, разорвав его, вытащила из него три пачки. Маша вернулась к солдатику, спросила:

– Как тебя звать, сынок?

– Иваном, – ответил парнишка.

Маша протянула ему сигареты:

– Вот, возьми, Ваня, всё теплее на морозе будет. – Тот сказал «спасибо» и сунул пачки в карманы. Одну сразу распечатал, достал сигарету и зажигалку. Огляделся, закурил. Маша спросила:

– Курить-то на посту можно?

– Потихоньку можно, – улыбнулся солдатик. – Спасибо, а то у нас с куревом-то совсем табак, прапор зажимает. Тут много, я и ребят угощу, – почему-то добавил он.

Когда Маша вернулась к Дусе, «парламентёрша» ещё не вышла.

– Где ты была? – спросила Дуся. – Я все глаза проглядела, думала, не знаю что.

Маша похлопала её по плечу:

– Дусенька, да куда же я без тебя! Вот что, поехали отсюда, я кое-что нарыла, – шепнула ей Маша на ухо и потянула в сторону.

– А тут как же? – Дуся махнула рукой в сторону дверей комендатуры. – Вдруг чего доброго скажут.

– Ничего не скажут, дурят тут нашу сестру. Во, гляди, – показала Маша на дверь. – Видишь, выходит наша громкоголосая представительница комитета солдатских матерей. Я много таких активисток в жизни повидала. Ты думаешь, она за нас с тобой болеет? Как бы не так. Ей должность нужна, она из таких, которым нужен «вечный бой, покой им только снится». Сейчас она скажет, что таких частей в Моздоке нет, и – отваливай отсюда наша сестра на все четыре стороны.

– Товарищи! – прокричала бузотерша, встав на крыльце в позу пламенного оратора и борца. – Заместитель коменданта уверяет, что таких частей в Моздоке нет. Он прикрывается разными инструкциями и военной тайной. Но никакие инструкции и военные тайны не спрячут от нас наших сыновей! Они всячески стараются скрыть от нас правду об этой несправедливой и неправедной войне, затеянной нашими правителями. Они не хотят, чтобы мы нашли наших сыновей и вернули их домой, к мирной и счастливой жизни. Мы, солдатские матери, им как кость в горле!

– Во даёт! – восхищенно сказала Дуся, глядя на пламенную правозащитницу. – Как по писаному шпарит. А ведь ты правильно отгадала, Маша, дурят нас тут.

А тем временем вошедшая в раж бабёнка продолжала:

– Этим солдафонам необходимо любой ценой, любой кровью, кровью наших детей и невинных мирных жителей, продолжать эту никому ненужную войну. Кто-то из высших чинов на народном горе и материнских слезах наживается и богатеёт. Но мы все вместе остановим эту несправедливую войну, мы…

Маша смотрела на происходящеё, как на ирреальность: будто это уже было когда-то, давным-давно, словно она смотрела какой-то старый фильм о революции, в котором вот такая же комиссарша стояла перед толпой и призывала её идти в какой-то бой, за какую-то правду, за какие-то идеалы. А там, за её спиной, льётся кровь, слышны предсмертные хрипы, которые будоражат, зовут, заводят…

13

Да аэропорта женщины доехали уже после обеда, изголодавшиеся и злые от давки в переполненном автобусе. Здесь, как и во всем городе, было больше военных. Гул огромных военных самолетов, взлетающих и приземляющихся на дальней полосе, содрогал аэродромные строения, подымал снежные бури и заставлял затыкать уши.

Километрах в двух от аэровокзала рядами стояли транспортные самолеты, вертолеты, несколько истребителей и бомбардировщиков, машины обслуживания, вокруг которых копошились люди.

Найдя в здании буфет, Маша с Дусей наскоро перекусили холодным кофе с булочкой, всеми правдами и неправдами добрались до какого-то КПП. За колючей проволокой стояли десятки сборных щитовых домов, палаток, грузовиков, между которыми бегали солдатня. У дежурного по КПП, тощенького прапорщика, они спросили, как бы им поговорить с командиром части.

– А вы по какому вопросу? – спросил прапорщик простуженным голосом.

