Текст книги "Я иду к тебе, сынок!"

Но в последние годы вместе с новыми русскими на необъятных просторах России появились и новые нищие. В их взглядах сквозили не алчность и жадный блеск, а отчаяние и стыд, виноватость и страх, голодный блеск и робость. Тех, жадных, с наглым отблеском в глазах, не мог испугать и сам Господь Бог, а этих новых нищих мог безнаказанно пнуть любой мальчишка, согнать с насиженного места любой мент, им можно было плюнуть в лицо, у них можно было отобрать последнюю копейку, потому что они ещё оставались людьми, недавно бывшими учителями, врачами, инженерами и выкинутыми в недавнем прошлом за борт жизни.

Видно, женщина, появившаяся за их спинами, и была одной из этих новых нищих. Она спросила:

– Сынок, нужны ли вам ваши бутылки?

При этом слова «Вам» и «Ваши» звучали не во множественном числе, а так, будто это была цитата из личного любовного послания. Маша сунула руку в сумочку и нащупала там пятитысячную купюру, но ей помешал Сергей, который быстро подхватился и, быстро взяв бутылки за горлышки одной рукой, сунул их в брезентовую сумку.

– Да на здоровье, мамаша. Спасибо, что хоть вы их убираете, а то дворников сейчас днём с огнем не сыщешь.

– Спасибо, сынок.

Женщина тут же развернулась и пошла по аллейке дальше, заглядывая попутно в каждый закуток и урну. Маша почувствовала, как на её глаза наворачиваются слёзы. Смяв в руке пятитысячную бумажку, она стыдливо сунула её в карман, потому что, глядя вслед уходившей женщине, вдруг поняла, что она деньги ни за что бы не взяла. Сергей заметил непроизвольное движение Маши, слезы, положил руку на её плечо:

– Ну-ну, Маша, всех ведь не пережалеёшь. Их сейчас миллионы.

– Да я понимаю… Мать вспомнила. Она бы в наше время не пропала, всё умела делать. Трудилась, как пчёлка, а вот без отца, своёго единственного цветочка, жить не смогла.

– Да-а, – протянул Сергей, – правильно говорят: чужую беду руками разведу, а свою и в карман не спрячешь. Унеси ты моё горе, раскачай мою печаль! – пропел неожиданно Чеботарев. – Так о чём я говорил-то? Ах, да. По-видимому, в Чечне что-то серьёзное назревает, раз войска туда подтягивают. Значит, меч из ножен уже вынут. Я мог бы тебе, конечно, помочь созвониться с частью твоёго сына, но, поверь, Маша, там тебе соврут или ничего определённого не скажут. Даю два совета, и оба бесплатные: или сама поезжай, или дай ему телеграмму о смерти…

Маша посмотрела в его глаза, непонимающе поджала губы.

– Ну, вобщем, о смерти какого-нибудь выдуманного родственника, желательно близкого. Всё равно они ни хрена проверять не будут. Только телеграмму нужно обязательно заверить врачом.

– Да ради Сашки я и сама готова мёртвой побыть, – вырвалось вдруг у Маши.

– А-а…

– Да нет у него никого больше родных, кроме меня! Ясно? Он и в анкетах своих так писал.

– А отец?

– А что отец. Одним словом – нет его. Папаша его испугался, когда узнал о моей беременности. Так до сих пор где-то и бегает, страус хренов, – съязвила Маша.

Сергей поднялся, облил её своёй губительно улыбкой и протянул руку:

– Ну, Маша, тогда извини, как говорится, чем богаты… Спасибо за компанию, а меня ждут звуки военного горна. – Он шутливо выпятил свою нехилую грудь. – А ты… Бывай здорова и счастлива. – И, уже уходя, полуобернулся. – Да, и Сашке своёму привет передавай, когда увидишь.

Глядя ему вслед, Машу вдруг охватило томное и острое желание, которое посещает иногда одиноких женщин при виде красивых мужчин.

– Дура, нашла о чём думать, – вслух изругала она себя, а потом решительно встала и пошла искать телефон-автомат. В будке на углу магазина две голоногие девчонки минут пять хихикали в трубку, потом было занято, потом звонила женщина, которая кого-то долго уговаривала дать взаймы два миллиона, потому что, если она их не получит сегодня к вечеру, жизнь её пойдет прахом. Наконец-то в трубке раздался густой баритон, который проворковал Маше в уши:

– Инспекция слушает.

