Текст книги "Господин Гексоген"

Прокурор держал на весу опустошенный бокал, медлил вернуть его на поднос. И пока он держал бокал за хрупкую хрустальную ножку, в нем совершались перемены. Мутноватые, пугливо бегающие глаза заблестели, твердо, зорко, с молодеческим весельем воззрились на проходящую полуголую певичку, которая сразу же почувствовала мужской жадный взгляд, сладострастно передернула худыми лопатками. Вялые рыбьи губы порозовели, наполнились соком, были готовы произносить остроты, дерзости и колкости. Редкие, словно кукурузная повитель, волосы, казалось, потемнели, стали гуще, воинственней.

– Ха-ха! – легкомысленно хохотнул Прокурор, возвращая бокал на поднос, который тут же уплыл в толпу. – Собственно, я неплохо танцую… Женщины любят силу и богатство… В воскресенье на даче я опробовал мой пистолет… Стрелял в березу, и ни одного промаха, ни одного!..

Мысли роились в голове Прокурора одна отважней другой. Выпитое зелье возбуждало его. Делало дерзким, смелым, неотразимым. Он преображался, вырывался из кокона, куда запечатала его врожденная осторожность, скопидомство, деланье карьеры, множество соглядатаев и соперников. Теперь он был свободен, независим и смел. Был бабочкой, вырвавшейся из тесной сухой оболочки.

– Вы сказали, она похожа на африканскую нимфалиду? – Прокурор нашел глазами в толпе эстрадную звезду, облаченную в тесные панталоны. – Хотел бы я поместить этот экземпляр в мою коллекцию, предварительно освободив ее из этих пестрых тряпочек и осмотрев ее тельце! – Полагая, что удачно сострил, он громко захохотал, привлекая к себе внимание.

– Все в наших силах! – Белосельцев засмеялся его остроте. Он чувствовал, что в сознании Прокурора устранены все препоны, что он готов совершать неожиданные шальные поступки. – Мы бы могли отправиться сейчас ко мне, посмотреть мою коллекцию. Вас ждут африканские экземпляры, которые я специально для вас отложил… Это здесь, рядом…

– А почему бы нам не поехать!.. Давно мечтал!.. Надо вызвать машину!.. Красота превыше всего!.. Эстетика выше этики!.. Закон – это этика, беззаконие – эстетика природы и жизни!..

Внезапно погас свет, и над столами, вначале тихо, потом все громче, яростней, зазвучала электронная свистящая музыка, рожденная космическим ветром, жгучими лучами галактик, слепыми вихрями, ударяющими о колючие кристаллы мертвых планет, ревущим дыханием огненной плазмы. В темноте замерцали лазерные вспышки, полетели пучки радиации, стали проноситься частицы света, космической пыли, озаренные обломки планет. Мчались бесформенные, в дырах и вмятинах, метеориты, куски загадочных конструкций, остовы утонувших в космосе кораблей. Пролетел остаток колонны погибшего в катастрофе храма, огромный белый скелет неведомого чудовища. Музыка создавала вихри, искривляла пространство, сворачивала в жгут, разрывала на множество отдельных волокон. Внезапно промчался знакомый многоцветный петух, перебирая лапами, сотрясая огненным гребнем. Вслед за ним пролетел девятисвечник, пылая свечами, наклонившими в одну сторону длинное пламя. Перевертываясь, ныряя, как два дельфина, пронеслись жених и невеста, и он умело просовывал руку в вырез ее платья, а она ловко расстегивала пряжку его тесного ремня. Следом промчалась дикторша-лауреатка, очаровательно улыбаясь, вцепившись лапками в косматую шевелюру ведущего известной радиопрограммы. Сжимая его шею голыми коленями, она колотила ведущего по ребрам заостренными пятками. Он ревел от боли и наслаждения, скалил редкие лошадиные зубы, екал на лету селезенкой. Астрос и аристократ-аналитик промчались, как два фигуриста в парном катании, оба в коротеньких юбках, с выпуклыми грудями, страстно целуясь, брызгая под мышки дезодорантом. Литературный критик, воспевавший по телевидению книги талантливых еврейских писателей, похожий на морского бычка, губастый, шершавый, в очках, несся, оставляя в небе лунный след холодной молоки, которая попадала на губки женщины-политика, известной своей борьбой с привилегиями. Та жадно сглатывала, запивая шампанским едкое кушанье. Кинорежиссер – предстательная железа – лежал теперь в стеклянной вазе, похожий на мохнатый плод, и эта космическая летающая ваза облетала столы, и каждый мог потрогать режиссера, помять его, перевернуть на другую сторону. Московский Мэр, по-прежнему притворяясь фонарным столбом, парил в околоземном пространстве среди рекламных щитов, и на его перекладине покачивались, словно висельники, три «молодых реформатора», бывшие еще недавно рыбой, змеей и собакой, а теперь представлявшие собой три аккуратно обглоданных хрупких скелета тех же тварей, столь белых и чистых, словно их вынули из муравьиной кучи, где они пролежали долгие годы реформ.