Перебивая друг друга, они стали спрашивать о своих сыновьях, называя их фамилии. Дежурный прижал руки к груди и возопил:

– Ми-иленькие вы мои, да вы знаете, сколько в нашем полку личного состава, а? Ты-щи! Здесь же сброд со всей России! Мы и сами не знаем, кто здесь и откуда. А откуда же мне знать какого-то Смяткина или Караваева. Вот из своёй роты я всех знаю, да и то не по фамилиям. Совсем недавно полугодков на пополнение пригнали, они как цыплята, – одного от другого не отличишь.

– Ну а с начальством-то можно поговорить? – спросила Дуся.

Тут прапорщик с просветленным лицом, словно увидел родную мать, посмотрел через их головы и радостно воскликнул:

– Погодите, девушки! Кажется, к нам наши мамочки едут! – И, уже обращаясь к Маше с Дусей, добавил: – Святые женщины! Кормилицы наши!

Они обернулись и увидели приближающийся к КПП вдрызг разбитый, дребезжащий и грязный ПАЗик. У ворот он взвизгнул тормозами, остановился и заглох. Дверь автобуса открылась, и из салона донесся бойкий и звонкий женский голос:

– Потише тормози, скаженный! Ведь разольёшь да перебьёшь всё!

Шофёр, попыхивая сигаретой, лишь скалил свои желтые зубы и игриво косился на говорившую. Из автобуса выпрыгнули две молодые женщины. Прапорщик бросился им навстречу:

– Здравствуйте, золотые наши! Ну, что сегодня привезли?

– Ну, так уж и золотые, – бойко ответила чернявенькая казачка, – в благодарность и щипка от вас не дождешься. Ну-ну! – закричала она, ловко отскакивая от игручего прапорщика, который пытался ущипнуть её за сдобную и аппетитную задницу, – не лапай! А привезли сегодня суп из кочетов, которые кур уже совсем не топчут, кашу пшенную с салом, солений да варений немного насобирали по станице, носки, варежки.

– Вот за это спасибо, милые! Что бы мы без вас делали, – уже серьезно сказал прапорщик. – А к летунам поедете сегодня?

– Нет, их соседние колхозники на прокорм взяли. Нам одним со всеми вами не управиться. Как, подвозят вам продовольствие? – спросила казачка.

– Тыловик сказал, что завтра подвезут, – ответил прапорщик.

– И сколько же вас этими завтраками кормят, боже ж ты мой! – возмутилась казачка.

– Что ж поделаешь, снабжение отстаёт немного, – виновато развёл руками прапорщик и спросил: – Ну, а нас-то вы покормите?

– Да что ж мы, нехристи, что ли. Несите свои котелки.

– Мазанов! – озорно крикнул прапорщик, – неси посуду! Да смотри, чтоб повыше да пошире!

Из будки выскочили два солдата с кастрюлями и, поскальзываясь на кирзачах по снегу, побежали к автобусу. Скоро они вышли из него с дымящейся паром посудой и с буханкой хлеба подмышкой. Бойкая высунулась из двери, протягивая прапорщику банку с вареньем:

– На, служивый, посластитесь с чаем. Открывай ворота, нам некогда.

Когда автобус проехал, прапорщик остановился около женщин, виновато сказал:

– Вы извините, вас не приглашаем, нас самих семеро ртов.

– Вас что же – не кормят и не одевают? – спросила Маша. – Ребятишки как оборванцы ходят.

– И кормят, и одевают. Вот только частенько перебои бывают. Сухпай выдают регулярно, но на нём, как вы понимаете, долго не протянешь. А нам хочется иногда чего-то домашнего, горяченького. Спасибо этим добрым женщинам – выручают, варят прямо в колхозной столовой и везут сюда. Мы ведь здесь совсем недавно обосновались, в чистом поле, можно сказать. Сначала ребятишкам интересно было: палатки, буржуйки, а потом попритихли, некоторым к мамам захотелось, армейская служба, сами понимаете, – не сахар. Мы-то, кадровые, уже ко всему привыкли, из гарнизона в гарнизон часто приходится переёзжать, а вот срочникам тяжело.

