Текст книги "Я иду к тебе, сынок!"

– Надо было хоть вещи в камере хранения оставить.

– Ага, щас! – возразила Дуся, обливаясь потом от своих тяжеленных узлов. – Сопрёт какой-нибудь умысливый прохиндей! А вдруг сегодня я своего сынка найду, и нате вам, здрасьте, явилась родная мамаша к сыночку без гостинцев! Нет уж, своё не тяжелит.

После неудачных попыток устроиться с жильем женщины решили ехать в госпиталь. Дуся почему-то была уверена, что именно там она найдет своёго Гришаньку.

– А где же ему быть-то, – уверяла она. – На край света не повезут. А тут рядом, спокойно, не пуляют. Стало быть, он здесь.

Пока они бегали по гостиницам и ехали на коммерческом ПАЗике, погода заметно сменилась: небо постепенно заволокло серой пеленой, похожей на солдатскую шинель, запорхали робкие снежинки, нехотя опускаясь к земле, а потом подул верховой ветерок, закручивая вьюгу. Даже из окна автобуса бросалось в глаза, что город жил тревожной, беспокойной жизнью. Навстречу часто попадались бронетранспортеры и машины с солдатами. Некоторые из них были открытыми, и Маша видела, как на скамейках сидят солдаты с завязанными на подбородке шапками и в касках, держа между колен своё оружие и жадно следя за всем происходящим в городе. Некоторых каски висели над головой, на высоких бортах, и они мотались из стороны в сторону, издавая унылый, котелковый звон.

Замершие фигуры солдат и устремленные словно в одну точку взгляды, обращенные, наверное, туда, куда их везла беспощадная машина войны, заставили сжаться Машино сердце, словно она сама сидела сейчас на пронизывающем морозном ветру и сжимала раскаленный от холода автомат.

По грязным улицам, занесенным снегом, ворохами бумаги и упаковок, метались люди, словно не знали зачем и куда шли; по обледеневшим дорогам ползли грузовики, легковушки, автобусы, трактора с прицепами, то и дело перегораживая дорогу друг другу и толпясь, как малые дети. Почти на каждом перекрестке стояли милицейские машины и топтались люди в синей и серой форме, пытаясь хоть как-то превратить хаотичное движение в упорядоченное и осмысленное.

Хмурый вьюжный день словно смазал все краски этого красивого кавказского города, и из окна автобуса он походил сейчас на передвижную серую картинку. От нерадостных размышлений и созерцаний Машу вывел толчок в бок. Дуся уже взваливала на плечи свои узлы и говорила:

– Хватит ворон ловить, приехали, а то придётся потом пешком топать.

Старая, обшарпанная коробка стандартного здания, где размещался госпиталь, с фасада была наводнена гражданскими людьми. Они толпились вокруг автобуса, на котором из аэропорта привезли очередную партию раненых. Сопровождение не подпускало их слишком близко, а усатый прапорщик стеснительно приговаривал:

– Ну, пожалста, не напирайте вы так, вы же мешаете выгружать. Женщина, прошу вас, уйдите с прохода, ведь для них дорога каждая секунда. А если это ваш сын или родственник, и он умрёт, не дойдя до операционного стола? Ну, прошу вас, не напирайте.

Но его, кажется, никто не слушал и не обращал внимания на его нелепое «не дойдя» – как мог дойти до чего-то лежащий без сознания, бредящий или кричащий от боли человек. В бескровных лицах людей считывалась лишь одна тревожная мысль: «Господи, лишь бы только не мой, пусть кто угодно, только не мой.»

Вот вытащили ещё двое носилок с тяжелоранеными. Один из них, стриженный, с едва пробивающимся серым пушком на лице, постоянно поднимал голову, бессмысленно поводил пустыми серыми глазами из стороны в сторону и тоненьким голоском звал:

– Ма-а-а-ма. Ма-а-а-ма. Пойдё-ё-ё-ём гуля-я-ять, ма-а-а-ма. Те-е-е-мно. Откро-о-ой мне-е-е гла-а-а-зки. Ма-а-а-ма!

