Текст книги "Я иду к тебе, сынок!"

– Беженки, что ли? – И не дослушал ответа. – Ну да мне всё равно. Мы со старухой, можа, и пустили бы, приютили бы, да только у нас постояльцев, что гороха в стручке. Вы вот что, девчонки, зайдите-ка вон в тот дом по правой стороне. Вон он, четвертый отсюда, с мансардой, с голубой калиткой. Там два одиноких старика живут, хозяина зовут Кондрат Михайлыч. Калачников его фамилия. Правда, мужик он прижимистый, жадноватый, но с понятием, должен впустить. У вас еда-то с собой какая есть? Вот и хорошо. А то он нахлебников-то не любит. Только не говорите, что я на него показал, а то мы с ним как два валенка на одну ногу. Ну, прощевайте, дай вам Бог.

– Спасибо, отец, – уже вслед пропели подруги, но дед, не поворачиваясь, только отмахнулся от них.

Они долго стучали в ворота, пока не увидели кнопку электрического звонка под алюминиевым козырьком. В мертвом, казалось бы, доме сначала вспыхнул свет в ближнем окне, потом колыхнулась занавеска и заскрипела дверь. На дворе загорелся фонарь, и старческий голос спросил:

– Кого Бог несет?

– Откройте, дядя Кондрат! – закричала Дуся, а потом тихо зачем-то добавила: – Свои мы, православные.

Старик что-то забубнил, потом открыл дверь, и перед ними возник высокий, жилистый, бородатый дед с двустволкой в руке. Одет он был в кожаную телогрейку, в лисью шапку и в короткие валенки. Он долго подслеповато всматривался в непрошенных гостей, потом спросил:

– Не узнаю что-то. Чьи будете?

Чтобы не упустить подвернувшийся случай, Маша решила сама взяться за обработку деда:

– Дядя Кондрат, нам добрые люди посоветовали обратиться к вам за помощью. Пожалста, пустите нас переночевать.

– Добрые, добрые, – пробурчал Кондрат Михайлович. – Вот и пускали бы к себе, если такие добрые. По какой надобности к нам, если не секрет? Небось, от Дудая дёру дали!

– Вы бы впустили нас, дядечка, а то мы совсем заколели, – выступила вперед Дуся. – Да вы не бойтесь, дядечка, мы вас не стесним, мы вам заплатим.

– Да мне чего бояться, у меня вот ружжо есть. Денег нам тоже не надо – слава Богу, своих хватает. С земли кормимся. Вот впусти вас сейчас, девоньки, а потом и не отвяжешься, – со стариковской прямотой рубил дед. – Были у меня тут такие года два назад, вроде бы на два дня впустил, так они тут две недели такой шаромыр устраивали, что милицию пришлось вызывать. А заплатили только за один день. Вот как. – Дед замолчал, пожевал губами в бороде, потом спросил: – Заплатить-то у вас есть чем?

– Есть, есть, дядечка, – опять подала голос Дуся, – не обидим, заплатим, сколько запросите.

– Да уж куда вы денетесь, заплатите. Только я дорого беру, по десять тысяч с носу и без харча.

Маша чуть не рассмеялась наивности деда, ведь в гостиницах сейчас драли по пятьдесят тысяч, но строго, почти официально ответила:

– Нам это подходит, да и не задержимся мы у вас долго.

Дуся по деревенской простоте выступила было вперед, чтобы поторговаться, но Маша прощипнула её сквозь пальто за задницу. Дуся пискнула и притихла. Дед ещё раздумывал, потом решительно крякнул:

– Деньги вперед заплатите.

– Договорились, дяденька, – опять высунулась Дуся.

Хозяин, кряхтя и опираясь на ружье, стал подниматься по ворчащим ступенькам, а Дуся, волочась за Машей, ворчала под нос:

– Это надо же – по десять тысяч за ночлег брать! Мне целых шесть литров молока продать надо, чтобы десять тыщ наскрести, а тут за постой столько же отдай. А если я тут десять дней проживу, выходит, моей Зорьке десять дойниц наполнить надо. А сколько корму-то для неё надо – пропасть! Вот беда…

В прихожей их встретила полная моложавая бабуся в аккуратном, чистом наряде из длинной зеленой юбки и белой кофты с вышивкой. Её калмыковатые серебристые глазки ещё больше прищурились, когда она разглядывала нежданных гостий. Как все старые, много повидавшие на своём веку, люди, она разглядывала их долго и бесцеремонно, потом слегка поклонилась и сказала:

– Раздевайтесь, проходите, девоньки. Узолки вон туда, на скамейку, положьте. Вы не стесняйтесь, а мово бирюка не бойтесь, он только для острастки страху нагоняеть, а сам курицу боится зарезать.