На днях один солдат отсюда сбежал, хорошо, хоть оружие с собой не догадался взять. Нашли его на следующий день в соломенном омете. Замерз, цуцик, и плачет, и смеётся, и сопли текут. Жалко парнишку, а все равно наказать пришлось, поставили его в наряд на полевую кухню. Тяжело ему там, зато у котла. Пусть хоть отогреётся да отъестся немного, а то совсем ослабел и отощал. Ну, вы извините, женщины, мне тоже пора перекусить. – Он развернулся и направился к КПП, потом остановился, спросил: – Да, а в каких частях ваши-то служат?

Они назвали номера частей.

– Нет, не слыхал, не знаю. У нас ведь тут многие подразделения из разных частей формировались, так что и не разберешь. Ещё несколько частей стоят в городе, около Терека. Там поспрашивайте.

К темноте женщины побывали в нескольких частях, но там с ними и разговаривать не стали – гнали прочь. Хорошо, что один офицер согласился подбросить их на УАЗике до города. Измученные и прозябшие до костей, они еле доплелись до дома Калачевских и постучали в дверь.

14

Хозяева словно их ждали, дверь открыли тут же. Может быть, так оно и было – много ли надо одиноким старикам для радости и душевного уюта: тепло, горячий чай да с кем отвести душу в разговоре. С порога их встретил зычный голос дяди Кондрата, который открыл им дверь:

– А вот и они, голубушки! Иззябли, небось. А мы вам тут баньку истопили. Мы со старухой только что помылись. Стоит она, родимая, в самом жару, ждет вас, не дождется. Так что быстро берите свои манатки, бабка вас проводит.

Маша так измоталась за день, что, казалось, прислонилась бы сейчас к чему-нибудь и уснула. Ноги гудели, как налитые медью, поясницу разламывала ноющая боль. То же самое, видно, чувствовала и Дуся, потому что она тут же плюхнулась на скамейку в прихожей и закрыла глаза. Это заметила тетя Паша, прикрикнула на старика:

– Что ты их гонишь, ровно на пожар. Видишь – умаялись девки совсем!

Но дядя Кондрат был безжалостен:

– Ничего, один разок только на полке полежат – и вся усталость с них, как с гуся вода, сойдёт.

Обижать гостеприимных хозяев не хотелось, женщины прихватили запасное бельишко и отправились гуськом за тетей Пашей на зады, где отдельно от всех строений стояла небольшая, приземистая рубленая банька. Даже издалека от неё веяло теплом, паром и чистым духом. Дуся взвизгнула, входя в холодный предбанник:

– Ох, и нахлещусь сейчас! Теть Паш, а веники-то у вас есть?

– Как же не быть, – охотно откликнулась старуха, – Что же это за баня без веничка. Мой старик кажный год ездит их заготавливать. Берет тележку и целый день за Тереком пропадает. Березы у нас мало, а дубу хватает. Ну вот, навяжем, развесим под крышей, нам на год и хватает. По нужде ковда и приторговываем. Вы, небось, мылом да шампунем волосы-то моете?

– А чем же ещё? – откликнулась Маша.

– Ну, вы по-современному, понятное дело. А я по прывычке щелоком их полощу, а потом уж немного мыльцем духовым намылю, чтобы пряно пахли. Оно и гоже – волосы не секутся и не редеют. У меня, как была коса в руку, так и осталась, разве что заиндевела вся. Ну, вы тут мойтесь, а я пойду. Не забудьте после себя полок и полы кипятком ошпарить.

Последний раз Маша мылась в деревенской бане лет тридцать пять назад. Своёй бани у них не было – отец мечтал срубить свою, даже липовых бревен привез, но так и не успел. Ходили они мыться к соседке тете Шуре. Мылись сразу трое: Маша, отец и мать. В первые годы, когда она была совсем маленькой, Маша никогда не обращала внимания на совместные помывки мужчин и женщин. Интерес её замыкался только на том, как мать лупила веником отца и приговаривала:

– Ну где ещё поколотишь мужика, да при этом сдачу не получишь. На, родной мой, не жалко, сколько попросишь, столько и отвешу!

