Текст книги "Я иду к тебе, сынок!"

Все трое молча глядели в окно. Звонкий голосок дочери Семёна Михайловича доносился из коридора – видно, она уже успела забыть о московском Вадике и теперь заводила новое знакомство. Когда прошла первая магия очарования путешествием, когда пассажир смотрит в окно и не может оторваться от оживших пейзажей, Семён Михайлович встал и спросил Виктора:

– Покурить не желаете?

Виктор кивнул головой и пошел к выходу, а Семён Михайлович повернулся к Маше и тихо сказал:

– Мы вернемся минут через десять-пятнадцать, так что можете располагать этим временем.

Маша про себя поблагодарила Семена Михайловича за чуткость и предупредительность и быстро переоделась в спортивный костюм, не забыв снять теплые гамаши и поправить эластичные повязки на ноге и руке, под которыми хранились её деньги. Некоторую их часть в рублях, вопреки Лешкиным советам, Маша засунула в пришитый карман трусиков и в лифчик – попробуй-ка достать их в нужный момент из-под бинта, а тут – раз, и вот они, миленькие, готовы к употреблению!

Через некоторое время Маша обменялась любезностью с мужчинами, и скоро все сидели, естественно, кроме Ленуси, за накрытым столиком у окна. Каждый из пассажиров постарался, насколько возможно, быть болеё щедрым, и потому стол напоминал полку богатого магазина, на которой вперемешку лежали рыбные консервы и бананы, ветчина и отварная курица, коробка конфет и вареные яйца, колбаса и сыр, селедка и печенье, бутылка дорого коньяка и термос с чаем.

Но это никого не смущало. Уж таковы уклад, привычки и характер российского пассажира, который, в отличие от цивилизованного западноевропейского пассажира, привыкшего питаться в вагонах-ресторанах или на промежуточных станциях, лишь поезд отходил от станции, вытаскивал на белый свет чемоданы, тюки, авоськи, портфели, сумки и начинал поедать всё, что было в них напихано, будто до этого голодал несколько дней. Причем, иногда казалось, что пиршество могло беспрестанно продолжаться и полдня, и сутки, и трое, в зависимости от продолжительности путешествия. Лишь на три-четыре ночных часа вагон затихал, иногда пробуждаясь или ворча от громкого храпа, детского плача или стука туалетной или переходных дверей.

И ещё российского путешественника всегда тянет в дороге на философские размышления и разговоры на глобальные или, по крайней мере, государственные темы. Вот и сейчас, преодолев некоторую отчужденность первого знакомства и выпив по две рюмки коньяка, мужчины заговорили о самом больном: о войне в Чечне.

– Правильно, жать их надо, чтобы из задницы говно поперло. А то этот Дудаев совсем обнаглел. Выбрали тебя президентом – так радуйся, жируй, живи в своё удовольствие, – возмущался Семён Михайлович. – Так нет, ему этого мало! Ему абсолютной власти уже хочется. Нет, мало их Иосиф Виссарионович учил, не доучил, к сожалению.

– Не все так просто, Семен Михайлович, – отозвался Виктор. – При землетрясениях горы разваливаются, при революциях – государства, империи, царства. Примеров в истории много, последний – Югославия, да и сами мы недавно жили в СССР. Все зависит в конечном счёте от разумности людей, лидеров нации. Немцы, к примеру, из всех этих потрясений извлекли выгоду: взяли и объединились. И наплевали на все чужие проблемы!

– Ну, не знаю. – Семён Михайлович развел руками. – Может, вы и правы. Только я всё равно не понимаю, что нам с чеченцами делить, ведь жили же века вместе.

– Психология человека и народа очень похожи. Вот вы, Семён Михайлович, небось, когда женились, пытались скореё отделиться от родителей, не так ли?

– М-м, ну это совсем другое дело…

Маша слушала этот бесполезный спор вполуха, но мысли её сейчас были далеко, кокон её сознания никак не хотел разворачиваться, чтобы постигать проблемы мироздания и государственного устройства, он крутился сейчас вокруг одного: Сашка, сын, где он сейчас, что делает? Может быть, сидит в каком-нибудь грязном, тёмном и холодном подвале, со связанными руками, голодный и замерзший, или лежит в каком-нибудь госпитале без памяти, окровавленный и беспомощный. Или… Эта невыносимая мука неопределенности заставила её почти крикнуть, перебивая спорящих:

– Господи, ну неужели у наших правителей, у нашего общества не хватает разума, чтобы остановить эту проклятую бойню в Чечне!