– Чего болташь, старая, – незлобиво ответил дядька Кондрат. – Лучше чаю поставь, видишь, совсем девки заколели.

Маша осмелилась спросить хозяйку:

– Простите, а как вас зовут?

– Пелагея, по батюшке Трофимовна. А лучше зовите просто тетей Пашей.

Гостьи разделись, прошли в большую просторную горницу и чинно сели на стулья, боясь проронить слово, осмотрелись. Дом был большим, кирпичным. Кроме гостиной, где они сейчас сидели, в нем было ещё три комнаты: направо кухня с большой русской печью, куда нырнула хозяйка, из гостиной выходили ещё две двери, в комнаты поменьше. Во всем здесь чувствовался смешанный уклад жизни многих поколений и многих народов, каким и было перекрестье Кавказа, казацкого края и России. В углу стоял старинный комод, а на нем, на вышитой белой скатерти, – медный самовар с медалями; по бокам стояли две расписные вазы с искусственными цветами и деревянная резная шкатулка; в другом углу сиротливо притулился к стене старенький телевизор на ножках. В промежутках между окон высилась этажерка с безделушками, шкатулками и тремя десятками засаленных книг; в левом переднем углу красовался иконостас, больше похожий на алтарь, заставленный старыми, прокопченными иконами. На глухой стене висели коричневые рамки с фотографиями, на которых были запечатлены бравые усатые казаки, веселые казачки в казакинах и шалях с кистями, взнузданный красавец конь, какой-то дом с садом под железной крышей.

На стене, правеё телевизора, висел дагестанский ковер с двумя перекрещёнными саблями, плетью, кинжалом кубачинской работы и рожком на цепи, напоминающий старинную пороховницу. Пол тоже застелен огромным полуистершимся ковром. Посередине комнаты стоял овальный дубовый стол на мощных резных ножках, застеленный белой узорчатой скатертью.

В доме пахло теплом, здоровым, спокойным жилым духом, так напоминавшим Маше её родной родительский дом.

Хозяин куда-то пропал, а потом вышел из комнаты в новой вышитой украинской рубахе с цветными кисточками на груди и синих суконных казачьих штанах с лампасами. В тапочках на босу ногу он казался смешным и нелепым. Но старик приосанился, вытянулся во фрунт и, поглаживая свои белые усы, игриво спросил:

– Ну, как, девоньки, казак ещё на что-то сгодится? – И, не дожидаясь ответа, сел на диван. – Эх, девоньки, попались бы вы мне лет эдак сорок – пятьдесят назад! Я вам точно говорю, не устояли бы, ей Богу не устояли бы.

– Молчи уж, старый! – донеслось из кухни. – Все туда же, пень трухлявый! Неделю, как на ноги его поставила, а он опять как кочет.

– А кочет – он всегда хочет, хоть и в годах, он до самой смерти кур топтать обязан.

– И-и-и, старый, – донеслось из кухни с хихиканьем, – да тебя самого уж сколько лет куры топчут. Раскудахтался, где нам!

Подруги посмеялись над милой перебранкой стариков.

Скоро стол был заставлен вазочками с вареньем, маринованной капустой, солеными помидорами и огурцами. Хозяйка принесла в чистом полотенце каравай хлеба, а дядя Кондрат стал пластать его ножом, прижимая к груди. Маша втянула ноздрями необыкновенно вкусный запах и прошептала:

– Боже, как вкусно пахнет! А какой же он тогда на вкус!

Старушка улыбнулась:

– А мы городской-то и не едим, всегда сами печем. Когда к нам газ подвели, этот вот хотел сломать печку, а я не дала. Какая же это изба без печки, так – квартера.

