Текст книги "Европа – полуостров России (сборник)"

Война в литературе

Сложилось неправильное представление о литературе, как о вполне безопасном занятии. Образ писателя, драматурга, а тем более поэта в общественном сознании традиционно сближается с религиозными типами – безусловно смиренными, не отвечающими на оскорбления, попросту трусливыми и никчемными. Поэтому глубоко несправедливым кажется выделение литераторов среди остальных членов человеческих коммун. Даже финансисты, даже кинорежиссеры или боксеры, даже политики (кроме тоталитарных монстров типа Сталина или Гитлера) не имеют такой славы. И все за что? За странное умение, вернее сказать – ловкость письменной речи.

Сегодня, когда литераторы наконец-то оказались задвинуты в полное безвестие, можно с достаточной степенью безопасности рассуждать на темы, давно перезревшие. В таких рассуждениях вырабатывается подход. Хотя бы классификационный. Нет, речь не идет о возрождении литературы, как способа завоевания мира. Речь идет о войне в литературе.

Действительно – как хорошо, тихо, спокойно. Никто не зыркнет, не цыкнет. Поэтому рассмотрим основной фронт войны – поэзию. Конечно, могут сказать – что такое поэзия? Максимум: женский задыхающийся шепот, клятвы в любви до гроба и трусливый побег поэта на рассвете. А я скажу, что поэзия по силе не уступает религии, а одномоментно и безнадзорно ее значительно превосходит. Человек, как известно, верен только сильнейшим впечатлениям. Все равно он к ним возвращается. Поэтому сила поэзии неоспорима, пусть сегодня это звучит забавно.

Эти строки написаны не для идиотов, как это может показаться. Бывают такие мероприятия, когда нужные люди в рассеянности занимаются чем-то иным, а хочется привлечь именно их. И эти строки сравним со звуками пионерского горна. Чтобы все собрались. А идиоты сами отсеются, в процессе.

Итак.

Еще несколько слов не по существу. По поводу так называемой борьбы поколений. Это как бы существовал Союз писателей, а потом его вымыли из шланга и пришли концептуалисты или нонконформисты, какие-то из очередных сволочей. Так вот и об этих реликтах рассуждать не будем, чтобы не создавать им лишнюю рекламу. Они сами. Пусть. Не страшно. Их тоже вымоют, уже скоро.

Где-то после смерти (не гибели, конечно. Все не случайно) Лермонтова обозначился кризис поэзии в России. Конечно, в Европе все было по-другому. Но скажем так: в России с ее вспыльчивостью и способностью пробегать за единицу времени немыслимое расстояние, время иногда чрезвычайно уплотняется и легко поддается классификации. Во Франции, допустим, Ронсар совсем рядом с Верленом. А в России Державин и Бродский разбежались на миллионы световых лет. А почему? Потому что в своих метаниях обшарили все мыслимые пределы. И убедились, что бегали напрасно, надо было сидеть. Но для постижения этой великой истины надо иногда срываться с места и лететь за горизонт.

Конечно, лучше сидеть. Как Тютчев. И кропать на салфетках. Все равно кто-то подберет и растиражирует. Но это уже буддизм. А мы как-никак европейцы. Поэтому продолжим о Лермонтове. Ведь как начинается кризис? Кризис начинается немного не доходя до высшей точки. И Лермонтов пер к этой высшей точке всей русской поэзии неостановимо, но со смертной тоской. Он страшился стать Богом. И правильно делал. Потому что до него человека приподняли выше всех столпов, а что из этого получилось – известно только нам сейчас. Поэтому кризис русской поэзии после смерти Лермонтова был полным и беспощадным. Я тут Некрасова со Случевским не стану тревожить. Унылые строки русских романсов и тюремных песен красноречивее всяких слов. Затем появился Блок, великий труженик обновления. И Блок, что бы ни говорили, это самое серьезное во всей предыдущей русской поэзии. А вот надо же: обновление окончилось конфузом в 18 году. Не скажу – трагедией, потому что у трагедии свои кровавые и моментальные итоги. Блок тихо умер, как всякое обновление, реформа, компромисс.