– Привет, инспекция! – прокричала Маша. – Как твоё драгоценное?

– Здравствуйте, гражданка, – официально ответил баритон, что означало, что рядом находится посторонний. А затем голос в сторону раздраженно прокричал: – Валерий Павлович, это не моя компетенция, отдайте эти документы в отдел перевозок! Ну сколько раз можно наступать на одни и те же грабли! – Пауза. – Привет, Машенька! Отвечаю, дорогой мой человечек, – я пока обхожусь без таблеток.

Маша уже шесть лет прощала ему хамство.

– Слушай, Алёшенька, мне срочно надо с тобой посоветоваться.

Алексей гоготнул:

– Мой «совет» всегда к твоим услугам. – Но, услышав её сердитое сопение, укоризненно протянул: – Ну-у, Машенька, я не знал, что на тебе можно воду возить.

– Да это я так… Настроение.

– Понял, будем поднимать – совместно.

– Нахал, шут!

– Меня Люська сечёт, так что давай встретимся у тебя. С работы я сорвусь через часик-два, а вот с твоёго обаятельного крючка – видно, никогда.

– Шути, шути, карась, пока твоя щучка дремлет, – подковырнула Маша.

– Ладно, ладно, согласен: счет один – один. Вобщем, жди дома, в три буду.

Покупать Маша ничего не стала, знала, что Алексей обязательно приволокёт что-нибудь вкусненькое и сладкое. Да и не на что ей покупать.

7

В почтовом ящике сквозь щель она увидела письмо. Сердце ёкнуло и ухнуло куда-то вниз: «От кого? От Сашки, наверно. Точно! Господи, неужели ты услышал мои материнские молитвы!» На ходу разорвав конверт, Маша быстро открыла дверь квартиры, не раздеваясь, села на табурет и стала читать: «Мамочка, здравствуй, моя дорогая! Пишу в поезде. Опять едем в командировку, куда – не говорят командиры. Только обещали после этого пораньше отпустить домой, так что вполне возможно, что восьмое марта встретим с тобой вместе. Ты извини, мамочка, что в прежних письмах так мало писал о себе, наши командиры и цензура не разрешают распространяться о трудностях армейской жизни, распускать нюни и т. д. Да и что толку на что-то жаловаться, армия – это не детский сад.

Сейчас пишу обо всем подробно потому, что есть такая возможность обойти цензоров. Попрошу кого-нибудь опустить письмо на станции. Я уже сержант, командую отделением стрелков, имею хороший разряд по рукопашному бою, так что теперь пацаны уже вряд ли будут меня обижать. Кстати, как там живут – служат Вован, Толян и Кешка. Я знаю, что Кешка учиться в институте, куда его пристроила мамочка, а другие служат где-то на Дальнем Востоке и в Забайкалье, но ни одного письма от них не получил, хотя писал. Недавно были в Подмосковье на главной базе МВД, проходили «полосу препятствий», мне, как одному из лучших, вручили краповый берет. Теперь я настоящий спецназовец, а не подтирала! (Кто такой подтирала, Маша не имела ни малейшего понятия, но в её воображении встал Сашка, который бегает за командирами и подтирает за ними грязные следы). Едем с полным боевым снаряжением, по слухам, в Краснодар или на Ставрополье.

Кормят нас прилично, не хуже чем в полку. В нашем эшелоне есть отдельный вагон-кухня, где готовят горячеё. Сухпай тоже дают, иногда кое-что прикупаем на остановках, так что с голоду не умираем.

Мама, передавай привет тете Гале, всем моим одноклассникам и дворовым пацанам, которых увидишь, и, конечно, дяде Алексею. (Ах, поганец эдакий, всё-таки подковырнул мать!) Как только доберёмся до места назначения, напишу и сообщу свой адрес.

Крепко целую тебя, мамуля. Твой сын Сашка».