Дуся бросилась было к своим узлам, но дед Кондрат её притормозил:

– Не скачите, девонька, иль мы нехристи какие. Да и праздник сегодня большой – крещёние Господне. Мы со старухой все понимам – разумем, видать, вы сюда не за сластями приехали. Расскажите лучше, откуда вы да зачем, так чаю больше выпьется.

Маша с Дусей по очереди рассказали, какая несладкая оказия привела их сюда. Дядя Кондрат сидел, горестно качая головой:

– Да-а, натворили делов наши правители, в хвост им дышло. А как жили-то, как жили! Разлюли малина! Да ковда это было, чтобы матеря за своими детьми по войнам бегали? Никовда. Знать, не война это, а братоубивство. За что мужики умирают – никто не знат. Да, девоньки, а кто вас направил-то к нам? Или так, навзглядку?

Дуся по простоте своё деревенской да по девичьей памяти возьми да ляпни:

– Ой, хороший человек нам попался, подсказал, к кому на ночлег можно попроситься…

Маша толкнула её локтем в бок, но было уже поздно – дядя Кондрат насторожился:

– Что за человек? А-а-а, это, верно, Пашко, шабер наш. А не говорил ли он, что дядька Кондрат жадный да вредный, хапистый, как он сам выражатся, а?

– Да что вы, дядя Кондрат, – вспопыхнулась Дуся, – да он, наоборот, хвалил вас, мол, Кондрат Калачовский добрый, что живёте вы одиноко…

– Ага, вот я тебя и пымал, – хлопнул в ладони дядя Кондрат. – Тут уж ты не отвертишься, молодка! Значит, так и сказал – Калачовский? Вот оборотень-то. Товда точно – это он, Пашко. Ведь мы с ним рожаки из одной станицы, из-под Калача. Может, слыхали про такие места? Нет? Я с одиннадцатого года, он – с пятнадцатого, сосунок совсем. – Маша представила эту «большую» разницу и слегка улыбнулась. – В тридцать первом он раскулачивать нас ходил, как же, в активисты, в комсу записался, голодрань лаптевая. Жили мы тогда справно, все в хозяйстве было: и лошади, и овцы, и гуси, и коровы, землицы клин свой был. Дом свой перед этим поставили, под железной крышей. Вон он, только на фотографии и сохранился. – Дядя Кондрат показал корявым пальцем на стену. – С тех пор мы с Пашко в тычках живем.

11

– А детишек нам со старухой Бог не дал… Ну да это особенная история. – Дядя Кондрат как-то сразу сник и притих. Тетя Паша всхлипнула, утирая вышитой салфеткой вымокшие глаза, а дядя Кондрат, посмотрев на неё, продолжал: – В то время ей только шешнадцать было. Как-то по осени поехали они с отцом, тестем моим дорогим, упокой, Боже, его душу, в Моздок зерно продавать – в тот год урожай богатый уродился, а продавать запрещали, вот и возили потихоньку за Терек. А товда какой транспорт был – быки да лошади. Лошадей брать боялись – воровали, уж больно охочи эти казбеки до коней были. Повезли на быках.

Ну вот, только они последний перевал проехали, как окружили их чечены, на конях, с саблями, с ружьями, с нагайками. Тестя избили, а повозку с зерном и Пашу мою умыкнули. Ну, украли, значит, – решил уточнить дядя Кондрат. – Пришел тесть домой, еле живой, весь избитый, рассказал все. Казаки, конечно, взбулгачились. Да куда там – не старое время, ковда даже если курица пропадала, всей станицей воров искали! Заявили, конечно, куда надо, да что толку. А мы с Пашей уже тогда в полюбовки играли, на следующую осень собирались свадьбу справлять.

Я как узнал об этом, будто бешенный сделался, ходил на другой порядок, с парнями дрался, чтобы пары выпустить. От меня как от чумного шарахались, боялись, что я прибью кого-нибудь. А когда немного поостыл, пошел к будущему тестю, порасспросил его, кто, как да где и решил её искать. Ну, сговорились мы с моими заядлыми друзьяками ехать выручать мою зазнобушку. Коня свово у меня не было, как раз перед коллективизацией мой отец, светлая ему память, все, что можно, распродал. Оставили себе одну старую лошаденку, коровенку да с десяток овец. На чем ехать? А у нас жил старый мельник, Ерофеич. Ковда он узнал, что я собираюсь выручать свою невесту, сам привел ко мне коня и сказал: «Эх, паря, сам бы поехал, да силы нет и кровь не кипит, а если кровь не кипит, то и казака нету. Забирай, грит, коня вместе с сбруей, все равно коммуняки придут и отберут». Вот какой казак был!