Все ждут сообщения о Маяковском. Но я скажу о Мандельштаме, который не стал заниматься обновлением, то есть пахать то же поле в сотый раз, уже и не ожидая тучных урожаев, а лишь мистически веря в избранность там, где надо знать об удобрениях и севообороте. Мандельштам чудесный путешественник. Может быть, это связано с его национальностью, но как-то не хочется мешать сюда это. Потому что Мандельштама нельзя назвать великим еврейским поэтом. Он – великий русский поэт и его у нас можно вырвать только с почками и селезенкой. И хватит об этом. Родного человека не сортируешь по цвету кожи или волос. А родным должен быть любой из двуногих.

Путешествия Мандельштама имеют внешний признак – дружбу с бегуном Гумилевым. Но внутренние признаки куда значительней и ярче. Если Пушкин пытался стать европейцем, то Мандельштам уже научил европейцев их истории.

Они и жили в два направления. Если Мандельштам (в паруса позднему Анатолию Фоменко) дул в Элладу и Италию Тассо (отрицая тем самым фальшивые древности историков-марксистов) и в Армению и вообще по географической карте, которая является, пожалуй, лучшим произведением живописи, то Хлебников посвятил себя Родине, каковой являлась для него (все те же паруса Фоменко) вся видимая Азия.

Так мы обозначили здесь тот ряд чистой поэзии, не смазанной примесями, который сегодня оказался в глуби скал и почв, с неразличимыми пока родниками. А война в литературе, развязанная Маяковским и другими башибузуками, в конце концов, и привела к всеобщему осмеянию поэзии, к ее задворкам. Где возникают войны? Войны возникают (используем систему доказательств великого Сталина, понимавшего чугунную поступь повторов) на периферии. Олимпийцы еще только разворачивают головы, а под ногами у них раздирается почва. Массовый старт грамотных, так любовно напутствуемых Львом Толстым, был подобен набегу саранчи, обожравшей все зеленые ростки. После Маяковского, после Суркова, после Егора Исаева (как стремительно уменьшается перспектива, просто геометрически) фигуры типа Арсения Тарковского или Александра Твардовского (если сводить права человека) стали смотреться растерянными истуканами.

Но каковы были методы войны? Ее тактика, в данном случае обеспечившая башибузукам оглушительную победу? ибо о стратегии набега говорить нельзя, ее вообще не бывает в набегах (еще в паруса Фоменко).

Тактика же не приготавливается заранее. Тактика – это Ленин, улица, кабак. Когда полупьяный приказчик с жирным масляным пробором грохается в гостиной на вощеном полу, то он смешон и в центре внимания. Когда пол приобретет вид мостовой, грохаться уже никто не будет. И смех прекратится.

Первые атаки на литературу для избранных еще не имели наглости мата. Но они пробили бреши, в которые хлынула литературная критика. Наследники Белинского давно уже ждали момента. Он настал. Неважно, чем была обусловлена ярость критиков. Хочется думать, что цинизма там было меньше, чем стремления к народной пользе, к правильному течению лит. процесса, к отрицанию труда как основания успеха. Критика по своей сути не имеет мировоззрения, потому что она по профессии расщепляет, анализирует, закрепляет каноны. Поэтому пятьдесят лет мировая литературная критика дула в дуду марксизма, а последние пятьдесят – строго наоборот.

Однако литература, воспетая и во многом изготовленная при отсутствии мировоззрения теми же критиками по существу, не могла дотянуться даже до нижних ветвей древа, как ни подпрыгивай и на какие спины не вскакивай. Всевозможные стимуляторы типа премий, собраний общественности и сочинений, типа просто выжигания иных образцов также не дали результата. Хотя тексты были уже практически неотличимы от классических. ………… ……., ….. – чем не Чехов? ….. …., ……, …., ……. – чем не Толстой? …… …… – чем не Достоевский? И ряды можно продолжать и множить с одним лишь условием – не называть при этом фамилий и стран, потому что хотя никто как бы и не цыкает и не зыркает, а бдят. Тем более что и без фамилий все ясно.

