Текст книги "БП. Между прошлым и будущим. Книга первая"

Но вернемся в российскую столицу: есть еще несколько эпизодов, о которых стоит рассказать. Я не предполагал оставаться там больше двух недель – у меня и билет был взят, так сказать, двухступенчатый: Лос-Анджелес-Москва, Москва-Тель-Авив. И срок был поделен точно поровну. В Москве я рассчитывал поработать, чего настоятельно требовали дела нашего Культурного фонда Окуджавы – и эта часть программы мне представляется выполненной. Чего не произошло со второй ее половиной: Госдепартамент США рекомендовал американским гражданам временно воздержаться от поездок в Ближневосточный регион. Пришлось подчиниться – к тому же я и сам чувствовал, что прибытие туда для отдыха выглядело бы в эти дни несколько неуместным.

Оставшись в Москве, я сделал попытку компенсировать предполагавшийся отпуск в Эйлате подмосковным пансионатом в “Лесных далях”. Москвичи могут помнить Рублево-Успенское шоссе с его “кирпичами” почти у всех съездов – здесь традиционно строились (и строятся) дома для партийно-правительственной элиты; сейчас к ним добавились особняки новых богачей и новых “слуг народа”.

Характерная черта российской современности: если в советское время подобные сооружения прятались в глубине леса за высокими оградами и шлагбаумами, останавливавшими посетителей за километры от них, то ныне коттеджи воздвигаются прямо на виду у проезжающих по шоссе автомобилей и ограды, их окружающие, не столь высоки, чтобы не увидеть это великолепие и не восхититься им. Или оскорбиться – в зависимости от точки зрения.

Милицейские посты – через каждый километр. Каждая третья проносящаяся машина (ну – пятая) – с так называемой мигалкой на крыше, требующей от прочего транспорта (в том числе движущегося по встречной полосе) посторониться. Кстати, там это, пожалуй, самая частая причина аварий. Впрочем, сегодня мигалка вовсе не обязательно говорит о высоком чине пассажира – скорее, это признак его богатства. Или – особых отношений с властями. И никакие постановления, предписывающие строго ограничить число этих сигнальных устройств, не работают: их, наоборот, становится все больше – сам убедился, сравнивая нынешнее, так сказать, состояние вопроса с прошлогодним. В общем – “смотрите, завидуйте”…

Пансионат, куда я купил путевку, он в самом тупике, здесь шоссе кончается – тоже перестал быть признаком элитарности его обитателей; притом, что он остается в ведении Управления делами президента России, путевки в него свободно продаются в туристической конторе – чем я и воспользовался. Для любопытствующих: неделя пребывания здесь стоит примерно две с половиной сотни долларов. Плюс несколько долларов в день на еду в местной, очень неплохой столовой – с почти ресторанным меню. По нашим понятиям – дешевка, в захудалом отеле в Мексике дороже.

Но теперь прикинем: у моих старых друзей сын, выпускник юридического факультета МГУ, попал по распределению работать в следственную часть МВД и дослужился там аж до звания подполковника. Знаете, какая у него зарплата? В переводе на американские – 80 “зеленых”. Вот и судите, что дорого и что дешево. И, чтобы завершить тему так называемого отдыха в пансионате: почти каждый день я оказывался в Москве, потому что возникли замечательные возможности успеть что-то сверх намеченной программы.

Так, экспромтами, произошли: творческая встреча в Доме-музее Окуджавы в Переделкине – мое объявленное за неделю выступление было встречено гостями с энтузиазмом, вызванным, кроме всего, как мне показалось, интересом москвичей к нашему житью; часовая беседа на Всероссийском радио, в ней приняла участие и одна из руководительниц Российского фонда Окуджавы… Почему-то возникло еще приглашение на телепередачу – при условии, что я буду настаивать в планируемой дискуссии на необходимости применения смертной казни. Я не очень люблю дискуссии, в которых роли спорящих распределены заранее, к тому же, признаюсь, – не сторонник смертной казни. Так что, надеюсь, передача благополучно прошла без моего участия.