Ну и наладились мы втроем – я, Степка Кошава да Митька Путастов – вот на её поиски. Степка с Митькой оба в войну потом погибли. – Дядя Кондрат вздохнул, печально покачал головой, отхлебнул охолодевший чай. – Ну вот. Взяли мы старый наган с тремя патронами, который отец спрятал после гражданской лихоманки, кинжалы, кнуты, торбы с едой и – в дорогу. Добрались, значит, в те места, где все это приключилось, стали потихоньку расспрашивать, что да как. Больше у своих, у казаков – не слыхали, мол? Нет, отвечают. Можа, и правда не знали, можа, и знали да побаивались – утверждать не могу. А где-то через неделю один татарин проговорился, что, быдто, видел, как через их станицу проезжала бычья упряжка в сторону Аргуна, но что девицы, мол, никакой не видел.

Ну, добрались, значит, до Аргуна, всё по горам да по лесам прятались. В те годы там советской властью и не пахло, жили, в основном, чечены. Казаков да русских там страсть как ненавидели, так что попадаться им на глаза мы побаивались. И уже под Алхан-юртой в небольшом селении Митька вдруг показывает мне: «Гляди-ка, Кондрат, уж не быки ли это твоёго тестя? Больно похожи».

И, правда, гляжу – пасутся коровы, а среди них бык с белой звездой, с черным нависом и в черных чулках, ну точь в точь, как у моего тестя. Ну, тогда мне он, конечно, ещё не был тестем – то. Сели мы в кусты у самой речки, повыше, чтоб видать все было, наблюдаем. Стадо пастушок-чеченец водил, играл целый день, чертенок: поставит камушки друг на дружку, а потом их сбивает, а то кнутом начнет кусты стегать, с них только верхушки отлетают. Мы сами-то утомились, глядючи на него.

А ближе к вечеру, смотрим – спускаются к речке две женщины с кумганами, сами в длинных платьях, в платках. Одна другой что-то все время говорит да в спину её подталкивает. Пригляделся я, ба, да они привязаны друг к дружке веревкой! Бинокля у нас не было, а издаля не очень-то разглядишь. И все же заметил я под платком соломенные Пашины волосы, да и походка у неё совсем отличная – с перевалочкой, как у уточки, вроде. Ну, думаю, точно она, Пелагея моя. Друзья тоже говорят, что на неё вот похожа, она, больше некому, да и не стали бы чечены своих веревкой связывать.

Решили ночью перебраться на ту сторону речки и сделать там засаду. Коней одних оставить побоялись, мы вдвоем со Степкой пошли. Цельный день за камнями просидели, много по тропинке народу проходило, а их все нет и нет. Ну, думаю, не придут, видать, седни, придётся до завтра ждать. Солнышко уж за горы покатилось. И тут слышим – кто-то спускается. Они! Впереди Паша идет, за ней чеченка лет тридцати, здоровущая, как корова, бормочет что-то по – своёму. Веревка у неё к поясу привязана, а у Паши за правую руку. Изготовились мы, а потом я напугался, что они закричат и поднимут на ноги все селение. Стал придумывать, как бы подать знак Паше, чтобы она поняла, что тут свои. А они все ближе и ближе.

И тут я вспомнил, что Степка Кошава умел соловьем заливаться. Бывалоча, как выйдем вечером на гулянку, хоть летом, хоть зимой, и он начинает свои рулады выводить – все станичные девки за базы на окраину слетаются. Я не знал, водятся ли в горах соловьи, а только шепчу Степке: «Давай соловья, только потихоньку». Он понял, защелкал, засвистел. А какие соловьи в сентябре! – засмеялся дядя Кондрат, поглаживая свои усы. – Правда, тепло было. Глядим – и Паша, и чеченка насторожились, головами крутят. Я толкаю Степку в бок, хватит, мол. А у самого сердце того и гляди из груди выпрыгнет, испугался, что они вернутся в село, и тогда… Но нет, смотрю, чеченка показала пальцем на кусты, чему-то засмеялась, пролопотала по-своёму и подтолкнула Пашу в спину: иди, мол. А я гляжу, у Паши глазенки туда-сюда, зырк, зырк. Ну, думаю, поняла, слава Богу.