Семён Михайлович, видно, был так разгорячен спором, что замычал и замахал руками, запихивая в рот обсахаренную дольку лимона, а когда, наконец проглотил её, с жаром закричал:

– Маша, о чём вы говорите! Разве может быть общественный или коллегиальный разум, разве может существовать общественная совесть? Да нет её ни черта! Разум или совесть могут быть у меня, у вас, Маша, у Виктора вот, у каждого из нас по-отдельности. Но не может быть усредненной совести и усредненного разума. Хотя законы, принятые обществом, и то только избранным обществом, чем-то похожи на усредненный разум. Сейчас модно смотреть по телевизору, как народные депутаты пытаются создать что-то новое, правильное, умное. Картинка эта, я вам скажу, лучше всяких сериалов. Сколько эмоций, сколько страсти, сколько негодования, А как закручены сюжеты!

Не знаю, подметили ли вы такую странность. Когда наши государственные мужи и дамы выступают поодиночке, неважно где – на митингах, на телевидении или в печати, честное слово, их расцеловать хочется – умницы! Ну, каждый из них говорит здравые и правильные мысли, произносит правильные слова. Один говорит, что нужно немедленно прекратить боевые действия в Чечне и сесть за стол переговоров – и он прав, нельзя воевать с собственным народом. Другой кричит, что нужно разоружить это бандитское вооружённое гнездо – и он тоже прав. Ну а что происходит, когда все эти вещатели собираются вместе, а? Такое ощущение, что это стадо баранов или ты попадаешь в какой-то гадюшник, где каждый вьётся среди других и пытается его ужалить, и как можно больнее. А вы, Маша, говорите про общественный разум!

Маша ничего не возразила Семёну Михайловичу, она лишь сказала:

– Я ничего не понимаю в политике. Но война, любая война – это страшно. И в ней, по-моему, только одна правда: ссорятся всегда правители, воюют генералы, умирают и проливают кровь солдаты, а плачут и страдают матери. Вот и вся правда.

Виктор с интересом взглянул на Машу и с уважительной ноткой сказал:

– Вы, Маша, интересно мыслите. Да и Семён Михайлович не подкачал. – Он засмеялся. – Наверное, и правда, что небольшая доза хорошего вина стимулирует умственную деятельность. По-моему, это подметил ещё Бальзак. Тогда не грех ещё по одной.

Семён Михайлович куда-то вышел, может быть, в туалет или искать свою ветреную, непутевую дочь, которая несколько раз заглядывала в купе и говорила «папульке», чтобы он за неё не волновался. Маша не отказалась от предложения Виктора, но пригубила лишь самую малость. А Виктор продолжал свою мысль:

– И всё-таки мне кажется, что все эти общественные передряги, революции, катаклизмы, войны даны человечеству для самоочищения и возрождения, ну прежде всего духовного, может быть, и социального. Как замечено каким-то умным историком – не помню его фамилии, всё это происходит с завидным постоянством и цикличностью, в каждом поколении. Почему? Да потому, что слова о том, что каждый из нас должен учиться на ошибках других – не больше чем демагогия. Да, мы, конечно, потребляем знания предшествуюших поколений. Но не их ошибки. В них-то вся прелесть человеческого существования. Вот скажите, Маша, не покажется ли вам ваша жизнь пресной и неинтересной, если вы будете заучивать чужие ошибки и стараться их избежать? Каждому человеку невольно закрадывается мысль: а стоит ли посвящать свою жизнь для изучения этих ошибок, а не испытать ли их самому? Ведь кто-то из великих не зря заметил, что вся жизнь человека состоит из сплошных поисков истины и радостей, из ошибок, заканчивающейся единственной, роковой для него ошибкой бытия – смертью, которую все бы хотели избежать и которую избежать ещё никому не удалось.

