Текст книги "Я иду к тебе, сынок!"

Я иду к тебе, сынок!
Александр Никонов

© Александр Никонов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

1

– Эй, Машуня, ты где? – донёсся приглушённый женский голос из ванной комнаты.

Низенькая женщина, на вид лет сорока, с осветлёнными короткими волосами, ещё стройная для своёго возраста, в это время хозяйничала на кухне, жаря картошку и нарезая на старой разделочной доске лук.

– Ну, чего тебе ещё? – откликнулась она, смахивая со щёк луковые слезы и вытирая об жёлтый, с синими цветочками фартук руки.

– Ногу подай!

– Ноги с собой носить надо! – весело ответила Маша.

Она заглянула за дверь кухни, постучала в ванную и, когда дверь приоткрылась, просунула в щель клюшку с ручкой в виде ящерицы. Спросила:

– Тебе помочь?

– Сама вылезу, не калека пока.

– Как же не калека, когда с третьей ногой ходишь!

– Отвали, а! А то вот врежу между глаз, так третий у тебя вырастет.

– Невежа и грубиянка! – незлобиво ответила Маша.

Она закрыла дверь на кухню, дорезала лук, бросила его в сковородку.

Галина была самой верной и самой дорогой подругой, с которой её скрутила судьбинушка ещё в детском доме. Да скрутила в такой жгут, что расплести его не было по силам никому. Она дневала и ночевала у Маши иногда неделями, спасаясь от своёй непутёвой жизни, одиночества и тоски, которые преследовали её, если верить её же словам, как львица лань, всю жизнь. Галина жила в общежитии кондитерской фабрики, где она работала, а тут, как она сама шутила, ей подвернулась возможность пожить на халяву у своёй подруги подольше, потому что неделю назад она поскользнулась по дороге на работу и подвернула ногу.

Маша слышала, как та прошлёпала из ванной в комнату, что-то бурча под нос. И тут у входной двери раздалась трель электронного соловья. Маша услышала стук клюшки по деревянному полу и то же бурчание под нос. А потом крик Галины:

– Машуня, тебя тут просють! – В последнем её слове звучала явная издевка.

– Ну, если только просють, – отозвалась Маша.

Она выключила газовую плиту, перемешала жареную картошку, накрыла сковороду крышкой и вышла в прихожую. Галина стояла тут же и, подбоченясь, смотрела на гостя. Маша укоризненно взглянула на Галину и нахмурила брови. Та демонстративно отвернулась и, вихляя крупным задом, ушла в комнату.

Маша, увидев посетителя, с укоризной протянула:

– Опять ты. Что, снова не хватило?

Мужчина лет пятидесяти бомжеватого типа, заросший рыжеватыми курчавыми волосами по самые ноздри, укоризненно вскинул на хозяйку свои карие глаза.

– Маша, ты меня обижаешь, – с хрипотцой ответил он. – Разве я побираюсь? Просто, когда мне предлагают, я никогда не отказываюсь, чтобы не обижать хороших людей.

Маша скрестила руки на груди и вздохнула:

– Чего же тебе надо?

– Помнишь, Машуня, калякчик насчёт видика?

– Знаю я, какой тебе видик нужен. Это тебе к ней обращаться надо. – Она показала пальцем на зал, где скрылась подруга.

– Да нет, я серьёзно. – Мужчина прижал ладони к груди. – Ну, помнишь, ты говорила, что видеомагнитофон загнать хочешь.

Маша засмеялась одним ртом, без звука, потом спросила:

– Что, навариться хочешь? Проценты?

– Какие проценты, Машуня? – Мужик распахнул глаза, отчего карие кружки оказались как бы плавающими в топлёном молоке.

– Не гони дуру, – покачала головой Маша. – Короче, Гоша, что ты будешь с этого иметь?

– Два процента.

– Не густо. А мне?

Гоша оживился:

– Твои твёрдые, в зелёных.

– Ну-ну, не мути, Гоша!

– Твои верные двести двадцать.

– Чистые?

– Ага.

– Заходи. Эй, болезная! – крикнула Маша, – ковыляй на кухню, будем есть первый хлеб со вторым.

Гоша быстро разделся и стал благодарить:

– Ну, спаси…

– Брось, Гошка, а то выгоню.