Маша посмотрела на почтовый штемпель, в кружочке которого еле проглядывались блеклые черные буквы «п. о. ж.д.Лог. Волг-гр. обл.». Она разделась, достала из книжного шкафа малый атлас Мира, который приобрела после отъезда Сашки в армию, нашла в указателе «Лог 26—27 Б2», раскрыла карту. Так, железная дорога шла от станции Лог через Волгоград на Астрахань и в Дагестан. Другие две ветки змеились в сторону Ростова-на-Дону и Краснодара. На сердце у неё немного отлегло, она подумала, что если сын пишет, что они едут в Краснодар, значит, так оно и есть, ведь давно известно, что слухи – самая точная информация.

В прихожей закулюкал электронный соловей. Когда Маша открыла дверь, в проём ввалились ходячие пакеты, сумки и свёртки, которые вдруг заговорили человеческим голосом:

– Машенька, ты, наверно, оголодала без меня. – Фраза, конечно, как всегда, была с подтекстом. При этом карий глаз, выглядывающий между коробкой и пакетом, подмигнул ей. Маша помогла гостю сильно похудеть, разложив всё принесённое добро на кухонном столе и стульях. Алексей был мужичком среднего роста, эдаким крепышком с опухшим, как видно, от голода животиком. Он степенно разулся, разделся, cхватил завизжавшую Машу в охапку и с криком «Сашка, марш гулять!» утащил её в спальню. Маша со смехом брыкалась:

– Алёшка, неси меня поосторожнеё, а то мою единственную рюмочку разобьешь! Куда тогда наливать будешь? Да куда ты спешишь, ты что, забыл, что Сашки дома нет?

– А давай притворимся, что он дома, что у нас, как и шесть лет назад, всё впервые, нет – вторые. Давай? Ага?

– Ага.

И на полчаса всё стихло. Вечерние сумерки уже вползали в гостиную, сворачиваясь синими котами в углах, за шкафами и диваном, за стойкой с цветами. Только тихое, довольное урчание доносилось из-за закрытой двери спальни.

Вот щёлкнул выключатель, и комнату залило светом. Маша вышла из спальни в распашном жёлтом халате с длинными концами пояса, который подчёркивал плавную крутизну её бёдер и освобождённых от оков грудей. С блестящими глазами, спутанными короткими волосами и зардевшимся лицом, она в этот момент была похожа на девчонку, подравшуюся с пацанами.

После ванной Маша окончательно забыла красавца майора, вдохновившего её на сегодняшний подвиг. Она вошла в гостиную, уверенная, что там уже накрыт стол. Так и есть. Стол был сервирован нежным, тонко нарезанным балыком, лимоном под сахаром, печенью трески под майонезом, копчёной колбасой с комочками сальных срезов и огромной вазой с конфетами, которую она в последний раз вынимала из серванта на проводы Сашки и в которую помещалось салата оливье на десять человек гостей.

Сам Алексей уже восседал на диване в одних трусах в зеленый горошек, положив ноги на край журнального столика и посасывая пиво из горлышка бутылки. Взглянув на Машу, он картинно всплеснул руками и выдал новость:

– Машка, когда же ты постареёшь?

– Не дождёшься. А когда постарею, ты об этом узнаешь первый.

– И как?

– А вот когда ты впервые подумаешь: «И когда же эта чёртова баба от меня отвяжется!» Вот тогда всё, Алёшка, зарывай в землю.

– Хм, а я?

– А ты уже. Только обрюзгший, равнодушный старикашка может сидеть перед своёй любимой в одних трусах в горошек и, наплевав на неё, сосать в одиночку пиво. Кстати, свежеё?

– Свежеё, наше, местное. Я вот всё удивляюсь, как они быстро научились делать хорошеё пиво, когда без работы стали оставаться. А раньше, бывало, в рот не возмешь – моча мочой.

Он наполнил её бокал, подождал, пока она его не выпьет залпом, положит на язык ломтик стерляжьего балыка, и наполнил снова.

– Ну что, остыла, язва? А теперь вперёд – за советами. Да ты не пугайся, не за теми, что раньше на площади Ленина жили.

Маша вздохнула, потуже запахнула на груди халат и зачем-то оттопырила нижнюю губу.

– АЛёша, я боюсь за Сашку. На-ка вот, почитай.

Она вытащила из кармана халата письмо и подала ему. Алексей внимательно прочитал, нахмурился и пошёл одевать штаны. Вернулся, сел, молча налил в рюмку коньяку и, не чокаясь с партнершей, выпил.

