Текст книги "Европа – полуостров России (сборник)"

Я не знаю, где и с кем общались Гоголь или Чехов. Судя по воспоминаниям современников, это были застолья. Редко – авторские чтения. Скорее всего, они ходили в гости. Чехов сам был необычайно гостеприимен, но это заслуга большой семьи.

К тому же оба они были холостяки, это притягивало интересных женщин. Ведь культурное пространство образовывается из двух составляющих: талант и вертихвостка.

В недавнем прошлом, в стране театра и стихов, которая нам так не нравилась, культурные пространства соображала власть. Да, это было казенно. Это были семинары, объединения, творческие вечера. Но казенность приема легко переходила в стадию легкого опьянения. И тогда культурное пространство не казалось недостижимым.

Сегодня в мире существует только злобный лай наживы. С каждым новым днем убеждаешься, что это еще не предел.

Пределом должна стать быстрая ходьба по тротуару. Даже обэриуты имели цели ходьбы по тротуару. Сейчас ее не стало. Не стало открытых редакций газет, где можно поболтать. Не стало завлитов, с которыми пили чай. Не стало авторских и актерских читок пьес. Не стало ресторанов Союзов писателей, журналистов, архитекторов.

Везде злобный лай наживы.

Что говорить! – не стало издательств, где каждый редактор имел свой комплект авторов и процесс издания книги сам по себе был культурным пространством… Ах, да! Ведь не стало и толстых журналов, чьи волны принимали столько мелких и крупных судов, где часто дул попутный ветер, а главный не всегда был дурак.

И кто убил эти маленькие миры?

Я их убил, своими руками.

Я с издевкой, с презрением и талантом выкорчевывал всё советское. Я писал статьи. Мои пьесы были полны яда. Моим рассказам не хватало воздуха в том мире демагогии и растерянности.

Да! Именно растерянностью объяснялись нелепые и страшные объятья рабоче-крестьянской власти. Они не были удушающими – только глупыми и неуклюжими.

Я презирал их. Я своими руками разорвал отношения и расчистил дорогу. Понимал ли я, кому я расчищаю дорогу? Неужели хотя бы один миг я самонадеянно думал, что себе? Конечно, нет. Нам!

Но кому – нам? Сорокину пригову вик ерофееву?

Там не было «нам». Там было культурное пространство, которое закрылось, кажется, навсегда. Потому что пространство Интернета, куда вход свободный, уже никогда не повторит склоненных над стаканами голов, теперь уже седых, лысых и в белой кости черепов.

По меньшей мере пять уровней литературы существует сегодня в России. Мы все помним советскую двойную литературу: официальную и самиздат. Можно добавить сюда эмигрантскую, но она после смерти Набокова приобрела все черты самиздата – политизированность, отсутствие зрелого мировоззрения, ироничность, которая подобно коррозии съедала индивидуальность.

Пожалуй, никто в СССР так не ждал свободы, как писатели. И никто не был этой свободой так нокаутирован. Естественно, я выношу за скобки литературу номер один – коммерческую (Акунин-Маринина) и литературу номер два – погребальную (Пригов-Сорокин-Вик. Ерофеев).

Про второй номер стоит сказать несколько слов. Можно было бы назвать эту литературу литературой реванша, но рука не поднимается. Люди, орущие второе десятилетие, никогда не были обиженными. У них была своя публика, центровая, московская (и только московская! можно добавить сюда, например, Климонтовича, Рубинштейна, это ничего не изменит), и реваншироваться они собирались в самом суровом смысле – погребальном.

В каком-то смысле вторая литература (для удобства будем называть по номерам) зеркальна РАППу: то же стремление похоронить старый мир, та же злобная риторика, та же бессмысленная стилизация под старые формы с якобы новым содержанием. Правда, если рапповцы старательно подчеркивали свою кондовость, будучи достаточно грамотными людьми, то погребальщики все на изыске. Хотя и Сорокин, и Пригов и, особенно Вик. Ерофеев не знают, что такое единственные слова. У них словесный понос веером, в любую заданную сторону. Не случайно Пригов мечтал о миллионе стихов, а Сорокин поражает мармеладных москвичек блочной чернопорнухой, которая не становится даже общественным скандалом, поскольку не обозначает ничего, кроме фонетических значков. И на этом прекратим о литературе сорняков: ельцинская помойка не могла дать культурные злаки.