– Понял, понял. – Рыжий, подняв руки вверх и проходя на кухню, поздоровался с Галиной: – Привет телохранителю!

Та пошла на него грудью:

– Я тебе щас дам телохранителя. Сколько раз я тебе говорила, что я её душехранитель, понял? От таких, как ты вот, прохвостов. Понял?

– Да бросьте вы собачиться, – укоризненно произнёсла Маша, – ну никогда друг другу не уступят! И что это на вас находит: как не видятся, так чуть не стонут, как соберутся вместе – лаяться начинают.

– Так это у нас ритуал такой, как у козлов перед брачными играми – сначала рогами постукаться. Ну и подруга у тебя, Машуня! – усмехнулся Гоша, садясь на табуретку.

Галина будто этого и ждала, она гневно встряхнула своёй чалмой из полотенца и взвизгнула:

– Не подруга, а сестра! Понял? Мы с ней сестры по жизни, вместе одну каторгу в детдоме отбывали. Понял?

– Да ладно тебе, Галюня, ну чего ты, – взмолился Гоша и потёр руки. – Машуня, я компот не пью, у тебя есть что-нибудь посущественнеё?

– «Зубровка» подойдёт?

Гоша скорчил недовольную рожу.

– Ну, тогда можешь сковыриваться отсюда, – угрожающе сказала Маша.

– Да ладно, ладно, пойдет, – замахал Гоша руками. – Как говориться: на безрыбье и рак рыба.

Все выпили, закусили солеными огурцами и картошкой. Гоша воссиял, помотал головой:

– И за что её любят татары! Ну, девочки, давай ещё по одной!

– А почему татары-то? – снова встряла Галина.

– Ну… Это присказка такая.

Маша тихо заговорила:

– А у нас в детдоме всякие были: и татары, и украинцы, и таджики…

– И узбеки, и казахи… – подхватил Гоша.

– Да, и узбеки, и казахи, – повысила голос Маша. – Но и хороших, и сволочей среди всяких хватало. Тебе смешно, а ты вот сам какой национальности?

Гоша заржал, похлопывая по коленям изнеженными руками.

– А я – ин-тер-на-ци-о-нал! Ну, подумайте сами, мать у меня полуирландка, отец – метис: бабушка, по родословной, француженка, была замужем сначала за испанцем, потом за русским, а сам я говорю по-русски и ни хрена ни бельмеса не понимаю ни по-испански, ни по-французски, ни по-ирландски. Ну и кто же я такой, а?

– Да, кровей в тебе намешано, как отходов в канализации, – с усмешкой протянула Маша.

– Бомж ты, вот ты кто по своёй национальности! – ввернула Галина и на всякий случай приготовилась к прыжку со стула. Но то, чего она ожидала, не произошло. Размягченный спиртным, Гоша на её выпад не отреагировал, он развалился на стуле, опираясь одной рукой об спинку, степенно закурил и благодушно проворковал:

– Ну и что, что бомж. Да, у меня нет ни квартиры, ни постоянной работы, кручусь, где хочу, как хочу и сколько хочу, и никто мне не указ. Это, если хотите знать, – образ жизни. Поняла, Галюня? Каждому – своё. – При монологе Гоша не забыл протянуть свои толстые волосатые пальцы к бутылке. – У каждого человека своя натура, свой характер, свои склонности и привычки, а значит, и своё внутреннеё убеждение. По этому убеждению он и живёт. – Гоша успел опрокинуть ещё одну рюмку. – Вот ты, например, Галюня, залезла на свою кондитерскую фабрику и рада. Так ведь?

– А причем тут моя кондитерская фабрика? – неохотно откликнулась Галина, явно заинтересованная разговором.

– А-а, то-то и оно! А в строители ты бы пошла? – неожиданно спросил Гоша, не забыв отправить в рот очередной глоток «Зубровки».

– Ну, вот ещё! – возмутилась Галина. – Чего я там забыла!

– Вот и я говорю, – согласился Гоша, – душенька твоя нашла, что ей необходимо. А ведь в молодости ты чего только не перепробовала: и в библиотеке работала, и на закройщицу училась, и секретаршей была у какого-то завмага.