Вторые носилки были накрыты пропитанным кровью одеялом, из-под которого свешивались концы клеёнки, и под которым шевелилось что-то живое и мычащеё. Последними с помощью санитаров из автобуса вывели ходячих раненых с перевязанными руками, ногами и головами. Эти останавливались и смотрели в толпу, стараясь найти в ней знакомые лица. Женщины не скрывали слез, а одна из них не выдержала и сквозь всхлипы закричала:

– Боже, да что же это творится на этой земле! Сынков наших калечат-убивают, и никакой преграды этому нет! Да кто же выдумал войны-то эти проклятые, господи! Да почему же людям не живётся-то в мире!

Пожилой мужчина, седобородый, в дубленке и барашковой папахе, бросил в снег недокуренную сигарету и с акцентом в сердцах сказал:

– Аллаха люди забыли, а всякие генералы считают себя Аллахами на земле. Им бы Коран читать, а они всю жизнь газету «Правда» читали. – Он сплюнул, круто развернулся и, сунув руки в опушенные каракулем карманы, пошел к своёй машине. После его слов все словно встрепенулись, зашмыгали носами, заплакали, загомонили, словно потревоженная стая грачей, закричали:

– Где новые списки! Списки давай!

– Почему нас с утра держат на морозе?

– Я к сыну хочу! Отдайте мне моего сына!

– Развели тут секретную часть, ничего добиться невозможно!

– Бардак, он и в армии бардак, как по всей Расее!

Медсестра, принимающая последнего раненого, в дверях вдруг обернулась и вспылила:

– Да что же вы делаете, женщины! Вы же мешаете нам работать. Вот вы сейчас кричите, плачете, травите себя, а наши мальчишки нуждаются в покое и уходе. Криком вы им все равно не поможете. Ведь нам за операционными столами надо стоять, а у нас после ваших криков руки дрожат. Неужели вы этого не понимаете? – Женщины притихли. – Не мы же эту распроклятую войну выдумали! Если хотите чем-то помочь, лучше бы принесли еды домашней, теплые одеяла, медикаменты, а у кого есть желание и возможность, пусть кровь свою сдадут. Женская, она всегда чище, не то что у мужиков – пропитая да прокуренная, – закончила она под недружный смех. Кто-то несмело спросил:

– А списки-то когда вывесят, дочка?

Медсестра вздохнула:

– Подождите ещё немножко, ну, с полчасика, может быть, с час. Ладно?

Многие разошлись, кто куда: кто-то пошел сдавать кровь, кто-то домой, кто-то по другим делам, кто-то за едой, которой так не хватало раненым, кто-то за теплыми вещами. Оказалось, что большинство людей были жителями Моздока и окрестных станиц Ставрополья и Кубани.

8

Скоро Маша с Дусей остались вдвоём.

– А мы что же делать будем? – спросила Дуся, постукивая валенками. – Нам с тобой и приткнуться-то некуда.

– Я что-то проголодалась, – пожаловалась Маша, – да и замерзла, как собака. У тебя хоть валенки, а я оделась, как на бал-маскарад. Надо поискать, может, тут где-нибудь столовая есть.

– Да поесть-то у меня найдется, – кивнула на узлы Дуся, – только на таком холоде кусок в горло не полезет.

Решили пойти по улице вниз и скоро наткнулись на небольшое кафе. Но, как на грех, здесь оказался обеденный перерыв. Однако дверь была не заперта. Они осторожно вошли внутрь. Помещёние, как и прилавок, были пусты. Где-то там, на кухне, перекрикивались женские голоса, стуча посудой. Но самое главное – здесь было тепло. Женщины выбрали столик подальше от входа и поближе к горячей батареё, у окна, положили на неё варежки, чтобы они просохли. Дуся потерла руки:

– Вот сейчас и пообедаем.

– Какой обед, скоро уж полдничать пора, – откликнулась Маша.

Дуся развязала один узел и ссыпала на стол с десяток свертков и пакетов. Развернула тряпочку, в которой оказался столовый нож, нарезала сала, ветчины, колбасы, отделила четыре яйца. Все это подвинула Маше:

– Ешь. Тут все своё, деревенское. С магазина ничего не берем, потому что не на что, денег уже два года как не нюхали, уж забыли как они и пахнут.

Маша молча вытащила из чемодана банку кофе, сахар и встала.