Только они прошли мимо нас, я чеченку сзади обхватил, рот ей затыкаю, чтоб не заорала, а сам зараз и кувшин поддерживаю, чтоб не упал да по камням не загремел. Так она, зараза, зубами в ладонь мне вцепилась и жует кожу, и жует! Мне больно – спасу нет, и руку отнять нельзя – закричит, чертовка. Хорошо, Степка быстро управился, перерезал веревку, показываем Паше: беги, мол, вниз. Связали мы эту бабу-чеченку, кляп ей в рот воткнули да ещё платком для верности завязали, чтобы, не дай Бог, не вытолкнула или не запецила за что, потом прикрутили её веревкой к дереву и – бегом!

Через речку еле перебрались. К осени-то они мелеют, ледники на горах застывают, а вода холоднющая! Паша-то почти не замочилась, мы её на руках перетащили, а сами промокли до нитки. Ну, добежали до коней, по-быстрому порты выжали и – тикать! Всю ночь напролет скакали, все думали: вот-вот абреки догонят. Ничего, обошлось – Бог миловал. Ковда до Грозной добрались, там уж перепыхнулись. Переночевали у Митькиных знакомых. Там Паша все и рассказала.

– Может, сама расскажешь, – обратился дядя Кондрат к жене, но та лишь молча промокала слезы на глазах. Дядя Кондрат пожевал губами, снова отер бороду и стал досказывать:

– Вобщем, приволокли её в горы да вместе с быками продали в какую-то богатую семью за четыре коня. Хозяин был молодой, красивый. Три жены у него уже были: две чеченки и грузинка. А ему уж больно хотелось ещё и русскую. Этот чеченец сначала по-хорошему к ней, предлагал стать четвертой женой, мусульманство принять, а когда она отказалась, стал кнутом бить, а потом и ссильничал.

После того позора Паша больше не захотела в станицу возвращаться. От чеченского семени Бог её миловал, но и нам он детей не дал, видать, этот злодей что-то ей повредил. Так вот, девоньки. Я тоже без неё жить не смог, так и остались в этих краях. Перебрались в Моздок, родители помогли нам купить халупу, а потом, уж после войны, дом вот этот самый здесь построили…

Дуся слушала рассказ дяди Кондрата, разинув рот, Маша еле сдерживала слезы, а бабушка Пелагея все время глядела в темное окно, словно заново всматривалась в своё прошлое, изредка вздыхая и промокая салфеткой слезы.

Маша осмелилась, спросила:

– Так вы что же, тетя Паша, так и не видались со своими родителями?

– Видалась, как не видеться. Отец-то мой, сердешный, так и помер от побоев, не сумел оправиться. Мать несколько раз приезжала, благословенье своё дала, а свадьбу так и не сыграли. Один раз и мы осмелились приехать в свою станицу, эт уж посля войны. Худого слова мне никто не говорил, но и доброго не слыхала, чужой я стала там, ненашенской. А как мама померла, с тех пор там и не была. Зачем?

– Вы говорите, дядя Кондрат, что детей у вас не было, – встряла в разговор Дуся. – А кто же у вас на фотографии?

– Это приемные наши детки, – улыбнулся старик. – Немец в наших краях недолго пробыл, турнули его отсюда. Стали свозить сюда беженцев: с Украины, с Белоруссии, из Ленинграда. После войны многие стали в родные места возвращаться, а несколько сирот так и остались, видать, не осталось у них ни родных, ни родителей, ни дома. Ничего и никого. Вот мы и решили двоих взять. Правда, ругались долго, я хотел двух казаков взять, ну чтоб в память, значит, о друзьях моих погибших, а Паша настояла ещё девочку взять.

– Ну и как? – весело спросила Дуся.

– Легче было ещё раз на войну сходить, чем бабу переспорить, – отмахнулся дядя Кондрат.

Бабушка Пелагея тоже оживилась:

– Топерь у нас четверо внуков, семь правнуков. Только живут далеко: одни во Владивостоке – Гена у нас военный, другие в Норильске, деньгу зарабатывать поехали. А топерь вот никак не выберутся оттель.