– Чудик ты, Гоша, – всплеснула руками Галина. – Причём здесь душа? Рыба ищет, где глубже…

– Так то рыба, а ты человек, и выбирала, наверно, не только зарплату да тёплое местечко.

– Не только, ещё я конфеты люблю, – с вызовом ответила Галина. – Потому что в свои годы я их не доела. Ну, допустим, ты прав. А что же твоя душенька место в этой поганой жизни лучше не подыскала?

– Кто это тебе сказал? – удивился Гоша. – Мою душу нельзя загнать в клетку или заколотить в ящик, а потом выпускать её оттуда по чьёму-то желанию. Нет, шалишь, брат! – Гоша снова налил в свою рюмку и, не дожидаясь, выпил. Крякнув, он продолжал: – Моя душа, как птица, она любит свободу, а то, чем я зарабатываю для поддержания её вместилища – моего бренного тела, это уже другой вопрос. И, заметьте, я этим доволен. А разве это не самое главное – быть довольным своёй жизнью? Так что у меня все по кодексу строителей коммунизма.

Гоша опрокинул последнюю стопку, стукнул ею по столу и встал.

– Вот так, дорогие мои девчонки! Спасибо за приют да ласку.

Маша с удивлением покрутила в руках пустую бутылку и закричала:

– Ах ты, прохвост, это ты для этого нам мозги пудрил? Смотри, Галюньчик, он нам ничего не оставил. Сидели перед ним, как вороны, раскрыв рот, а он…

Она шутливо замахнулась на Гошу, тот прикрыл голову руками и закричал:

– Маша, ты же добрая и жадная! Не будешь же ты меня убивать, а потом хоронить за свой счёт! Ну, так как, я договариваюсь насчет твоёго видика?

Маша задумалась, а потом помотала головой:

– Я ещё подумаю, Гоша. Цены сейчас, как скаковые лошади. Вот продам тебе, а потом буду кусать свои красивые локотки. Нет, я ещё подумаю. Моему Сашке полгода осталось служить, вот придёт, а я ему – сюрприз. Он давно о видике мечтал.

Гоша натянул на голову шапку – пидарку, надел зелёную, с синей полосой по поясу, куртку и взялся за ручку двери:

– Зря ты, моя молодая, красивая старушка, хороший навар бы был. Учти, зелёные никогда не обесценятся, хоть весь мир будет вверх тормашками. Ну, ладно, я пошёл, если что – найдёшь. Пока.

2

Когда Гоша ушел, подруги устроились у телевизора на диване. Шли новости. Маша смотрела на них вполглаза. Зная, что Галка иногда встречалась с этим рыжим чудаком, спросила:

– Как у тебя с ним?

– С кем?

– Ладно тебе дурочку-то включать! – рассердилась Маша.

– Да ну его, пристал, как банный лист, – заворчала Галина. – Будто и мужик хороший, а живёт, как перекати-поле. Что ж мне, так и кататься за ним следом! Ты гляди, Машка, что бандюки-то вытворяют! – охала Галина, не отрывая глаз от экрана. – Вот сволочи! Надо же, головы отрубают и выставляют перед народом! Как кушать на стол подают. Вот изверги-то! Мало их наш незабвенный Иосиф Виссарионыч учил, абреки ё…! Свободу дали, вот они и свободят!

Маша сидела, тупо глядя на экран и прислушиваясь к чему-то в себе. От криков Галины она будто очнулась и тяжело вздохнула:

– Что-то неспокойно у меня на душе, Галка.

– Что так? Вроде всё нормально, – встрепенулась Галина. – На работе что?

– Да причем тут работа, чтоб она провалилась в тартарары! – Маша потёрла левую грудь. – О Сашке беспокоюсь. В последнеё время письма какие-то странные от него приходят. Понимаешь, на одну колодку: здравствуй, не беспокойся, всё хорошо, кормят до отвалу, и всё.

– Ну а о чём же ему ещё писать, живёт там, как у Христа за пазухой: подъём, завтрак, занятия, обед, строевая, ужин, телевизор, отбой. Красота, как на курорте! – Она взглянула на подругу, а потом показала пальцем на телевизор. – А это он, проклятый, во всём виноват! Насмотришься – как будто на войне побывал!

Галина выключила телевизор и, ковыляя, сходила на кухню, забыв свой подожок. Хромая, притащила бутылку сухого вина, два бокала и плюхнулась на диван. Разлила, всунула бокал в руку Маши.