Конечно, без примесей нельзя. Всегда поэзия будет мешаться с одной стороны с прозой и драматургией, с другой – с публицистикой и филологией. Но когда война, то надо размежеваться. Надо хранить ковчег завета. Откуда в поэзию должны были хлынуть вандалы? Из прозы с драматургией? Но там люди занимаются своими делами, они лишь вторгаются в границы, чтобы поправить породу. Не более.

Публицистика и филология к захвату чужих территорий более пригодны. И по причине своей прикладной роли при соседстве с такими угодьями. И по причине всеобщего грабежа. Вспомним хотя бы возвеличивание дирижеров, исполнителей, директоров и хранителей музеев, а то и министров культуры – тоже ведь мечтают о закрытии творчества. Хватит уже творить. Человечество и так не может запомнить произведения искусства.

Здесь публицистика с филологией оказались, конечно, в меньшинстве. Хотя их творчество и было уже не совсем творчеством, а как бы интерпретацией и во многом сектантством, но для хранителя музея, скажем, это была уже крамола. И крамола тем более возмутительная, что творилась не всплывшими из небытия мертвыми именами, а современниками. При этом хранители бурно двинулись в сторону личного имущества, а филологи и публицисты вытеснили все литературные жанры с их территорий.

В результате поэзия стала неотличима от рассуждений на общие темы. Проза основным своим признаком узаконила обязательную вторичность. Драматургия отодвинулась на место киносценария и ниже, утратив права даже на музыку текста.

Однако куда же скатились поэты, прозаики и драматурги, сбитые со своих территорий и лишенные даже видовых названий? Ведь если Евтушенко или Бродский сейчас поэты, то кто в таком случае Володин или Буркин? Если Сорокин или Акунин сейчас ведущие прозаики, то кто в таком случае Петрушевская или Эппель? Если Горин или Гришковец сейчас драматурги, то кто в таком случае Садур или автор этих строк? Ситуация войны и полного разгрома литературы не позволяет составить даже приблизительное представление о скрытых литературных величинах. Их место – среди толпы. Они слились.

В таком раскладе великолепным барометром ненастья стал читатель. Он не может влиять на исход сражения – и он повернулся спиной к так называемой литературе. Более того, он явно издевательски предпочитает сегодня Маринину и Донцову, к большому конфузу у названных прим. «Читатель всегда прав» – поругивали его саркастически. Зря.

Воры

«Однажды пещерные люди пошли охотиться на мамонта. Ничего у них не получалось, пока один не предложил заманить мамонта в яму. Так появились командиры.

Когда люди поели мяса мамонта, еды осталось еще много, и кто-то предложил положить ее в пещеру. Так появились замы по тылу.

А когда люди утром пришли поесть, то мяса в пещере они не обнаружили. Так появились прапорщики».

Анекдот

Собственно, после этого анекдота писать что-то об истории цивилизаций уже не требуется. И читать, допустим, Маркса или Гегеля также не тянет.

Все историки и философы по причинам нравственного порядка разделены на две группы. Абсолютное их большинство закуплено на корню прапорщиками и рьяно защищает сложившийся порядок вещей. А некие горестные персонажи размышляют: почему так происходит и можно ли что-то изменить?

На первый взгляд изменить ничего невозможно.

Правда, есть здесь категория, названная в анекдоте «командирами». Психологически командиры не могли в той ситуации сговориться с прапорщиками. Командиры научили людей охотиться, они – герои. Герой подлецом становиться не желает. Чистая слава слаще любого мяса.

Прапорщики это также понимают. Они могли бы нанять какого-то подонка и тот поздно вечером раскроил бы череп командиру. Возникает вопрос (а прапорщики обладают повышенным чувством опасности) – кто станет заваливать следующего мамонта?

Здесь два тупика, из которых человечество выбраться не может в своей внятной (не фальсифицированной) истории.

Первый тупик. Сговор командиров и прапорщиков в принципе невозможен. Поэтому неизбежны революции и истребление прапорщиков.

Второй тупик. Мясо должно быть зарегистрировано и охраняемо. То и другое также в принципе невозможно. Можно найти командира (он сам объявляется, когда мамонт летит в яму). Найти честного прапорщика невозможно. Вообще честного человека по факту необходимости определить нельзя. Честность предельно просто имитируется.