– Что-то предпринимала, конечно? – На её недоумённый взгляд выставил ладони перед собой. – Нет-нет, я не колдун и не экстрасенс, просто, когда ты мне звонила, в твоём голосе была, скажем так, определённость твоёго настроения. Так что рассказывай.

В своёй женской непоследовательности Маша изложила события предыдущих дней как можно последовательней, при этом не заламывая руки и потягивая согретый в ладонях коньяк.

Алексей выслушал её, а потом протянул:

– Та-ак. Ясно.

Маша нервно встала, засунула руки в карманы халата.

– Всем всё ясно, чёрт побери! Мне одной ни хрена ничего не ясно! Один советует видик за бесценок отдать, спекулянт хренов, второй – похоронить кого-нибудь, желательно из близких родственников…

– Ну, а третий? – тихо перебил её Алексей.

Маша рухнула в кресло, закрыла лицо руками и разревелась так, как не ревела с тех самых пор, когда она, беременная, уходила из общежития после цапанья со стервозной комендантшей в чужой и пустой для неё мир, населённый какими-то двуногими существами, так внежне похожими на неё, но которые равнодушно проходили мимо, не обращая внимания на её слезы. Вспомнив это, Маша простонала:

– Алё-ёшка, как я одино-ока!

Алексей молчал и ждал, когда она перестанет хандрить. Дождался, изрёк:

– У одинокого человека всегда много друзей, только он об этом не знает.

Он налил ей ещё коньяка, сходил за пиджаком, притащил из прихожей телефон и с приговоркой «Ну что за дурацкая привычка держать телефон у туалета», долго листал свою записную книжку. Потом куда-то позвонил:

– Андрей Макарыч? Добрый вечер, Писанов беспокоит… Ну, без дела, сами понимаете, беспокоить не стал бы. Нужна справка. Да, да, желательно сегодня, а ещё лучше вчера. Как мне дозвониться до воинской части… – Он наклонился к Маше и спросил номер воинской части. – …воинской части З526? Через коммутатор? Но должны же быть там атээсовские номера? Неужели так секретно? – Алексей долго слушал, кивая невидимому собеседнику, потом спросил: – Мне самому позвонить? Хорошо, через полчаса. Да, забыл, запишите на всякий случай данные: Александр Владимирович Святкин, семьдесят четвертого, призывался в июне девяносто третьего, сержант. Хорошо, заранеё спасибо.

– Ну что? – Маша устремила на Алексея болящий взгляд. – С кем ты разговаривал? Он что-то знает?

– Машенька, слишком много вопросов, ответы на которые тебе сейчас знать не обязательно. Ты пойми – это кон-фи-ден-ци-аль-но! Понятно? А где Сашка, может быть, мы узнаем через полчаса. А сейчас давай оттянемся, как полагается любовникам.

У двери запел соловей.

– Са-а-ла-а-вей мо-ой, са-а-а-ла-вей! – пропел Алексей. Он недовольно поднялся и ушёл в спальню одеваться, ворча: – Ну вот, и тут бедному мужику не дадут отдохнуть от семьи.

Щёлкнул язычок замка, и от двери донеслось:

– Машка, ты где пропадаешь? Я уже два дня тебя ищу, ты же сама конфеты заказывала. А я и на работе, и дома тебя искала.

Галина залетела в комнату с тремя коробками конфет подмышками и, увидев Алексея, застыла на месте:

– Здрасьте.

Алексей поздоровался своёобразно:

– Ноги-то вытерла, кондитерша, а то я за тобой убирать не собираюсь.

Галина в долгу не осталась, скользнула к столу:

– О-о, какие люди! Алексей Борисович, вы как сюда: насовсем или как?

– Каком кверху, – беззлобно отшутился Алексей. – Садись, егоза-стрекоза, кушать станем, пить станем.

Галина с маху плюхнулась на диван, тут же взяла c тарелки кусок колбасы, отправила его в рот и промычала:

– Ж-ать хоху. – Потом без паузы кинула в накрашенный рот сразу два куска балыка и застонала от удовольствия, поглаживая рукой живот. – Ем ананасы, рябчиков жру, чтобы тебе не досталось, буржуй! Как, складно?