– Ну, давай по одной, подружка. За Сашку твоёго выпьем, чтобы, значит, живой, здоровый и вовремя.

Маша и не собиралась отказываться, за сына она могла бы и серную кислоту выпить. После сухача Галина защебетала ещё сильнеё:

– Ты знаешь, у одной моей знакомой муж в ментовке работает, так вот она рассказывала, что сверху им указание пришло: всех чеченцев выловить и засадить в кутузку. Сначала их из всех гостиниц повыгоняли, потом на рынке стали ловить…

Под разглагольствование подруги, которое так нравилось ей, Маша вдруг вспомнила своих родителей. Мать была широкоскулой, розовощёкой сибирячкой, которая невесть как залетела в Поволжье, и так же быстро, как только она умела ладить все дела, нашла себе завидного мужика – шофёра мукомольного предприятия. Видно, была она женщиной практичной, потому что не обращала внимания ни на невысокий рост своёго избранника, ни на его неказистость и некрасивость, ни на его привычку во время застолий залезать рукой в её интимные места. Впрочем, отец делал это так, что его действия казались больше намерениями. Мать хихикала, а гости лишь посмеивались и смущённо опускали глаза.

Каждый вечер отец подгонял свою старую, потрепанную машину, на которой возили, наверное, ещё восставших красногвардейцев, к воротам дома, и мать выметала из кузова по сумке-две мучнистой пыли, комбикорма или зерна. Потом отец придумал приспособление: вместо железного инструментального ящика под кузовом он сколотил деревянный, в который во время перевозки из заранеё просверленной дырки натекало килограммов по двадцать груза.

Зерно они накапливали и возили молоть в далекую деревню, где каким-то чудом сохранилась мельница-ветрянка. Её не разрушили ни коллективизация, ни голод тридцатых годов, ни война, ни другие лихолетья, и туда везли на помол зерно со всей округи. А старый мельник, который, поговаривали, начал работать на ней ещё до революции, терпеливо ждал ветра, а потом, послюнявив палец, поднимал его вверх и говорил: «Ну, скоро полетит моя ласточка. Готовьтесь давай».

Комбикорм и мучка шли на корм скотине, которой они держали полон двор. Нищенская зарплата отца оправдывалась с лихвой, и родители никогда ни в чём не знали нужды. Когда родилась Машенька, мать уволилась из райпотребсоза, где она целыми днями гнула спину за триста тридцать дореформенных рублей, и стала заниматься домашним хозяйством.

Жили родители слаженно, дружно и добро, и дом их, который они построили за два лета из осинового сплавника, вынесенного на берег волнами только что образующегося водохранилища, всегда был полон гостей. Семья их строилась на взаимопонимании и расчёте, да они и не скрывали, что в их возрасте было бы глупо говорить о любви. Всякий, кто их знал, не мог понять, как можно жить так ладно на одном согласии и без любви. Другие годами миловались, прежде чем сыграть свадьбу, а через год их уже не узнать: грызутся, как кошка с собакой. Когда об этом заходил разговор, мать отвечала: «А что мы знаем о любви-то! Она поодиночке не бывает. Это как спичка с коробкой: пока трутся – горят, а как отсыреют – в помойку».

Машеньке было восемь, когда отец вдруг занемог. До этого к нему ни одна болячка не приставала, а тут вдруг сразу слёг. Врачи недоумевали – ни температуры, ни других симптомов болезни они не находили, лишь на левом боку образовалась кровяная шишка. В то время в глубинке рентгеновских аппаратов ещё не было, а когда додумались направить отца на обследование в областную больницу, он вдруг скончался. Причина оказалось настолько неожиданной, насколько и банальной: крохотный осколочек от старой раны в бок, полученной им на фронте, попал в вену и по ней в сердце.

Мать без отца продержалась лишь полгода. После похорон у неё вдруг исчез румянец со щек, скулы заострились. Слез на её глазах никто не видел, но всем казалось, что она постоянно плачет. Хозяйство она не запускала до последнего дня, но сама сохла, как сентябрьские цветы в палисаднике. Перед смертью она куда-то сбегала, потом соседи говорили, что в церковь, взяла Машеньку на руки, гладила её по светлым волосикам и постоянно умиротворенно приговаривала: «Бедная наша доченька, сиротинушка ты наша, вот и отвоёвалась твоя мамка». Так и говорила – «наша», будто она и не оставалась без мужа, будто до сих пор жила с ним и никогда не расставалась. Вот вам и любовь!