– А вы философ, – остановила его Маша. – Если бы от этой философии не только мышление, но мир менялся бы. А так…

– Хотите чаю? – предложил Виктор. – Я сейчас принесу. Вы знаете, я часто езжу, всегда беру с собой продукты, чай тоже сам завариваю. Но все-таки вкус железнодорожного чая какой то особенный. Не замечали?

– Это точно, – рассмеялась Маша, – в нем всегда мало заварки и сахара и много воды.

Пока Виктор ходил за чаем, вернулся Семён Михайлович. Он был подозрительно весел, добродушен и краснолиц. Он прумкал губами какую-то веселую мелодию, а когда сел, тут же заявил:

– Все-таки молодость действует на стариков омоложивающе. Ленуся устроилась с молодыми людьми в другом купе, поют, шутят, веселятся. Вот и с ними немного посидел, вспомнил, так сказать, свою юность. Тогда я, конечно, был помоложе, постройнее, пошевелюрестей. – Он погладил лысину и рассмеялся. – А где Виктор?

В это время открылась дверь, и в проеме появился Виктор с двумя стаканами чая с подстаканниками.

– Чай – это прекрасно, это поистине русский напиток, хоть и завезённый из Индии, – воскликнул Семен Михайлович. – Сейчас самое время чая. Но зачем же вы ходили, ведь у меня есть свой, домашний.

Маша засмеялась:

– Виктор говорит, что на железной дороге чай особенный.

– Может быть, но я всё-таки всегда предпочитаю свой. Ну и как, ваш спор ещё не закончен? – спросил Семен Михайлович и с удовольствием прихлебнул из маленького голубого бокала.

– Да нет ещё, – ответил Виктор, – наш философский разговор в самом разгаре. Мы тут говорили о роли ошибок в жизни человека. Кто-то учится на чужих, кто – то их совершает сам. Я считаю, что собственные ошибки придают нашему бытию остроту переживаний и ощущений, разнообразят и скрашивают жизнь. К чему я всё это говорю? А к тому, что в самом человеке заложены свойства созидания и разрушения. Человек не может не разрушать, ему необходимы войны, чтобы потом все воссоздавать, он готов сознательно испоганить свою душу, чтобы потом каяться и искупать свой грех, ему нравится падать, а потом подниматься и возвышаться перед самим собой и другими людьми.

– Ну уж это вы загнули, молодой человек, – проворчал Семён Михайлович.

– И ничего не загнул. Вспомните историю. Сколько великих цивилизаций исчезло на земле! Перечислять не буду, вы их сами знаете. А ради чего? Если человек хочет мира, благополучия и процветания, зачем ему нужны войны? Ну, хорошо. Давайте себе представим, что человечество хотя бы в течение одного столетия не воевало, не разрушало, а только строило и созидало. На первый взгляд кажется, что тогда все жили бы в золотом веке! Материально – может быть. А кем бы стал сам человек? Никчемностью, слабаком, выродком, муравьем, стаскивающим в свою кучу добро, пресытившимся поглотителем всего готового, существом без эмоций, без жадности, без лени, без зависти. Войны для человека – это, если хотите, инстинкт самосохранения.

– Странная у вас перспектива получается, – зябко дернул плечами Семён Михайлович, – безрадостная. Выходит, человек так и будет воевать. Вам не кажется, что вы сгустили краски?

– Нисколько, – усмехнулся Виктор. – Человек, не познавший горечи в жизни, никогда не становится счастливым. А если нет ни горечи, ни бед, ни счастья, то и жизни как бы нет.

Вмешалась Маша:

– А вы не думаете, Виктор, что без жадности, без лени, без зависти человек может прожить? Во всяком случае, это идеал, к которому надо стремиться.

– Стремиться надо, – засмеялся Виктор. – Но не верю я в это, как и в непорочное зачатие. Без одного не бывает другого. Ну, давайте порассуждаем. Человек без недостатков так и остался бы первобытным дикарем. Без жадности он не стремился бы стать богаче, без зависти – обойти соперника по уму, по силе, по знаниям, а без лени просто не было бы прогресса. Именно лень заставляет его изобретать что-то для облегчения своёго существования, ну, например: сначала колесо, чтобы легче тащить груз, затем приручает лошадь, чтобы она таскала за него тяжести, потом изобретает автомобиль, чтобы не заботиться о лошади.