Третья литература – это вчерашняя литературно-журнальная. Сюда можно добавить и окончательно высохшую эмигрантскую. Что сказать о букете Союзов? Пожалуй, нечего. Хорошие, иногда блестящие писатели (Валерий Попов, Фазиль Искандер, Людмила Петрушевская) не смогли преодолеть мутную волну повседневности либерализма и потеряли в этой мути чистоту жеста. Суетливость, беспокойство, страх забвения – к этому они не были готовы.

Четвертая литература для меня представлена двумя именами (их, конечно, больше). Это Асар Эппель и Геннадий Русаков. Прозаик и поэт. Сегодня их время. Они мощные, злые, оригинальные мужики. Они пашут – больше это относится к Русакову, но и Эппель режет чернозем без видимого напряжения, играючи. Так работали в свое время Петрушевская и Венедикт Ерофеев.

На таких, как Русаков и Эппель вся надежда.

Но кто в пятой литературе? Места им в данном раскладе нет.

Но им никогда не было места. Ни при каких режимах. Ни Платонову, ни Мандельштаму. Ни Ивану Буркину из Сан-Франциско, давно разменявшему девятый десяток, но так и не дождавшемуся признания, которое несомненно наступит, потому что Буркин – один их трех лучших русских поэтов двадцатого века.

А сколько их где-то в Сибири, Петербурге, да и в чёртовой Москве сидит по своим углам, не вписывающихся ни в одну из четырех существующих литератур?

Не сказать, что очень много, но достаточно для любых потрясений. Но большинство из них уйдет безвестно. Вот что страшно. Без вести. А ведь это основная, вечная литература. Номер пять.

В списке Орбини, сохранившемся по недоразумению у Петра Первого, из двухсот имен лучших авторов дохристианской древности лишь чуть больше десятка известны нам: Сократ, Аристотель, Эсхил и другие немногие. Где остальные 185?

Литература номер пять…

Никто не против – торгуйте, воруйте, если повезет не попасться, но не делайте при этом физиономий святош, не используйте чужие символы, оплаченные по высшему, не вашему счету – не присваивайте себе профессий писателей, музыкантов, живописцев – вы, лабухи.

Когда очередной московский хмырь объявляет крестовый поход против своей Отчизны, используя истины, вызревшие в папилломах личных пазух, он ничем не рискует: есть когорта негодяев, где он может спрятаться. Шакалы, сильные пятой колонной. Шарахающиеся от топота пенсионеров.

Мне самому ближе тот смысл «мечты идиота», когда придумаешь что-то прелестное по своему воплощению и тут же над собой посмеешься. Скажем: «Сегодня я встречу самую красивую женщину в городе, она молча мне кивнет и улыбнется. Мы расстанемся, но весь день я буду ходить, как пьяный». Или: «Я позвоню куда-то и в моем подъезде станет светлее и прекратится вонь». Или: «Мы все напишем куда-то и с экранов телевизоров исчезнут эти равнодушные и циничные морды».

Не исчезают.

Поэтому есть другой смысл «Мечты идиота». Прямой. Это когда загнанный в угол, бесправный и безмолвный член общества молит судьбу, Бога, Президента или кого-то их заменяющего, больше не закручивать гайки – у него и так раскалывается голова от обруча, который сжимают экспериментаторы. Дайте жить. Дайте дышать напоследок.

Не дают.

Я не иллюзионист. У меня смыслы «Мечты идиота» ограничены. Есть, правда, самый едкий. Это – подвергнуть всю окружающую жизнь беспощадной проверке на слабоумие: а может быть врачи сами – того? Может быть, религии – не того? И искусства давно уже угу? А наука у кого в кармане, не знаете? А вы присмотритесь к парламентариям всего мира – не правда ли?..

Правда.

Давайте их всех рассматривать поближе, пока дают. И смеяться. Они этого не любят больше всего. И они начнут кричать в ответ. И грозить. И тогда все увидят, какие они идиоты.

Да! Наш мир во власти идиотов! Убедимся в этом!

И тогда «Мечты идиота» сдерут с них слоями все их корявые маски.