Умерла мама в октябре. Маша кричала над мёртвым телом всю ночь, пока её кто-то не услышал и не сообщил в милицию. Днём в доме появились какие-то бабки, официальные дяди и тети. Они перетряхивали вещи в комоде, в шифоньере, в старом сундуке, переписывали и удивлялись, что на этакое добро не находится наследников. А через два дня Машу увезли в детский дом…

Звон разбитого стекла оторвал Машу от вожжей воспоминаний, которые так и тянули её в прошлое.

– Вот, разбила! – чуть не плача, причитала Галина, поднимая с пола тонкостенный стеклянный бокал с отломившейся ножкой.

– Да хрен с ним, с бокалом! – отчего-то зло ответила Маша. – Тут люди каждый день, как мухи, мрут, мир рушится, а ты о копеёчной посуде! О, Господи, – застонала она. – Как посмотрю на эту долбаную жизнь, так и хочется взять винтовку, а лучше – автомат, и лупи-ить по этим поганым рожам, которые Россию изувечили. Если б не Сашка…

– А что, при коммуняках она слаще была, жизнь-то эта? – возразила Галина. – Быстро ты забыла, как тебя по парткомам да комитетам разным таскали: тут не так сделала, как того требует наша родная коммунистическая партия, там не с тем переспала. Вот если бы с самим секретарём парткома – тогда ладно, а с другим – ни-ни. А как за каждой тряпкой очереди километровые выстаивали, тоже забыла? Ну и память у нашего народца-уродца: жрать было нечего, а «уря» кричали; за победу тридцать миллионов уложили, а слава опять же коммунистической партии; в колхозы весь народ загнали, а теперь оттуда никого не вытащишь, потому что халявы не будет! – кипятилась Галина. – Ну что у нас за народ! При коммуняках демократией бредили, на каждой кухне анекдоты про наших правителей травили, а потом в президенты чуть фашиста не выбрали, сейчас опять по коммунистам заскучали. Как же, давно в лагерях не бывали. А война! Какую войнищу на плечах своих вытащили, до сих пор хребтина болит, и всё равно на митинги со свастикой ходят.

– Да ты чо разошлась-то, Галюня! – перекрыла пар подружке Маша. – Да наплюй ты на всё, живи, как тебе нравится.

– Да ну из всех на х..! – огрызнулась Галина. – Я-то что, я проживу как-нибудь, за державу обидно.

– Все это правильно, Галюня, дерьма при любой власти хватает, но всё-таки раньше было спокойнеё. Вспомни-ка, как мы с тобой до утра по улицам гуляли, и никто нас не трогал. А теперь на улицу страшно выйти.

Галина решительно встала, опираясь на свою деревянную ногу:

– Ну, ладно, мать, ты тут хандри, а я в свою халупу пойду. Завтра, может, загляну вечерком.

– Может, останешься? Поболтаем ещё. Куда ты с такой ногой, поскользнёшься – и другую сломаешь, – попробовала остановить её Маша, хотя и знала, что если подруга что-то решила, то её и танком не остановить.

И Галина уковыляла, оставив в пустой квартире запах своих любимых крепких духов и неподвижность не сотрясаемого её сильным голосом воздуха.

3

С утра пошёл дождь, холодный, с леденцой, который тут же покрывал толстой коркой всё вокруг: асфальт, людей, деревья, машины. Листья клёнов и тополей звенели на ветру своими обледенелыми листьями, а улицы напоминали предпраздничный каток; автомобили, ослепленные ледяной пеленой, притуливались у тротуаров, и водители пальцами отскребали ото льда ветровые стёкла.

Какой-то сердобольный милиционер предупреждал по громкоговорителю из стоящей на разделительной полосе машины, чтобы прохожие вели себя осторожно на обледенелых пешеходных переходах. Маша оказалась как раз около УАЗика, когда милиционер в очередной раз заорал:

– Граждане пешеходы, берегите свои кости – собирать их будет некому, потому что все больницы переполнены!