А еще были встречи в “Литературной газете” – с ее главным редактором Львом Гущиным, известной жуналисткой Аллой Латыниной, с директором Российского ПЕН-центра, активистом правозащитного движения, актуальность которого, к сожалению, сохраняется и в нынешней России, известным спортсменом, писателем Александром Ткаченко…

Успел я побывать на весьма успешной премьере фильма Владимира Меньшова “Зависть богов” с главной героиней в исполнении Веры Алентовой (помните, оскароносный “Москва слезам не верит”? – тоже Меньшов и тоже Алентова) – в переполненном концертном зале “Россия”, с полагающимся в таких случаях солидным банкетом.

А вот один эпизод из моего нынешнего визита в родной город упустить не могу. Читатели “Панорамы”, удержавшие в памяти описание дома у Красных ворот в Москве, где прошло мое детство (если они незнакомы с рассказом “Анна Семеновна”), поймут желание автора заглянуть в эту квартиру. И во двор, где мы пацанами собирались для игр – сначала в “классики”, потом в “чеканку” и “расшиши”, потом в картишки – “буру”, “секу”… Ну и так далее: игры послевоенного двора были не всегда безобидны – нередко они кончались приводами в милицию. И кто-то из моих сверстников возвращался оттуда лишь спустя несколько лет, после детской колонии. Если возвращался…

Меня от подобной судьбы спасла не в последнюю очередь баба Хайя, мама моего отца, жившая на первом этаже нашего дома. Дверь ее квартиры выходила прямо во двор – и она как-то чувствовала момент, когда, невзирая на протесты и мольбы внука, следует под любым предлогом забрать его со двора, сбить снег с его ботинок и высушить их на калориферной батарее, а самого его накормить горячим супом.

А то и отвлечь от дворовых занятий проигрыванием на старом патефоне пластинок с довоенными записями: особенно нравились мне почему-то неаполитанские песни в исполнении Михаила Александровича – хотя по-настоящему оценить искусство этого певца я сумел спустя многие годы.

Длинное получилось вступление к этой части заметок, но без него я бы просто затруднился передать свои ощущения, когда впервые за почти четверть века приближался к занимавшему весь квартал дому, что прямо позади метро “Красные ворота” – старого, своим полукруглым фасадом разделяющего с середины тридцатых годов въезды на Кировский (ныне снова Мясницкий) проезд и Боярский переулок.

Было это в июне года двухтысячного… В парадный подъезд я заходить не стал – там, как мне показалось, размещались какие-то охраняемые учреждения, и объяснять охране, почему мне необходимо подняться на 4-й этаж в квартиру № 13, не хотелось, да и времени не было. Обойдя дом, я подошел к ведущим во двор воротам – они уже были железными, а не крашеными дощатыми, какими я их помнил. Ворота оказались закрыты. Я стал крутиться вокруг, ожидая, что в какой-то момент в них въедет или будет выезжать машина. Потом я заметил, что как раз тот угол дома, где была бабушкина квартира, занят небольшим продовольственным магазином – и двери его открыты. В торце виднелась другая дверь, ведущая прямо во двор – и я вошел в нее.

Что делает человек, когда оказывается в таком положении, в каком оказался я? Он идет и смотрит то, что ему надо. И потом – уходит. Я же подошел к продавщице: не старая еще женщина, несмотря на жару, была закутана в какие-то рабочие многослойные халаты, на руках ее были перчатки с обрезанными пальцами. Склонившись над прилавком, она записывала что-то в толстую амбарную книгу. Покупателей в магазине не было, на меня же она никакого внимания не обращала. Помявшись минуту-другую, я осмелился отвлечь ее просьбой – разрешить мне пройти через помещение магазина и его заднюю дверь во двор. Теперь продавщица заметила меня. “Зачем?” – “Да вот, – отчего-то теряясь под ее строгим взглядом, промямлил я, – родился, вырос, бабушка…”

– “Нельзя”.

Продавщица больше не смотрела на меня, снова уткнувшись в свой фолиант, а я стоял и прикидывал: ну, хорошо – я стану к ней приставать, объяснять, настаивать или просто пройду мимо нее во двор, она вызовет милиционера, который наверняка кормится от этого “объекта”, потому что объект этот на его участке, и у хозяев подобного объекта всегда есть причина уважать и любить своего участкового. “Мне это надо?” – совсем по-одесски спросил я себя – и ретировался… Сопровождавший меня Валерий Бегишев отнесся с пониманием к моему решению и одобрил его – кому, как не россиянину, знать правила поведения горожан в частной торговой точке любимого города.