Белосельцев стоял на столе, который взлетал и падал, словно доска в океанском прибое. Лицо Прокурора, безумное и счастливое, колыхалось рядом, будто они оба занимались виндсерфингом. Вокруг танцевали, подскакивали, ходили на руках, тормошили друг друга за уши, совокуплялись, справляли малую и большую нужду, говорили громкие речи, рекламировали «Тампакс», боролись за демократию, грассировали, плевались, пели эскимосские народные песни, выносили из Мавзолея вождя, изгоняли арабов с левого берега реки Иордан, изобретали атомную бомбу, сочиняли для Бродского стихи, тащили из овцы Долли недоношенного ягненка, совали за пазуху Папе Римскому мокрую лягушку, лакали по-собачьи воду из реки Лимпопо, завинчивали большую крышку на ягодицах улыбчивой жирной тетки из первой волны демократов, хоронили Влада Листьева, надев на него очки, совали в руки Холодова чемоданчик, приговаривая: «Так будет лучше, Дмитрий». И все кружилось, шлепало по полу перепончатыми утиными лапами, било по паркету слизистыми плавниками, долбило грачиными клювами, сыпало перхотью, золотыми монетами, колкими остротами, издавая острый запах нефти и чеснока. Всасывалось, погружалось в огромную воспаленную матку, которая жадно пульсировала, вбирая в себя этот шумный, летящий из-за горизонта рой.

Белосельцев очнулся на набережной под мелким дождем. Прокурор махал рукой, подзывая машину.

– Прошу вас, Виктор Андреевич, едем смотреть коллекцию!..

Глава девятая

От гостиницы «Россия» они катили по набережной, глядя на реку, где скользили нарядные, в лампочках и гирляндах, кораблики, с которых пускали салют в честь победителей фестиваля. Струи огня взлетали над палубой, распускались в небе пышным букетом звезд, превращая реку в золотистое сверкание. Белосельцеву казалось, что каждая звездочка имеет шесть крохотных кончиков, и он удивлялся этому искусству пиротехники. Прокурор был очень возбужден, говорил без умолку, перескакивая с темы на тему:

– Я считался лучшим оратором на факультете и вполне бы мог практиковать адвокатом!.. Мы проводили на первом курсе конкурсы экзотических галстуков, и я завоевал первый приз!.. Я даже писал стихи, от которых девушки сходили с ума!.. Там была такая строфа: «Умирают левкои – легко им. Как сиреневый пар – парк…» Неплохо, не правда ли?..

Кремлевская стена, мимо которой они проезжали, казалась сочно-малиновой, воспаленной, словно щека, по которой ударили ладонью.

– Не спрячутся! – Прокурор иронически кивал на стену, подразумевая засевших в Кремле властителей. – Мы их заставим уйти!.. Вы знаете, как говорил Франко?.. «Друзьям – все, врагам – закон». В Испании я видел его могилу… И там, представляете, летали бабочки-белянки, как белые духи примирения…

Они въехали на Каменный мост. Комиссары с красными и синими ромбами стояли в окнах Дома на набережной. «Ударник» все так же мучился тиком, дергая рекламой «Рено». Белосельцев боялся, чтобы прежде времени не кончилось действие веселящего напитка, от которого Прокурор испытывал потребность в сильном поступке, в ярком впечатлении, в страстном переживании. Чтобы тот не опомнился, не заподозрил неладное, не развернул машину в сторону Генеральной прокуратуры, где в сейфе лежит сокровенная секретная папочка со стопкой бумаг, способных сокрушить Президента. Но Прокурор был в ударе, продолжал разглагольствовать:

– Прокурор должен быть бесстрашным и честным… Мне угрожают… После последнего телеинтервью угрожают сжечь дачу… Я непременно приглашу вас на дачу… У меня великолепно… На участке весной цветут ландыши, а осенью растут белые грибы…

Дом времен сталинизма возник в окончании моста, и над ним, в сыром тумане, огромная красная бабочка складывала и раскрывала крылья, привлекая к себе внимание. Словно требовала от Белосельцева, чтобы тот не проехал мимо.

– Вот здесь! – Белосельцев указал водителю разворот, куда следовало направить машину, чтобы приблизиться к дому.

Во дворе было сумрачно, сыро. На тяжелом фасаде желтели окна. У тротуара стояли машины. Белосельцев быстро просмотрел их ряды, безошибочно выделяя одну, притаившуюся под деревом у заветного подъезда, – со штырями антенн, с погашенными фарами, затемненными стеклами. Машина была обитаема. Сидевшие в ней невидимки отметили их прибытие. Проверили частоту настройки приемника. Всматривались в индикаторы, принимая сигналы крохотной, размещенной в квартире телекамеры.

– Приехали… Можем выходить… – бодро сказал Белосельцев, указывая Прокурору на подъезд.

Поднялись на этаж, к замшевой двери, с затейливо выбитым готическим номером. Белосельцев позвонил, и в глубине квартиры откликнулся нежный клавесин, пролепетавший аккорд средневековой мелодии.

Дверь отворилась, и Вероника, светящаяся, радушная, радостно изумленная тем, что хозяин явился не один, а с гостем, встала на пороге. Прямой пробор на маленькой красивой голове, белая просторная блузка с отложным воротником. Неуловимое сходство с дореволюционными барышнями, поступившими на Бестужевские курсы. И опять на пороге пахнул на Белосельцева легкий запах ее духов, породив летучий рой ассоциаций, столь быстро исчезнувший, что невозможно было в нем разобраться, – один дурман и головокружение.

– Здравствуйте, – улыбнулась она сразу обоим свежей и чистой улыбкой, от которой Прокурор стал чуточку выше, потянувшись на ее свет. – Дождик на улице?

– Какая у вас милая дочь. – Прокурор стал галантно расшаркиваться.

– Это мой секретарь, – посмеиваясь, сказал Белосельцев. – Помогает мне писать мою книгу. У меня с ней роман чисто платонический. – Дивясь своей непринужденности, Белосельцев взял Веронику за руку, осторожно поцеловал. – Дайте-ка нам что-нибудь выпить, милая Вероника.

Белосельцев пригласил Прокурора в комнаты, зорко оглядывая уже знакомые декорации. Бар с напитками, среди которых не виден флакон с возбуждающим, веселящим настоем. Ангольские и нигерийские маски. Эфиопские лубки на пергаменте с изображением чернокожих святых. Буддийская бронза, добытая на рынках Камбоджи. Каталог бабочек, раскрытый на африканской странице. Белый куб компьютера с голубым экраном, на котором мерцает таблица. Все говорит о привычках и пристрастьях хозяина. О его скитаньях. О многотрудной работе над книгой, в которой ему, утомленному путешественнику, помогает молодая поклонница, с которой он на «вы», которой старомодно целует руку.

– Боже мой, какая красота!

Этот возглас Прокурора относился к сверкающему драгоценному многоцветью, которым была наполнена вторая, полуоткрытая комната. Там, на стенах, переливались всеми цветами радуги бабочки, помещенные в промытые стеклянные коробки. Они словно были запаяны в хрустальные призмы, излучавшие сочные спектры. Стекла были освобождены от пыли. Коллекция вернула себе первозданную свежесть тех дней, когда он, наполнив очередную коробку, ставил ее под ночной свет лампы. Часами неотрывно смотрел на узоры, порождавшие головокружение, сладостные галлюцинации, разноцветные бреды. В них не было мыслей, а одни восхитительные абстрактные чувства, не прекращавшиеся во сне, когда душа, освобожденная из плотского плена, летала среди цветных райских туманов.