От усиленного мегафоном звука Маша вздрогнула и кулачком погрозила ухмыляющемуся через окно сержанту. Тот с озорством смотрел на неё и хохотал, а она вдруг подумала, что, видно, она выглядит ещё ничего, если на неё обращают внимание молодые сержанты. И после этой случайной сценки у неё сразу поднялось настроение, и в здание она вошла с легкой улыбкой и сияющими глазами на лице.

В тире, в котором одновременно размещался и спортивный клуб, Маша работала уже двадцатый год, с тех самых пор, когда она не попала на очередные всесоюзные стрельбы, окончательно распрощавшись с мечтой получить мастера спорта международного класса. До этого ей довелось пройти по всем ступенькам и отведать славы чемпиона России и СССР в личном и командном первенствах, сначала в молодёжной сборной, а потом и во взрослом статусе. Не раз участвовала в международных соревнованиях, но выше четвёртого места так и не поднялась.

Стрелком-винтовочником она быть и не мечтала. Все, как всегда, определил случай. Однажды в их детский дом приехал передвижной тир. Это мероприятие организовал недавно назначенный директор детского дома, большой любитель охоты и считавший, что любой человек должен владеть оружием и уметь метко стрелять. Каждому воспитаннику давали по десять двухкопеёчных пулек за счёт детского заведения. Попробовала пострелять и Маша. Она испытала огромное разочарование, когда не попала ни в одну мишень. Казалось бы, чего проще – свести прицел и мушку с мишенью и плавно нажать на курок. Но ни одна пулька не попала в цель. Маша злилась на себя, на оружие, а потом и вовсе расплакалась, когда кто-то из малышей поразил две мишени.

Когда страсти вокруг тира поутихли и все ребята разошлись, Маша подошла к немолодому мужчине лет пятидесяти, который обслуживал тир, и робко попросила его:

– Дяденька, а можно ещё пострелять.

Мужчина внимательно посмотрел на девчонку сквозь очки и молча отсыпал ей с десяток пулек. Воздушка так и прыгала в руках Маши, как будто сердечко её находилось не в груди, а в маленьких кулачках, сжимающих винтовку. Первый выстрел – промах, второй – снова промах. На её плечо легла мягкая ладонь. Маша повернулась.

– Тебя как зовут, дочка?

– Маша.

– Машенька, значит. А меня Василий Петрович, – представился он и почему-то пожевал губами, а потом улыбнулся ей одними глазами. – Можешь называть меня просто дядя Вася. Годится?

– Годится, – смело, в тон ему, отозвалась Маша.

И оба засмеялись. А потом дядя Вася долго втолковывал ей премудрости стрельбы:

– Оружие сильно не сжимай, клади на левую руку, а правой тихонечко придерживай и держи палец на спусковом крючке. Дёргать за него не надо, он лёгкий, нажимай на него плавно, без напряжения. Левый глаз не зажмуривай, а просто прикрывай, а то от перенапряжения тик начнётся. Целься под обрез, вот так. Когда совместишь прицел, мушку и мишень, затаи дыхание и спускай курок. Только долго не целься, а то устанешь и собьёшь дыхание. Поняла?

Маша выбрала кружок побольше и выстрелила – мимо. Но потом она «убила» медведя, зайца, тетерева и лисицу. Дядя Вася наблюдал за Машей молча, покуривая папиросу. А девочку уже манили другие цели. Василий Петрович словно понял это.

– Погоди-ка, – остановил он её. – Подними ствол вверх.

Он подошёл к стенду, достал из металлического ящика свечку, зажёг её и вставил в трубочку.

– Ну-ка, попробуй потушить, – предложил он.

С первого выстрела огонёк лишь моргнул, но не погас.

– Целься не в пламя, – поучал Василий Петрович, – а чуть пониже, в фитиль. Пулька пролетает сквозь пламя, а если ты попадешь в ниточку, огонёк и погаснет. Ну, давай.

Маша потушила свечку со второго раза.

Василий Петрович приезжал в детский дом каждую неделю. За это время Маша приноровилась стрелять так метко, что неподвижные мишени её уже не интересовали. И снова дядя Вася увидел, что в глазах девочки потух огонёк стремления. Однажды он подвесил металлический колокольчик и спросил:

– Попадёшь?