– Если б знал, что такие плодущие детки попадутся, ни за что бы не брал этих поганцев. Кажное лето деда с бабкой мучают, – с улыбкой сказал дядя Кондрат.

– Чего болташь-то зря, – прикрикнула тетя Пелагея. – Чужие люди подумают, что и правда. А сам, старый, все уши прожужжит: да когда ж они приедут, да когда ж они приедут!

– Никогда шуток не понимала. – Дядя Кондрат встал. – Совсем мы вас уговорили, девоньки, глаза-то у вас, как стеклянные, видать, утомились, спать хочется?

Спали солдатские матери на одной широкой кровати, на пуховой перине, тесно прижавшись друг к другу, и не видели никаких снов: ни плохих, нм хороших. И никто не мог предположить, что эти женщины встретились только сегодня утром и не знали ничего друг о дружке. Сейчас их можно было принять за родных сестер, приехавших навестить своих родителей и уставших после трудового дня. А тетка Пелагея ворочалась на постели всю ночь, то, вставая, чтобы посмотреть на молодых ещё женщин, то снова ложась, и что-то шамкала тихо своим беззубым ртом. Только дядя Кондрат пускал по всей избе такого храпака, что в гостиной тихо позвенькивали подвески стеклянной люстры.

12

Утром, когда женщины встали и собрались, старики угостили их пирогами с чаем. Дядя Кондрат, взяв от женщин деньги за двое суток, стал их прятать в нагрудный карман телогрейки, но тетя Паша вырвала их из его рук и с вызовом сказала:

– Потеряешь ещё где-нибудь. У меня они целеё будут.

Маша с Дусей по-девичьи прыснули тихонько, чтобы старики ничего не заметили, и вышли из дома. Сегодня они рассчитывали управиться со всеми своими делами и вернуться к старикам за вещами. Но Дуся, как Маша её ни уговаривала, все-таки взяла с собой один из узлов.

– А вдруг я сегодня Гришаньку своёго найду, как же я к нему без всего заявлюсь? Нет уж, я лучше потаскаю.

Маша, находясь в приподнятом настроении от доброты милых стариков, взяла с собой лишь сумочку, и перечить Дусе не стала – это её дело. На крыльце она стала вытаскивать из кармана пальто варежки и вдруг услышала, как по обледенелым ступенькам что-то звякнуло. Она обернулась, увидела какую-то смятую бумажку и рядом с ней сцепленные за дужки серёжки с бирюзой. Она сразу же узнала единственное Галкино богатство, которое она надевала только по великим праздникам, подняла его и расправила бумажку. «Милая подруженька, – читала она разбросанные по бумаге корявые буквы, – золотая моя Машенька. Не обижай меня, прими от моего преданного сердца эти серёжки. Помнишь, как мне чуть не оторвали руку в очереди, когда я их доставала? Тогда я думала, что я самый счастливый человек на свете, когда примерила их первый раз перед зеркалом. Но лишь недавно поняла, что на этом свете есть что-то намного дороже всякого золота. Когда будет совсем невмоготу, продай или обменяй их – как хочешь. И обязательно найди Сашку. Если будет такая возможность, непременно брякни мне. Телефон свой знаешь. Целую тебя. Галка».

– Что это у тебя? – спросила Дуся. Маша молча показала ей сережки, села на ледяные ступеньки крыльца и, силясь сдержать слезы, ответила:

– Подружка, Галка, в пальто мне сунула, а я не знала. Вот паразитка, вечно у неё не по-людски. Я ведь могла их и потерять. Хорошо, что они здесь у меня выпали, а если бы где-нибудь в другом месте? – спрашивала кого-то Маша.

Повертев перед глазами серёжки, Дуся оценила:

– Чего ж, хорошие серёжки, красивые, дорогие. А реветь нечего. Вот, у меня, например, никогда никаких колец, ни серег не было. И не плачу.

– Так ты что же, со своим не расписанная?

– Почему же не расписанная – всё как полагается. Только колечки на свадьбу Коля мой из бронзы выточил, из какой-то особой такой, название не помню. Так со дня свадьбы и лежат в шкатулке. В деревне их одевать некуда, с утра до полегу то на работе, то у печи, то в хлеву. Какие уж там кольца…

И все же Маша заметила, как Дуся тайком вздохнула.

