Текст книги "Ужатые книги (сборник)"

Чудеса

Бывают чудеса.

Тридцать с лишним лет прожил и дождался.

Начну по порядку.

Прежде всего – что такое чудо? Если вдуматься, то чудо – сам возраст. Непрерывные изменения, которых не ощущаешь. Допустим, лег спать шестнадцатилетним, а проснулся лет тридцати, немного циником, уставшим и почти без надежд. В шестнадцать лет думаешь, что лицо всегда будет гладкое. В тридцать лет думаешь, что оно по-прежнему гладкое. А в шестьдесят не думаешь ни о лице, ни о волосах, – примелькался. В шестнадцать лет ощупываешь хрустящую бумажку, знаешь, что она новая, только из Госбанка, а какая, не определить: сто или рубль? В тридцать – бумажка свернута деловито в два раза, знать-то знаешь, но не точно, не наверняка, какая ей цена, не хочешь еще узнать. А в шестьдесят купюра подклеена папиросной бумагой, не шуршит, похожа на тряпицу и всегда на виду, как шагреневая кожа.

Мне не шестьдесят, но цену я свою уже знаю. Я – человек, если можно так сказать, плавающего курса.

Есть люди, которые мухи не обидят. Одним стыдно ее обидеть, а другие – не решаются. Это – страшный антагонизм. Многим непонятна ненависть, которую питают друг к другу эти люди, многим они кажутся на одно лицо.

Муху я обидеть могу. Вообще не люблю животных, насекомых и птиц. Не отношусь к ним как нужно, брезгую. Не представляю, как можно взять на руки кошку, погладить собаку. Ведь они живые, как человек, но так уродливы! И так глупы. Я понимаю, все понимаю – и преданность, и умные глаза и т. д., но это же странно, непонятно и страшно: иметь глаза, нос, уши, мозг, в конце концов, – и не уметь говорить, мыслить. Я неточно, может быть, выражаюсь, а как сказать точнее? Я с наслаждением поговорил бы с комарами, с овцами, с воробьями, ведь они живут наверняка очень интенсивно и наполненно, – они гневаются, млеют, страдают, но разве их чувства можно хоть приблизительно оценить по шкале человеческих чувств? Ах, если бы они умели мыслить! Не обязательно говорить, но – мыслить! Я много слышал о печали собак и преданности дельфинов, но это же не наравне, это на уровне деревьев и травы! И дерево страдает, когда его режут.

Снова я потерял жилку мысли. А как хотелось бы поговорить с кем-то обо всем! Не с кем. Я нелюдим.

Родители мои умерли давно. Я жил в общежитиях: студенческих и рабочих. Два года назад получил комнату в трехкомнатной квартире в новой части города, рядом с лучшим городским парком.

Я нелюдим, повторяю. Друзей у меня нет, а люди, с которыми я работаю на заводе, и не подозревают о том, до чего я нелюдим. С ними мне спокойно, я непременный член цехкома, ДНД, общественный инспектор по технике безопасности, член боевого расчета ДПД, собираю взносы в ДСО, в ДОСААФ. Но ни к кому я не хожу в гости, и ко мне никто не ходит. Потому что на работе мне с этими людьми легко, там я, видимо, «по плавающему курсу» где-то в середине, а вот дома мне с ними говорить невозможно. У них какие-то другие жизни, непонятные для меня. Они как будто всерьез принимают и работу, и сбор взносов, и премии, и не подозревают о том, что они же люди и должны думать хоть немного о себе, о том, что такое жизнь, возраст, любовь.

А как недавно у меня был возраст, когда я думал о любви и бесконечно, взахлеб мечтал о ней!

То, что я нелюдим, это я, пожалуй, преувеличиваю. Мне неловко вспоминать, но те короткие знакомства с женщинами, те встречи, на два-три вечера, после которых стыдно себя, ее, – они были, – разве это утаишь от себя? Но я умудрялся утаивать и продолжал жить так, как будто сохранял всю жизнь верность той единственной, кого, как я понимаю теперь, уже не будет. Да и должна ли она быть, эта единственная, если логически рассудить? Разве что в сердце.