Алексей насмешливо посмотрел на неё:

– Ты, Галина, наверно, и во сне постоянно за столом сидишь.

– Конечно, – с вызовом ответила Галина, взмахнув распущенными черными волосами, – потому что знаю, что во сне денег за это не берут. Тебе чего, тебе в твоёй таможне каждый день взятки на золотом блюдечке подносят, а нам, бедным, если на халяву не пожрёшь, так и ножки не раздвинешь.

– Это откуда ты про взятки знаешь?

– Газеты читаем, не слабоумные.

Маша прикрикнула:

– Хватит вам цапаться-то, не надоело!

Галина сверкнула ореховыми глазами и вздохнула:

– Дома, то есть в общаге, мне не с кем, вот и приходится отводить душеньку на чужом мужике. – И вдруг без всякого перехода: – С Сашкой как?

Маша молча подала ей письмо. Пока та читала, Алексей налил женщинам вина, а себе плеснул коньяка. Потом положил на колени телефон и набрал номер. Минут пять что-то слушал, затем со вздохом сказал:

– Всё ясно, Андрей Макарыч. Большое спасибо. Есть, есть за что. Если б вы знали… Спокойной ночи.

На немой вопрос подруг вздохнул.

– Вобщем так, девоньки, созвонились с Сашкиной частью, там талдычат одно и то же – уехал в командировку. Тогда Макарыч связался со своим другом по училищу, который служит сейчас в военной комендатуре на какой-то железнодорожной станции в Питере, тот сказал, что эшелон идет на Кавказ, куда конкретно – не знает. Так вот.

Все молчали. У Галины изо рта торчал кружок лимона, весельчак и балагур Алексей опустил голову, что он делал только в бане, когда приходилось мыть свою намечавшуюся проплешину.

Вдруг Маша резко встала, не обращая ни на кого внимания, скинула халат и, сверкая белыми грудями, кинулась в спальню. Всё произошло так неожиданно, что Галина с Писановым лишь удивлённо переглянулись и пожали плечами.

– Что это с ней? – шепотом спросила Галина.

– Ты не мать, всё равно не поймёшь, – ответил Алексей. Галина восприняла его реплику с намёком на удивление спокойно, а, может быть, ей мешал очередной кусок колбасы, застрявший во рту.

Маша появилась минут через пятнадцать, когда Галина с Алексеём доканчивали бутылку с коньяком, и на лице Галины уже блуждала глупая и похотливая улыбка. Маша держала в руке чемодан. Лицо её было непроницаемо и спокойно, словно у египетской царицы Неффертити. Она не спеша село в кресло, налила себе вина и подняла бокал:

– Ну, давайте выпьем на дорожку. Я еду к Сашке.

Все выпили. Алексей смотрел на свою любовь и узнавал в ней ту, шестилетнедавнюю, когда он пытался завоевать её сердце и тело, а Мария, холодная и недоступная, была прекрасна красотой нетронутого запретного плода, что распалял его воображение ещё больше. Нет, она не была холодной – он чувствовал это, это был сухой сложенный костер, к которому достаточно было поднести спичку, что он однажды и сделал через многие месяцы ухаживаний. Вот тогда-то Алексей и убедился, насколько жарким был пламень её любви. Ему казалось, что он горел в этом костре, который вдруг вырвался из-под пепла огромными жаркими крыльями.

Вот и сейчас она казалась холодной, мраморной и недоступной, но Алексей понимал, что жар её любви готов согреть сейчас не его, а ту кровиночку её существа, которая находилась сейчас где-то далеко-далеко. Сам Алексей чувствовал себя раздвоенным, будто его развалили пилой надвое, и одна половина рвалась сейчас к Маше, чтобы хоть как-то помочь ей, а другая – к неродному, но ставшему ему дорогим, чужому сыну.

Алексей помотал головой, стряхивая с себя отупление, и спросил:

– Итак, Мальбрук в поход собрался. А деньги у тебя есть? – На немой ответ добавил: – Сколько?

– Шестьсот тысяч.

Алексей встал.

– Ложись спать.

– Что? – не поняла Маша.

– А то! Ты совсем охренела? Ты знаешь, куда едешь и на сколько? Ты знаешь, сколько сейчас стоят билеты, жратва, ночёвки? Или ты решила туристическую поездку провести, босиком по ласковой травке побегать? Так что не дури, утро вечера мудренеё – так ещё при царе Горохе говорили.