На этот раз они сразу поехали в госпиталь, прочитали списки прибывших и выбывших и, не найдя в них своих фамилий, по совету одной женщины направились в военную комендатуру.

Здесь, как и во всём Моздоке, превратившемся в один огромный военный город, тоже творилось столпотворение: отъезжали и подъезжали машины с высшими чинами, связистами и порученцами, по площади перед комендатурой бегали солдаты и моряки с пулеметами и автоматами наперевес, по обе стороны от главного входа стояли БэТээРы, на броне которых сидели бойцы, о чем-то оживленно беседующие и затевающие шуточные потасовки, а чуть поодаль, у скверика с елями, у ограждения стояли три машины пехоты. У дверей комендатуры толпились гражданские, напираюшие на часовых, а те мягко их упрашивали:

– Товарищи, да не можем мы вас впустить, понимаете – не можем! Комендант сейчас занят, ему не до вас. У него сейчас важное совещание. Вон же на дверях написано, когда будет прием по личным вопросам, Ну, пожалуйста, подождите немного.

Из толпы слышались недовольные голоса:

– Куда ни придешь, везде одни совещания да заседания! Прозаседали всю страну, сволочи! Послать их самих в Грозный, пусть бы там повоевали вместо наших губошлёпов-мальчишек!

– Ты мне тут рынду не включай, сынок, я сам во флоте службу ломал. Скажи прямо – будет он принимать или нет?

Женщина в черном платке была особенно нахрапистой. Выпячивая и так слишком пышную грудь, она требовательно вопила:

– А мне не по личному, а по государственному вопросу, ясно! Я из комитета солдатских матерей и требую, чтобы меня немедленно впустили!

Солдатики уже не упрашивали, а умоляли:

– Ну, не можем мы вас впустить, мамаша, не имеём права. Ведь нас за это на губу отправят!

– Я тебе не мамаша! Примазались тут штабы охранять, а мой сын где-то там, в Чечне, может быть, уже мертвый лежит, а вы развели тут бюрократию! Пусти! Пусти, говорю! Или мы сейчас штурмом будем брать!

Маша с Дусей стояли чуть поодаль, наблюдая за развитием событий.

Парень чуть не со слезами на глазах слушал эти глупые обвинения, сказанные в сердцах, и не знал что делать. Он ничего не мог ответить на оскорбления, ему не хватало духу, чтобы оттолкнуть наступающую забияку. И тут дверь комендатуры отворилась, и на крыльцо вышел высокий полковник с двумя сопровождающими офицерами. Он остановился на крыльце, стал натягивать перчатки, а потом, оглядев сверху толпу, шутливо спросил:

– Что за шум, а драки нету? – Повернулся к часовому. – Ну, что тут у вас?

– Да вот, товарищ полковник, я не пускаю, а они…

– И правильно не пускаешь, сынок, иначе тут не комендатура, а колхозная контора будет.

Он спустился на несколько ступенек ниже, спросил:

– Ну, что, дорогие мои матери и отцы, я вас слушаю. Что вы хотели мне сказать?

Поднялся невероятный шум, каждый хотел сказать своё, не слушая другого.

– Ясно, – с улыбкой ответил полковник. – Не волнуйтесь, сейчас со всеми разберемся. Так, давайте сначала с вами. – Он показал на женщину-забияку. – По какому вопросу?

– Я требую, – с ходу рявкнула забияка, – чтобы вы сказали нам, где дислоцируются части, в которых служат наши сыновья! Мы имеём право знать, где находятся наши дети. Я сама – представитель комитета солдатских матерей России, и я требую…

– Ну какие проблемы, – вежливо прервал её комендант. – Мы сделаем всё, что в наших силах, решим все ваши вопросы. Вот вы, – обратился он к гром-бабе, – запишите, пожалста, все данные ваших сыновей: фамилии, имена, отчества, номера частей и передайте эти данные в кабинет номер шесть майору Пилюгину. Вам все понятно?