И так иногда хотелось любви, невыносимо. Кажется, как Пигмалион, сотворил бы ее из воздуха. Но это проходит.

Все случилось в булочной. Чудо всегда возникает там, где его не ждешь.

Раньше, когда я, как уже говорил, мечтал о любви, то любил, пройдя по улице, заметить интересное женское лицо и вставлять его, как в рамку, в придуманные диалоги, заставлять негодовать, прощать, шептать весь тот бред, что может возникнуть в мозгу молодого страдальца. В тридцать лет сил на это не хватает.

Итак, в руках у меня был полиэтиленовый пакет, там лежала половинка круглого за четырнадцать копеек и обсыпанная орехами булочка – роскошь, которую я себе позволяю взамен сигарет, их курят другие на те же деньги.

Она стояла передо мной, медленно продвигаясь к кассе. Белокурые весенние волосы ее прядями лежали на воротнике плаща и крупно, пошло сказать – локонами, растекались и двигались друг относительно друга. Когда некоторое время видишь человека с затылка, представляешь его лицо и редко ошибаешься. Она повернулась к кассирше, и профиль ее был не похож на славянский румяный тип, сочиненный мною. У нее был крутой нос, твердый подбородок и синие глаза. У нее было такое интересное лицо, что в него хотелось долго смотреть.

В тридцать лет уже умеешь смотреть спокойно, ни глаза тебя не выдадут, ни дрожание рук. Я снова почувствовал, что хочу думать о ней, что запомню ее, а забуду через день – так что ж, себя я забываю быстрее.

Но не так уж, наверное, спокоен был мой вид. Она, получая сдачу, оглянулась, уколола меня в зрачки зрачками – что там за этим кроется? Может, самое важное в жизни, – и пошла к выходу, забыв обо мне через три шага.

И как раз через три шага пошел за нею я. Здесь-то все и началось.

– Кошелек! – сказал я громко.

Она обернулась. Ее кошелек лежал на полу, и я повторил:

– Вы кошелек уронили.

– Спасибо, – улыбнулась она, нагнулась за кошельком и бросила его в сумку.

И снова она пошла впереди, открыла стеклянную дверь и даже чуть придерживала ее для меня. Как я был мимолетно счастлив. Но это конец, думал я, мы уже уходим друг от друга, расползаемся, как галактики.

– Снова, – громко сказал я раньше, чем осознал, что судьба дает мне еще шанс. Кошелек лежал на тротуаре.

Теперь она засмеялась, поднимая его и с шутливым негодованием швыряя обратно в сумку.

Я же не урод, ей-богу, но как я не люблю свое лицо, свою одежду, все такое неинтересное для всех на протяжении жизни!

Она уже отделила меня от города, поощрила смехом, пригласила поближе этим самым шутливым негодованием, которое она позволяла себе только с близкими, а я вежливо улыбался и мечтал о шутке, о сверхшутке, которая сразу, в два слова, нас познакомит.

Я не хотел идти следом за ней. Вдруг она подумает, что я ее преследую? Но идти нам было в одну сторону.

– И еще раз, – сказал я.

Сумка у нее была дырявая, вот что.

– Вы всегда так знакомитесь? – спросила она.

Через десять шагов мы были уже знакомы.

– Здесь я живу, – сказала она, останавливаясь у соседнего с моим дома с колоннами и аркой, вынесенными неизвестно для чего на тротуар.

– С мамой?

– Нет, одна. У меня комната.

– В трехкомнатной квартире?

– Да.

– И у меня, – сказал я.

В трехкомнатной квартире, кухня двенадцать метров, санузел раздельный, балкон, широкое окно во двор, двор зеленый, четвертый этаж, без лифта, паркет.

Тогда я ни в чем этом не разбирался, приложения в «Вечерке» не покупал, объявления на водосточных трубах меня раздражали.

Мы встретились с нею вечером. Подморозило. В парке дневные следы и колеи от колясок не проминались.