Маша погрозила пальчиком:

– Ой-ёй-ёй, Виктор, тут вы лукавите, ленивый и думать об этом бы не стал, да и жадность с завистью без ума ничего не значат.

– Может, и так, да только плодами умных потом начинают пользоваться все, – засмеялся Виктор и тоже погрозил пальчиком. – Вы, Маша, тоже не так просты. Ну, всё, хватит разговоров, пора, как говорится, готовится ко сну.

– Если не секрет, кем вы работаете, Виктор? – спросил Семен Михайлович.

– Да какой тут секрет, обыкновенным снабженцем. По командировкам вот мотаюсь, есть-то хочется.

– А по какому, извините, профилю? – досаждал Семён Михайлович.

– Ну, диапазон у нашей фирмы настолько богатый, что всего не перечислишь, – уклонился от прямого ответа Виктор. Он встал, откинул верхнюю полку, всем своим видом показывая, что разговор на этом закончен. Но Семён Михайлович никак не мог угомониться:

– А как вы думаете, чем закончится эта чеченская кампания?

– Ну, ясно чем – миром. Другое дело, сколько она продлится. Вряд ли этот конфликт закончится скоро. Ведь известно, что оба противника молят Бога о победе, а помогает он лишь одному…

Мужчины стали укладываться, а Маша перед сном вышла в тамбур подышать свежим воздухом. За окном двери призраками мелькали лишь редкие островки леса на фоне заснеженных полей да бежали рядом с составом отсветы вагонных огней. Лязг сцепок, желтый тамбурный свет, поддувающий из щелей морозный ветер – все это навевало на неё мрачные мысли. То ей казалось, что зря она сорвалась с места, что все ещё образуется само собой, что Сашка ещё напишет письмо, в котором расскажет, как он сидел несколько суток «на губе», то вдруг ей мнилось, что её сына бьют кнутом, а он беспомощно извивается, привязанный к железным трубам, и ничего не говорит, а лишь мычит и стонет, и тогда душа её, исхлестанная и истерзанная этим же кнутом, рвалась ему на помощь. «Господи, – думала Маша, – так и с ума можно сойти! Ну к чему эти выдумки и фантазии! Я обязательно его найду, вот приеду, порасспрошу, что и как, и обязательно найду, где бы он ни был, даже на краю света, даже в преисподней. И меня ничто и никто не остановит на этом пути! Никто и ничто!»

Так подбодрив себя, Маша пошла спать.

6

Когда утром она проснулась, то в первую очередь осмотрелась и заметила, что Семёна Михайловича в купе уже не было – видно, он с дочерью сошёл с поезда, когда она спала. Виктора тоже не было, но его вещи лежали на месте. Маша быстро встала, убрала постель, глядясь в зеркало на стенке купе, причесала волосы и уставилась в окно.

Через несколько часов, по прикидкам Маши, поезд должен был быть в Моздоке. Дорога шла уже по предгорьям Кавказа, позади остались Сальские и Прикумские степи, а впереди открывались заснеженные вершины гор, которые словно специально выставляли для приезжающих свои зимние красоты. Маша подумала, что, возможно, здесь несколько недель назад проезжал и её Сашка, любовался горной грядой, теснинами и возвышенностями, заросшими лесами и густым кустарником; мелкими прожилками ручьев и речушек, играющими солнечными бликами. Иногда поезд въезжал в густое молоко тумана, и тогда стук колес становился глуше, вязче и сливался со стуком её сердца: тук-тук, тук-тук.

Маша как-то отдыхала здесь по путевке, в Пятигорске, вместе с Сашкой, которому тогда было всего четыре года. И вот, по иронии судьбы, он опять где-то здесь, но не для того, чтобы любоваться красотами гор и благодатных долин с многочисленными селениями, прилепившимися к склонам, глубокими ущельями, а воевать. Тогда, в бархатный сезон, они часто бродили по сказочно прекрасным горам, любовались бурлящими речками и ручьями, стекающими с тающих горных ледников, пили прозрачную, чистую студеную воду из минеральных источников и целыми днями валялись на траве и загорали под ласковым осенним солнцем. Народ здесь был доброжелательным, гостеприимным и радушным. И сейчас Маша просто не верила, что среди этих божественных красот и величия может идти война.