Маша не понимала, то ли полковник блефует, то ли говорит серьёзно, ведь не дурак же он, чтобы вот так запросто раскрывать дислокацию воинских частей и тем более направлять готовых на все родителей к своим сыновьям. Но все-таки она достала из сумочки ручку, вырвала из блокнота листок и записала данные Сашки и Гришаньки. Засуетились и все остальные. А полковник со всем своим сопровождением сел в БТР и куда-то укатил. В это время у второго оставшегося БТРа раздался дружный гогот. До Маши донеслись ругань и мат. Кудрявый капитан, сдвинув набок свой шлем, кому-то говорил по рации:

– Эй, черножопый, ты подмылся перед намазом? А то от тебя, засранца, даже по рации за десять километров несет.

Вокруг заржали. А по рации отвечал голос с акцентом:

– Слушай, заяц-русак, скоро тебя пригонят ко мне, как трусливого шакала, и я заставлю тебя перед намазом облизывать мою жопу.

– А не поиметь ли тебе свою маму, дух?

В ответ донеслась такая страшная ругань, что Маше хотелось заткнуть уши. А лейтенант под общий смех сослуживцев в сторону сказал:

– Проняло говнюка.

А из трубки доносилось:

– Так ты, вонючая русская свинья, и в Афгане побывал! Жалко, что я тебя там не встретил. Я бы вспорол твоё поганое брюхо, освободил бы его от кишок и сделал бы из него туалет.

Кудрявый не смутился:

– Как раз это мы и делали с твоими единоверцами в Афгане, дудаевский выродок. А ещё мы прочищали им русской щеткой задние проходы, говнюк. Ты, наверное, уже знаешь, что такое русская щетка, она у каждого солдата при себе.

На этот раз у бронетранспортера раздался не смех, а восторженный визг:

– Так его, Лёха! Ну, ты его и припечатал!

А по рации всё доносился захлебывающийся от ненависти голос боевика:

– Неверная собака! Русский ублюдок! Клянусь на Коране, я найду тебя и твою семью, и сделаю с вами то, о чём ты говорил! А ещё, свинья…

Подошедший к солдатам майор стукнул рукояткой пистолета по броне и крикнул:

– Эй, капитан, кончай собачиться с этой бандитской сволочью, не забивай эфир. – И хотя майор говорил вроде бы серьезно, по расплывшейся улыбке было ясно, что он был доволен прошедшими переговорами с боевиком. – Давай отойдём, дело есть.

Бойкая женщина, собрав листочки, вошла в комендатуру. Маша, только что слушавшая площадную брань противников, ужаснулась той ненависти и непримиримости, которая пролегла между людьми за последние годы. Ведь совсем недавно, каких-то пять-семь лет назад, жили в одной стране, в одном городе, в одном доме, ходили и ездили друг к другу в гости, сидели за одним столом. И вдруг – вражда, ненависть, войны, кровь. Что же должно произойти в человеческой душе, чтобы вот так возненавидеть друг друга? Кто в этом виноват? Что делать дальше? Маша задавала себе эти вечные российские вопросы и не знала на них ответы.

Маша посмотрела на приунывшую Дусю, на томящихся родителей солдат, о чем-то тихо беседующих между собой, вспомнила уверенного полковника и вдруг поняла, что здесь им никто и ничего не скажет. Вспомнила она и свой поход в военкомат, красавца майор, выполнявшего роль «громоотвода», и вспомнила Лешкины слова, который говорил, что лучше всех о секретах осведомлен рядовой солдат.

Она огляделась, увидела невысокого солдатика, одиноко стоящего у БМП и съежившегося от холода, и решила подойти к нему.

– Ты куда? – дернулась Дуся.

– Я сейчас, стой тут, – ответила Маша, – пойду военные секреты узнавать.

– Правда, что ли! – удивилась Дуся.

Маша подошла к солдату как бы ненароком, совсем не глядя на него, но он вдруг заволновался, снял с плеча автомат.

– Гражданка, не подходите, это боевая техника. Тут вам не положено.

Прыщавое его лицо неожиданно покраснело, он виновато заморгал. Маша подумала: «Новобранец, наверное».

– Да я только спросить, сынок, – жалобно попросила она, прижимая руки к груди.

Солдатик воровато огляделся, видно, ища глазами своего командира, и несколько смягчился.

– Откуда я знаю, кто вы такая, – уже не так грозно пробурчал он, пристально окидывая её фигуру серыми глазами. – А вдруг вас боевики подослали. Не положено мне с гражданскими разговаривать, и близко подпускать к боевой технике тоже не положено.