Мы прошли по тем дорожкам и аллеям, где я любил бродить один. Я подумал, что когда-то буду вспоминать об этом, вот так же прохаживаясь в апреле, вечером, лет через двадцать. И срок этот – двадцать лет – впервые не показался мне вечностью. Разве это много – двадцать лет? Дунь – и их нет. А я все так же буду работать электромонтером, собирать членские взносы, и звать меня будут по-прежнему – Валера. Всегда у нас рабочих называют по имени.

Жутковато мне стало. И тем острее я ощутил, что еще молод и, видимо, нравлюсь женщине, сидящей рядом на скамье в темном апрельском парке.

Я знал простую и одновременно тонкую истину. Все зависит от начала. Сразу надо раскрыться как можно больше, потому что затем будет обживаться именно это пространство откровенности. Его границы обозначаются первым разговором совершенно четко. Хотя было бы лучше без границ. Но что поделаешь? Только негодяй и трус сознательно сужают эти границы, создавая в первом случае ощущение открываемой Америки, а во втором – темной конуры.

Все зависело, конечно, от нее. И она, Аня, пошла мне навстречу в этот вечер. Она не стала, как говорят, набивать себе цену, намекая своим молчанием на какую-то иную, необыкновенную жизнь, которой она принадлежит целиком, и эта прогулка со мной – от скуки. Нет. Я узнал в тот вечер, что ей двадцать восемь лет, что она была замужем один год и развелась, когда узнала, что муж ее не любит. Вернее, любит не так, как говорил. В театрах она бывает редко, и ей больше нравится эстрада, потому что, как она сказала, эстрада демократичнее.

– Почему? – спросил я.

Она попробовала объяснить, немного запуталась в мотивах, и я понял, что ум у нее женский, приятный, что она любит жизнь в ее мелочах, в ее понятности, и это было трогательно. И когда я сказал, что на труднодоступных спектаклях чувствуешь себя, как в гостях у чопорных хозяев, она согласилась и с уважением посмотрела на меня. Тогда я сказал, что думаю так не потому, что ставлю себя выше этих хозяев, а потому, что у меня, видимо, нет достаточного воспитания, что к театру надо привыкать с детства и вообще с искусством у нас сложились странные отношения: его или подчеркнуто снижают до примитива, или силятся доказать, что оно для избранных. Это ее несколько озадачило, она тут же начала говорить о своей детской поликлинике, где работает медсестрой.

Почему мне стало на миг горько?

Потом я понял. Конечно же, дела, подобные нашим, будь они врачом или младшим научным сотрудником, решаются на более высоком уровне, не в парке на скамейке. Да, будь она врачом, она вряд ли пошла бы в парк. Да и я, будь я ведущим инженером, туда не подумал бы идти. Вот оно, наше плебейство, на ощупь. Вот они, наши копейки и немодные пиджаки, наше топтание в прихожей, наша оглядка и сконфуженные улыбки.

И после мгновения горечи неожиданно для себя я положил ладонь на ее озябшие пальцы и сжал их. Она замолчала посреди фразы и вопросительно посмотрела на меня.

– Замерзла? – спросил я, переходя на ты.

– Есть чуть-чуть! – засмеялась она.

– Пойдем куда-нибудь посидим, – сказал я, вставая. – В мороженицу, что ли.

– Я же не белая медведица, – сказала она.

– А мы его с шампанским.

Когда мы прощались у ее дома, было около одиннадцати. Мы прощались долго. Я был влюблен. Она несколько раз мягко вытягивала руку из моей руки и делала шаг назад, к двери парадной, так что через некоторое время мы прощались уже за дверью. Но поцеловать ее в тот же вечер я так и не решился. Как, впрочем, и во второй, и в третий вечер. Как мне хотелось, чтобы все это мы помнили потом, долго! Как я поддерживал в себе этот поздний пыл юности! Даже тогда, когда сидел в кино, и прикосновение ее плеча было открытым и по-женски дерзким. Даже тогда…

На Первое мая она пригласила меня к ее знакомым, семейным людям. И так по-семейному хозяйка бегала в соседнюю комнату к полугодовалой дочери, так организованно курили на кухне, а я оставался наедине с этой хозяйкой (Аня тоже закурила после двух рюмок), так все было по-взрослому, так на нас смотрели, словно мы им ровня и тоже семейные люди, что я понял, уже основательно отяжелевший и печальный, что все, это – пристань, это – другое, не то, что я думал, ну и что? Значит, так надо.