Дверь купе немного отодвинулась, в щель заглянул Виктор. Увидев, что она уже встала, он распахнул дверь во всю ширину и улыбнулся ей:

– Я думал, что вы ещё спите. С добрым утром, Маша. Скоро подъезжаем? – полувопросительно спросил он. – Как спалось?

Он сбросил с плеча махровое полотенце, уложил его в чемодан вместе с мыльницей и бритвенным прибором. Маша ответила:

– Спасибо, спалось хорошо. Скажите, Виктор, там очередь в туалет большая?

– Я полчаса стоял, да и сейчас там очередь.

– А кипяток там не готов? Чаю бы попить.

– Зачем чаю, у меня кофе есть. Сейчас организуем. – Он набросил поверх рубашки спортивную куртку, взял термос и вышел. Через минуту вернулся с парящим кипятком и радостно сказал:

– Живём! Литра нам хватит?

Маша вспомнила вдруг фильм «Судьба человека», в котором на вопрос немецкого офицера «А хватит ли тебе одного кубометра земли для могилы?», она ответила словами пленного солдата Соколова:

– Вполне, и даже останется.

Попили кофе, перекусили. Виктор потянулся к пиджаку, вытащил из нагрудного кармана чёрную, глянцевую визитную карточку и протянул её Маше:

– Возьмите, возможно, пригодится. Знаете, в жизни всякое случается… Здесь у меня адреса и телефоны. Вдруг понадобится какая-то помощь, звоните.

Маша взяла визитку, женским чутьём понимая, что со стороны Виктора это не дорожный флирт с малознакомой женщиной, а просто добрый жест.

– Спасибо, Виктор, возможно, воспользуюсь. Правда, у меня визитки нет, да и адреса постоянного пока нет, так что…

– Всё хорошо, я понимаю. – Виктор взглянул в окно. – Так, скоро будем уже в Прохладной.

Они уже переоделись и сидели, что называется, на чемоданах, когда поезд вдруг замедлил ход, а затем и вовсе встал. Стояли минут десять. Виктор занервничал и стал то и дело поглядывать на часы.

– Вот, чёрт, – выругался он. – Ещё не хватало опоздать, ведь меня должна ждать машина.

Вот Маша увидела в окно военных. Они ходили вдоль поезда с автоматами в руках, потом наверху, по дороге, тихим ходом прошла БМП. И на неё будто дохнуло ветром войны, ведь она впервые вот так близко увидела и вооруженных солдат, и военную технику. Вот в их вагоне застучали сапоги и захлопали двери. Маша осторожно отодвинула дверь купе и высунула голову, чтобы посмотреть, что там происходит. Справа стояла группа военных, один из них был офицер, о чем она догадалась по звездочкам на форменной куртке. Машину голову заметил низенький солдатик в камуфляже. Он стоял с автоматом наперевес, положив на него свои руки. Вот он неожиданно улыбнулся ей. Маша захлопнула дверь и почему-то шепотом сказала попутчику:

– Они там документы проверяют. Интересно, а обыскивать они будут?

– А у вас есть что-то незаконное? – с улыбкой спросил Виктор.

– Да нет, что вы, – отмахнулась Маша, – просто я думаю, что эта процедура не из приятных. Ведь они что-то ищут.

– Всё может быть, – вдруг грубовато ответил Виктор и отвернулся к окну.

Скоро постучали и к ним. Распахнув дверь, офицер представился:

– Командир взвода спецподразделения старший лейтенант Куганов. Извините – служба. Прошу предъявить документы.

Маша протянула проверяющему приготовленный паспорт. Он пролистал его, быстрым взглядом сверил фотокопию с оригиналом, спросил:

– Куда следуете, гражданка Святкина?

– К родственникам, – не моргнув глазом, соврала Маша. – Если хотите, я и адрес их дам.