А отец орал во всю глотку:

– Ещё! Ещё! Так его, лупи, лупи, не жалей кожы, крепче будет! Когда тебе ещё придётся мужа-то полупить.

После этой процедуры отец весь красный, как вареный рак, убегал в предбанник, а мать мыла дочь, одевала её и провожала к тете Шуре. Тетя Шура наливала ей горячего плиточного, фруктового, чаю и угощала пирожками с повидлом. Примерно через час родители появлялись у соседки, довольные, румяные, игривые и, забрав Машу, уходили домой. При этом они всегда приглашали одинокую соседку к себе в гости:

– А ты, Шур, обязательно приходи, чаевничать будем.

«Чаевничанье» никогда не обходилось без белоголовой и без песен, без воспоминаний о прошлом, о войне, о погибших на ней, без слез. Ещё долгие годы страна и люди жили, отмеряя свою память и все события, начиная от войны.

Маша повзрослела как-то в одночасье, она с особым любопытством рассматривала в бане мужское строение, отличное от материнского и её собственного, всё чаще прятала от отца свой нескромный взгляд. Это первой заметила мать и однажды, поглядывая на дочь, что-то долго и жарко шептала мужу на ухо. А тот только кривился, похохатывал и озорно поблескивал глазами. С тех пор женщины мылись от отца отдельно.

Сегодня Маша, вспомнив все это, осмотрела заиндевевшие стены предбанника, зябко поежилась и подумала: «Совсем, девонька, изнежилась в городской ванной».

– А ты чего телишься? – толкнула её в бок уже раздетая Дуся.

Маша невольно залюбовалась плотным, ещё крепким телом своёй нечаянной подруги и подумала, что Евдокии по силам нарожать ещё с десяток ребятишек. Такие натуры любили рисовать художники эпохи Ренессанса: в меру полная, крепкая грудь, узкая, гибкая талия, которая как бы делила тело на две части – нижнюю, с сооблазнительными лекалами бедер и ног, и верхнюю, с возвышающимся торсом и маленькой головой на длинной шеё.

Себя Маша всегда считала излишне худой и часто завидовала Галине, у которой, как она считала, было все при ней и в самый раз. «Эх, и дуры мы, русские бабы, – подумала вдруг Маша, – напялем на себя какие-то мешки да балахоны, кирзовые сапоги, и после этого хочем, чтобы мужики всю жизнь нас любили. То-то они и любят глазеть на заграничных баб. Казалось бы, нет в них ни стати, ни женственности, ни русской таинственности, а как разоденется в свои „Версаче“ и, глядишь – ничего ещё козочка, попрыгать с ней можно. Да одень в такие наряды любую нашу деревенскую девчонку – самый старый иностранец при одном взгляде на неё начнет в штаны себя трахать. Потому так они и тащатся от нашей „Березки“, когда на сцене начинают плавать русские лебедушки! Да и то сказать, когда русской бабе одеваться: утром бегом на работу, вечером – стирка, варка, уборка. Придёт мужик, нюхнет от неё борщового запаха и отвернётся – вот и вся любовь. И то, если домой трезвый явится».

Так думала Маша, пока снимала свою «сбрую». Наконец она открыла дверь и следом за Дусей нырнула в парное тепло. Сначала девки поддали жару и долго лежали на полке, впитывая телом благость и отторгая через пот усталость, грязь и неустроенность последних дней. Маша попарилась лишь разок – тяжело без непривычки, зато Дуся три раза поднималась на полок, истрепав два веника и не забывая поддавать на каменку. И каждый раз при этом кричала:

– Ты чего, Маша, дрейфишь, залезай ко мне! Водой сколь ни мойся, хоть кожу сотри, а белеё не будешь! А парок все беды правит и головушку яснит! Ой, буду я, как звездочка ясна, как стёклышко чиста! Эх, моего бы Кольку сейчас сюда, уж он бы меня отдраил!

Дуся заливисто хохотала, а Маша, не вытерпевая жары и чувствуя, как у неё начинают полыхать уши, несколько раз убегала в предбанник, чтобы отпыхаться.