Маша тут же сникла и съёжилась. Вот так она терялась всегда при столкновении с рядовыми житейскими проблемами – оказывается, самый высокий душевный порыв может разбиться о низкую бытовуху. От бессилья Маша снова заплакала, разом ослабла и стала похожа на тысячи и миллионы российских женщин, уставших от бремени вечных проблем и житейских невзгод. А Алексей смотрел на неё и думал: «Родненькая моя, ну как же ты собралась ехать в такую даль, неизвестно куда и неизвестно зачем? Ведь сломаешься, как сухая камышиночка под ветром».

8

На следующий день Машу разбудил солнечный луч, прорвавшийся сквозь голые ветки берёз под окном. Она почему-то не помнила, как заснула, словно накануне напилась до беспамятства, а ведь легла в уме и здравой памяти. Да и пробуждение было странным: не от страха опоздать на работу, не от звонка террориста-телефона, который всегда трезвонил в самый неподходящий момент, не от утреннего истязателя-будильника. А просто проснулась и все, как это бывало в детстве в родительском доме. Она поглядела на часы. Ни хрена себе – уже десять! По привычке быстро вскочила с постели, а потом вдруг сообразила, что торопиться-то и некуда – она с сегодняшнего дня в отпуске.

Маша верила примете: как день начнётся, так он и пройдет. Судя по легкому и приятному пробуждению и солнечному дню, он предстоял быть не таким уж и плохим. Она лениво помылась в ванной, посушила феном волосы, позавтракала и пообедала одновременно, полила цветы. Но все утренние приметы опроверг телефонный звонок. Она и ждала его и не ждала, поэтому с неохотой взяла трубку. Это был Алексей.

– Выспалась? – не поздоровавшись, спросил он. – По сопению твоёму слышу, что выспалась. Ничего не говори и слушай. Билет я тебе взял, в Москву, на шестнадцать сорок поездом. Не возражай, поездом надежнеё, в аэропорту ты можешь неделю просидеть. Буду через двадцать минут. Пока.

Маша положила трубку, проворчала:

– Ну что за человек, бедной женщине рта раскрыть не даст.

Маша оделась, хотела позвонить на работу Грише Парятину, чтобы узнать, отдал ли он её заявление в бухгалтерию и начислили ли ей отпускные, но потом решила оставить это на потом.

Алексей открыл дверь своим ключом, быстро разделся, потер озябшие руки и спросил:

– Покормишь, Машенька?

Сегодня он был в форме служащего таможенной службы. Заметив её любопытный взгляд, объяснил:

– Служба.

Он наскоро похлебал щей, попил чай с пирогом и вытянул из кармана портмоне, вытащил из него билет и белый конверт. Маша посмотрела билет и довольно хмыкнула – место было не у туалета, вытащила из конверта пачку долларов, помахала ею у его носа, спросила:

– Откуда?

– Служба, – опять коротко пояснил Алексей и на её негодующий взгляд смиренно поднял руки.

– Ладно, ладно, расплатишься после приезда с Сашкой. Натурой. Поняла?

Маша нежно обняла его за шею, поцеловала в щеку и выдохнула:

– Поняла, чего уж тут не понять. У баб планида такая: брать деньгами, а расплачиваться…

– Вот этого я не говорил, – прервал её Писанов, легонько отстранил от себя и, сжав за плечи, просто сказал:

– Пора мне уже.

– Ты торопишься? Мог бы и задержаться, кроме меня, дома никого нет.

И снова короткий ответ:

– Служба. – А потом добавил: – Ну и кровожадная же ты, Машка.

– Слушай, Писанов, а у тебя есть какие-нибудь другие объяснительные слова, кроме слова «служба»?

– Есть, – со вздохом ответил Алексей, – но если ты их услышишь, у тебя уши сразу завянут. Извини, сегодня на работе ко мне был каскад претензий.

– Что ещё за каскад?

– Ну, это когда московский начальник материт областного начальника, областной начальник материт районного начальника, а районнный начальник материт…

– Все, все, поняла.