И я поцеловал Аню в прихожей, и она поцеловала меня. Мы много и страстно целовались в тот вечер, изобретая предлоги, один другого нелепее, чтобы остаться одним. Нас не смущали усмешки и молчание при нашем появлении. Лица наши горели. И то, что я думал о любви, и то, как я мечтал о ней раньше, было мелко в сравнении с этим жаром и полыханием щек.

Мы проснулись на следующее утро в моей комнате, и был сладкий стыд от этого. На затем, одевшись, мы снова узнавали себя, как если бы, привыкнув друг к другу в одном месте, за ночь совершили кругосветное путешествие.

Я не делал ей предложения. И не помню, кто первый сказал о том, что шкаф лучше поставить к окну, в угол, что надо купить гладильную доску. Конечно, это сказала она. Но она не могла этого сказать, потому что проскальзывала мимо соседей, как тень, и переводила дух лишь за порогом моей комнаты. И я не мог сказать этого, потому что о гладильных досках имел смутное представление. Видимо, эти слова родились из воздуха, который постоянно густел и взвихривался в ее присутствии и у него появлялся медовый вкус. Так что когда я однажды ночью начал рассуждать о том, как было бы хорошо взять отпуск вместе и поехать на юг, а за час до отхода поезда поставить свои подписи под документом и вместо нелепой машины с шариками и куклами схватить такси и мчаться на самым неизвестным улочкам к вокзалу, то она неожиданно спросила:

– Это предложение? Да?

– А разве я тебе его не сделал раньше? – удивился я.

– Нет, – сказала она. – Я бы этого не пропустила мимо ушей.

– А я считал, что мы давно…

– Так нельзя, – прервала она. – Ты должен меня спросить, согласна ли я. Я должна помолчать, чтобы ты немного помучился, а потом тихо сказать…

Она умолкла. Я забеспокоился.

– А потом тихо сказать, – повторила она, – про себя… И ты должен понять, что я сказала.

Она снова замолчала, и я почувствовал себя идиотом.

– Аня, – сказал я, – не уплывай. А то я тебя уже не вижу.

– Ау-у? – сказала она и поцеловала меня. – Теперь видишь?

– Ты еще в тумане.

– Бам, бам, бам! – сказала она. – Колокол громкого боя.

Так она тогда и не сказала «да». И я завел тот разговор.

Может быть, я хотел окольными путями все же вытащить из нее это «да», хотел нелепой определенности, как будто «да» имело силу клятвы и закона. Я заговорил об обмене. Я сразу представил себе и ей двухкомнатную квартиру, и первое, что я поместил туда, были книги. Я расставлял их по стеллажам, я забывал их на кухонном столе, я брал их в ванную, они лежали на подоконнике… Они были справочниками, словарями, романами, с портретами и иллюстрациями, в суперобложках и без них, найденные и купленные, подаренные и обмененные.

Аня поселила туда кухонную мебель. Как она хотела иметь свою кухню! И я помог ей развесить полки и сушки, установить пенал. Мы купили вешалку с зеркалом в прихожую, я начал отделывать кафелем ванную и туалет, а прежде всего я две недели циклевал паркет и покрывал его польским лаком.

Мы уснули поздно, совершенно обессиленные и растроганные.