Старики их встретили ласково. Дядя Кондрат как кочет топтался вокруг них и все спрашивал:

– Ну, как банька, девоньки?

Дуся отвечала, вытирая полотенцем пот с лица:

– Ох, хороша, дядя Кондрат. Удружили, век вас не забуду. Словно по новой на свет народилась, ей Богу.

– Вот и ладно, вот и хорошо, – клушкой квохтала тетя Паша. – А теперя за стол садитесь.

После нескольких рюмок сливовой наливки, которую дядя Кондрат достал из старых запасов, и крутого чая из самовара девахи разомлели. Маша, откинувшись на спинку дивана, чувствовала, как её застоявшаяся кровь заиграла в жилах, тело налилось невесомостью и покоем, а руки, ноги в теплых домашних тапочках и голова налились жаром. В эти минуты отдохновения она вспомнила снова о Сашке, который находился сейчас невесть где. Может быть, он сидит сейчас в холодном окопе или в глубоком зиндане и думает о доме, о ней и мечтает попариться вот в такой же деревенской баньке. А, может быть… Но Маша не могла и не хотела сейчас думать о плохом. Мысли её взбунтовались: «Нет, нет, только не ЭТО. С Сашкой не может случиться ничего плохого. Господи, спаси, сохрани и помилуй моего сыночка, упаси от зла, от всяких невзгод, напастей и страданий! А, может быть, он давно уже дома? – неожиданно мелкнула сумасшедшая мысль. – Может быть, он уже звонил домой или написал письмо? А я ничего не знаю и ищу его здесь».

Она сидела на диване и, закрыв глаза, слушала непринужденный разговор за столом. Дуся рассказывала о своёй козе, которая полезла на крышу сарая, свалилась оттуда и повисла на проводах, зацепившись за них рогами. Маша снова ушла в свой мир. Сейчас она ясно вдруг осознала, что здесь, в Моздоке, она вряд ли что-нибудь узнает о Сашке. Они с Дусей опросили уже столько людей, но никто не мог сказать чего-то определенного и достоверного. Завтра надо сходить на грузовую железнодорожную станцию, куда постоянно прибывали воинские эшелоны с людьми и техникой. Если же и там она ничего не узнает, остается только Грозный. Ведь именно где-то там, по словам Алексея, потерялся Сашка.

Неожиданно Маша вспомнила про своёго дорожного знакомого и аж подпрыгнула на диване: Виктор! Вот кто сможет ей помочь. Видно, она что-то крикнула при этом, потому что Дуся затормошила её, крича в самое ухо:

– Маша, да что с тобой! Господи, да на тебе лица нет. Вон как побледнела-то, словно пудрой обсыпали!

– Ничего, ничего, всё хорошо. – Маша вздохнула и улыбнулась. – Так, задумалась просто, вспомнила…

– А я уж думала, плохо тебе… – Дуся махнула рукой. – А дальше? Дальше-то что, дядя Кондрат?

– А чо дальше. Пашко, стервец, одно и то же долдонит моему отцу: раз, мол, Кондратий с вами больше не живет, значит, лишнюю землицу у вас отрежем, – продолжал дядя Кондрат. Маша попыталась ухватить нить разговора, который велся за столом во время её раздумий. – Отец: что ж, отрезай, говорит, если тебе власть такая дадена. Забыл, сосед, как вы к нам по займам ходили, когда голодная тетка вас прижимала! Ух, как тут Пашко расплясался, что жеребец невыезженный: эт когда, грит, мы к вам, кулакам, на поклон ходили? А если брали, так не задарма – потом все равно отдавали. – Тут дядя Кондрат закашлялся, покраснел от натуги. Потом неожиданно рассмеялся. – А жили Пашки прямо напротив нас, Семен с семейством справа, а брат его, Никола, слева – у того восемь человек ребятишек было. Бывалоча, встают утром, Семенова жена кричит другой: «Танюха, вы поутренничали? Неси ложки скорея, мы тоже есть хотим!» Вот так и бегали друг к дружке за ложками.