Каждый хочет быть в центре. Это – основа прогресса и условие распада. Многословие осуществляет мечту тщеславных: заполнение пространств вялым материалом. Каждый звук должен быть упруг. Вялому сознанию нужен матрас из ваты. Тебя, дурака, не хватит на двадцать лет. Очнешься на помойке.

Каждый день, чистя зубы, пробуй звук. Перекусывай беспощадно лишнее, то, чем окрашивают. Речь должна быть графична. Тогда любая краска празднична.

Но есть высший лаконизм. Он уничтожает паразитов в полости рта, создает ощущение орлиной высоты в районе диафрагмы. Он вызревает десятилетиями. Христос здесь мелко плавает. Потому что лаконизм чужд базарам. Он махает звездами.

Многословие есть грибок. Многословие есть яд. Каждый лишний звук – капля яда. Три капли убивают пророчество.

Можно, сидя на диване, сорвать стопкран Галактики. Сейчас это злободневно.

Григорий Романов – последний из руководителей Ленинграда-Петербурга, который реально интересовался культурой. Можно иронизировать по этому поводу сколько угодно, но сегодня Петербург донашивает то, что сшил когда-то Григорий Романов.

Три губернатора из третьего эшелона обкома оказались недостойны своего партийного вождя. Их деятельность производит впечатление тотальной войны против искусства. Но если Собчак демонстрировал отсутствие вкуса и склонность к плотским удовольствиям, не мешая крутиться заведенной другими «игрушке» культуры, если Яковлев анекдотически перевирал хрестоматийные строки Пушкина и не скрывал своих предпочтений сантехника к музкомедии, то Матвиенко не скрывает своего презрения к традиционной культуре вообще. Ее метод – подавление индивидуализма во всем и безусловный прагматизм. В этом она старается походить на Президента, однако у нее нет масштаба этой личности. А там, где нет масштаба, зреют перекосы и телега может перевернуться.

Кажется, что даже ум ребенка способен постичь кристальную истину: если курица несет золотые яйца, а кушает наравне со всеми, то не надо из такой курицы варить суп.

Литература в Петербурге – та же курица для всего человечества. И способствовать ее исчезновению бесчеловечно.

Сегодня еще гуляет среди власть имущих разухабистое презрительное суждение о Союзе писателей, как о коллективном дармоеде. Но о Союзе (Союзах) позвольте уж судить тем, кто с ними знаком. Реально – это собрание людей, давно и беспросветно нищих и бесправных. Но это – единственные люди в стране, которые работают в литературе.

И не суйтесь туда со свиным рылом инструктора или замзава. Там уже случились все размежевания и расколы: дайте возможность писателям, как учёным или служителям церкви, заниматься своим делом, не подводите под традиционную культуру мины типа Акунина, Донцовой и Сорокина, обеспечивая недостойным рекламу и тиражи. Не думаю, чтобы издательства посмели бы проводить свою «пролеткультовскую» политику оглупления населения без тайной поддержки властей.

Легко управлять толпой, озабоченной лишь шмотками и гениталиями, но как вы собираетесь управляться с ней через двадцать лет? И если вы не заглядываете так далеко – зачем вы нас терзаете, временщики?..

Теперь конкретно о состоянии дел в СПб отделении Союза писателей России и Союзе писателей Петербурга.

Первый (для информации) является прямым наследником советских писателей с громадным тяготением теперь уже в христианство. Второй – либеральный отпрыск политических Апрелей начала девяностых с тяготением все в то же иудейство. Могут сказать: и кого же здесь слушать в качестве наследников Гоголя и Чехова? Я отвечу на это: слушать надо и тех и этих, массово. Потому что руководящие Союзами силы ни в коей мере не отражают сотни воль и личностей действующих и действительных петербургских писателей.

Сегодня либералы занимают две комнаты в Российском авторском обществе. Они не платят за аренду и свет, тем и довольны. Но сотни членов Союза не имеют возможности не только издать, а прочесть кому-то свои рассказы, стихи, пьесы! Двух комнат либералам хватает для распределения крох, поступающих от Фондов. Строки в городском бюджете на писателей не предусмотрено. На парикмахеров есть, на мозолеведов и массажистов есть, а писателям – за всех Щедриных и Гоголей – не положено. Конечно, мозолевед необходим, когда приходится всюду расшаркиваться. Да и прически, потраченные в таскании за них, не меньше нуждаются в восстановлении. Это да. Но если Президент постоянно в одном синем костюмчике – не пора ли ему обратить внимание на гардеробы челяди? Думаю, одних только этих денег хватило бы на всю современную русскую литературу.