Старлей недоверчиво покрутил головой, усмехнулся и вернул паспорт. Потом взглянул на Виктора, но Виктор вдруг сказал:

– Послушай, старший лейтенант, давай выйдем на минутку.

Старлей серьезно взглянул на него и ответил:

– Ну что ж, я не против.

Через открытую дверь Маша видела, как Виктор что-то шепнул проверяющему на ухо и показал какой-то документ. Старлей его бегло просмотрел, кивнул Виктору головой и пошел дальше. Виктор вернулся в купе радостный, даже возбуждённый, и, потирая руки, сказал:

– Скоро должны поехать. Это обыкновенная проверка. Сами понимаете, сейчас в поездах разные люди ездят: и наркоторговцы, и воры, и бандиты. Развелось их…

Словно в подтверждение его слов, внутри вагона что-то хлопнуло, словно по соседству кто-то мухобойкой прихлопнул муху. А через несколько секунд раздались невнятные крики и короткая автоматная очередь. Маша с Виктором приникли к окну. Снаружи поднялась суета, забегали солдаты, бээмпэшка взревела двигателем, выпуская из выхлопной трубы клубы черной гари, и, развернувшись, помчалась к голове поезда. Из-под вагона, в котором ехала Маша, метнулась чья-то фигура в зелёной куртке и пистолетом в руке, которая что-то истошно кричала на незнакомом ей языке. Пригибаясь, мужчина побежал к лесочку в низине, растопырив руки и виляя задом. Вот у его ног закипел снег, и сразу же вслед за этим до Маши донесся звук, словно кто-то наступил на сухие орехи, и они защёлкали под ногами.

Беглец захромал, потом, уцепившись рукой за правую ногу, упал и закричал что-то грязное и ругательное. Он крутил головой, будто ища чьей-то помощи, а потом, вращая бешенными, безумными глазами, искривил рот, закричал «Аллах акбар» и выстрелил из пистолета себе в рот.

Маша понимала, что находиться у окна опасно, что первая же случайная пуля могла угодить и в неё, но она наблюдала за этой трагической развязкой словно завороженная. Она воспринимала своё купе местом в кинозале, окно – экраном, а все происходящеё за ним – кинобоевиком. И лишь когда она увидела развороченный затылок мертвого кавказца и покрасневший от крови снег, словно на него кинули горсть рябины, Маша отпрянула от окна и задрожала – такой трагический миг от жизни к смерти она наблюдала впервые. Виктор не замечал её переживаний, он спокойно наблюдал за всем происходящим. Маша ещё подумала: «Вот настоящий мужик, ничего не боится». Виктор наконец подал голос:

– Всё-таки ушёл, гад. А вон ещё такие же.

Маша боязливо выглянула в окно и увидела, как солдаты волокут двоих мужчин к БМП, а следом за ними несут большие узлы и чемоданы.

– За что их? – спросила Маша.

Виктор в упор взглянул на неё и жестко сказал:

– Между прочим, такой штучкой, которая у него была, убивают людей. Извините, Маша, просто мне ваш вопрос показался глупым и неуместным. Вы посмотрите, как процветает сейчас преступность: и рекет, и убийства, и фальшивые авизо, и захваты заложников. И в основном этим занимаются кавказцы, и чеченцы в том числе. Республика не работает, только веселится, пляшет да поёт. А на войну нужны деньги, и деньги большие. А где их взять? Вот и превратили Чечню в рассадник преступности.

Маша молчала до самой Прохладной, удручённая недавно происшествием. Это была большая узловая станция. Уже на окраинах города во всём чувствовалось приближение большой беды и тревоги. Все подъездные дороги были забиты солдатами и военной техникой: танками, бронемашинами, грузовиками, тягачами с пушками. Они, как муравьи, текли в одну сторону, туда, в Чечню, на Восток. А в обратную сторону, из города змеились ленты троп и дорог, по которым подальше от войны уходили беженцы. Они шли пешком, ехали на повозках, запряженных лошадьми, мулами, ослами, даже верблюдами, на личных машинах с горбами на крыше, на грузовиках и тракторах с прицепами. Многие толкали перед собой тележки, груженные скарбом и малолетними детьми. Кто-то гнал скотину.

