Текст книги "Господин Гексоген"

Часть II
Операция «Премьер»

Глава десятая

Звонок, которого он не хотел, с отчуждением и раздражением отдалял несколько дней, а потом, удивляясь и уязвляясь тем, что его все нет, с тем же раздражением нетерпеливо стал ожидать, – звонок Гречишникова последовал под утро. Дружелюбный, домашний голос произнес:

– Прости, Виктор Андреевич, дорогой, что не звонил, пришлось ненадолго уехать… Соскучился, хочу повидать… Все коллеги соскучились, говорят, пора повидаться… И вот какая счастливая мысль – поехали-ка мы на охоту!.. Есть свое родное охотхозяйство. Лося завалим, воздухом подышим… Рюмку подымем, подальше от посторонних глаз и ушей… Согласен?

– Да я уж давно не охотник, – недовольно стал отнекиваться Белосельцев, – бабочек и тех не ловлю. А ты говоришь – лось…

– Тряхни стариной… Лес, красота… Домик охотничий… В тесном кругу посидим… Вечером выезд, к ночи на месте… Переночуем, а утром, с зарей, – на охоту… Жди, мы заедем! – И зазвучала веселая музыка коротких звонков, похожая на первые такты телеигры «Угадай мелодию» с целлулоидным, как попугай, телеведущим.

Вначале мысль о необходимости покинуть дом, уютный диван, мягкий абажур торшера, под которым так удобно держать томик раскрытых стихов, утопив голову в расшитой серебряной нитью пакистанской подушке, купленной на рынке в Равалпинди, – мысль куда-то тащиться за тридевять земель показалась ему ужасной и невозможной. Но мало-помалу, от воспоминания к воспоминанию, им вдруг овладело молодое волнение, вселившееся в его усталое печальное тело из румяной и свежей юности, когда школьником вместе со старшим другом он уезжал на охоту в волоколамские леса. Накануне весь вечер при свете настольной лампы снаряжал патроны. Блестящим наперсточком сыпал в картонную гильзу горстки бездымного пороха, состоящего из крохотных сизых квадратиков. Вгонял мохнатый, вырубленный из валенка пыж. Вкатывал в гильзу порцию литой дроби, напоминавшей черно-серебряные икринки. Закручивал края гильзы специальным устройством, которое потом вспоминалось каждый раз, когда особым штопором открывал бутылки сухого вина. И вот снаряженные патроны, натертые парафином, вставлены в кармашки патронташа. Одностволка, смазанная маслом, покоится в брезентовом чехле. Собран старенький рюкзак с провиантом. И вся предшествующая охоте ночь полна сладких мечтаний и предчувствий, звона молодой возбужденной крови. Ночь обрывается мгновенным утренним пробуждением, с черным еще окном и туманным контуром заиндевелой колокольни. Прощальные хлопоты и тревоги бабушки, и вот уже морозный вокзал, хрустящий перрон с простывшими пассажирами, зеленый промороженный вагон электрички, которая с наждачным воем начинает мчаться навстречу красному дымному солнцу. Пригороды, заводы, белесые пустые поля, ослепительные березняки, придорожные сугробы с янтарными мазками солнца, и вдруг, рождая страстное нетерпение, мелькает на снегу рыхлый, полный синей тени заячий след.

Эти воспоминания опьянили его, и он решил ехать не с тем, чтобы стрелять и убить лося, а затем, чтобы продлить в себе это молодое, пьянящее чувство.

Под вечер его подобрал вместительный джип, где ему протянули крепкие дружеские руки Копейко и Буравков, одетые по-охотничьи, в удобные куртки, один в тирольском берете, другой в клетчатой, с помпоном, кепке. Гречишников, в удобных сапожках, в смешном колпачке, приобнял Белосельцева, пуская его внутрь уютной, вкусно пахнущей машины, за рулем которой сидел молодой приветливый шофер, улыбнувшийся Белосельцеву свежей улыбкой.

– Вся гвардия в сборе!.. Лося по дороге купим!.. Трогай, Леня!.. – бодро приказал Гречишников, заглядывая на всякий случай в задний отсек, где лежали кожаные чехлы с ружьями, стояли ящики с пивом, водкой и виски. Машина мягко снялась, покатила в гуще московского вечернего потока, среди гаснущего золотистого города с утомленной, нескончаемой на тротуарах толпой.