– Вот моя коллекция, которую я вам обещал показать.

Белосельцев ввел Прокурора в комнату, занятую почти наполовину просторной кроватью под полосатым восточным покрывалом с длинными круглыми мутаками. Эта постель была волчьей ямой, тщательно замаскированной, куда должен был рухнуть потерявший бдительность Прокурор. Не подозревая близкого конца, тот шел в яму с завязанными глазами, на которые ему наложили многоцветную повязку. Две телекамеры, черно-белая и цветная, спрятанные в люстру и узорный оконный карниз, следили за ним.

– Расскажите, как вы ее собирали? Как провезли сквозь горящие границы и воюющие континенты? – Прокурор приближал лицо к коробкам, и оно отражалось в стекле, облепленное бабочками.

Вошла Вероника, приветливая, милая, неся маленький серебряный поднос, на котором стояла бутылка коньяка, две налитые рюмки, стеклянная вазочка с фисташками.

– О чем же книга, которую пишет Виктор Андреевич? – Прокурор был восхищен коллекцией, восхищен Вероникой. Опоенный зельем, он искал поводов восхищаться. Казался себе чутким, романтичным, утонченным.

– Он пишет книгу о бабочках, – охотно и приветливо стала объяснять Вероника. – Каждая пойманная бабочка – это страничка его жизни, какой-нибудь военный случай, встреча с политиком или разведчиком. Ну и, конечно, любовные приключения, встречи с прекрасными женщинами. Книга – дневник жизни, где каждая бабочка – листок календаря.

Белосельцев был изумлен проницательностью молодой женщины, угадавшей его тайную мечту. Был изумлен утонченной веселой ложью, которую она говорила. Ей нравилось лгать и играть. Нравилось держать серебряный подносик с коньячными рюмками, в одну из которых она капнула зелье. Она видела в Белосельцеве соучастника, такого же лжеца и лицедея. Они оба губили доверчивого человека, присевшего на край кровати.

– Рад видеть вас в моем доме. – Белосельцев взял с подноса рюмку, ту, на которую указали ему смеющиеся глаза Вероники. – Я восхищаюсь вашим мужеством. Понимаю весь риск вашей деятельности. Желаю вам успеха в многотрудных деяниях на благо России, во имя Его Величества Закона!

Прокурор благодарно принял рюмку из рук Вероники. Они чокнулись, и Белосельцев, глотая обжигающий душистый коньяк, увидел, как хватают хрусталь рыбьи губы Прокурора, как не спускает он глаз с Вероники.

Действие дурманного зелья стало проявляться немедленно. В голове Прокурора загорелось негасимое солнце. Он испытал прилив возбуждения, желание говорить, рассуждать. Ему хотелось нравиться, слышать похвалы, быть в центре внимания. Растворенный в коньяке препарат порождал в нем род безумия, когда он остро, с нарастающей силой ощущал свое величие, был милостив к окружающим, делился с ними этим величием. И все остальные переживания, свойственные ему – бдительность, осторожность, прозорливость, – были усыплены и подавлены этим господствующим возбуждением.

– Вы верно меня угадали!.. Его Величество Закон и Ее Величество Россия!.. Я чувствую драматизм момента!.. От меня одного зависит, в каком направлении двинется история России!.. Страшно подумать, что от воли, честности, бесстрашия одного человека зависит судьба великой страны, великого народа, нашей молодой и такой хрупкой демократии!.. Это страшная тяжесть, страшная ответственность!.. И одновременно счастье!.. На тебя смотрят враги и друзья, тебя ненавидят, тебя обожают!.. Стараются подкупить, грозят убить и одновременно молятся за тебя по монастырям и церквам, думают о тебе с надеждой в каждой семье!.. Я владею страшной тайной!.. Если бы вы знали, что содержится в тоненькой розовой папочке, лежащей в сейфе в моем кабинете!.. Какие чудовищные преступления власти!.. Какая бездна падения!.. Это не люди, а клубок червей, проползший в Грановитую палату!.. Не просто воры, похитившие заводы, прииски, авиационные компании!.. Не просто грабители, уносящие из казны алмазы, золото, драгоценные изделия и царские монеты!.. Они похитили саму власть, сам священный выбор народа, каждый раз в дни выборов похищая миллионы голосов избирателей, продлевая с помощью невиданного обмана свое бесчестное присутствие в Кремле!.. И вокруг этого трупы, заказные убийства, развязывание войн!.. В этой папочке смертный приговор Президенту!.. Смертный приговор его ненасытной семейке!.. Смертный приговор Зарецкому!.. Все они обязательно кончат в металлической клетке, и я сам приду на процесс, чтобы убедиться, надежно ли она заперта!..