Наутро она ушла на работу, а я уснул снова, и часов в десять меня мгновенно разбудила счастливая мысль. Ведь я сегодня могу начать обмен! Мне уже не нравилась моя комната. Я слышал, как в прихожей и на кухне ходит соседка, старушка семидесяти шести лет, как хлопком загорается горелка в ванной, и мне представилось, как в квартире идет постоянная незримая война за право обладания прихожей, кухней, ванной, туалетом, сантиметрами подоконника на кухне, как ежеминутно попираются и отвоевываются права на них, и эта жизнь показалась мне унизительной. Когда я жил в общежитии, я был полноправным хозяином, – все было не мое. Здесь же все было мое на одну треть.

И эта треть была меньше, чем ничто. «Мой уголок мне никогда не тесен», – вспомнил я какие-то слова.

– Мой, – сказал я вслух. – Мой уголок.

И я представил себе это уголок в виде двухкомнатной квартиры, пусть в блочном доме, пусть с крохотной кухней, пусть с совмещенным санузлом, но – мой! Я и не предполагал, что слово «мой» так сладостно, что это слово – как теплая ванна, куда опускаются все желания, разомлев от новизны ощущений.

– Здравствуйте, – поздоровался я с соседкой, попутно заметив про себя, до чего же нелепо звучит «здравствуйте», когда живешь в коммунальной квартире, и как полнозвучно это слово, какое оно утреннее, чистое и щедрое.

Соседка, пока я грел чай, завела все тот же разговор об очередях и дороговизне, о людях, которые стали наглее, и о погоде, которая испортилась за последние десятилетия. Я подумал: а не выжила ли она из ума? И, внимательно вслушавшись, решил, что нет, не выжила. С тех пор как у меня стала бывать Аня, соседка изменилась. Те же остались разговоры и темы, то же дрожание коричневых полусогнутых пальцев, толстых и на вид онемелых, то же бесконечное мытье посуды, как будто она до сих пор наслаждается горячей водой, в изобилии льющейся из крана, но под этим ветхим, не изменяющимся обликом кипела работа не менее яростная и мучительная, чем везде в природе. Соседка беспокоилась. Еще не так стара она была, если не могла спрятать беспокойство, похоронить его в себе, укрыть от чужих глаз. Не так стара, не так опытна, не так мудра.

Это у меня может возникнуть десяток-другой представлений о будущем, когда у соседей намечается изменение семьи. У нее же их неисчислимое множество. От катастрофических до благоприятных. Да и неважно, что это изменение влечет за собой. Оно меняет уклад, любая перемена означает потерю драгоценного тепла и уюта. А их так мало уже! И даже котенка нельзя завести в коммунальной квартире.

«Не волнуйтесь, – надо бы мне сказать, – бедная и старая Екатерина Ивановна! Я не собираюсь приводить сюда жену».

«А что же? – спросит она непременно. – Так и думаете терзать меня мыслями: а вдруг приведет? Ведь это мука пострашнее».

«Вы меня не так поняли. У нее есть комната, и мы будем съезжаться».

«Час от часу не легче, – скажет она. – Обмен… Уж лучше бы привел. Ждать, пока вы обменяетесь… Да и с кем еще? Господи ты, Боже мой…»

И нечем мне будет утешить ее.

Поэтому я пью чай с булочкой, обсыпанной орехами, бросаю в рот мелкие кубики колбасы и слушаю, как она в очередной раз плетет кружева одной из своих излюбленных тем о качестве нынешнего сливочного масла.

В какой-то из дней мая есть грань весны и лета, когда отдаешь свое тело в легкой рубашке новому воздуху и знаешь, что он тебя не обманет. Так и ходишь до этого срока, так и принюхиваешься, присматриваешься: скоро ли? Скоро ли мягкие, клейкие листочки вдруг зеленым шатром со звуком «а-ах!» закроют нас от неба? Они закроют нас в аллеях и дворах, в лесах и на улицах, отмерив ровно столько пространства, сколько надо для того, чтобы почувствовать себя большим. И не ветвей ты касаешься головой, не до них допрыгиваешь, срывая отбившийся от стаи лист, а до звезд, хочу я сказать, но не говорю и мысль эту пошлую отгоняю от себя, – но с чем сравнить? С богом разве что. Какого ликующего майского бога можно придумать поутру – и не поутру, а часов в одиннадцать, когда люди на работе, их мало на улицах, а мне идти в вечернюю смену!