Устроившись на глубоком сиденье, глядя на вечерние витрины Арбата, на зеленый, как хвощ, стеклянный стебель мэрии, на сиреневый, в туманной тени, с последним солнцем на шпиле, небоскреб гостиницы «Украина», Белосельцев не жалел, что поехал. Было приятно покидать летний нарядный город на один только день, зная, что снова в него вернешься, обогащенный зрелищами подмосковных красот. Триумфальная арка была похожа на мраморный белый камин с чугунными решетками, античными колесницами, римскими воинами, с полукруглым проемом, в котором жарко, словно огненные поленья, пылала заря. На шоссе машина набрала скорость, и забытое ощущение воли, которое он испытал накануне, повторилось, словно джип проникал не просто в другие слои и пласты пространства, но и в другое, исчезнувшее время, умудрившись найти в него прозрачный, наполненный сиреневыми сумерками вход.

Компаньоны вели себя так, словно их связывало единственное увлечение – охота. Ни слова, ни намека о недавно случившемся. Только шутки, анекдоты, легкие друг над другом насмешки – над тирольской шапочкой Копейко, над помпоном Буравкова, над кожаной, похожей на ягдташ сумкой Белосельцева, куда он, по-видимому, собирался запихнуть убитого лося.

Через некоторое время Буравков извлек изящную, обшитую кожей фляжку, отвинтил серебряную крышку, превратившуюся в маленькую рюмку, и предложил всем для поднятия духа испить вкусный французский коньяк. Что они и сделали, пуская рюмку по кругу, один, другой, третий раз, приятно возбудившись от бодрящего напитка.

Копейко рассказал какой-то смешной анекдот про «нового русского». Буравков поддержал его анекдотом про Клинтона и Монику Левински. Гречишников очень смешно поведал об охоте в Германии, где его возили стрелять фазанов. Белосельцеву было хорошо от скорости упругого мощного автомобиля, от синей темноты за стеклами, в которой летели сумрачные боры, мутные откосы, туманные пустоши, от чувства товарищества, которое возникло к этим троим, как и он сам, ветеранам, хватающим последние утехи и радости жизни.

Они приехали в охотхозяйство, на лесной кордон, поздно ночью, осветив ослепительными фарами бревенчатую избу с крыльцом, такой же бревенчатый двор с тесовыми воротами, стог сена, окруженный пряслами, и волнистую, влажную глубину близкого леса с недвижными великолепными березами, окруженными белесым туманом.

Их ждал егерь, расторопный угодливый мужик, вскипятивший самовар, принявший участие в их трапезе, с удовольствием поглощавший дорогую городскую еду, копчености, колбасы, наливавший в мокрые рюмки кристальную водку.

– Надо его бить наверняка, чтоб из шкуры вылетел, – учил егерь, разомлевший от водки, чувствуя расположение гостей. – Лучше в хребтину целить, в скелет. Парализует его, и ляжет. В прошлый раз генерал приезжал, пробил быку сердце, так он еще двести метров, не сбавляя хода, шел.

– Главное семенники ему сразу вырезать, – со знанием дела добавил Копейко. – Он еще жив, а ты ему вырежь. А то мясо мочой пропахнет.

– Если течка, тоже мясо пахнет, – с видом знатока заметил Буравков. – Но под водочку да с приправой – любое сойдет.

– Ну что, друзья, по последней. Завтра ранний подъем! – завершил трапезу Гречишников, глядя сквозь мерцающую рюмку на лица друзей. – Кто рано встает, тому Бог подает!

Они переместились в прохладную спальню с удобными кроватями, и Белосельцев, запахиваясь одеялом, подумал, как хорошо, что он согласился поехать на охоту, – не за лосем, а за давнишними, драгоценными переживаниями, делавшими его молодым.

Утром он проснулся от голосов, звяканья, шумных шагов. За окнами было темно. Охотники, полуодетые, стояли под лампой, собирали ружья, оглаживали иссиня-черные вороненые стволы охотничьих автоматов, ощупывали и прижимали к плечу лакированные приклады, смотрели на лампу сквозь стволы, в которых играли длинные струи света, окружали глаз ярким зеркальным пятном.

Холодный чай, бутерброды. На пороге возник егерь, в брезентовой куртке, картузе, ладный, ловкий, озабоченно-строгий:

– Лошадь запряг, пора… До острова добираться, а там по номерам вставать… А то уйдет стадо, ходи за ним целый день…

Один за другим они вышли на крыльцо, в темень, в душистую прохладу, в чудный сырой аромат недвижного близкого леса, сплошного, черного, над которым начинало чуть заметно синеть. Под желтым окном стояла телега. Лошадь погружала ушастую голову в пятно света. В клетках поскуливали, шумно бросались собаки. Истово, хрипло, продирая горло, прокричал петух.