А я… Весь последующий год я корил себя за проявленную робость. И я дал себе слово: при следующем визите в Москву (если он когда-нибудь состоится) непременно проникнуть и во двор, и в квартиру, где прошло детство и юношество, откуда однажды в самой непрезентабельной одежке и с рюкзаком за плечами меня проводили родители и друзья до самой теплушки на товарных путях Ленинградского вокзала. Я отправлялся исполнять свой гражданский долг “сроком на три года” – столько тогда служили в рядах Советской армии…

В этот дом я больше не вернулся: пока я служил, родители мои сумели пробиться на прием “к самой товарищу Фурце-вой” – она тогда возглавляла Куйбышевский то ли райком, то ли райисполком, – и, козыряя моей фотографией в солдатской форме на фоне “боевого красного знамени”, получили, как высшую милость родного государства, новое жилье; это тоже была одна комната, и тоже в коммунальной квартире – но уже светлая, с нормальным окном и небольшим балконом, выходящим на открытую солнечную сторону, а не на лестничную клетку черного хода, как это было до сих пор (опять же, смотри описание нашей квартиры в “Анне Семеновне”), и сама комната была достаточно просторна для трех спальных мест, а не одного с половиной…

И еще был балкон – на нем почти свободно умещалась коляска с моим новорожденным сыном, я привозил его из Измайлова, куда отселился к тому времени. На том же балконе отец в последний год жизни проводил много часов. Устроившись в небольшом переносном кресле, он вскоре ронял на колени газету, снимал очки и, прищурившись, вглядывался в постепенно меркнувшую линию горизонта, очерченную зубчатым силуэтом домов. Он уже догадывался о характере своей болезни, хотя мы тщательно скрывали от него беспощадный диагноз, прятали куда-то медицинские учебники, которые он стал приносить из магазинов…

Опять мой рассказ ушел в сторону – но когда я пишу о родном городе, я готов извинить себе эту слабость. Извините и вы меня, читатель. И вот, спустя полтора года я снова здесь, у Красных ворот. На этот раз я никуда не тороплюсь. При входе в парадный подъезд я уже не обнаруживаю никакой охраны – то ли охраняемое учреждение съехало, то ли сказалось общее смягчение нравов. И я смело поднимаюсь на 4-й этаж.

Дверь, ведущая в мою квартиру, почему-то стала стеклянной, через нее можно увидеть часть помещения – две первые комнаты, вмещавшие в свое время две семьи – в каждой по 3–4 человека. А всего было семь комнат – и семь семейных очагов. И были паркетные полы старинной укладки, и двери, ведущие в эти комнаты, из потемневшего за прошедшие десятилетия дуба, и были лепные потолки: вся эта роскошь принадлежала чудом уцелевшему меньшевику Кливанскому, доживавшему здесь же свои годы с престарелой дочерью.

Где она ныне, эта роскошь? Квартира вдвое уменьшилась, пол ее устилал потертый линолеум, стены и двери, ставшие фанерными, оказались выкрашены в какой-то невероятный салатных тонов цвет. Открыты были только крайние две комнаты – в них размещалась теперь контора по продаже и аренде недвижимости, замеченный мной персонал включал в себя несколько молодых людей потрепанной наружности с зажатыми между плечом и ухом телефонными трубками.

Делать мне здесь было совершенно нечего – это я понял сразу. Щелкнув несколько раз камерой, что заставило обитателей конторы наконец обратить на меня недоброе внимание, я покинул некогда родное гнездо и, обойдя дом, свободно зашел во двор через распахнутые настежь ворота. Что можно было понять как большую открытость российского общества, но и объяснить более прозаически: внутри двора на асфальте копошились работяги, занятые какими-то ремонтными делами.