Виктор печально глядел на этот исход, а потом сказал:

– Заметила, Маша, здесь одни русские беженцы, чеченцев совсем мало.

– Заметила. А почему?

– Потому что все русские бегут на Ставрополье, в Осетию, а чеченцы – к братьям по вере: в Дагестан, в Ингушетию. Видать, побаиваются русских.

– Все же мы люди: хоть русские, хоть татары, хоть чеченцы. Не боится только камень, – отозвалась Маша.

7

В Моздоке столпотворение было ещё больше, чем в Прохладном. Кроме военных, которые оккупировали все подъездные и запасные пути, улицы и окраины, на вокзале роился человеческий рой: кричащий, требующий, суетливый, нервный, растерянный, плачущий. В этой толкотной толпе и распрощались Маша с Виктором. Виктора встречал какой-то военный. Спутник пожал Маше руку:

– Ну, всего вам доброго, Маша. Хорошая вы женщина, берегите себя. – А потом ещё раз напомнил: – Если что, найдите меня, координаты знаете. Недели две-три я буду находиться здесь. Ну, ещё раз всего доброго.

– Спасибо, Виктор, – Маша почувствовала, как её голос предательски дрогнул. Она никак не ожидала, что эта короткая поездка и мимолетное знакомство так привяжет её к этому человеку. – Спасибо за все. До свидания.

– Да, – Виктор остановился. – Может, вас подвезти куда.

– Нет, спасибо, я доберусь сама, – ответила она, хотя и сама ещё не знала, куда и на чём добираться.

Виктор отвернулся и поднял в прощальном приветствии руку. Она проводила его взглядом, почему-то уже жалея, что не расспросила его обо всем, ведь она совершенно не знала, куда, как и на чем добираться. Да она, откровенно, ещё и не решила, что же предпринять дальше. Первое, что напрашивалось само собой, это устроиться в какую-нибудь гостиницу или снять недорогое жилье. Но Маша не знала, с чего начать даже эти поиски. Поэтому она долго стояла на перроне, на холодном ветру и растерянно оглядывалась по сторонам.

После того как очередной, битком набитый поезд отчалил от станции, перрон почти опустел. Видно, нечасто здесь ходили поезда. Да и куда им ходить, если дорога через Грозный была перерезана кровью, смертью, ужасами и страданиями, своёй и чужой болью, кем-то искусственно взрощенной ненавистью.

Среди торговок дорожной снедью, нескольких групп военных и заскучавших носильщиков, подрабатывающих на вокзале, Маша увидела у решетки сквера озирающуюся по сторонам женщину. По первому же взгляду Маша поняла, что она не местная. Одетая в теплое, но старое драповое пальто, в валенки с калошами, укутанная серым полушалком, она скореё напоминала колхозницу из средней полосы России. У ног её лежали два больших узла, связанных широкими ремнями и перевязанных друг с другом.

Получилось так, что они одновременно взглянули друг на друга и долго смотрели глаза в глаза, словно искали взаимной поддержки. Но ни одна из них не решалась сделать шаг навстречу. Так часто в жизни бывает, когда среди огромной людской толпы только двое сталкиваются взглядами и тут же ощущают родство своих душ, и их словно пронзает одной стрелой и связывает навсегда.

То же самое почувствовала и Маша, когда все же решилась подойти к этой совершенно незнакомой женщине. Пока она подхватывала своё добро и шла, женщина, не отрываясь, смотрела на неё своими серыми немигающими глазами, положив руки в варежках на грудь и неловко перетаптываясь на одном месте. Маша подошла, поставила свои вещи рядом с её узлами и несмело спросила:

– Здравствуйте. Вы, наверно, тоже здесь впервые?

Женщина улыбнулась, двумя руками ослабила шаль под подбородком и певуче протянула:

– Что, так броско? Доброго и вам здоровья. Так и вы нездешняя. То-то я смотрю, что вы тоже в топтанку играетесь, не знаете какой ножкой куда ступить. – Она взмахнула руками. – Вот, приехала, сама не знаю куда. Лихой меня дернул сюда приехать, батюшки мои светы. Стою вот и не знаю чего делать, ровно калмынка от стада свово отбилась. А вы чего же ищите, али ждете кого?