Прокурор говорил бесконечно. О своей священной, религиозной миссии, делающей его современным князем Пожарским. О спасительной судьбоносной роли московского Мэра, который после смуты начнет на пепелище новую эру процветания и могущества. О необходимости объединяться всем честным людям. О влиянии женской красоты на поведение рыцаря, готового совершить свой подвиг. О прекрасном уделе прожившего жизнь человека, имеющего досуг писать книгу жизни, глядя, как за окном падает снег, принимая из добрых женских рук чашку горячего глинтвейна.

Белосельцев чувствовал его беззащитность. Ему было скверно от мысли, что он участвует в неправедном деле. Что вероломно заманил человека в ловушку. Опоил его ядом. Помутил рассудок. Усадил на край просторной кровати с полосатым восточным покрывалом. Подвел наложницу. Выставляет обоих под острые глазки телекамер. И все это бесчестное, непотребное действо освящается драгоценным иконостасом его коллекции, где каждая бабочка как крохотная икона, перед которой он молился о любимых и близких, об избавлении от смерти, о встрече с небесным ангелом. Вся летопись его жизни, драгоценный, в муках добытый опыт оскверняются гадким деянием.

Надо прервать обман. Открыться говорливому, потерявшему разум человеку. Увести его из фальшивой, созданной декоратором квартиры. Отпустить в безумный, непоправимо изуродованный мир, где ему, Белосельцеву, нет места. А место его – в одиноком бревенчатом доме, среди осенних дождей и зимних снегопадов, когда замерзшей рукой он станет заталкивать в печь березовое полено, жечь сухую кору, слушать в трубе вой огня и ветра. Длинные одинокие вечера и долгие бессонные ночи позволят ему вспомнить прожитую жизнь, куда он вбежал счастливым смеющимся мальчиком, любящим маму, милых и близких, синюю сосульку в окне, сверкающую рыбку в аквариуме, а выходит убеленным стариком с непроходящей печалью в сердце, с ноющей болью в старой ране.

Он уже собирался прервать Прокурора, открыть обман. Но в соседней комнате громко, властно зазвонил телефон. Белосельцев поспешил к телефону, снял трубку и не ошибся – звонил Гречишников:

– Молодец, все отлично!.. Вижу вас на экране… Слушаю ваш разговор… Все классно, все удается!.. Ты делаешь великое дело!.. Отомсти за «Новую Хазарию»!.. Отомсти за оскверненный Кремль!.. Отомсти за ребятишек из Печатников!.. Через пять минут уходи, оставляй его с девкой!.. Если что, я рядом!..

Гудки в трубке. Острое понимание того, что он несвободен. Им управляют. Как реактивный, начиненный электроникой снаряд, выводят на орбиту. Сбрасывают ступени. Отделяют боеголовку. Сближают с целью. Включают бортовое оружие. Выстрелом лазерной пушки сбивают ракету противника. Бесшумная вспышка в небе, словно погасла звезда. Она опадает на землю обгорелыми лоскутками металла, обугленными лепестками антенн, опаленными крыльями бабочек.

Он вернулся в комнату в момент, когда Прокурор читал Веронике стихи, держа ее руку.

– «Умирают левкои – легко им. Догорела заря – зря. Как сиреневый пар – парк…» Ну, это так, пустое… Воспоминания чудных дней… Теперь в моей судьбе властвует не рифма, а закон… Впрочем, сейчас, когда я вас увидал… – Появление Белосельцева его смутило. – В молодости я увлекался Бальмонтом, Северяниным… Божественная коллекция…

– Срочный вызов. Должен вас ненадолго оставить, – сказал Белосельцев. – Вероника, развлеките дорогого гостя. Расскажите ему подробнее о нашей коллекции. Совершите с ним путешествие на иные континенты, в иные миры…

Вероника проводила его до дверей, улыбнулась на прощанье очаровательной улыбкой, синтезированной в лаборатории обольщений. Он снова ощутил терпкий запах ее духов, как летучую струйку эфира в душном воздухе Африки, оставленную пролетевшей бабочкой.