Окинув взглядом территорию, некогда казавшуюся мне гигантским полигоном, специально спланированным для наших дворовых забав, я приблизился к черному ходу, ведущему в секцию дома, где я когда-то жил: именно сюда выходили окна нашей комнаты – и прочел на небольшой укрепленной у входа вывеске: “Театр-студия Михаила Козакова”. Вот так – ни больше и ни меньше…

На втором этаже обнаружилось некое подобие театральной кассы – в скромных размеров комнате, служившей, видимо, театральным фойе. Ни Козакова, ни его жены и соратницы по театру Ани здесь не оказалось, что побудило меня на следующий день позвонить ему (благо оказался с собой номер его телефона) с сообщением о таком замечательном совпадении. Мы поохали-поахали, он рассказал мне о том, как на недавних гастролях в Канаде, провалившись в люк на сцене, повредил руку и теперь вынужден отсиживаться дома; мы условились перезвониться и встретиться – чего, в конце концов, так и не произошло.

Возвращаясь же к дому, остается отметить, что жилых квартир в нем больше нет. Ни одной – и это, как я успел заметить, стало судьбой многих строений в черте Садового кольца. Нынешний, так сказать, “Вишневый сад”: капитализм, которому чужды и ностальгия, и наши сантименты.

И вы мундиры голубые…

С тяжелым сердцем скопировал я завершающие заметку слова в её название…

Нашей машине перегородили дорогу два автомобиля, обычный и патрульный: они стояли так, чтобы заблокировать возможность проезда. Возле гражданской легковушки топтались две девушки, очевидно составлявшие компанию милицейским, один из которых неторопливо направился к нашему джипу, помахивая у бедра полосатой палочкой.

Случилось это часов в 10 вечера в тёмной аллейке лесопарка, ведущей из американского городка в Покровском-Стрешневе к Волоколамскому шоссе, откуда рукой подать до Ленинградского проспекта, куда мы и направлялись. Мы, естественно, остановились, милицейский подошел к дверце водителя, Алексей, сидевший за рулем, опустил стекло. Дальше последовал такой диалог:

– Предъявите документы – права, путевой лист.

– Пожалуйста! Вот они…

Сержант помусолив бумаги с минуту в руках:

– А где право на проезд по этой аллее?

– Какое? Вот путевка, вот маршрут…

– Вы что, не знаете, что эта аллея находится в ведомстве префектуры Орехово-Зуево? За проезд без разрешения положен штраф до 7 тысяч рублей.

– Так я же всегда здесь езжу и никогда никто не требовал специального разрешения!.. Может пропустите?

– Нет!

Документы водителя оставались в руках сержанта, его напарник, продолжавший непринужденно беседовать с девушками, только изредка поглядывал в нашу сторону. Ситуация начинала проясняться.

– Сколько? 500 рублей хватит? – Алексей потянулся за кошельком.

Сержант кивнул. Документы Алексея вернулись в его руку, освободившуюся от пятисотрублевой бумажки. Милицейская машина проехала несколько метров, открыв проезд по аллее.

– Сволочи! – бурчал Алексей, – нет на них управы: сколько газеты не пишут – всё без изменения, как грабили, так и грабят.

– Алеша, не огорчайся, давай я дам тебе эти 500 р.? У них же зарплата, говорят, мизерная, вот и подрабатывают…

– На всех не напасетесь, вот меня только за эту неделю тормознули второй раз… И каждый раз – плати!

Этот сюжет вспомнился мне, когда я готовил заметки к новой книге Льва Бердникова «Щеголи и вертопрахи». Причем тут это? Да вот причем: связь униформы и нравов российской старины оказалась столь прочна, что сохраняется она и поныне, спустя три столетия… Ну вот – не пришло же водителю в голову спорить с лихоимцем в милицейской форме, или даже просто просить у него квитанцию.

И, чтобы завершить тему, добавлю только это: по исследованиям, обнародованым на днях, первое место в России по степени корумпированности традиционно занимают люди в мундирах – сотрудники милиции, от постовых, призванных контролировать уличное движение, до генералов, руководящих службами в центральном аппарате МВД.

Дела…

А еще – такое. Пустяк, забыть бы…

Покупая новую «сим-карту» к мобильному телефону я замешкался у стойки, уточняя новый “план” телефонных разговоров – на минуту, ну две, не больше. «Да сколько можно!.. И торчит, и торчит!..», – слышу за спиной. Звучало так, что, дай им волю – мне бы, думаю, точно не сдобровать, отметелили бы по первому разряду.

– Люди, – обращаюсь я к ним, покидая палатку, – ну откуда в вас столько злобы?!.. – и, не оглядываясь, притворил за собой дверь.

А ещё…

Рядом с Домом кино пытаюсь разменять сотню долларов в «обменнике», пристроенном к парадному входу в соседний дом: “Разменяйте, пожалуйста, – ведь ещё пять минут до вашего перерыва, верно?” – обращаюсь к беседующей по телефону девице за стеклом. Вот же оно, расписание, на стене. Пытаюсь протянуть ей банкноту в окошечко – резко опускается заслонка, едва не задев мне руку. Всё…

Да надо ли вспоминать эти мелкие, даже вовсе пустяковые мои досады и огорчения, когда у одного близкого мне человека едва не отняли помещение его театра, где за десятки лет он поставил не счесть сколько спектаклей. А у другого – созданный им на пустом месте в центре столицы процветащий ночной клуб-ресторан, о чём я еще расскажу других главах. Оба, кажется, в тот раз отбились…

Это – о тех, кто на виду, и кто успешен. А сколько их, других, чьи жизни так же неотделимы от нынешних реалий российского бытия и ими определяются – разве что масштаб не тот.

И после каждой встречи я отмечаю перемены в друзьях, отдаляющие нас – всё дальше и дальше. Другие они… да и могло ли быть иначе? Не их вина в этом. И не моя. Потому что они живут там, а я, вот уже четвертый десяток – нет. Грустно всё это.

А еще…

Аптека. Небольшая очередь к прилавку, у стоящих – в руках рецепты. Передо мной старушка в потертом жакете, она протягивает в окошко бумажку – там перечислены названия лекарств: “Сколько стоит… а это?., а это?.. А дешевле ”от средца“ нет?” – “Нет, ничего нет!”

Старушка свертывает бумажку, кладет в карман и, немного потоптавшись у витрины с лекарствами, ссутулившись, медленно идет к выходу. Моя очередь, оставляю рецепт на какое-то снадобье: привезу его в Штаты для знакомых – не впрок им пожилым, россиянам в недалеком прошлом, американские лекарства. Прошла минута, не больше, оборачиваюсь к дверям – вижу удалявшуюся спину старушки. Догнать?

Вернуть?.. Ну почему не хватило у меня духа предложить заплатить за нее, пока она стояла рядом! – ведь копейки какие-то… Деликатность помешала, что ли?

Я долго вспоминаю потом этот эпизод, коря себя за нерешительность. А сколько их, таких старушек…

Или – еще это сохраняется в памяти. Нужны цветы – без них навестить вдову близкого товарища неловко, прошу водителя остановить машину у метро: здесь перед входом расположились тётеньки с цветами, аккуратно уложенными в плетеные корзины и хозяйственные сумки. Выбираю подходящий случаю букет, достаю деньги, передаю женщине – она поднимает глаза: “Спасибо большое!”

Мы улыбаемся друг другу, опрятная, подобранная со вкусом, далеко не новая одежда смотрится на ней, я бы сказал, элегантно, выделяя из проходящих в метро, из группы расположившихся рядом женщин с корзинами. Взгляд интеллигентного человека – кто она, учительница?., научный сотрудник?., бугалтер?.. Протягивая мне букет, она добавляет смущенно, как бы извиняясь: “Вот, вырастила – куплю собачке чего-нибудь вкусненького, побалую её.” Собачке ли?..

Итак, прощай, Москва – Ленинградка, Шереметьево… Таможня с тщательным “шмоном” чемоданов, благополучно пройдена. Почти благополучно: я везу с собой несколько десятков книг – своих, это вместо гонорара, на что московское издательство охотно согласилось, еще бы!..

– Перевес! – торжествующе, как мне показалось, отмечает на выходе к границе таможенник (…или – кто?), оформляющий багаж и билеты. Пытаюсь объяснить: это не коммерческий груз, и не просто багаж – показываю книгу со своим портретом на обложке. Господи, ну хоть бы улыбнулся! – молча выписывает китанцию, оставляя чемодан рядом с лентой-транспортером. Бегу к кассе, выстаиваю небольшую очередь, – но и всё же, времени-то до отлета остается совсем немного.

Уф… кажется, успеваю. Граница: молодая женщина в форме пограничника рассматривает мой паспорт:

– А, так вы живете в Америке? – Поздоровался-то я с ней по-русски, она поднимает глаза. – Ну и как там?

– Что – как?…

– Ну, наши как там устраиваются. Как живут?

– Да по-разному, – отвечаю ей, – как и здесь: кто-то лучше, кто-то хуже.

То, что я услышал от нее в ответ, меня совершенно ошарашивает. Мне – не знакомому ей, неизвестно кому, она шепчет сдавленным голосом:

– Не говорите! – Не поднимая головы, шлёпает печать на паспорт, кладет его на отделяющий нас барьерчик, и договаривает. – Здесь… – опустили нас ниже плинтуса!

Я и выражения такого не слышал.

Теперь услышал…

И ты, послушный им народ…

Да такой уж послушный?

Спустя два года, тот же водитель, Алексей, мне рассказывал:

«Останавливает меня орудовец – проверка документов, права, путевка и все такое прочее… в отличие от прошлых лет, он вооружен портативным устройством, на котором пробивает мое имя и выясняется, что на мне висит неоплаченный штраф – небольшой, надо было оплатить в прошлом месяце, да все откладывал – завтра, послезавтра, так и не собрался.

Обнаружив это, орудовец заметно оживляется: «Так… я должен тебя задержать и отвезти в отделение – а там заплатишь в четверном размере, да еще и продержат неизвестно сколько – может, и до завтра, – и выжидательно смотрит на меня. – Платить будешь сейчас?» – «Не буду – не имеешь права ни задерживать меня, ни штрафовать – только приставы могут», – отвечаю ему.

Напор орудовца заметно снижается: «Ладно, плати часть сейчас – и отпущу». – «Не буду…» – «Ну, хоть сколько нибудь дай… Да ты что, мужик, – уже просящим тоном орудовец, – дай хоть сколько нибудь. Мужик, тебе что, жалко денег?»

Захлопнув дверь кабины, рассказывает Алексей, он, не отвечая, тронулся, оставив орудовца…

Честное слово, я не придумал ничего, не добавил от себя ни слова в этом рассказе водителя.

Надо бы снова в город, дождит… Разве что вызвать такси? Подожду… Глядишь, – сын «подбросит» машину с Алексеем, что надежнее всего. Час, другой у телевизора: приметил в анонсе, вот – надо бы посмотреть… или это… мимо! – целые программы сняты с эфира. А так – официальные новости чередуются с популярными “Хочу жениться” и бандитскими сериалами, к чему и мой приятель, бывший калифорниец, руку приложил – продюссирует нечто милицейское, серия за серией, успеха ему…

Милицейское?.. – пожалуйста! “Петровка 38” – это уже сайт в интернете, открываю рубрику “Новости” – 7383 заголовка: “…Санитарка украла зарплату коллеги… Ограбление почты на востоке столицы… В Парке ”Дружба“ задержали двух грабителей… Грабитель напал на женщину в подъезде дома… Аферист получил кредит по чужому паспорту… Задержан похититель иконы из храма… Разбой в проезде Стратонавтов… Арестован устроивший стрельбу на юго-востоке столицы… Задержан гражданин, напавший на медсестру с отверткой… Похитили больше 100 тысяч из банкомата… Обезврежена интернациональная преступная группа, напавшая на ювелирный салон…” Это выдержка из сводок за одни сутки, из первой сотни заголовков. Продолжать? Выключаю компьютер.

Пресса: начинаю с “Почты читателя” – пишут вконец отчаявшиеся россияне. И ведь печатают их крик, видно, и газетчикам всё стало «до фонаря», не сажают же. Хотя, бывало, закрывали даже и сами издатели своё детище: “Простите, не досмотрел!..” – как это было с журнальчиком, в рубрике “Сенсации” поместившим текст о вероятной любовной интриге в самых высоких (выше не бывает) эшелонах власти. Нет больше того журнальчика.