– Я сейчас. – Она подошла к прилавку, постучала серебряным кольцом по алюминиевой полке. На кухне сначала затихли, потом между дверью и косяком появилась черноволосая, черноглазая голова, которая возмущенно сказала:

– Женщина, вы читать умеёте? У нас перерыв, да и не готово ещё ничего.

Маша как можно приветливеё улыбнулась и проворковала:

– Здравствуйте, девушка. Да знаем, но мы совсем продрогли, не найдётся у вас, милая, кипятка.

Голова появилась вместе с туловищем и превратилась в прелестную, молодую осетиночку. Она вытерла свои мокрые покрасневшие руки об передник и долго и напряженно смотрела на Машу, потом спросила:

– Вы приезжие?

Маша снова улыбнулась и кивнула головой.

– Тогда подождите немножко, я смогу вам и чай приготовить. У нас хороший чай, с горными трава, очень вкусный и очень полезный.

Маша не стала спорить:

– Очень хорошо, это то, что нам надо.

Через несколько минут девушка вынесла на подносе четыре пиалы с чаем, от которых поднимался парок. Маша поблагодарила, протянула ей деньги, но осетиночка только улыбнулась:

– Нет, нет, не надо, это свой чай, пейте на здоровье. – И убежала.

Маша подошла к столу, поставила поднос и вздохнула:

– У тебя всё своё, у неё – тоже своё, прямо коммунизм какой-то, только у меня ничего своёго нет.

Дуся ответила:

– Не страдай, подруга, Россия всегда при коммунах жила, только этого раньше не замечали. На Руси даже нищие от голода не умирали, если он не напивался и не замерзал. Мне дед ещё рассказывал, как они артелями на заработки ходили. Дома в деревнях тоже всем селом строили. Сегодня ты мне, завтра я тебе помогу – так вот и жили.

Они поели с запасом, предугадывая, что в следующий раз подкрепиться придётся неизвестно где и когда. По просьбе Маши осетиночка принесла им ещё кипятку, и женщины выпили по чашке кофе, от которого Дуся морщилась:

– Не люблю я это заграничное пойло, горчит. То ли дело чаек или смородиновая настоечка. А у нас в деревне другого и не пьют, только чаек, настоечку или самогонку. Она хоть и страсть вонючая, но зато чистая, на пшеничке.

Когда они снова пришли к госпиталю, списки уже висели, и около них толпился народ. Среди них Маша узнавала и тех, что были здесь час назад. Но прибыло и много новеньких. Несколько человек стояло около самых щитов, загораживая обзор остальным. Видно, на них когда-то вывешивали медицинские бюллетени. Теперь вместо них белыми портянками свешивались длинные списки погибших, умерших и раненых. Вот одна женщина отошла от щита, мелко крестясь и повторяя:

– Слава Богу, моего здесь нет. Слава Богу…

Остальные вытягивали шеи, чтобы рассмотреть печатные строчки. Маша поставила свой чемодан на землю, спросила Дусю:

– Фамилия-то твоя как? – И, услышав «Караваешникова», стала потихоньку протискиваться вперед. На первом же листке, который попался ей на глаза, она увидела заголовок «умершие от ранений на 18 января 1995 года». У Маши забухало сердце. Боже, ведь в этом списке может быть и её Сашка, её единственный сынок, её единственная кровиночка. Она боялась опустить взгляд ниже, чтобы не наткнуться на свою фамилию, она боялась того мгновения, когда в её жизни могло разрушиться все: смысл всей её жизни, все тревоги, страдания и радости, которые она претерпевала ради единственного родного ей существа. Маша почувствовала, как по её телу разлился жар и потекли противные струйки пота.

Такое с ней было лишь однажды, когда, отдыхая в Пятигорске, она в одиночку забралась на Машук и встала у самой пропасти, желая посмотреть вниз. Маша оперлась ногой на большой камень, который, как ей показалось, вдруг шевельнулся под весом её тела. Тогда её так же обдало жаром и по телу заструился холодный липкий пот, и тогда же она поняла значение выражения «стоять на краю пропасти».

Вот и сейчас она стояла как бы на краю пропасти, и словно снова почувствовала под ногой тот шатающийся камень. Наконец она успокоилась и стала просматривать список, который был составлен в алфавитном порядке: мл. с. Бачилов Ю.Ф… ряд. Буинцев С.И… ряд. Вусик Г.М… ряд. Голдобин В.В…

Она читала все подряд, хотя понимала, что в верхних строчках не может быть фамилии на её букву. Наконец она решилась: пр. Кувайцев Т.Л… Слава Богу, Дусиного здесь нет! Ряд. Суханкин Н. М.