Во дворе было темно, шел дождь. Горели по фасаду мутные желтые окна. Машина с антеннами стояла под мокрым деревом без огней. Белосельцеву почудилось, что за темными стеклами загорелся и тут же погас красный уголек сигареты.

Он вернулся домой, зажег свет, и голые, лишенные коллекции стены кабинета ужаснули его бледными прямоугольниками, испятнавшими обои. Эти блеклые, оставшиеся от коробок отпечатки были образом смерти, ожидавшей его неизбежно, когда погаснут разноцветные впечатления мира и в глазницах останется тусклый сор истлевших зрачков. Он закрыл дверь в кабинет, как закрывают двери ограбленной церкви, с пустыми проемами иконостасов, откуда выломали иконы, с опрокинутыми подсвечниками, разбитыми лампадами, мерзкими надписями на лицах святых и угодников. К святотатству, которое учинили разбойники в его домашней молельне, был причастен он сам. Ощущение нарушенных заповедей, оскверненных святынь вызывало в нем брезгливость к себе самому, словно он надел чьи-то нечистые, взятые в мусорной яме одежды. Он пошел в ванную, долго стоял под душем, смывая с себя клейкую пленку, оставшуюся после прожитого дня, похожего на огромную скользкую медузу, которая, проплывая, коснулась его, оставила на нем едкую слизь.

Вернулся в гостиную. Снял с книжной полки Тургенева. Положил на столик. Лег на кушетку под плед. Открыл «Записки охотника» и стал читать наугад отрывок с описанием летнего луга. И вдруг счастливо задохнулся, ослеп от солнечного блеска травы, мелькания цветов. От мотыльков, прозрачных в слепящем свете, облепивших пряный цветок. От жужжанья шмелей и пчел, падающих в сладкие ароматы цветного горошка. От тусклого свечения бронзовых тяжелых жуков, сонно копошащихся в белых мохнатых зонтиках. Он стоял в путанице стеблей, шелковистых листьев, изумрудных колосков и метелок. Капля росы вдруг загоралась алмазом и тут же пропадала, стоило качнуть головой. Разноцветные мушки вились над белой ромашкой. Прозрачная, в черных прожилках боярышница плавно пролетела, как барышня в девичьем сарафане. Огненно-красный червонец с металлическим блеском метался над лугом. Крохотная птица, нанизав на клюв зеленую стрекозу, повисла на гибкой травинке. Ветер, волнуя легкие гривы, пролетал над лугом, неся ароматы пыльцы, сладкие запахи меда, дуновения цветочного сока.

Это видение летнего луга было прекрасным, очистительным. Он зарывался в траву, спасаясь от мучительных, настигавших его видений. Катался по стеклянным стеблям, пушистым листьям, мохнатым соцветьям, прячась в них от недавнего жуткого игрища. Обнимал теплые сырые охапки, в которых запуталась, не умела освободиться серо-коричневая, с фиолетовыми крапинками, сенница. Заслонялся от зрелища бутафорской квартиры с кроватью и болтающим без умолку Прокурором.

Его сон был продолжением луга. Он бежал по траве, и голые ноги чувствовали теплую землю, режущий, застрявший между пальцев стебель, рыхлую кротовую норку, пепельно-сухой муравейник. Он не хотел просыпаться, стараясь продлить молодой и горячий бег, слыша вторжение режущей телефонной трели.

Говорил Гречишников:

– Немедленно приезжай к Копейко!.. Такое увидишь!.. Ты великий разведчик, Виктор Андреевич!.. «Подвиг разведчика», вторая серия!.. – С захлебывающимся смехом он будто кувыркнулся и исчез в глубине телефонной трубки, оставляя на мембране падающую капель звука.

Среди ночи Белосельцев отыскал ампирный особняк с колоннами, с чугунной решеткой балкона, с кнопкой звонка, врезанной в белую кладку. Охранник, успев разглядеть его сквозь застекленную трубочку телекамеры, впустил в дом. Сопровождая, как пленного, держа ладонь на кожаной кобуре с пистолетом, проводил сквозь электронные залы с неутомимо думающими, мигающими машинами.

В небольшом, матово озаренном помещении его встретили Гречишников и Копейко. Оба возбужденные, переполненные радостным кипением, будто в каждого кинули шипучую пенистую таблетку.

– «О тебе, моя Африка, шепотом в небесах говорят серафимы…» – Гречишников обнял Белосельцева, любовно заглянув в него оранжевыми глазами. – Радовался ли так Королев, получив первые снимки с лунохода? Испытывал ли он подобное чувство, когда разглядывал фотографию лунного камушка, длинную тень от него, колесо лунохода, попавшее в объектив телекамеры?

Копейко, круглоголовый, пушистый, округлив совиные глаза, усмехался маленьким ртом.

– Настаивал и буду настаивать!.. Что невозможно достичь с помощью воздушных армий, достигается с помощью женского лобка, правильно сориентированного во времени и пространстве!..

Он держал в руках кассету. Целил ее в скважину видеомагнитофона, перед которым стояли початая бутылка водки, мокрые рюмки, тарелка с нарезанной семгой.

– Не томи, покажи! – Гречишников наполнил рюмки, восторженно глядя на Белосельцева как на героя, за которого предстояло выпить. – Засунь ее поглубже, будь добр!

Копейко утопил кассету в мягко чмокнувшей глубине магнитофона. Нажал пульт. На матовом экране, среди легкой ряби, как отражение на выпуклой голубоватой поверхности, возникли кадры.

Белосельцев увидел знакомую кровать с полосатым покрывалом, изображенную в косом ракурсе сверху. Прокурор притягивал к себе Веронику. Та слегка отстранялась, а он двумя руками обнимал ее за пояс, прижимал к своему животу. Изображение было синеватым, ночным, сделанным при лунном свете. Словно и впрямь съемка велась на Луне, где отсутствовала атмосфера, лежали глубокие тени, и сигнал, долетая к Земле, проходил сквозь магнитные бури, поколебленный электронной рябью.

– Он может вернуться?.. Вы уверены, что он не вернется? – Прокурор целовал Веронику в открытую шею, при этом была видна его лысеющая голова и ее смеющееся, словно из фарфора, лицо.

– Вернется через час или больше. Должно быть, поехал к своей старой больной тетушке, которой стало плохо. Он иногда уезжает к ней по срочному вызову. Мы прерываем редактирование книги.

– Давай ее с тобой редактировать!.. – Прокурор поцеловал ее шею, стал неловко расстегивать ей блузку. – Пускай помогает тетушке, а мы будем редактировать книгу… Вернется, а она отредактирована…

Был слышен ее смешок, его тяжелое дыхание, различались грассирующие рокоты его взволнованного голоса. В объектив попадал фрагмент стены с коллекцией бабочек, синеватых, с черной графикой, обведенных тенями. Будто пойманных на Луне, в Море Дождей, когда он, Белосельцев, в серебристом скафандре, плавно отталкивался и взлетал, оставляя на мучнистой поверхности ребристые отпечатки.

– Ну давай, давай, старый козел! – весело комментировал Гречишников. – Давно не раздевал молодых баб?.. А как же жена?.. А семья?.. А нравственность?.. А честь мундира?.. Ну, Прокурор!.. Ну, Рыцарь Закона!.. Ну, совесть нации!.. Козел похотливый!..

На следующих кадрах, уже прошедших предварительный монтаж, следовал эпизод раздевания. Прокурор, неловко нагибаясь, хватая подол, а затем подымаясь на цыпочки, снимал с Вероники юбку. Вздымал над ее головой. Вытянув руки вверх, она позволяла снимать, чуть мешая, выгибая бедра, поддразнивая Прокурора. Тот справился с юбкой, откинул ее куда-то в сторону, может быть, на пол. Принялся из-за спины расстегивать ей лифчик. Она улыбалась. Был виден ее прямой бестужевский пробор, зябкое передергивание плеч. Прокурор, что-то курлыкая, освободил ее от лифчика. Колыхнулись ее круглые, тяжелые груди. Словно купальщица, она заслонила их, положив руки на плечи крест-накрест. Прокурор стал жадно наклонять лицо, пытаясь поцеловать ее грудь, он задыхался, а она мешала ему, глядела насмешливо на его наклоненную, дрожащую лысину.