Так, о чём же я? Ах, да. Это перед коллективизацией ещё было. Ближе к масленой идет к моему отцу батько Василий, это старик Пашко: ” Дай, Христа ради, пудика два муки, а то совсем оголодали.» «Так ты ж, – говорит отец, – перед Рождеством у нас брал мешок муки. Как отдавать-то собираешься? У нас у самих закрома-то не бездонные». «Да вот уж как отсеёмся, уберемся, отмолотимся – тогда всё сразу и отдадим». «Да как же вы отдадите-то, если зябку даже не пахали?» «Да уж как-нибудь в пары отсеемся. Ты уж помоги, сосед». А мать, царствие ей небесное. – Дядя Кондрат перекрестился, полуоборотясь на иконы. – Мать-то сердобольная больно была, скажет, бывало: «Дай уж, отец, ведь детишки у них малые с голоду пухнут». Ну, отец и даст.

А когда коллективизация началась, Пашко к нам к первым пришел, всё описали, отобрали, даже старое дедовское седло, которое моль поела. Потом из дому выгнали и сослали куда-то в Казахстан. Так там и сгинули. – Дядя Кондрат кивнул на стены. – Только и осталось от них памяти, что фотографии да казацкие шашки. Отец, как чуял беду, принес их нашему мельнику и сказал: «Сохрани, в случае чего передай Кондратию, все память о казаках останется».

15

Когда на следующеё утро женщины собрались в город, Маша увидела, как Дуся опять связывает свои узлы, и сказала:

– Послушай, Дусь, оставь свои узлы здесь. Ну что ты с ними таскаться будешь!

– А вдруг…

– Никакого «вдруг» не будет, – рассердилась Маша. – Ты что, совсем глупая! Возьмем с собой что-нибудь перекусить, и ладно.

В городе Маша в первую очередь потащила Дусю на переговорный пункт, спросила:

– Тебе есть куда звонить?

– Да что ты, до нашей деревни легче пешком дойти.

– Тогда подожди, я недолго.

Маша купила с десяток талонов, сразу же набрала свой домашний номер. Никого. Подумав, решила позвонить Галине на работу и дать ей нагоняй за «троянского коня» в виде серёжек, но автоответчик ей ответил механическим голосом: «Ваш телефон отключен за неуплату. Абонентскую плату вы можете внести…» Ну уж Лёшка-то должен быть на работе. Через несколько гудков ответила женщина, но тут же в трубку ворвался Лёшкин голос:

– Алло, алло, слушаю!

Маша тихо произнесла:

– Лёша, это я, Маша.

– Машенька, это ты? Слава Богу! Подожди. – В телефоне раздалась ругань, Она услышала, как хлопнула дверь. – Извини, Маша. Напринимали тут у нас разных длинноного-безголовых, ни хрена ничего не хотят делать, только целыми днями болтают по телефону со своими хахалями да иногда подмахивают нашим начальникам. Ну, здравствуй, ласточка моя. Куда залетела? В Моздок? Господи, что ты там забыла!? А я словно чувствовал: мне надо было уйти, а я думаю – посижу немного ещё. И вот ты. Ну, рассказывай.

– Здравствуй, Лёшенька. Откуда в тебе столько слов? – решила поиграть Маша. – Мне свои и вставить некуда.

– Сам удивляюсь, – вздохнул Лёшка. – Видно, старею, больше не на дела, а на болтовню тянет.

Он вдруг замолчал, и Маша поняла, что это неспроста.

– Маша, – вдруг заговорил он снова, – я не знаю, как тебе сказать…

– Что-нибудь от Сашки!? – заорала Маша.

– И да, и нет.

– Как это: и да, и нет! С ним что-нибудь ещё приключилось? Да говори же, чёрт тебя побери, у меня сердце сейчас разорвётся!

– Я же говорю: и да, и нет.

– Ну, наконец-то я узнаю твой краткий глубокомысленный стиль! Бюрократ ты несчастный, ты можешь сказать что-нибудь связное?