Патриоты занимают также две комнаты. Но их комнаты на Большой Конюшенной иначе как бомжатниками назвать нельзя. Думаю, что писатели из российского Союза просто обязаны добиться посещения всеми зарубежными туристическими группами подлинной жемчужины Северной Пальмиры – рабочего помещения 400 петербургских инженеров человеческих душ.

Нельзя сказать, что губернаторша ненавидит людей искусства. Нет. Просто ей тесно с ними в одном городе. Иначе не объяснить ее непременное условие сосуществования для улучшения писательского существования. Но нельзя заставить дружить – это хуже проституции.

Конечно, литература не тухнет и не выветривается, но необходимо хотя бы одно для ее свободного развития. Это – соревновательность. Надо знать, кто сегодня играет и у кого какие козыри. А для этого (я уже не раз говорил и писал это) необходима «губернаторская» или «президентская библиотека» для свободной конкуренции современных авторов, с нормальным конкурсным отбором, без тупых упоминаний о коммерческом успехе хотя бы потому, что коммерческий успех в литературе рассчитывается иначе, чем в Газпроме. Хлебников сегодня – коммерческий автор, а сказали бы вы это в 1924 году!..

Если вы, троечники, не дадите сегодня литературе, театру, кино развиваться, используя для этой цели общие деньги от налогов (не только на своих парикмахеров и шлюх обоего пола), то будьте вы прокляты во веки веков.

Каждый актер имеет свой предел понятия. Предел понятия режиссера не должен превышать актерский. Но и не должен открываться актеру. Режиссер должен умереть, но не выдать этой тайны. Предел понятия драматурга должен быть в облаках. Сам драматург не должен быть явлен театру. Даже на премьере. В крайнем случае он должен быть в Ялте по болезни. О деньгах драматург не имеет права интересоваться. Когда ему подготовят договор, он должен молча прочесть и отодвинуть бумагу. Только через агента. Пьеса бесценна.

Известное заблуждение о драматургах и актрисах невозможно опровергнуть, потому пусть оно живет. Это придает скучной фигуре монументальность.

Имя Путина не застрянет в памяти народной.

Даже в сопоставлении с уникальным коллаборационистом Ельциным он не так заметен. О нем нет анекдотов, кроме устрашающих и, в общем-то, банальных. Не банально в нем лишь одно: способность привлекать внимание.

Почему Путин стал символом народного доверия (не любви – что важно) и как это произошло?

Известна история с дочерью зав. библиотекой юрфака ЛГУ, которая часто бывала у мамы на работе. Мама, желая привлечь внимание дочки к упорно занимающемуся студенту, всячески расхваливала его. Дочка осталась холодна к Путину.

Следовательно, у него не было тогда бесспорного обаяния. Обаяние появилось лишь тогда, когда он, став Президентом из рук крайне непопулярного Ельцина и обреченный поэтому на провал, вдруг стал вести себя алогично. Эта алогичность поведения вряд ли была врожденной. Она очень близка к сталинским образцам.

Сталину приписывается безмерная кровожадность. В то же время никто не отрицает того факта, что он был настоящий хозяин страны. Два этих качества несовместимы. Но то, что СССР при Сталине победил фашизм и создал вторую в мире индустрию – факт. Значит, фактом является и то, что кровь, пущенная Сталиным в больших количествах, не была признаком сталинской патологии. Она, во-первых, не определена количественно. А если это не сделано до сих пор, то этого не хотят, очевидно, враги Сталина. На которых в таком случае падает большая ее часть. Во-вторых, Сталин, действуя перед войной предельно алогично (уничтожение командного состава) тем не менее выиграл войну. И теперь уже бессмысленно спорить: вопреки этому или благодаря.

Сталин – мастер алогичных решений, о которых он всегда предупреждал общество, но никто ему не верил. Так пытался действовать и Путин. Но все поступки Путина были без предупреждения. Слова всегда были противоположного свойства. И эта загадочная непоследовательность держала в напряжении сюжет его правления. Особенно сильны были его непопулярные решения о Стабфонде, о льготах, о правительстве и персоналиях. В конце концов, последнее его своеволие (или исполнение) оказалось гибельным для репутации.