– Дорогая, как же ты хороша, как прелестна!.. Не бойся меня, не бойся!..

Гречишников едко смеялся:

– Да она тебя не боится, хрыч!.. Ты бы ее не боялся!.. Своя небось баба обрыдла!.. Свежатинки захотелось?.. Кушай, кушай, с подливочкой!.. Скоро икать начнешь!..

Белосельцев смотрел на это эротическое лунное шоу. Оно не вызывало в нем вожделения. Не вызывало вины и раскаяния. Ему не было жаль Прокурора. Он не испытывал злорадного ликования, видя, как бездарно и пошло гибнет одно из первых лиц государства. Обнимавшиеся на экране голые люди были давно мертвы. Их тела и возбужденные губы, жадные глаза и похотливые трясения голов, сладострастное дрожание животов и рук – все давно истлело в могилах, превратилось в пыль и труху. На экране двигались призрачные тени, болотные духи, сквозь которые беспрепятственно пролетал свет луны, порождая недоумение и печаль, какие бывают, когда разглядываешь снимки начала века – кафешантаны, царские выезды, первые автомобили, исчезнувшие, с конками и бородатыми мужиками, кварталы Москвы.

Затем следовали кадры, которые не включали в себя раздевание Прокурора, по-видимому, состоявшее из бестолкового сволакивания пиджака, дерганья галстука, отстегивания нелепых подтяжек, комканья брюк, стыдливого освобождения от длинных семейных трусов. Сразу появилась постель с двумя телами, уже успевшими смять покрывало и сдвинуть мутаки. Вероника лежала лицом вверх, согнув красивый локоть, подложив ладонь под голову. Другой ладонью чуть прикрывала грудь, растворив тонкие пальцы, сквозь которые невинно выглядывал сосок. Она была похожа на спящую Венеру, и эта поза была усвоена ею из созерцания репродукций итальянских мастеров кватроченто. Прокурор тыкался в нее по-собачьи, жадно целовал ее неподвижное тело, и казалось, что он собирается не любить ее, а торопливо ею поужинать. Были слышны его постанывания, утробные, похожие на всхлипывания слова:

– Богиня!.. Несравненная!.. Помоги мне!.. Ты мне как дочь!.. Я теряю сознание!.. Сделай так, чтоб я умер!..

– Ты уже умер, козел!.. – ликовал Гречишников. – Ты уже на Ваганьковском!.. Закажем тебе памятник работы Эрнста Неизвестного!.. Фаллос в прокурорском мундире!.. «Под камнем сим лежит законник, он членом бил о подоконник!»

Они с Копейко подняли рюмки. Не дождавшись того же от Белосельцева, чокнулись, жадно выпили, хватая руками жирные розовые ломти семги.

Белосельцев вдруг испытал острое, нарастающее чувство позора. Сознание своего мерзкого греха. Того, за который в Дантовом аду сводники и держатели домов свиданий превращались в ветки ивы. Мимо человекоподобных деревьев ходил чернокожий палач, срубая секирой ветви. Обрубки брызгали кровью, кричали человечьими голосами. И тут же вновь вырастали. На них со свистом падал удар секиры, которую ловко держал черноликий, белоглазый экзекутор, напоминавший воина на эфиопском лубке. Позор усиливался ощущением необратимого проигрыша, при котором в одночасье погибли крохи драгоценного опыта, мучительно обретенного знания, добытого в долгие дни одиночества, когда он пытался очистить свой разум от бессмыслицы похотей и страстей, стремился обнаружить в своей сумбурной греховной жизни божественный закон бытия, чтобы, следуя ему, приготовиться к смертному часу. Теперь он сорвался вниз. Лежал среди расколотых коробок коллекции, где каждая бабочка означала его грех и проступок. Чью-нибудь загубленную жизнь или затоптанную любовь.