– Во-первых, я уже давно пытаюсь это сделать, во-вторых, я не несчастный бюрократ, а счастливый твой любовник, потому что… потому что у меня есть ты и… Сашка. Не перебивай, пожалуйста! Вобщем, новость одновременно и хорошая, и неважнецкая – как на неё посмотреть. Галина мне передала письмо, которое пришло на твоё имя. Да не от Сашки, не от Сашки! Пишет какой-то чеченец полуграмотный. Слушай, я тебе его сейчас прочитаю. У тебя денег-то хватит? Сейчас, сейчас, оно где-то у меня рядом. Да закройте же вы дверь, я сейчас занят! – снова закричал кому-то Лёшка. – Вобщем, слушай: «Уважаемая М. П. Пишет вам рядовой ополченец армии Джохара Дудаева. Ваш сын, Саша, находится в лагере пленных недалеко от Грозного. Он попал к нам в плен. Аллах подарил ему жизнь, это вам большой подарок. Вы увидите и возьмёте сынка домой, если заплатите пять миллионов рублей в долларах. Это будет маленькая плата за моих погибших родственников, которых убили русские. Ваш сын хороший парень, он сказал, что не стрелял в нас, и потому мы милостиво дарим ему жизнь. Приезжайте в город Грозный и идите на площадь Минутку. Там вас найдёт наш человек. Если денег не будет, мы, по закону военного времени и во имя Аллаха, расстреляем Сашу. Чтобы вы нам поверили, мы пишем номер военного билета вашего сына. НЕ 4528061. Аллах акбар! С уважением к вам солдат независимой Ичкерии М. Амчихов».

– Это всё? – закричала Маша, – а Сашка там не приписал чего-нибудь?

– Нет, это всё, Машенька. Но самое главное, что он жив. Понимаешь – жив!

– Да где же я возьму такие деньги! – закричала снова Маша. – Ну, три лимона я как-нибудь наскребу, а остальные! Да, тут Галка сунула мне в карман свои серёжки, отругай её как следует и… Вобщем, передавай ей большущий привет и большое спасибо.

– Ну, деньги – не самое главное, этого хлама набрать всегда можно, – пробасил Алексей. – Меня само письмо смущает, странное оно какое-то. Ну, вот, например, пишет он о встрече. А как вы встретитесь, если ни числа не указано, ни примет того, с кем встречаться. Боюсь, что это ловушка для простаков.

– Какая ловушка, Лёша! – закричала Маша. – На кой чёрт я им нужна. Живой он, живой Сашка! Это самое главное. И я поеду хоть к Богу, хоть к черту на рога, лишь бы его отыскать! Ведь в письме написан номер военного билета, да и адрес мой мог им дать только Сашка. Имя и отчество тоже мои.

– Не имя, а инициалы, – перебил её Алексей.

– Что?

– Не имя, а инициалы, говорю. Ну, хорошо, хорошо, делай как знаешь. Только я тебя очень прошу, будь, пожалуйста, осторожна, не лезь на рожон. Кавказ – дело тонкое.

– Лёшенька, у меня жетончики кончаются. Всё, передавай всем привет, тем, кто меня знает, кто меня ещё любит и кто уже не любит.

– А разве такие есть? Ладно, – засмеялся Алексей, – считай, что на неделю ты меня загрузила. Обязательно позвони ещё. Поняла? Ну, целую…

Маша только положила трубку, как в будку с дракой и руганью залетело сразу двое. Она оглянулась и ужаснулась: Боже, неужели это я собрала такую очередь!

Дусю она нашла на улице около одноногого инвалида, который, опираясь на костыли, держал в руках фотографию её Гришаньки и говорил:

– … и лежит он сейчас в чужой стороне. Стал он сейчас меньше и сильно страдает.

– Как лежит? Ты говори яснеё, – выспрашивала Дуся.

– Да живой, живой ваш сыночек. А где лежит, сказать не могу, только вижу вокруг всё белое.

– А почему он меньше? – напирала Дуся.

– Тоже не знаю, – говорил мужик, – может, аппендицит вырезали или ещё что. Но он живой, точно живой, и обязательно увидит своих родных.

Завидев Машу, Дуся заторопилась, выхватила из руки инвалида фотографию, сунула ему деньги и пошла к ней навстречу.