Все, Сашки здесь тоже нет. Она оглядела всех счастливым взглядом, и вдруг почувствовала на своих губах глупую улыбку. Она улыбалась своёму счастью. В этом далеком от её родины горном городе Моздоке Маша вдруг поняла значение ещё одного крылатого выражения: «как гора с плеч». Бескровными губами она прошептала «жив» и почувствовала во всем теле слабость, словно и впрямь с её плеч свалилась гора.

– Ну, чего там? – дернула её за рукав Дуся.

– Подожди, ещё не все прочитала, – отмахнулась от неё Маша.

Она просмотрела до конца весь список раненых и выбралась из толпы.

– Ну, чего? Моего там нет? – спросила Дуся.

– Наших в списках нет, – уже спокойно ответила Маша.

Но Дуся вдруг во весь голос закричала:

– Как нет! А где же тогда мой Гришанька? Зачем же тогда я пылькала в такую даль, а? Нет, вы подумайте только, девки, – его тут нет! – Дуся нервно расстегнула верхние пуговицы пальто, кофты, засунула руку между грудями и вытащила письмо. – Во, а это как же! Ведь в нем ребята пишут, что он, Гришка мой, ранен в ноги, что его надо забрать, что часть их расположена под Моздоком. Как же это так?

Маша почувствовала, что Дуся вот-вот сорвется, и попыталась её успокоить:

– Дуся, да ты погоди, надо разобраться. Тут же не написано, что он лежит в Моздоке…

– А вот я щас и разберусь! – Дуся неожиданно подхватила свою вязанку узлов и, открыв пинком дверь госпиталя, скрылась внутри. Маша, подхватив свои пожитки, проскользнула за ней.

В большом просторном вестибюле стояли пустые каталки, вдоль стен были свалены носилки и лежали груды узлов. Справа от входа стоял стол, за которым в белом халате и в шапке сидел солдат. Увидев непрошенных гостей, он сдернул с крючка на стене автомат и закричал:

– Эй, вы куда! Мамаши, сюда запрещёно, доступ только по пропускам! Сейчас же уходите! Ну, мамаши, пожалста, уходите, а то сейчас начальник госпиталя придёт, тогда он взгреёт и вам, и мне!

– Ах, тебе пропуск! – закричала Дуся, – вот мой пропуск! – Она помахала письмом. – Когда в армию забирали, никаких пропусков не спрашивали, а ать-два – и вперёд, на защиту отечества! А теперь я что же – и собственного сына не могу навестить?! Как же, пропуск им подавай! Чихать я хотела на ваши пропуска!

Солдат стоял растерянный и бледный, он явно не знал, что предпринять и как справиться с разъяренной матерью. Он вдруг сел на стул, обхватил голову руками и застонал:

– Ну, всё, не миновать мне губы.

Дуся посмотрела на него и сбавила тон:

– Сынок, что с тобой? Да мне бы только вашего главного, поговорить с ним, разузнать. Сынок мой, Гришанька… Как же так, ведь я ехала вон какую далищу… А у меня скотина, семья, работа… Как же так. Мне бы только поговорить…

– В чём дело, сержант Сукоркин? – спросил сзади чей-то строгий голос.

Маша обернулась и увидела, как по лестнице спускается мужчина в белом халате и белом колпаке. Сержант встал, растерянно развёл руки, на одной из которых повис автомат.

– Да вот, товарищ майор, ворвались, говорят, сын тут… Я им говорил, что нельзя, но они не слушаются.

– Потому что ленишься, Сукоркин, а дверь закрывать и открывать надо только по условному сигналу, или по телефонному звонку, или когда пропуск выпишут. Понял, Сукоркин?

– Так точно, товарищ майор, – вытянулся Сукоркин.