– Да вот нужда привела, она, как известно, ведренной погоды не ждет. За сыном приехала, воюет он тут где-то, – ответила Маша.

– О-ё-ёй, батюшки светы, так и я за своим Гришанькой сюда всполохнулась. Написали мне его друзьяки, ну друзья, значит, – для чего-то решила пояснить женщина, – что в ноги его поранили. Лежит он таперь, сердешный, в госпитале. А где энтот госпиталь искать, я и знать не знаю. Тут вон сколько всяких войск накучено, что сразу-то и не разберешься.

– Видно, судьба нам вместе быть. – Улыбнулась Маша. – Звать-то вас как?

– Да Евдокией Семеновной в деревне кличут, я там в сельсовете работаю. Ну, это по старому – в сельсовете, а сейчас в администрации. Тьфу ты, навыдумывали разных слов, язык сломать можно! Я там по бухгалтерской части. Да, а вас-то как кличут? Маша? Машенька, значит. У меня племянница есть, её тоже Марусей зовут. Ну, а вы меня тогдась просто Дусей зовите. Ой, глядите-ка, глядите-ка, вертолеты куда-то полетели! – закричала Дуся, запрокинув голову и приставив козырьком ладони к глазам. Женщины долго провожали глазами две толстобрюхие «вертушки», пока они не скрылись за горбом возвышенности. Дуся смущенно покачала головой.

– У нас таких стрекоз сроду не бывало, до райцентра-то и то иной раз пешком добираемся. Говорили, что как-то раз прилетала такая же за нашим директором. Тогда его аппендицит прижал. Да я не видала. – Дуся вдруг засмеялась, низко наклонясь и похлопывая рукой по груди, – Ой, вы уж извините меня, наскрозь я вас заговорила. Для меня это дивно все. Вы, видать, городская, Маша, так что ведите куда-нибудь, вам в городах-то сподручнеё. – Но Дуся, видно, тут же забыла, что говорила до этого. – А я из своёй деревни за все время только два раза выезжала. Один раз свекровь хоронила, Анастасию Григорьевну. Рак её съел. – Дуся мелко перекрестилась. – Спаси, Господи, её душеньку. Редкой красоты женщина была. – Маша почему-то сразу поняла, что Дуся говорит не о внешности своёй свекрови, а о её душевной чистоте. – Второй раз экзамены в техникуме сдавала на бухгалтера. Сами-то курсы прямо у нас в Никольском тогда были, к нам даже преподаватели ездили. А экзамены-то мы в райцентре сдавали. Ой, сейчас, выходит, третий. Ой, Гришка, Гришка, – запричитала вдруг Дуся. – И как это его угораздило-то! Небось, все вперёд лез. Он у меня такой – передистый. Бывало, как ни попрошу своих ребятишек за водой сбегать, он, Гришанька-то, тут как тут, ведра хвать – и побежал.

– И много их у вас? – спросила Маша.

Дуся засмеялась.

– Семеро, милая, семеро. Настрогали вот в потёмках-то. Жили мы с моими родителями, дай им Бог здоровья, избёнка малюсенькая, тесно. Зимой кое-как размещались: кто на печке, кто на сундуке, кто прямо на полу. А летом мы с Колей – это мужик мой – на сеновал уходили, чего ж – молодые, озоровать хотелось. Уж как ни ухайдакаешься за день – а в деревне, известное дело, день начинается с петухом, а кончается с чертом, – а обязательно поиграемся. – Дуся заливисто засмеялась. – Вот и наиграли семерых. Гриша у меня четвёртый, первые-то все девки, за ним ещё две девки родились, а последний – парень, шестой класс будет заканчивать. Да вот беда – никак не хочет учиться, бедища страшенный. Приучил его отец к технике, так он от неё теперь ни на шаг, всю учебу забросил. Ой, опять заболталась! Пойдём, что ли…

На вокзале им подсказали адреса госпиталей, военной комендатуры и нескольких гостиниц. Но уже в первой же они поняли, что шансов здесь устроиться не было. Гостиница была забита беженцами, военными, прикомандированными, кавказцами, бизнесменами. Во второй было то же самое. Маша посетовала: