Текст книги "БП. Между прошлым и будущим. Книга первая"

– Он постучал пальцем по томику Плеханова, который был заложен белыми, красными и синими штучками. – Фантазируйте!..”. – В общем, объясняться по этому поводу я ни с кем не хочу! – снова распаляясь, с нажимом произнес Семенов.

– И замечательно! Пускай считают трижды генералом! Лучше бы еще – маршалом! Ну, хорошо… – Мы оба с облегчением рассмеялись.

– А вот сейчас, в эпоху гласности – упростилась ли задача пишущих на тему о работе, например, советской милиции. Трудно ли кому-то другому – не Семенову, а Иванову, Петрову…

– Но вот братья Вайнер прекрасно писали…

– Это опять имена… Есть их несколько человек. А вот если новый начинает писать… и хочет разузнать, скажем, о работе той же Петровки? Здесь у нас существует закон о свободе информации – то есть любой гражданин США имеет право затребовать в ФБР досье, ну, хотя бы на самого себя. И ему его дадут, а если нет – он будет судить ФБР…

– Минуточку, – не согласился Семенов, – Грэм Грин показал мне досье на самого себя, которое он с трудом через адвоката получил в ФБР, хотя директор ФБР мистер Сэшн – мой автор, он печатался в первом номере “Топ сикрет”. Но там было многое черным зачеркнуто. Он говорит: “Я пытался и на просвет посмотреть, и в отраженном свете – ничего не видно!”

– Может, там, – предположил я, – были замараны фразы, которые не имеют к нему прямого отношения? – Моя попытка заступиться за американскую демократию, кажется, успеха не имела.

– Я думаю, что там были упомянуты имена стукачей, которых надо спасти и вывести из дела, понимаешь? – удачно возразил мне мастер жанра. – Так что тут не так уж все просто, – не без ехидцы добавил он.

– Нет, но все-таки, может ли у вас сегодня любой прийти на Петровку и сказать: ребята, меня интересует дело – ну, не Леньки Пантелеева, а что-то более свежее?

– Так и происходит! Наши молодые так и делают. Они приходят не только в пресс-бюро МВД или КГБ, которые созданы для того, чтобы помогать журналистам…

– Вот как раз через эти пресс-бюро, через них-то можно многие вещи и не получить – бог с ними. Но благодаря своим личным связям они устанавливают прямые отношения и получают значительно больший доступ, чем там, – это уже говорил Плешков.

Семенов, выслушав реплику своего помощника, продолжил:

– Но, видишь ли, старик, при том при всем, когда я писал “Петровку, 38”, после которой часть интеллектуалов перестала подавать мне руку, – я же написал “о жандармах, сыщиках”, как, мол, Семенову не стыдно… а ведь я впервые, по-моему, рассказал в этой повести о московском подполье, о наркоманах в Москве, о проституции в Москве, о мафии в Москве – это было в 63-м году, кстати говоря.

Здесь эта книга издавалась пять раз, и были прекрасные критические заметки, даже в журнале “Тайм” – журнал вышел с моим портретом на обложке, что у них здесь считается крайне важным. Вообще, все получилось очень смешно, я не собирался этого писать… А было так. Я возвращался с Северного полюса в очередной раз, ехал из аэропорта в машине, меня остановил милиционер и сказал: у тебя морда красная. А я не спал 25 часов, полет был длинный. И он у меня потребовал штраф.

Я ему: у меня денег нет, я с Северного полюса лечу! И он отобрал мои права. Было это в воскресенье, и я в ярости понесся на Петровку – а тогда еще к красному мандату корреспондента относились уважительно. Я им говорю: где ваш начальник? Пришел маленький такой человек, цыганского типа. Это был генерал Иван Парфентьев, начальник МУРа – он дежурил тогда. Ну, я на него наорал, а он говорит: “Да вернем мы тебе права, дадим мы тебе еще одни запасные! Ты посмотри, они же у меня нищие все, сыщики старые перелицовывают пиджаки, потому что когда за щипачами ходят в троллейбусе, у них все пуговицы отрывают… а мы им костюм дать не можем запасной”. Понимаешь – возникла тема.

Вот и сейчас наши ребята – Женя Додолев, например… – перешел к злобе дня Семенов. – Он работал с прокуратурой по всем этим делам, выезжал в Узбекистан, в Таджикистан… То есть сейчас все это открыто существует, и ко всему этому – я стучу по дереву – есть доступ.

Юлиан, действительно, постучал костяшками пальцев по доске моего стола, как бы подытоживая сказанное выше. Выглядел его жест убедительно, и я счел возможным перейти к следующему вопросу, который давно держал в запасе: я попросил его поподробнее представиться нашим читателям. Ну, разумеется, знают они его по имени.

И еще, они знают, что он автор десятков теле– и киносценариев, следящие за местной прессой знают, что причислен он ею к самым богатым советским гражданам – журнал “Пипл” как раз за пару недель до нашей встречи посвятил несколько страниц ему самому и описанию принадлежащих ему домов, квартир, дач и прочего имущества. Открывался этот раздел журнала приводимой здесь фотографией Семенова…

* * *

– Ну, а о себе расскажи всё же, Юлиан… – Я, кажется, сказал ему “Юлик”, – так уж было принято обращаться к нему в писательском кругу или когда в разговоре вспоминали его.

– Стари-и-и-к… – протянул Семенов, – этого я не умею. Это умеют делать американцы. Я пишу книги. И, кстати, меня избрали пожизненным президентом Ассоциации по предложению не советских и не социалистических, а, так сказать, общекапиталистических писателей. Сейчас я пытаюсь помочь Горбачеву. Помочь перестроечным процессам, которым нелегко в стране. А реальная помощь, с моей точки зрения, – это бизнес, потому что бизнес по своей природе очень демократичен.

До недавнего времени, как тебе известно, слово “бизнес” в нашей стране было полуругательным. И я всегда поражался тому, что у нас избегают слова “предпринимательство”. Я специально залез в словарь Владимира Даля. Для меня Даль – как Хемингуэй, как Пушкин, как Библия, как Ленин! Вспомним 21-й, 22-й годы, концепцию новой экономической политики…

Так вот, слово “предприимчивость” – это маленькие дела по Далю. “Предпринимательство” – это большие дела. Бизнес сокрушает, так сказать, двухсторонние железные занавесы, потому что на Западе, ты это знаешь, очень много людей, которые боятся русских, не верят русским… Основания там, не основания – это другой разговор. Но вот это надо проламывать. Бизнесом!

– Извини, – изловчился вставить я, – но если сегодня у вас, “на Востоке”, сами русские не верят русским, чего уж говорить о Западе!.. Сами себе не верите… Ну, ладно. Вернемся все же к твоей биографии: как ты стал писателем, известным писателем, может быть, даже самым известным писателем в СССР?

Семенов ненадолго задумался.

– А издательство, которое ты организовал, – спросил я его, – оно является кооперативным, или это какая-то новая форма, неизвестная еще ни на Западе, ни у вас?..

– Совершенно верно, – ответил Семенов, – это новая форма, неизвестная ни на Западе, ни у нас. Причем, у меня уже два издательства: одно – это “Джойнт венчур кампани”, – опять перешел на английский Юлик, – первое совместное издательство. Советский Союз – с Францией. С капиталистической страной. То есть Запад с Востоком. И президент “борда”, правления, – беспартийный писатель Юлиан Семенов.

Понимаешь, это, в общем, беспрецедентно! Опять-таки, это возможно, естественно, только при Горби (он как-то особенно вкусно произнес – “Горби”). А к кооперативному издательству я не имею никакого отношения. Не потому, что я против кооперативов – это моя надежда, кооперативы! – Сейчас голос Семенова звучал энтузиазмом первых недель НЭПа: казалось, гордая медь валторн несла откуда-то из давнего далека: “Куем мы к счастию ключи-и-и!..”.

– В данном случае, – где-то почти под потолком плыл голос Юлиана, – я готов повторять Ленина: если мы станем страной цивилизованных кооператоров – мы построим социализм! Спорь с этим… не спорь… неважно – я ставлю как раз на эту концепцию.

Мы чуть помолчали: я – оценивая услышанное, Семенов – как бы что-то припоминая.

– А второе издательство, – продолжил Семенов, – это тоже беспрецедентное: московская штаб-квартира Международной ассоциации имеет свое издательство. Вот мы запускаем пятитомник Агаты Кристи. Затем мы выпускаем трехтомник Грэма Грина.

– А экономические аспекты такой организации – какую жизнь они диктуют издательству? – напрямую спросил я Семенова. – Допустим, государственное издательство имеет выделенные ему в плановом порядке бюджет, фонд заработной платы, бумагу, типографские мощности. Что происходит в данном случае – существуют ли штатные сотрудники, которые работают, готовят рукописи к изданию? И выпускающие, которые осуществляют связь с типографией? Бухгалтер, который чего-то там должен считать и учитывать? За счет чего они существуют, кто им платит?

– Плачу всем я, – коротко ответил Семенов.

– Из своего кармана? – уважительно поинтересовался я.

– Почему? – обиделся Юлиан, – из первой прибыли! Сначала я взял в банке 200 тысяч кредита, как я тебе рассказал, для серии “Детектив и политика”…

– То есть как? – удивился я, – издательства-то еще не было! Значит, ты получил в банке кредит, не обеспеченный каким-либо имуществом?

– Совершенно верно: в данном случае дали кредит, видимо, под Семенова.

– Но не лично же Семенов получил этот кредит? – продолжал волноваться я, изумляясь возможностям, открывшимся перед советскими издателями. – Не на свое же имя ты его взял? Организация его получила?

– Московская штаб-квартира Международной ассоциации – она получила кредит. Моя организация.

– И для этого потребовалось какое-то решение Совмина или хотя бы Госплана?..

– Для этого потребовалось мое письмо и сообщение в газетах о том, что я был избран в Мексике на эту должность.

– Письмо кому?

– В Министерство финансов.

– А отдел пропаганды ЦК или подведомственные ему службы в этом деле не участвовали? Комитет по печати, например?

– Абсолютно! Например, когда я создавал ДЭМ, совместный советско-французский проект, ко мне позвонили вааповцы (ВААП – Всесоюзное агентство по охране авторских прав, образованное в 1973 году. – А.П.) и сказали: «Все издательства нам платят». А я им сказал: «Мы платить ничего не будем: мои французские партнеры будут против». И они это приняли очень спокойно. Понимаешь?.. Но, конечно, если бы не Фалин, который тогда был директором АПН и которого я очень высоко чту, если бы не его поддержка – он же мне дал комнатку в АПН, чтобы я мог связываться с коллегами, – где у меня факс, где у меня телекс? – понимаешь…

– И сколько же у тебя сейчас сотрудников?

– Я тебе на этот вопрос отвечать не буду. Потому что если я тебе скажу, ты можешь не поверить. Значит, так… В «Детективе и политике» четыре, нет шесть… штатных. А на договоре уже человек 15.

– Ну, и они получают, как положено, заработную плату?..

– Не как положено, а как я захочу! – не дал мне договорить Семенов. – Вот сейчас был Женя Додолев с нами в Мексике, был Артемка Боровик, и был Дима Лиханов. Это три самых ведущих молодых журналиста (не смею здесь редактировать прямую речь Юлиана: видимо, он знал, что говорит, именно так у него и прозвучало – «самых ведущих»). Они в «Огоньке» все работают. Но у меня они – члены редколлегии.

А Дима Лиханов перешел ко мне. Надо только посмотреть, как он выступает, как он точен в своей позиции, как он агрессивен в своей журналистике. Я просто взял и прибавил ему зарплату. У меня нет никаких штатных расписаний – сколько у меня должно быть людей, сколько я должен положить заработной платы. Мы создали директорат…

И еще одно отступление, вынужденное

Незадолго до нашей с Семеновым встречи попал мне в руки январский выпуск издаваемого в Израиле журнала «Круг», а в нем – публикация, посвященная сыну известного журналиста-международника Генриха Боровика, Артему. Надо же, подумал я, прочтя эту статью, не везет семье Боровиков – сначала у отца были за рубежом неприятности, сейчас – у сына. Хотя иные говорят, бес парня попутал – он, мол, от доброго сердца хотел навести мосты между семьями ребят, отбившихся в Афганистане от своих однополчан, и ими самими.

То Фалин, то Боровик… Вот ведь в каком окружении приходится трудиться. Может, в конце концов, оттого и распущены слухи завистниками талантливого писателя?.. – размышлял я, пролистывая израильский журнал.

Писалось это, когда Боровик-младший только еще завоёвывал известность, но уже заявил о себе как один из самых талантливых российских журналистов той поры. Жаль парня…

* * *

– А налоги государству вы платите? С сотрудников, например, налог подоходный удерживаете? – продолжал я расспрашивать Семенова.

– Все должны платить. Кроме меня – потому что я получаю рубль зарплаты в год. Это для того, чтобы быть полностью независимым, – ответил Семенов.

– Я говорю вот о чем: скажем, тысячу рублей получает там Вася или Петя. Ему бухгалтер зарплату выписывает?

– Деньги он получает у бухгалтера. А сейчас мы переходим на американскую концепцию – каждый сам декларирует свои заработки. Но пока только идет обсуждение. Я был категорически против налогов с писателей. Тогда, сказал я, запретите по телевидению показывать “Ясную поляну”…

Признаюсь, будучи много лет оторван от союзного телевидения, я не понял этот тезис, но и уточнять его смысл не стал, поскольку очень уж здорово меня задело нынешнее обилие свобод в издательском деле, что следовало из рассказа Семенова. И мои собственные двадцать с лишним лет, потраченные там, как теперь выяснялось, в сугубо застойной суете московского издательского мирка, сейчас казались загубленными совершенно напрасно.

– А при выпуске газеты “Совершенно секретно” существует какая-то предварительная… читка – не сотрудниками редакции, а где-то на стороне? – осторожно поинтересовался я.

– Называй цензуру своим именем, – расправил плечи Юлиан, как бы увидев перед собою представителя этой живучей организации. – Она никем не отменена! И по-прежнему существует Главное управление по охране государственных тайн в печати…

– И рукописи приходится тащить туда?

– Видишь ли, да… Но они… как бы это сказать… мы – международная организация, но мы оперируем на территории СССР. Значит, мы должны руководствоваться законами Советского Союза. И мы отправляем рукописи в цензуру. В Главлит, – поправился он. – Но вот пока у меня не было ни одного столкновения с ними. И вообще, должен тебе сказать: я защищал цензуру – может, потому, что мне повезло, и я, вот как Симонов, допустим, как Чаковский (А.Б.Чаковский – бывший главный редактор “Литературной газеты”. – А.П.), я мог ходить напрямую даже во времена Брежнева. И драться за фразу!

Все остальные шли только через издательство. Понимаешь, старик, ведь самое страшное – это прежде всего самоцензура. Вот есть у меня такой роман «Бриллианты для диктатуры пролетариата». Помню, я пришел с ним к одному очень либеральному издателю, а было это в 71-м году. Сюжет романа вкратце выглядел так: семья, где один брат – резидент ЧК в Ревеле, один – заместитель Уборевича по политчасти, один – умер от голода в Воронеже, будучи секретарем губ-кома, а один был сотрудником охраны и воровал бриллианты.

Выходило, что при наличии парящих над советской территорией всевидящих американских спутников прятать государственные тайны, если они и оставались в каком-то виде, было вроде не от кого. Тема сама по себе угасала. И тогда я вспомнил, как Юлиан жестоко обошелся в своем романе с моим добрым другом и вообще человеком достаточно известным в международных медицинских кругах и весьма уважаемым в русско-американской общине, профессором Самуилом Файном. Устами одного из своих героев он сделал его неудачником, преследуемым корпорацией западных медиков. И еще он его… повесил.

Эта пикантная подробность, украсив собою сюжет романа и придав ему должную направленность в оценке перипетий эмигрантской жизни, вызвала сочувствие у многих друзей и пациентов знаменитого в России медика. Ну, а те, кто здесь с ним знаком, дружит или лечится в его клинике, – те пожимали плечами: чего, мол, с них взять…

– О, прежде всего, я счастлив, что Самуил жив! – чувствовалось по тону Семенова, что вопрос этот не был для него неожиданным, и еще – определенное облегчение, что я задал его в весьма деликатной форме. – Я его очень любил и очень люблю! – с энтузиазмом продолжал Юлиан. – И, понимаешь, когда мне об этом рассказали в Советском Союзе – его друзья! – я писал об этом с болью. Потому что я встречал несчастных эмигрантов. Старик, далеко не все состоялись, правда? Увы…

А Файн – гениальный врач, и это известно всем в Советском Союзе. Там до сих пор жалеют, что он уехал от нас. Конечно, мне досадно ужасно, что так получилось, но он-то понимает, и слава богу, ты присутствовал при нашем разговоре вчера (я действительно, в первый приход, по телефону соединил его с Файном), мы восстановили наши старые добрые дружеские отношения, и я счастлив, что он преуспевает! Дай ему Господь, этому великому врачу…

Говорилось это с искренним волнением, конец фразы никак не давался моему собеседнику, и я попытался прийти ему на помощь:

– Знакомые, в общем, подвели, да?

– Да! Они все мне рассказали в подробностях, – оживился снова Семенов. – Ему руки переломать за это надо! – продолжал он, имея в виду некоего собеседника, подтолкнувшего романиста на столь рискованный поворот сюжета… – И психологически я в это поверил: потому что Файн – это человек кристальной честности, и если он увидел, что операция сделана плохо, значит он, не зная Запада, мог сказать такую фразу – я бы руки переломал тому, кто вас оперировал! (Именно эта фраза по сюжету романа послужила причиной преследований, которым якобы подвергся Файн). Там (очевидно, Юлиан имел в виду наше “тут”) свои законы, а в Советском Союзе – свои. Так что я счастлив, что все это кончилось…

* * *

– Итак, – я перевел разговор в другое русло, – ты сейчас занимаешься не только детективом. Вот мы говорили о Бердяеве… Почему именно Бердяев? Как это корреспондируется с жанром, с которым, главным образом, связывают твое имя?

– Здесь мне показалось, что Семенов стал уставать, возможно, сказывалось напряжение, неизбежное в подобных поездках.

– Но это же не только детектив! Вот другие мои вещи… “Версии” мои, например, – ты же их не знаешь, правда? И не слыхал о них… а я их писал, начиная с 70-го года. Но поскольку вы здесь ничего не читаете… Вот, в одной из моих “версий”, например, я настаиваю, что Петр Первый был убит, а не умер. Вторая – история убийства Петра Аркадьича Столыпина – почему он был убит, как он был убит? То есть я нашел заговор – и тех, кто входил в этот заговор.

– Ну как же, ясно – жидомасоны… – предложил я.

– Это ясно для других авторов, – не принял шутку Семенов, – для тех, кто писал такого рода романы, понимаешь… А вот у меня там открылось точно, что сказала государыня, и как этот заговор – Курлов, Спиридович, Кулябко – был осуществлен, как под это был найден провокатор, несчастный Богров, и как вся эта комбинация была разыграна. “Версия три”– это О’Генри – почему он был посажен, как он был посажен.

Самоубийство Маяковского: согласно “Версии четыре” – это был вызов антисемитской гнусной кампании против Лили Брик. И ведь я докопался, почему он покончил с собой! Вот ты знаешь, что он был арестован вместе с Николаем Иванычем Бухариным? – Семенов с очевидным удовольствием произносил отчества по-старорусски, обрубая серединный слог – Аркадьичем, Иванычем… – с первым секретарем Московского комитета РСДРП! В девятьсот седьмом году…

А ты знаешь, что Маяковского начали замалчивать в 29-м, когда Коба повел атаку на Бухарина? И первым пришел к нему маленький Николай Иванович – кстати, он работал напротив того дома, где застрелился Маяковский. Он работал начальником НТО Наркомтяжпрома. Принесся! А ведь тогда вырывали из журналов его портрет, опубликованный по поводу 20 лет его работы.

Это все прошло – и слава богу… И слава богу, – повторил он. – Так вот, все это нашло своего читателя в СССР. И слава богу, – в третий раз повторил Семенов. – Я пишу для него, для советского читателя в первую очередь. Только для него – сказал бы я так. Я очень рад, когда меня переводят и читают на Западе, все это приятно… но тенденциозность русскоживущей (клянусь, так он сказал – русскоживущей, не русскоговорящей, не русскомыслящей, даже. Наверное, лучше и точнее не скажешь – хотя собеседник мой скорее всего оговорился. Вот ведь, подумалось мне, у талантливого человека и оговорки талантливые.), тенденциозность живущей здесь на Западе диаспоры и тенденциозность нашей прессы… т. е. вы теряете что-то, что нужно смотреть. Поэтому вы теряете многих авторов.

Тут я ничего не понял и задумался. А Семенов тем временем продолжал:

– То есть, вы здесь знаете – это хорошо! А это – плохо! Да, да, да, – заметив мой протестующий жест, настаивал он.

– Но это неправда! – возразил я.

– Тогда прорецензируй мои вещи! Прочитай вот эти мои вещи и прорецензируй их – я их писал с 62-го года – тогда я не мог их публиковать. Прочитай, прорецензируй… – Семенов положил ладонь на верхнюю из уложенных стопкой книг, принесенных им вчера. – А “Версии” я тебе обещаю прислать.

– Какой уж из меня рецензент, – неуверенно возразил я. – Да и не очень-то люблю я так: “это, мол, вроде хорошо, а вот это – не совсем…”

– Рецензировать, – сформулировал Семенов, – вовсе не значит говорить – что хорошо или что плохо. Это значит рассказать, о чем идет речь, – объяснил он.

– Но я-то о другом сейчас говорю, – продолжал я слабо сопротивляться. – Вот ты утверждаешь: “Вы здесь знаете – что хорошо и что плохо, и объясняете это вашим читателям”. Да ничего подобного! В редакционных текстах “Панорамы” ты такого не обнаружишь…

– Я не говорю про “Панораму” в данном случае, – настаивал Юлиан, – Возвращаясь же к вопросу, где и для кого пишут, для кого издают книги, заметим, – время-то меняется: может, вскоре здешняя пресса составит конкуренцию твоим изданиям в России. Согласись сам: в открытом обществе – если так справедливо говорить сегодня применительно к СССР – нет никаких причин к тому, чтобы не только “Панорама”, но и “Континент”, скажем, не имели доступа к читателю. Вот и Максимов (редактор “Континента” – А.П.) прислал мне недавно письмо для публикации, в котором прямо пишет, что видит своего читателя в России. Прежде всего – в России.

Забавно, бывает же так: в тот самый день, когда печатался выпуск “Панорамы” – в нем помещалась как раз эта часть беседы с Семеновым – появилась свежая “Тассовка”, мы получали их из Нью-Йорка по заключенному недавно контракту с советским новостным агентством. Итак:

«В.МАКСИМОВ В МОСКВЕ

Москва, 12 апреля в ДК МГУ на Ленинских горах по инициативе Независимого вашингтонского университета состоялась встреча с известным русским писателем Владимиром Максимовым. С 1974 года В.Максимов живет в эмиграции. В настоящее время – в Париже. “Я позволил себе осторожный оптимизм”, – сказал В.Максимов, отвечая на вопрос об отношении к властям и о своем приезде в СССР.

Отвечая на вопрос сотрудника “Экспресс-Хроники” о своих недавних публикациях в советской прессе, Максимов заявил, что если закон о печати останется только на бумаге и “Экспресс-Хроника” не получит статуса полноправной газеты, то он прервет все официальные контакты в СССР. В.Максимов ответил и на другие многочисленные вопросы.

На вечере выступили Эрнст Неизвестный, Булат Окуджава, Наум Коржавин, Игорь Золотусский, Юрий Эдлис, Игорь Виноградов, Эдуард Лозанский.

(Из “Экспресс-Хроники” выпуск 16(14) за 17 апреля 1990 г.)”

Отступление, завершающее тему

Вот я заново просматриваю текст, – ту его часть, что сохранена для нынешней публикации. Сегодня читатель знает – нет Артема Боровика. Нет и самого Семенова. А вот о чем читатель может не знать – о том, что Плешкова нет тоже: мне рассказывал Лимонов, как Плешков вскоре после визита в Штаты, когда мы с ним и познакомились, приехал в Париж, чтобы подписать договор о публикации нового романа Эдика в изданиях “Совершенно секретно”.

Утром они должны были встретиться в городе, Плешков не пришел. Лимонов позвонил в гостиницу и услышал: ночью Плешков умер. Отравился, что-то съел за ужином. В Париже? В недешевой гостинице? Кто теперь объяснит, кто ответит… Никто по сей день и не ответил. Вот оно – “совершенно секретно”.

…Годы спустя мне кажется уместным завершить текст выражением, придуманным именно Семеновым. Итак, информация к размышлению: число погибших журналистов только в России в 2005 году составило 47 человек – это по официальным сведениям. А до того были: Листьев… Щекочихин… Боровик Артем… Хлебников… Это те, чьи имена пока на слуху. А всего в мире – сколько их? И сколько их еще будет?..

И ещё: вот текст подписи к фотографии, служившей также и заголовком статьи о Юлиане Семенове: “В триллерах Юлиана Семенова злодеи – сотрудники ЦРУ, – и некоторые говорят, что их автор работает на КГБ” (Журнал “Пипл”). Оставим же эту информацию на совести редакции популярного американского журнала.

Апрель 1990 г. – Май 2006 г.