– Вы уж не ругайте его, товарищ офицер, – заступилась за парня Дуся. – Он тут совсем не причем. Это всё я… Гришка, сын мой, у вас тут лежит…

– Ну вот что, женщины, пойдёмте-ка ко мне, а то меня уже ноги не держат, – сказал майор. – Раз уж вы проникли на секретный военный объект, – насмешливо добавил он и, резко развернувшись так, что полы длинного белого халата раскрылись веёром, обнажая камуфляжную форму, стал подниматься по лестнице на второй этаж. Женщины устремились за ним, как нитка за иголкой.

Наверху, в большом фойе с колоннами, стояли несколько рядов коек с ранеными, возле которых высились ряды стоек для закрепления систем и облезлых тумбочек. По рядам сновали санитары, которые подносили воду, делали уколы и перевязки, сливали в ведро из уток, кого-то просто успокаивали.

Рядом с дверью в кабинет майора лежал белобрысый коротко стриженый паренек с исхудавшим лицом и необыкновенно большими голубыми девчачьими глазами. Он полулежал на подушке, а рядом с ним сидела женщина, по-видимому, мать, нежно гладила его по руке и тихо говорила:

– Коль, а Коль, ты, сыночек, свою присягу выполнил, раненый вот. Поедем, родной, домой. Отец там места не находит, когда узнал…

Сын виновато прятал глаза и, почему-то то и дело поглядывая на соседние койки, мямлил:

– Ну не надо, мама. Не надо, мама. Ну, неудобно, люди смотрят, тут же мои друзья, товарищи. Не могу я, мама…

Женщина вздохнула:

– Что мне до твоих товарищев, у них своя беда, у меня своя. Один ты у меня.

Мать тихонько скулила, а у сына, который смотрел на неё, тоже наворачивались слезы, и он, чтобы удержаться, кусал губы и глупо хлопал своими длинными ресницами. А мать снова тихонько говорила, словно мечтала:

– Может, тебя после ранения на побывку отпустят, а там, глядишь, и война кончится. Я к командирам пойду, добиваться буду. Дома мы тебя вмиг на ноги поставим. Не то что тут. Известно, у семи нянек дитя без глазу.

Коля виновато крутил головой, поджимая от досады губы, и отвечал нехотя:

– Может быть. Хорошо бы… Наш комбат обещал, что если кого ранят, раньше демобилизуют.

– Слушай ты их, командиров-то! – зло оборвала его мать. – Они наобещают с три короба, чтобы только заманить под ружье. Ты лишь год прослужил, а до увольнения вон сколько времени! Может, послабление какое дадут. Говорят, скоро вообще по полгода служить будут.

Проходя мимо них, Маша ещё подумала: «Интересно, а смогла бы и я вот так же говорить с Сашкой, уговаривать его ехать домой?» И не знала ответа.

9

Когда женщины вошли в кабинет, как оказалось, главного врача, Дуся тут же устроилась на стуле, вытащила письмо и, потрясая им, сквозь слезы стала доказывать:

– Вот письмо. Ребята пишут, что он должен быть в Моздоке, а мне говорят, что тут его нет! Как же так? А ведь у меня дом, семья, скотина, муж… Я в такую далищу припёрлась, а мне говорят, что Гришаньки тут нет! Как же так?

Майор одним взглядом окинул письмо, положил его на стол:

– Всё ясно. Как вас звать-то? Евдокия Семеновна? Послушайте меня, Евдокия Семеновна, во-первых, успокойтесь, пожалуйста! Мне без ваших слёз тут горя хватает! – Дуся вмиг притихла. – Сейчас во всём разберёмся. А вы тоже садитесь, – Майор указал Маше на стул. – Итак, вам написали, что часть вашего сына находится в Моздоке. Так?

– Так, – кивнула Дуся, развязывая узел своей шали, под которой оказался ещё и платок.

– А где его ранили, в каком месте? – терпеливо спрашивал майор.

Дуся растерянно развела руками:

– Тут не прописано.

– Верно, не прописано, – подытожил майор. – Значит, нужно найти его часть, прийти в штаб командования и узнать, где ваш сын участвовал в боевых действиях и где он получил ранение. Так?

Снова получив в ответ кивок, майор продолжал:

– Варианты могут быть такими: если его ранили легко, то он может находиться в каком-то полевом госпитале. Возможно, я повторяю – возможно, у него тяжёлое ранение, тогда вашего сына…

– Ох, Гри-иша-а-нька, – простонала Дуся.

– Что? – переспросил майор.

– Я говорю, сыночка так моего зовут, Гришкой. Господи, мается где-нибудь на чужой сторонушке и не знает, что его мамка ищет его по всем кавказам. Вот он, рядом, а я помочь ему ничем не могу…

– Так вот, – перебил её стенания майор, – возможно, вашего сына отправили в стационар: в Ростов, в Краснодар или в Москву, это зависит от степени тяжести и характера ранения. Но лучше всего обратиться непосредственно к командиру части, где служит ваш сын, он лучше всех владеёт обстановкой и лучше всех должен знать, где в данный момент находится его боец. Вы знаете номер его части, в каких войсках он служит?

Дуся кивнула.

– Как же. Гришка писал, что он стрелок, а на погонах у него танк. Товарищ майор, – снова застонала Дуся, – а может, он здесь, у вас, лежит, может, спутали, пропустили в списках-то, ведь здесь их вон сколько, сердешных, лежит.

– Раненых у нас действительно много перебывало, привозили, в основном, из Грозного. Кого-то отправляли в другие госпиталя, кого-то оставляли здесь. – Майор закурил. – Извините, что без разрешения. Но попадали и из других мест. Мог и ваш сын побывать у нас. Сейчас мы посмотрим книги регистраций.

Он взял трубку телефона, набрал номер.

– Елена Васильевна, принесите, пожалста, книги регистрации… Да, да.

– И выбывших тоже? – услышала Маша из трубки.

– Я же сказал – всех, – резко ответил майор и положил трубку. Потом повернулся к Маше. – Вы тоже кого-то ищите?

– Сына. Но у вас я вряд ли его найду. Видите ли, мне сообщили, что мой сын пропал без вести в боях под Грозным, где точно – неизвестно. Ни убитым, ни раненым его не нашли. Может быть, в плен попал. – Маша невольно хрустнула пальцами и испуганно их разомкнула. Майор поморщился и тихо, как бы самому себе, сказал:

– Это был бы самый лучший исход.

– Что вы сказали? – спросила Маша, не расслышав его слов.

– Это я так, бурчу про себя. Списки смотрели? – Маша кивнула. – В каких войсках служит?

– Во внутренних.

– Недалеко от Моздока, я точно знаю, стоит одна такая часть, поспрашивайте там.

Вошла миловидная, пухлая блондиночка лет тридцати – тридцати двух с амбарными книгами подмышкой, и в этот момент зазвонил телефон. Майор поднял трубку:

– Да.

Трубка запищала:

– Товарищ майор, ещё одна вертушка пришла.

– Сколько их?

– Четверо.

– В каком состоянии?

– Тяжёлые.

Майор поднял голову, обратился к вошедшей:

– Сколько у нас мест?

Женщина вздохнула:

– Примем всех, чего спрашиваете.

Майор кивнул и бросил в трубку:

– Привозите, примем. Да, чуть не забыл, постели и одеяла возьмите с собой. Ясно? Ну, не буду же я их на голый пол укладывать!

– Принято, – донеслось из трубки.

Разговор закончился. Майор посмотрел на женщин.

– Вот так, дорогие матери… Давайте посмотрим.

Он взял у медсестры гроссбухи, один протянул назад.

– А это зачем?

– Юрий Германович, но вы же сами просили принести все, – растерялась Елена Васильевна.

– Этих не надо.

Маша мельком взглянула на книгу и увидела лишь первое слово «выбывшие по…» Майор встал, спросил как их фамилии, пододвинул к ним книги и сказал:

– Ну, вы тут смотрите, а мы выйдем минут на десять по делам.

Женщины просмотрели все книги, что заняло гораздо дольше десяти минут. Своих сыновей они в книгах не нашли и, не сговариваясь, долго молчали. Маша думала о той загадочной книге, которую майор вернул медицинской сестре. И только сейчас она поняла, что это были за «выбывшие». Но она понимала, что в той запретной книге её Сашки быть не могло, иначе ей давно бы прислали похоронку.