Яйцо или курица?

Конечно, вначале был командир, а потом вор. Это конечно. Пока не возник предмет воровства, самого воровства нет.

Другое дело, когда возникает идея ямы и мамонта в ней, тут же, через неосязаемое мгновение времени в мозгу прапорщика выстраивается идея его реализации.

Следовательно, в начале было Слово (идея добычи), а затем Дело (идея присвоения).

А это значит, что курица заболела идеей воспроизводства и снесла яйцо.

С этим разобрались.

Воровский мир вторичен по отношению к государству. И, кажется, почти так же необходим.

Представим на миг, что прапорщики рождаются с рогами и копытами. А честные дети – с нимбом. Детей с рогами при рождении бросают в пропасть, дети с нимбом идут в исполнительную власть и всё прекрасно распределяют.

Общество, возникающее в такой ситуации, очень напоминает конечные религиозные структуры.

Однако происходит странное: перестают появляться командиры. Возникает голод. Мамонты не желают падать в ямы. Или оказываются сожраны.

Новых идей пропитаться нет, поскольку распределители с нимбами не есть командиры, а командиры к власти уже точно не придут. Потому что честность и равноправие в таком обществе – превыше всего. Когда распределят последнюю крапиву, детей с нимбом также начнут бросать в пропасть.

Социализм заканчивается голодным бунтом.

Начинается новый цикл: страстные моления о командире. Командир приходит и приручает зубра (тура, буйвола) на мясо. Мясо кладут в холодную пещеру, идут спать.

Наутро его нет.

Какая-то страстная мать уберегла сыночка с рогами от пропасти.

Посмотрите на Америку. Самодовольство сей державы не имеет границ. Она искренне считает, что достигла предела мыслимого совершенства.

Черчилль, этот высоколобый подхалим, заявил, что демократия не совершенна, но она – лучшее, что можно придумать. Если она несовершенна, то хоть придумать-то можно попытаться или за это оторвут голову?

Да, островное положение Америки (по исторической ситуации Англия стала уязвима в этом смысле) позволило ей стать тем, кем она стала. Она окрепла и нажилась на двух мировых войнах. Она имеет процент от всех мировых дел.

Люди Америки свято верят в свою Конституцию (мы еще вернемся к ней). Людям Америки больно смотреть на голодающие страны. И они решили, что главная их миссия – сделать весь мир сытым и демократическим. А поскольку остальные страны погрязли в неграмотном распределении мяса мамонта, то надо им помочь силой.

При этом люди Америки как будто не понимают, что они едят чужих мамонтов. Что их цивилизация – это цивилизация замов по тылу. Точнее сказать – прапорщиков. Им позволили печатать мировую валюту, скупать по дешевке сырье и использовать дешевый труд рабов всего мира. И регулировать потребление в мире. И бить в лоб без предупреждения.

Итак, Америка – страна прапорщиков. Как если бы прапорщики вдруг решили: а зачем нам остальные? Пусть живут за границей. Нам и самим неплохо. Это важная мысль. Пещерные люди, которые хотят кушать, пусть докажут право на гринкарту.

На наших глазах границы материковых государств текут. Образуются новые, мелкие страны, что помогает прапорщикам рулить.

Допустим, Косово. Стоило албанцам в течение ста лет традиционно расплодиться, стоило сербам по-европейски пожить малыми семьями – и на тебе, нет у сербов родины предков.

Стабильность островных государств с естественными границами чрезвычайна. Япония, не имея причин распространяться, столетиями выковывала традиции и обряды. Англия, тираня Ирландию, совершенствовалась, в отличие от Японии, в сторону захватов. Италия с Альпами на севере перемолола и этрусков, и Сицилию. Австралия, основанная каторжниками (как и родина этих каторжников) благоухает. Как и Новая Зеландия.

Америка, естественным образом ограниченная от испанского языка, поглотила Канаду и продолжила дело Англии. Импульс захвата помогает прапорщикам производить массу мелких командиров, которые излучают мелкие идеи насчет пожрать и расслабиться. Настоящей силой здесь не пахнет.