– Аня! – говорю я в трубку. – Лето.

– Лето, – отвечает она. – Ты пил пиво?

– Нет. Я сейчас еду в бюро обмена.

– Так сразу?

– Да. Сразу.

– Вечером подробно расскажешь, да?

– Да. Ночью.

Но я не верю тому, что ночью… Нет. Не смею поверить.

И трубка, где только что звучал ее голос, и живая зелень листвы нежнейшего цвета, покачивающейся за стеклом телефонной будки, и белые силикатные кирпичи с застывшими между ними валиками прочного раствора, и черный асфальт у стены, и ползущая по асфальту мохнатая гусеница кажутся мне впервые открывшимися. Мое сознание не может охватить всей грандиозности событий за стеклом телефонной будки. И я плачу. Я очень счастлив.

Вторая книга. Четыре поэмы

Классификация поэтов

Поэт – человек неопределенного возраста, непонятного вероисповедания, необычного пола. Единственное, что роднит его с окружающими – это полное и постоянное отсутствие денег.

Классификация поэтов все же необходима, поскольку мотивы их работы различны, можно сказать – полярны.

Есть поэты, пищущие из своего самосознания. С ними всё понятно.

А есть – пишущие из своего раздражения. Классифицировать их – задача трудная. Всё в них бушует, мелькает, бренчит, как в химлаборатории. И не разобрать толком – то ли там новая жизнь зарождается, то ли старая никак себя похоронить не может.

Низший разряд пишущих из раздражения – пишущие на темы. Какие темы могут раздражать поэта? Тема отсутствия денег, разумеется.

Все остальные непосредственно зависят от этой кардинальной проблемы. Есть деньги – и человек в Кремле становится роднее брата. Нет денег – и целый океан раздражения обрушивается на бедного рифмача. Вот тогда не становись ему поперёк дороги – смоет и унесёт. Тогда рифмач торопит народный гнев. Тогда он призывает Запад и Восток на головы соплеменников.

«Ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать.» Такова наиболее многочисленная группа раздражённых столбикописателей.

Следующий разряд – завистники. Их раздражение более тонкого, высокого свойства. Они на деньги смотрят боковым зрением. Их больше волнует субординация. Написали, скажем, какие-то негодяи где-то что-нибудь и не включили персонально. Что тут начинается! Едкость данной категории превосходит все известные кислоты. Когда такой сосуд взрывается от негодования – искусаны оказываются все, даже члены Нобелевского комитета.

К завистникам примыкают вечностники. Эти впрямую в литературном процессе не участвуют. Они видят в нём излишне детализированное, несущественное приближение. Как бы микроскоп установили не там, где живое и интересное, а мимо. Вечностников субординация раздражает уже глобально. Им и Гете бюргер, и Тютчев не обладал чувством юмора. У вечностников есть, однако, одна слабость, которая их постоянно снижает: все они любят женские бюсты выше третьего номера и тараньку с холодным пивком.

Высшая же категория пишущих из раздражения – это обиженные за род людской. Кому они эти обиды адресуют – неважно. Иногда и Союз писателей заклеймят, а бывает – высшие силы на ковер призовут. Для этих рифмачей деньги – мусор, субординация – блеф, а вечность – это сейчас и больше никогда и нигде. Такие поэты крайне опасны. Наибольшая опасность, от них исходящая, состоит в том, что они неотличимы от пишущих из самосознания и могут быть за них принимаемы.

Поэтому рекомендуется один верный способ размежевания: истинный поэт никогда не скажет, что ты постарел и плохо выглядишь. Никогда! Да он скорее себе язык откусит!

Истинный поэт никогда и никого не убивает, кроме комаров.

Наконец, истинный поэт постоянно ликует и здесь уже смыкается с истинным русским дураком. Но это другая, более обширная тема и она требует глубокого подхода.