На Машу повеяло давним, детским. Хотя ей тогда было всего два или три годика, и она ничего не понимала, но она хорошо помнила, как к ним в дом вся в слезах прибежала соседка тетя Шура и, протягивая матери письмо с треугольной печатью, кричала: «Не может быть! Этого не может быть! Петенька, голубочек мой, да как же так! Да как же мне жить-то теперь! Да с чем мне жить-то!» Оказывается, лишь через семь лет после войны тете Шуре пришла похоронка на сына, погибшего в сорок пятом и которого она считала пропавшим без вести. Беду на себя она накликала сама, потому что постоянно бомбардировала своими письмами разные ведомства. И вот – ответ пришел, страшный ответ. Пропавший – не погибший. Видно, этого не понимали те, кто прислал матери Петра убийственную весть.

Как это случилось, что погибшего солдата нашли через столько лет после его гибели, Маша не знала, да и мать не знала, потому что в трех казенных строчках сообщалось о месте гибели и его могиле. Возможно, кто-то случайно нашел эту могилу и известил власти, возможно, бумажка о погибшем затерялась в архивах и её недавно нашли. Возможно. Но что Маша точно знала, что после этого дня тетя Шура стала сдавать прямо на глазах. Не помогли ей ни врачи, ни утешающие слова родных и близких – через семь месяцев её не стало. Видно, тетя Шура могла жить без сына, но с надеждой, и не смогла жить без сына и без надежды.

Тогда Маша не могла себе представить, что она сама может оказаться на месте тети Шуры. Нет, и только нет! И вот сейчас она сидела, подперев голову руками, и со страхом думала о том, а что было бы, если бы в том непоказанном журнале она увидела бы свою фамилию? Смогла бы она это пережить? Или она сидела бы, пригорюнившись и молча, как Дуся, у которой, возможно, мелькали такие же или похожие мысли? Она тихонько тронула её за руку.

– Всё будет хорошо, Дуся. Найдем мы твоего Гришаньку. Пойдем, нам тут больше нечего делать.

Дуся подняла голову и спросила:

– Я, наверно, дура, да, Маш?

– Почему?

– Ну, мне Гришаньку надо искать, а я все о коровах да свиньях думаю. Дура и есть.

– Да нет, не дура, Дуся, просто у тебя душа за всех болит: и за дом, и за детей, и за Гришаньку. Вот она и разрывается у тебя.

Вошёл майор, весело спросил:

– Ну, как, все нормально?

И Маша вдруг поняла, почему он спрашивал перед уходом их фамилии и почему он такой весёлый – видно, он сам просмотрел тот запретный журнал. Она подошла к нему, пожала руку и сказала:

– Спасибо, Юрий Германович.

– Да не за что. Только я вас очень попрошу, дорогие женщины, никому не говорите, что вы были у меня и смотрели книги регистрации. Вы представляете, что здесь будет, если каждый родитель пожелает их посмотреть?! А нам ребят лечить надо, выволакивать с того света, штопать. Им спокой нужен, тишина. Да и нам тоже.

Машу слегка удивило, что он сказал не «покой», а именно «спокой», и улыбнулась: видно, сам майор свои корешки тоже пускал в сельской глубинке.

– Ну, мы пойдём, ещё раз спасибо.

10

Когда они вышли на улицу, Маша вдруг спохватилась, что они не спросили о местонахождении воинских частей, но возвращаться было уже поздно. Время было лишь четыре, но северный окраек неба уже начал густеть и наливаться чернотой.

И только тут бабоньки вдруг вспомнили о ночлеге. Они снова сунулись в гостиницы, но они все были до отказа набиты военными, беженцами, бизнесменами, бандитами и проститутками. Им кто-то посоветовал сходить к Тереку, где предприимчивые автолюбители сдавали под жилье свои гаражи, но и там все было забито людьми.

Скоро Дуся начала охать и хромать, жалуясь на свою «проклятущую» правую ногу, которую она натёрла за день. Они долго бродили по улицам и спрашивали прохожих, где можно устроиться на ночлег, но все или пожимали плечами или разводили руками. Но один мужчина – кавказец им все-таки помог. Он спросил:

– Вы русские? Тогда вот что я вам скажу: на окраине Моздока живет много казаков, у них у всех свои дома. Попробуйте поискать там, я думаю – своих они пустят.

Автобус отвез их на самую окраину и оставил в одиночестве среди пустынной, занесенной снегом улицы. Район был большим, одноэтажным и больше напоминал большую российскую деревню. Их тут же со всех дворов начали облаивать собаки, кое-где мычала и блеяла скотина. Вот неуверенно, нехотя прокукарекал проспавший закат петух. Длинными ручейками-гирляндами загорелись фонари на столбах, кое-где стали теплиться желтыми огнями окна домов.