После выстрела колокольчик звякнул и стал качаться маятником. Дядя Вася спросил, прищурив глаза:

– А теперь?

Маша молча прицелилась и выстрелила несколько раз, но так и не попала.

– Разве можно попасть, когда он качается! – разозлилась Маша.

Дядя Вася ответил:

– Конечно, можно. Дай-ка. – Он взял у неё винтовку и выстрелил, почти не целясь. Колокольчик подпрыгнул и сильно закачался. Маша удивлённо распахнула глаза.

– Как это?

– Всё трудное на самом деле оказывается простым, – довольно ответил дядя Вася, закуривая очередную беломорину. – Лови амплитуду, справа или слева – всё равно. Поймала? А теперь стреляй.

Маша радовалась этому выстрелу, как первой своёй кукле, которую когда-то ей сделала мама из соломы и обрядила в пёстрые лоскутки.

– Получилось, получилось! – прыгала она вокруг своёго наставника.

Дядя Вася довольно улыбался, не столько, по-видимому, своим педагогическим способностям, сколько удаче своёй ученицы. Он снова взял у неё воздушку.

– Ну, это ещё чего! А теперь попробуй стрелять на опережение или замедление. Попробуй поймать качающийся колокольчик в центре. Делается это так: устанавливаешь прицел на центр качания, рассчитывай время, которое преодолевает мишень от правой или левой точки до центра, и бей немного раньше. Смотри, как это делается. Да ты не так смотри, а возьми другую винтовку и тоже целься и слушай звук выстрела.

Первый же выстрел дяди Васи заставил колокольчик почти остановиться. Маша аж задохнулась от зависти, она долго молчала, а потом покачала головой:

– Так я никогда не смогу!

– Ну, уж сразу и не смогу! А ты попробуй.

Лишь на девятой пульке Маша попала в колокольчик, но на этот раз радость её была не такой бурной, оно словно ждала этой маленькой победы, и вместо радости она ощутила в груди лишь усталость и опустошение.

А Василий Петрович закурил очередную свою папиросу и сказал:

– Я ведь, доска, тоже стрелком не сразу родился. До войны в егерях служил. Знаешь, что это такое? Нет? Ну, это лесной охотник, чтобы тебе понятнеё было. До войны все стреляли, даже нормы сдавали на ворошиловских стрелков, ну и нас заставляли отстреливаться раз в полгода. Поэтому, как на фронт попал, меня сразу и определили в снайперы.

– А я книжку про снайперов читала, про женщину. Здорово она фашистов стреляла! – перебила его Маша.

– В книжках пишут много интересного и поучительного, но правды ты там не найдешь, дочка. Правда она всегда страшная, и тебе её знать не обязательно, так я думаю. Но про одну историю расскажу. Однажды на передовой фашист убил пятерых. Комбат тогда рассвирепел, вызвал меня и приказывает: «Или ты прикончишь этого го…, ну, в общем, фашиста, или я тебя самого под его пулю поставлю!» Что делать, приказ есть приказ, обсуждать его нельзя. Ну, я еле выпросил два дня.

Замаскировался этот фашист так, что его все наблюдатели не могли засечь – я его аж прямо зауважал. А за неделю до этого сильный бой был, наши позицию оставили, а на поле три или четыре танка остались. Ночью он, конечно, не стрелял – темно, да и боялся, что его засекут. И вот я вижу, что возле одного танка, вроде, дымок закурился. Я в прицел пригляделся – так и есть, из дыры в башне торчит ствол винтовки. Ага, думаю, вот ты и попался, голубчик! А тут сообщают, что ещё одного нашего бойца ранило – все тот же снайпер, гад. Ну, я три пульки в эту самую дыру и пустил, а для верности попросил, чтобы в эту башенку пару бронебойных всадили.

Сделали всё, как полагается, башню аж набок свернуло. А у меня на душе как кошки скребут, чую, что тут что-то неладно – уж больно всё просто получилось. И точно, на следующий день он, cволочь, словно в насмешку, нашу кухонную лошадь пристрелил, c намёком, видать – мол, впрягайтесь теперь в свою кухню сами. А меня срок поджимает – осталась всего одна ночь. Если я к тому времени этого фрица не уберу, точно – расстреляет меня комбат! Что делать, думаю, поползу на нейтральную полосу, поищу его там. Я был уверен, что он замаскировался где-то на нейтральной полосе, потому что до немецких окопов было слишком далеко, чтобы прицельный огонь вести.

