Текст книги "«...Расстрелять!» – 2"

После сумгаитских событий кафанские армяне со всего города толпой охватили и выдавили семьи азербайджанцев на вокзал, где эти семьи жили потом по несколько суток, дожидаясь своей очереди на поезд. Армяне стояли плотной стеной, играл оркестр, и ни один азербайджанец не мог покинуть пределов вокзала. Уезжая, азербайджанцы продавали армянам-соседям за бесценок своих коров, баранов, кур, гусей, кровати, мелкую утварь, свои дома и огороды – за бесценок, а где-то и просто так: только возьмите, не пропадать же коровам. Ослов выпустили на волю, армянам они не нужны. Зимой эти животные погибнут от бескормицы и мороза, сейчас они ходят на выпас сами, возвращаются по привычке в брошенные дворы, роются в мусоре.

Я заходил в один такой азербайджанский двор; армяне, приехавшие из Баку, их не занимают: городской житель не знает, что ему делать с землей. Во дворе колодец, дрова, забытые алюминиевые миски, брошенные старые одеяла и щемящая тоска. Из Кафана уезжали дворники, мусорщики, рабочие-шахтеры, феллахи, продававшие самые дешевые овощи и фрукты, из Баку уехали каменщики, врачи, инженеры, учителя, портные и ювелиры. Эти людские потоки перетекли из государства в государство, чтоб осесть в них и никогда больше не восстановиться в своем прежнем качестве.

Кафаи, маленький, вытянутый городок, копошащийся у горных подножий, с аллеями, клумбами, фонтанами, с многоэтажными домами-дебилами, этакими морскими губками из розового туфа, присосавшимися к розовым скалам; Кафан, торгующий на базаре, неуступчивый, упрямый в ценах, продающий-покупающий, глубоко восточный, без примеси христианства городок, с мусульманскими повадками-ухватками, ленью, с больницами-магазинами, до боли похожими па любые больницы-магазины из предместьев Баку; Кафан, разлапистый, небритый по утрам, пахнущий свежеснятыми с ноги туфлями, сидящий целыми днями у дороги на корточках, дурно одетый, носящий в жару пиджаки, но носящий их так, что в наклоне полы пиджака задираются, рубашка выдергивается из штанов, обнаруживая кусок голой поясницы; Кафан, не читающий книг, не думающий, живущий суммарной жизнью, напоминающей бытие растений; Кафан, убожество которого глядит изо всех щелей.

В центре Кафана, у пересечения всех дорог, на каменном стержне вознесен и насажен каменный памятник Давид-беку на лошади – знаменитому армянскому царю, воевавшему с турками. Лошадь и Давид-бек распластались по воздуху. Давид-бек увековечен в кирзовых сапогах, и лошадь у него выглядит очень натурально. Я шагнул под памятник, вскинул голову и посмотрел на это произведение со стороны копыт. Лошадиные гениталии были изображены с большим мастерством: умело включенные в композиционное единство, они более всего напоминали пулемет «максим», выкатившийся из пулеметного гнезда. Вот я и в горах. Кавказские горы, сверху напоминающие брошенную наземь медвежью шкуру, слишком огромную для того маленького пространства, что ей отведено, а потому бугрящуюся хребтами, ограниченную вытертыми, лысыми изломами, сбегающую волнами холмов. с лоснящейся шерстью – плотными лесами, с проблескивающими среди ветвей ручейками, стекающими, как пот.

Душный, воняющий подмышками автобус за час дотащил меня от Кафана до Каджарана – махонького городишки, зажатого в складках гор, где рядом с пятиэтажными домами притулились сараи с живностью, где по голым горным склонам разбросаны огороды с цветущей картошкой, с ползущей вверх по частоколу фасолью лоби – любимой здешней едой, где по дорогам бродят коровы, ослы и телята, где отары овец запруживают улицу и движутся под окрики чабанов, под свирепые оскалы кавказских овчарок, где цветущий чабрец наполняет все твое существо сладким дурманом, где кизил, ежевика, орех словно наперегонки наползают на склоны, где, вдыхая воздух, хочется петь, где живет тетя Тамара, сестра моей тещи, с которой мы ходим собирать травы, и ее сыновья Марут и Мартун, которые называют меня братом.

Тетя Тамара любит все живое независимо от национальности, а с сыновьями тети Тамары на национальные темы я не говорил: хорошие, добрые люди, в стае они будут действовать по законам стаи.

Через три дня, набродившись с тетей Тамарой по горам, набрав охапками травы, я уже сидел в пустом вагоне вместе со старым шахтером-азербайджанцем, смотрел в окно и слушал его неторопливые жалобы. Он хорошо говорил по-русски. Люди не виноваты. Так получилось. Такая жизнь. Зачем я еду в Баку? Разве там моя родина? У человека родина там, где могила его матери, Кто теперь сходит на могилу? Кто ее поправит?

У этого шахтера серые, безжизненные глаза и огромные руки-совки. Он выглядит не человеком, а приспособлением к угольному комбайну: кажется, что он стоял рядом с ним и этими руками-совками подхватывал породу. Я угостил его чаем из чабреца, он оживился.

– Знаешь, какое это лекарство? Силу дает. Никакой таблетки не надо. Это пей – всегда будешь здоров. Сам собирал? Э-э, горы, горы, где теперь горы…

Вагон заполнялся пассажирами. Чем дальше от Армении, тем их становится больше. Я залез на верхнюю полку и лег там. Вечером я получал постель. Я заплатил за постель и за себя, и за старика-шахтера и отнес ее ему. Раньше на Востоке было так принято: поговорил с человеком – сделай ему приятное. Старик расчувствовался.

Впервые за эту поездку мне стало спокойно и хорошо.[10]10
  Это повествование возникло из разговора с моим другом. – Авт.


[Закрыть]