Они прошли несколько десятков метров, не зная, что предпринять – как-то неловко было стучаться подряд в каждый дом и просить приютить. В таких случаях Маша чувствовала себя побирушкой. Запыхавшаяся Дуся крутилась на одном месте, похожая со своими узлами на плечах на волчка, и бормотала:

– Господи, и куда нас нелёгкая занесла! Да здесь убьют – и никто не узнает, где могилка моя.

Маша отметила, что у Дуси ещё хватает сил шутить, что о себе она сказать не могла. Вместо ног она чувствовала две свинцовые дубины, воткнутые в чресла, в пояснице была такая ломота, будто позвоночник сто лет не смазывали, и он отказывался работать. Мимо них несколько раз пропорхнули легковушки, ослепляя их светом фар и обдавая снежной пылью. Наконец Дуся предложила:

– Ну что, так и будем стоять, как три тополя на Плющихе? Может, постучимся куда?

– Два, – отозвалась Маша.

– Чего два? – не поняла Дуся.

– Два тополя, говорю: ты да я.

– А. Ну какая разница. Давай стучаться во все дома подряд, может, кто и сжалится над нами. Тут всё же не город, – предложила Дуся.

– Давай, – нехотя согласилась Маша.

Где-то им не открывали совсем, где-то с порога спрашивали «кто?» и, узнав, что это чужие, с ворчанием захлопывали двери, громко и демонстративно лязгая затворами и крючками. В одном доме хозяйка вышла прямо к калитке, выглянула в щель:

– Кого надо?

По акценту женщины догадались, что здесь живут кавказцы. Маша как можно жалостливее и короче объяснила, кто они и зачем сюда приехали. Хозяйка долго молчала, потом со злостью загорготала:

– Зачем к нам приехал? Забирай свой сын, мы сами разберёмся, как жить. – Несколько секунд помолчала, потом спросила: – Мусульмане?

– Русские мы, православные! – закричала в ответ Дуся. – Понятно тебе?

С той стороны донеслось бормотание, похожее на ругань, заскрипел под ногами снег, лязгнули железные двери, и вновь всё стихло. Дуся грязно, по-мужицки выругалась, плюнула на калитку и изрыгнула:

– Во! На врагов нарвались! Нехристи, нелюди! Можно подумать, что у них свой, отдельный, личный Бог! Думают, если забаррикадировались, так их ни одно лихо не достанет! Не-е-ет, погодите, – погрозила она пальцем в сторону ворот. – Бог, он не Микишка, он все видит, все знает и всем воздаст! – Неожиданно Дуся сбавила обороты и повернулась к Маше. – Слушай, а мне говорили, что кавказцы гостеприимный, радушный, приветливый народ. Как ты думаешь?

– Наверно, и на Кавказе много разных людей, – отозвалась Маша. – Что же делать-то будем?

– Не знаю, – обреченно вздохнула Дуся. – Хоть ложись да помирай тут. Давай отдохнём, что ли немного. Меня уж ноги не держат.

Они присели на свои пожитки и молча стали смотреть в желто-серо-черную ночь. Фонари на столбах освещали заснеженные скелеты деревьев и засыпанные снегом дома, кружащихся снежных мотыльков и безлюдную белую дорогу посреди улицы. Они всем нутром чувствовали, как стихал ещё один натруженный день. Там, за стенами домов, люди, уставшие от дневных хлопот, усаживались у телевизоров, пили горячий чай, играли с детьми и внуками, читали газеты и просто отдыхали. А они…

Тишина. И в этой тишине вдруг послышался скрип чьих-то шагов. Они привстали, готовые увидеть если не Иисуса Христа или черта, то хотя бы деда мороза, ведь наступал праздник – крещёние Господне. Но вместо них из темноты вынырнул старик в старом черном пальто и с авоськой в руке. Он поравнялся с ними и долго всматривался в них, принимая, видно, за снежных баб. Потом осторожно спросил:

– Ищите кого?

– Здравствуйте, отец, – чуть не хором вскрикнули они. – Нам бы найти, где переночевать. Помогите, пожалста.