– Вот так всегда: когда молчишь, спрашивают, почему с ними не разговаривают, когда разговариваешь, затыкают рот и выталкивают за дверь, – начал жаловаться Алексей, но Маша уже подавала ему шинель и шапку.

– Все, уматывай! – Но лишь он повернулся к двери, спросила: – Когда придешь?

– Как служба.

После того как Маша проводила Алексея, она долго пыталась дозвониться до подруги. Но, в конце концов, ей не очень вежливо сказали, что «Галина Васильевна Фильчакова на работе отсутствует по неизвестной причине». Мысленно изругав её, Маша решила сходить на свою работу. Между дверью и косяком на всякий случай зажала записку с указанием своих координат.

У входа в тир она ещё издали увидела человек пятьдесят мальчишек и несколько военных. Призывники – догадалась она. Маша прошла сквозь ржащую, плюющую, курящую развязную толпу и прошла в свой кабинет. На её месте у окна сидел Гриша Парятин в расстегнутой, как всегда, на три пуговицы фланелевой рубахе, обнажавшей его полосатую «морскую душу». Сбоку от стола сидел майор Чеботарев. Он тоже признал её сразу, мило улыбнувшись, встал, пожал руку. А Гриша, поняв, что они уже знакомы, стал неловко представлять её:

– А это Мария Петровна Святкина, наш главком.

– Вот как, – не удивился, а скореё констатировал, Чеботарев, – Очень неожиданно и очень приятно. Мы уже немного знакомы. Просто я не предполагал, что вы здесь…

Маша съязвила:

– Здравствуйте, мы что, уже на «вы»? Да и как вы – вы – это в данном случае работники военкомата – могли предполагать, если за четыре года всего второй раз приводите призывников на стрельбы. Вот они… – Маша хотела сказать «на войне и гибнут, как мухи», но язык не повернулся ляпнуть такое, и она поправилась: – Поэтому они в армии и в корову с трех шагов попасть не могут.

Чеботарев вытащил сигарету, закурил.

– Есть такое упущение. Что делать, на все нужны деньги, даже в армии. А мы все по-наивности думаем, что в России все бесплатно: и обучение, и здравоохранение, и проезд на трамвае, и квартиры. А, оказывается, что сыр для мышеловки тоже покупать надо.

Чеботарев услыхал шум в коридоре, встал:

– Видно, мои отстрелялись, завтра ещё придем. – Покосившись на Парятина, тихо спросил Машу: – Как у вас с сыном?

Она коротко ответила:

– Там. Еду.

Чеботарев замялся, хотел что-то сказать, но потом пожал руку Грише, затем – нежно, нежно – ей и лишь бросил:

– Всего вам доброго, Маша.

Когда он вышел, и шум в коридоре затих, в комнату набились тренеры и инструкторы, здороваясь с начальством.

– Миша, иди закрой наружнюю дверь, – приказал Парятин щуплому парнишке и повернулся к Маше. – Значит, все-таки едешь?

– Еду, – твердо ответила она.

– Ну, тогда не жалуйся, мать.

С этими словами морячок выставил на стол авоську с торчащими из неё пакетами, горлышками бутылок и селедочными хвостами.

9

Сегодня Маше снился странный и страшный сон. Она, как в кино, видела себя со стороны. Будто находится она во дворе своёго родного дома с крашенной зеленой калиткой и сплошным тесовым забором и колет осиновые дрова. А день тихий, солнечный и со слабым морозцем. Она, в черной фуфайке, в коричневой шали, с топором в руках тюкает чурбачки, складывает их в большой холщовый мешок и почему-то постоянно оглядывается по сторонам, будто её кто заметит за непристойным занятием.

Вот мешок полон, она завязывает его шпагатом и вскидывает на горб. Мешок необыкновенно тяжел и почему-то мягок, словно в нем не поленья, а сырая мякина. И вдруг день сменяется ночью, безлунной, беззвездной, совершенно черной, но она, как кошка, все видит вокруг себя. Маша тащит свою тяжелую ношу к оврагу, куда все жители окрестных домов сбрасывают мусор, ставит мешок на самый край косогора, развязывает, и из него вываливаются разрубленные, окровавленные части человеческого тела: руки, ноги, туловище, голова. Она не узнает в темноте, чье это тело, но своим материнским чутьем догадывается, что это тело её родного сына, её Сашеньки…

Маша будто со стороны слышит свой нечеловеческий крик и просыпается. Господи, что это такое!? Она резко села на кровати, по привычке хотела прибрать волосы и руками почувствовала, что они стоят. Она стала их судорожно приглаживать, но они снова вставали, словно щетина на одежной щетке.