Когда стемнело, я прихватил штык, пистолет, который выпросил у разведчиков, и пополз. Наметил ориентир, чтобы не заблудиться – большую кучу навоза, которую, видать, вывезли на поле колхозники. Взял чуть правеё, чтобы обогнуть её. И вдруг слышу: «Бу-бу, бу-бу». Что за чертовщина! Потихоньку подполз к этой куче навоза – точно, оттуда бубушка доносится. А он, гад, сделал в куче нору, вырыл под ней небольшой окоп и сидит там, под нос что-то бубнит. Ну, кто бы мог подумать, что он своё логово в дерьме устроит. Вот так вот, дочка, – закончил свой рассказ Василий Петрович.

– А что же с немцем? – спросила Маша.

– Ну, этого тебе знать не надо, мала ещё. А вот про хитрость его расскажу. Ведь он чего удумал-то: прикрепил многозарядную винтовку в танке, просунул её в дыру, привязал к курку проволоку, и как только стрельнёт – дерг за проволоку, винтовка тоже стреляет. Вобщем, сделал отвлекающий маневр – ну, будто бы в танке сидит. А я вот живой остался, – вздохнул дядя Вася, – правда, награды не дали: ни медали, ни той, что мне комбат обещал.

– Мой папа тоже на войне был, – тихо сказала Маша, – живой остался, а после войны от осколка умер.

– Война, дочка, это такая противная Баба-Яга, – отозвался дядя Вася, – она ещё долго пакостить будет. А ты хорошо стреляешь, у тебя есть способности. – Василий Петрович положил на плечо девочки руку. – Хочешь заниматься стрельбой?

Маша молча смотрела на него, не зная, что ответить. А дядя Вася нажимал:

– Я схожу к директору, попрошу, чтобы он отпускал тебя раза два в неделю на тренировки в город. Ну, как?

Город, свобода, новые люди, кинотеатры, мороженое! Кто из детдомовцев не мечтал погулять по городу без надзирательства, без надоевшего строя, а просто сам по себе. Это и разрушило все колебания Маши, с этого и началась Машина спортивная карьера.

4

В тире было холодно. Власти топили плохо, потому что бросали в топки котлов не уголь и газ, а ассигнации, которых с каждым днём становилось всё больше и больше, а их покупательная способность – ниже ниже. За кучу угля нужно было заплатить грузовик денег, которых было много и у кого угодно, только не у властей.

Маша положила руку на чугунную батарею – та еле теплилась, но грела. «Значит, не умрём», – подумала она и прошла в свою конуру на втором этаже пристроя, мельком взглянув на окованную железом дверь оружейки – замки и пломбы были на месте. Из другого конца коридора прихромал дюжий старичок, открыл дверь и через порог, не поздоровавшись, спросил:

– Мария, мне идтить-то можно?

– Иди, дядь Петь, отдыхай. Как тут, никто, ничего, не озоровал?

– Не-е, счас, слава Богу, милицейские несколько раз за ночь приезжают. Да и мне не спится, у стариков жизнь длинная, а сон короткий. Ну, пойду я, бывай здорова, дочка. Как сынок-то, пишет? – снова высунулся в дверной проём старик.

– Пишет, только редко да бестолково.

– У молодых оно так: ногами бы хоть куда убежал, а умишком ленятся. Ну, я пойду, пожалуй. Старуха, наверно, печь натопила, греться буду. Что-то назябся я за ночь.

Маша любила приходить на работу пораньше, привычка выработалась с тех пор, когда она водила Сашку в садик, а потом и в школу. За час до прихода своих немногочисленных сотрудников она успевала прибрать на столе, проверить оружейку, вскипятить воду для кофе и посмотреться в зеркало. А что, она ещё ничего! Ей ещё никто не даёт больше сорока, хотя хвостик-то уже приличный вырос.

Приготовив и выпив кофе, она включила приемник:

– …совет безопасности Российской Федерации принял решение о вводе войск на территорию Чеченской республики для разоружения незаконных воинских формирований и восстановления конституционного строя…