Или вот: появилась в интернете заметка, абзац из которой позволю себе здесь процитировать, уж очень по теме…

“Посмотрите вокруг – все ненавидят всех. ”Продавщица из Средней Азии обвесила – вон из России! Мерседес с мигалкой проехал на красный свет – сжечь его! Инженеру, работающему в “Доме-2”, оторвало руки – так ему и надо, собаке, нечего в “Доме-2” делать!“

Люди вокруг ненавидят узбеков, богачей, бомжей, болельщиков ”Спартака“ или ЦСКА, депутатов ”Единой России“, геев. Люди ненавидят власть и ненавидят оппозицию, ненавидят полицию и армию, готовы вцепиться друг в друга в метро из-за места на скамейке или специально затормозить у турникета, чтобы потом подраться с тем, кто попытался пройти следом без билета’.’

Автор – мой тёзка и даже фамилии отчасти схожи – Александр Поливанов. На другой день хотел вернуться к заметке – нет её. Все остальное того же автора в архиве “Ленты” – пожалуйста! А этой – нет. Стерли – только не из памяти прочитавшего, а тем более – не из сознания там живущего. Не из жизни.

Но осталась в “Живом Журнале” фраза “Ксюши” – Ксении Собчак, девицы неоднозначной репутации, приведу и её: “Придя в ЖЖ, первое, с чем я столкнулась, это потоки всепожирающей тупой, а, главное, совершенно ничем не подкрепленной ненависти…” И дальше: “… В чем-то обиженные и испуганные, необразованные и обобранные, одураченные государством и ближними, поэтому и злые.” Это она о пользователях интернета, но – не только.

Или – вот… Кончаловский: “Ужаснемся самим себе” – назвал Андрон свой блог в интернете. Пересказывать – душа болит. “Я буду говорить об ужасном в русской реальности, – предупреждает он. – Россия приближается к демографической и моральной катастрофе…” И цифры, цифры… Вот некоторые: вымирание населения – 160 место в мире по продолжительности жизни… 154-е – по уровню коррупции… 50 % населения – за чертой бедности… Только не ради этих цифр я обратился здесь к блогу Кончаловского – цифры широко известны. Но вот его фраза: “Я вижу толпы недовольных раздраженных лиц и чужих людей, которые боятся друг друга” – вот зачем я привел сегодня его слова.

Но это – сегодня. А тогда – день за днем…

– Тебе-то что до этого всего? – говорил я себе. Казалось бы, и правда, – что? Ну, приехал, побыл… повидал близких, заглянул в ЦДЛ, на премьеру нового фильма на Васильевской в Доме кино, обнялся там и там с приятелями. Знаю ведь: скоро домой! – так нет…. Приходит тревожащее ощущение, будто вот и ты становишься частицей той жизни, принадлежишь ей – как никогда не уезжал. Сквозь кожу проникает!

И ведь правда – сквозь кожу: знаком мне кто-то, пробывший там год с перерывами, работа позвала – другим он вернулся. Это после почти сорока лет со дня его эмиграции. Кожа, что ли, тоньше оказалась? Хотя, может, и раньше он был другой… Живёт он в другом городе и видимся мы нечасто. Только замечаю: при наших, ставших редкими, встречах перестаю я понимать его в чём-то, очень для меня важном. Наверное, и он – меня: вот и тем общих почти не осталось – совсем, как с друзьями там. Да и виделся ли я с ними?

Но вот… я дома, едва занес чемодан, включаю телевизор – глазам не верю: на центральных улицах города колонны москвичей: “Требуем от власти честных выборов!” Еще где то… еще где-то… И комментарий власти: “…Ну да – таковы издержки демократии”. Издержки, значит… Честное слово, грустно это понимать.

На этой мысли можно было бы и остановиться, только не покидает чувство – будто пытаюсь найти сам перед собой оправдание: отчего я, коренной москвич, любивший свой город, как, наверное, не смогу уже полюбить любой другой, – отчего я больше не хочу там быть даже и малое время. Не от того же только, что на улицах грабят (а где – не?), и не из-за того только, что мздоимцы таможенники…

А ведь там дорогие мне люди – друзья, родные. Те, кто пока там: пока – потому что сохранились сегодня не все мои сверстники.

Такая жизнь…

Прощай, Москва?

Лос-Анджелес, 2012 г.