В ужасе она снова попыталась закричать, но из её горла вырвался лишь хрип – голоса не было. Значит, она на самом деле кричала, когда видела свой жуткий сон, и сорвала голос. По всему её телу пробежал озноб, превратившийся в дрожь. Сумасшедшими глазами Маша пыталась найти что-то на стене, в углах и хрипела:

– Господи, Боже мой, спаси, сохрани моего единственного сыночка, мою единственную кровиночку! Возьми, Господи, мою жизнь, если тебе уж так нужна чья-то жизнь, только не трожь! слышишь! не трожь моего Сашеньку! Господом Богом тебя заклинаю! Ведь у меня никого же больше нет! Ну никого, слышишь? Оборони его, Господи, от всякой напасти и зла, от пули и хвори, от лихих людей и недругов! Спаси его, Господи, умоляю – спаси, и я ничего больше у тебя не попрошу! Спаси его, и я буду вечной твоёй рабыней! Cохрани его, Господи!… Спаси!… Спаси!…

А потом она потеряла сознание. Сколько она пролежала у кровати, Маша не помнила, должно быть, не менеё часа, потому что, когда она открыла глаза, за окном уже занималась молодая синяя заря, а она сама успела продрогнуть на холодном полу. Она долго пыталась вспомнить, почему тут оказалась, а когда вспомнила, вдруг заплакала: тихо, облегченно, будто кто-то снял с неё этот кошмарный ночной груз.

Окончательно успокоившись, Маша села на край кровати, накинула на себя одеяло и снова стала шарить по комнате глазами. В комнате, кроме кровати, стоял старый трельяж, уставленный косметикой, среди которой тикал будильник и лежала раскрытой книга Поля Феваля «Горбун», которую она уже месяц читала перед сном и называла сонником, кресло, ободранное на боку пропавшей год назад кошкой, и бельевой шкаф. На стенах висели портреты родителей в коричневых лакированных рамках и Сашки, когда ему исполнилось шестнадцать, часы с боем, подаренные ей на сорокалетие, ковер, который в дни всеобщего дефицита она в последний момент вырвала у бойкой бабенки, залезшей за товаром вне очереди, объемный плакат с котятами, книжная полка со старыми Сашкиными учебниками и тетрадями, овальное зеркало, в котором она старилась день ото дня. Но только сейчас она заметила, что ни в спальне, ни в комнате не было иконы.

Да и зачем она была нужна: жизнь её в последние годы катилась ровно, гладко, словно бильярдный шарик по ровному столу. Если не считать смерти родителей, ухода из общежития, когда ей с новорожденным сыном пришлось несколько лет скитаться по квартирам, и бегства Сашкиного отца, то ничто не нарушало её плавного, размеренного течения. Неприятности с Сашкиными синяками, порванной одеждой, нечастыми вызовами в школу по поводу двоек, разбитых стекол и дерганных косичек Маша не считала большими ухабами на своёй жизненной дороге.

Она никогда не верила в Бога, не помнила Маша, чтобы отличалась набожностью и её покойная мать. Но все же в её воспоминаниях осталась белые узорные занавесочки в переднем углу дома, где, по-видимому, и стояли иконы, и тот день, когда после болезни отца увезли в больницу. Именно тогда Маша увидела свою веселую, никогда не унывающую мать на коленях.

И вдруг этот её экстаз, причиной которому послужил несуразный, жестокий сон. Она пыталась себя уверить, что это произошло от испуга, от волнения за родное дитя, но подсознанием, всем нутром своим, понимала, что дело здесь не в испуге, что все это гораздо серьезнеё и глубже. Видно, за одну ночь – да что там за одну ночь, за одно мгновение – все в ней изменилось до такой степени, что душа её перешла в новое, неизведанное ей прежде измерение, когда она болеёт не только за себя, и появляется нерасторжимая ниточка, которая намертво связывает её с той частью её плоти и души, которая мается, страдает и терзается где-то далеко-далеко, на чужбине и в неволе.