Настоящая сила крупных командиров направлена вверх, а не вниз.

Та религиозная схемка, предложенная англороманской цивилизацией в виде политического обеспечения захватов, существует недолго, меньше тысячи лет. Не случайно предыдущие тысячелетия в стиле прапорщиков по малярски грубо замалеваны.

Нам предложена туша мамонта, идеи развития нет.

Значит, нет силы.

Сила Америки, панамериканизм, основана на социалистической пропаганде. Когда мясо закончится (экология, сырье, равноценные права личности во всем мире) Америка распадется. Гражданская война между этносами неизбежна.

Загадочная профессия. По существу, прапорщики взяли власть в мире, низведя замов по тылу до состояния обслуги типа юристов, парламентариев и общественных деятелей. (Ключевой пример Абрамовича, который купил у зам по тылу «Сибнефть» за 100 млн долларов, а через три года продал за 15 млрд долларов (в 150 раз дороже! Сколько можно терпеть?!)

Хотя зам по тылу – это парная профессия к командиру.

Герой-командир не способен один вести народы. Ему необходим интерпретатор. Тот, кто идеи не производит, но доводит до ума. Ответственность зама по тылу не меньшая, чем у командира. Естественно, славы намного меньше. И это подвигает зама по тылу к казнокрадству. Но он – государственник. И когда ворует, то, в отличие от прапорщика, страдает. И позволяет воровать прапорщикам, чтобы можно было сослаться в случае чего на более низменные проявления.

Зам по тылу не спасет Америку. Он лишь продлит ее существование, придумывая сказки о стабильности. К тому же зам по тылу пользуется чужой славой, славой крупного командира, который в Америке в принципе невозможен, ибо каждый может стать Президентом и каждый (в том числе Президент) может быть посажен на электрический стул.

Тем самым учение Сталина о «винтиках» достигло в Америке абсолюта. Ибо не может человек снизу судить верхнего человека хотя бы потому, что снизу не тот масштаб, не та перспектива.

И если человек внизу позволил другому влезть наверх, то он сам сделал это. И – молчи, терпи, умней.

Возникает вопрос: а как же евреи? Ведь если следовать логике анекдота, то именно евреи – прапорщики, потому что… ясно, почему.

Тем не менее, я должен успокоить многочисленных антисемитов. Евреи – не прапорщики. Евреи – спецназ прапорщиков, которому позволено всё.

Если бы евреи преследовались в течение веков, как козаностра или триада, они не поднялись бы выше национального бедствия.

Евреям был составлен предватиканом некий документ, «ксива», под названием Тора (Библия и проч.). «Отходы производства» той кипучей эпохи мы с благоговением рассматриваем в «Божественной комедии» и прочих проявлениях «романской романистики».

С этой ксивой внешне робкое и пугливое воинство, нагруженное для конспирации стариками, брюхатыми бабами и горшками, двинулось на Восток.

Дальше было то, что называется «новой войной» и что до сих пор не осознано теми, против кого она ведется.

В особенности это касается немцев. Немцы значительно простодушнее окружающих народов. Немецкая порядочность и верность слову встретились с еврейским лицемерием и цинизмом. Встреча была, видимо, впечатляющей. Потому что евреи вылетели восточнее со скоростью пробки.

И приземлились в райском местечке под названием Польша. Вот в Польше евреи полностью дописали свои книжки, поделились на тех и этих, уточнили стратегические планы и, помолясь своему кочевому божку, прыгнули в Россию.

Что было дальше – тема большая и неожиданная. Для всех действующих лиц.

Но она близка к завершению.

Конечно, русские также простодушны. И в этом качестве могут рассматриваться как персонажи почти неинтересные для продвинутого прапорщика. Слишком легко оказывается здесь хватануть. Хватануть и даже не бежать с прихваченным. А протянуть руку в перстнях, чтобы ее лобызали ограбленные.

В таком стиле размышляя (если можно такую пакость назвать благородным словом «мышление») прапорщики и спецназ рискуют всем.