– И не жалко тебе деньгами сорить, – упрекнула её Маша. – Сейчас таких шарлатанов знаешь, сколько развелось! А если б ты видела, сколько их в Москве – на каждом углу стоят.

– Нет, нет, – перебила её Дуся. – Этот совсем другой. Понимаешь, он в Афганистане воевал, его там сильно ранило и контузило. И после этого у него проявился провидческий дар.

– Ага, на похмелку ему не хватает, – подковырнула Маша. – Вон, гляди, он снова ловит таких же дурочек. А руки-то трясутся.

– Да? Тогда откуда же он знает, что у Гришаньки рука с детства сломана, что он корью болел, что он у меня четвертый ребенок, что он Богом меченый? У него и правда на левой лопатке родимое пятно. Откуда, а? Нет, я ему верю. А то, что пьяница, так кто сейчас на Руси не пьет, воробьи только. Он и деньги не хотел брать, я сама ему сунула.

– Ну, Бог его знает, – сдалась Маша, вспомнив свои похождения к старухам-гадалкам. – Ладно, Дуся, пошли, мне надо позвонить ещё одному человеку.

– А мы что, больше никуда не поедем сегодня? – спросила Дуся.

– Конечно, поедем, вот только переговорю с одним нужным человеком. Может быть, он нам чем-нибудь поможет. А сейчас пошли к госпиталю, списки посмотрим.

Когда они пришли к госпиталю, там уже стояла толпа. Маша заметила, что с каждым днём она становится всё больше и больше. Маша спросила женщину в чёрной до пят шубе:

– Простите, списки новые?

– Да, недавно вывесили.

Все сосредоточенно изучали полуслепые печатные строчки. Кто-то отходил, облегченно вздыхая, кто-то ругался, кто-то плакал, проклиная неизвестность, власти и проклятую войну. Маша вздохнула, не найдя свою фамилию, подошла к Дусе.

– Ну, как?

– Не знаю, куда запропастился мой Гришанька. Слава Богу, его здесь нет. Что же дальше-то?

Вдруг в толпе раздался крик, сначала жалобный и приглушенный, как у раненой птицы, который перешел в истошный вой. Женщина в черной шубе судорожно хваталась за одежду окружающих, со стоном сползая на заснеженную лестницу, и стонала:

– Нет, нет, этого не может быть. Это не он, не он. Юрочка! Любимый мой сыночек! Глупенький мой, маленький мой! Да за что же, Господи! Да как же я? Да что же делать-то мне теперь? Да как же я скажу-то отцу…

Постепенно голос её слабел и затихал, умирая вместе с ней.

– Ми-лень-кий. Ю-роч-ка. Не-наг-ляд-ный. А-а-а-а-а…

Кто-то подхватил женщину под руки, не давая ей упасть, кто-то отступил от неё, словно боясь заразиться её горем, кто-то забарабанил в дверь, крича:

– Помогите! Помогите, Христа ради! Тут женщине плохо! Да откройте же, тут человек помирает!

Наконец, дверь отворилась, из неё вышли двое солдат и медсестра в белых халатах и занесли женщину внутрь. Остальные зашептались:

– Она тут уже неделю стоит, бедненькая. Всё молчала, молчала, посмотрит – и уйдёт, посмотрит – и уйдёт.

– Местная или приезжая?

– Да кто знает.

– Нет, не местная, – уточнила какая-то женщина. – Она сначала всё с сумками приходила.

– Умер или ранен её сынок-то?

– Если б ранен был, так бы не убивалась, бедняжка. О-хо-хо, Господи, и за что нам такое наказание, за какие грехи?

Все стали потихоньку расходиться. Маша подошла к спискам – среди умерших в госпитале значились трое. Кто из них был сыном этой несчастной женщины, она не знала, но она знала другое: кто бы ни был матерью этих погибших солдат, горе у них было бы одинаковым, потому что души матери и ребенка не разрываются даже после смерти одного из них, у них разрываются сердца.

Когда они снова нашли телефон-автомат, Маша вытащила из сумки визитную карточку и набрала номер Виктора, приписанный от руки. Трубку сняли сразу же.