Выводя на сцену одних, задвигая других, Путин был последователен в одном: все яркие и независимые конкуренты оказались задвинуты в задние ряды. В особенности это касается «чужаков», так называемых патриотов (Глазьев, Рогозин, Б. Миронов). Но и со своими он особо не церемонился. Удачливые и уже навсегда неизвестные по потенциалу генералы Квашнин, Лебедь, чрезвычайно способный Примаков, энергичный Лужков были оттеснены в те же задние ряды и вмурованы в самый надежный янтарь на свете – деньги.

Путин – и в этом его коренное отличие от Сталина – использовал в качестве цемента своей власти ельцинский желтый металл. То, что, кстати, Сталин всю жизнь презирал и тем оказался бессмертен для простого народа. Правда, Путин лично себе демонстративно не брал. Костюмчик на нем скромно синий, галстука два и смешная «аляска». Но это для публики. Деньги являются его главным рычагом. Он понял их силу, общаясь с Семьей. Олигархи на десятилетия стали верной ее опорой.

Можно сказать, что коллектив Путина в отличие от сталинского скреплен не кровью, а деньгами. Но Сталин пользовался этим для всемерного усиления государства. Он использовал любую отдушину для лихорадочного строительства и ремонта. Путин, унаследовав от коммунистов безупречную оборону в виде угрозы всеобщего уничтожения, использовал громадные углеводородные и прочие деньги исключительно в рекламных личных целях.

Последний его поступок с назначением наследника иной национальности раскрывает его личную, но не государственную заинтересованность уже без дымовых завес алогичных решений. Это решение – предельно логичное, поскольку выстраивает прежнюю алогичность в ряд безупречной антирусской логики поступков. И Фрадков, опустившийся как на парашюте в святую святых русской политики – внешнюю разведку, и непотопляемый убийца российской армии и экономики Чубайс, и душитель престарелых носителей мысли Зурабов, и уничтожитель всех видов государственных денег Кудрин и многие, многие другие выстроились в колонну.

Эта колонна в очередной раз направлена рылом свиньи на Восток. Но даже всунутая в самое нутро России, она не сумела ее вспороть. Случайный символ вместе со свиньей лишь ускорил создание ядра. Он сыграл роль песчинки, куска грязи, ориентируясь на который Россия в очередной раз возродилась юной и готовой к вечной жизни ЖЕМЧУЖНОЙ по сути сущностью.

В «Защите Лужина» у Набокова чудесные подробности, когда он осматривает предмет как бы боковым зрением, бегло: это рыжеволосая тетя и ее роман с отцом и сыном, партнеры по шахматам.

Но как только Набоков поворачивается на стуле и в упор пристально смотрит на персонаж или предмет, случается всегда почти ужасное. Видимо, сам Набоков так и не понял до конца, как он мертвящ и злобен. В нем нет даже сожаления о неразвившемся насекомом. Даже счастья от умения. Только слепой азарт натуралиста, знающего наперед, что в природе нет достойных экземпляров.

Его удивление перед книгой Саши Соколова было удивлением рыбака, закинувшего удочку в заплеванный прудик и подцепившего вдруг золотистого карася.

Набоков считает важными подробности, на которые никто внимания бы не обратил: маленький Лужин шагает по плитам разного размера, стараясь попадать на стыки и, не вытерпев, сходит в грязь. И это становится крайне интересно для читателя, помнящего свои такие же мелочи. Набоков – бог мелочей. Но почему он решил, что мелочи – боги жизни?

Конан-Дойл упорно писал психологические романы, не желая писать детективы и приключения, которые слишком легко ему удавались. Достоевский мечтал написать что-то смешное, умея из любого зевка извлекать страдание. Гоголь мечтал быть революционным демократом, умея выдувать перед собой живых человеков в любых количествах и в самых сказочных обстоятельствах. Чехов мечтал написать для солидности роман, умея писать суперроманы в 15 страниц.

И только Набоков с Бродским нагло сидели на жиле своего таланта и вычерпывали ее методично, как два насоса. Здесь есть какое-то бесстыдство.