Погрузились в телегу, покидав на влажное сено ружья. Тронулись вдоль леса по мягкой, бархатной, продавливаемой ободами дороге, от которой запахло растревоженной землей, горькой травой, невидимой в колеях хлюпающей водой. И все это сдабривал теплый запах чмокающей и дышащей лошади, табачный дымок кем-то запаленной сигареты.

Сна как не бывало. Белосельцев изумлялся своей бодрости, легкости, наивному восхищению, с которым тело ловило качанье и толчки телеги, слух жадно и сладко выхватывал скрипы колес, плеск воды, фырканье лошади. Глаза, обретая звериную зоркость, различали во тьме кусты, деревья, пни, их шероховатости, мокроту, еще не проявленный в сумерках цвет. После недавнего опустошения и разочарования в нем происходило выздоровление, рост, собирание по кусочкам рассыпанного и, казалось, утраченного богатства, в котором вновь обнаруживались крупицы драгоценного знания. Это они, друзья, догадались о его беде. Увезли на любимую природу, посадили на крестьянскую телегу, мягко скрипящую под утренними небесами, среди светлеющих вершин, черного сумрака у корней, первого желтоватого блеска в недвижной луже.

«Природа – вот русская религия, в которой душа обретает себя в раннем детстве, до чтения священных книг, до первого посещения храма. Русская природа – вот храм, где я впервые почувствовал Бога своей прозорливой детской душой. Желтая осина в дожде – икона, которой я первый раз поклонился. Осенние леса на холмах – как бессчетные нимбы на всехсвятской русской иконе. – Белосельцев всматривался в редеющую тьму, где возникало множество живых и прекрасных образов. – Русские боги обступили меня своими тихими ликами. Конский щавель – придорожное божество русских проселков. Голубая зорька – предвестница русского чуда. Береза, опустившая до земли недвижные ветки с желтой осенней лентой, вплетенной в зеленые волосы, – русская богиня, хранительница рода и Родины. – Ему казалось, он находит прибежище после огромной прожитой жизни, где разрушались учения и верования, тускнели идеалы и истины, и этим прибежищем была русская родная природа с хранящей березой Берегиней. – Для каждого, кто родился в России, она припасла напоследок старые черные избы, утренний крик петуха, синюю зорьку над лесом, букетик вялых цветов».

Рассвело, когда они въехали в сырое мелколесье с желтыми мокрыми травами, полуоблетевшим пушистым кипреем, редкими вершинками сосен, в которых желтела, наливалась заря.

– Тут, на выходе, встанете, – сказал егерь, соскакивая с телеги. – А я пойду гнать… Некуда им деться, с болота на вас пойдут…

Он провел охотников краем сырого прогала, за которым чувствовалось близкое болото, источавшее медленный, вялый туман, сочные, кисло-сладкие ароматы ягод и мхов и таинственный дух невидимых болотных существ. Там, завершив ночную жировку, отяжелев от обильного корма, укладывалось стадо лосей, чутко прислушиваясь к шелесту осин, разбуженных утренним ветром.

Белосельцева оставили одного среди пушистых зеленых кочек и хилых болотных сосенок, под желтым утренним небом. Ему вложили в руки двустволку, которую он не намерен был пускать в ход, довольствуясь ее изящной легкостью, скрипичной сухостью и нежностью приклада, волнующим запахом железа и смазки, выделяющимся среди терпкого настоя трав и цветов. Остальные охотники, проминая сапогами мох, ушли вперед, окружая болото. Белосельцеву издалека был виден Копейко, остановившийся в зарослях, его тирольская шапочка, мутно белевшее лицо.

Стало тихо. Стремительно светлело. Стал виден ярко-лиловый цветок лесной гераньки, резные острые папоротники с налетом осенней ржавчины, чахлый кустик малины с одинокой робкой ягодой. Белосельцев сорвал зернистую малинину, положил в рот, и вкус раздавленной ягоды, капля сока, оросившая язык, вызвали волну воспоминаний, переместивших его в иной лес, под иное утреннее небо, на иные ржавые травы.

Он вспомнил, как влюбленным юношей уезжал на охоту и, путаясь в мокрых цветах, в дурманах болота, смотрел, как летит высоко самолет. Гадал, колдовал, закрывая глаза, отпуская его от себя. Считал до десяти или больше, вновь находя в пустой синеве. «Любит, не любит. Найду, не найду, – воображал он свою избранницу, с которой познакомился на школьном балу, танцуя медленный и наивный падеспань, сжимая ее хрупкую пугливую руку. – Любит, не любит». И вдруг из травы, вспугнув черных крякв, поднялся навстречу лось, глянцевитый, темный, в качающихся цветах, с огромным выпуклым оком.

Еще он вспомнил маму и бабушку, встречавших его с охоты, когда он, похудевший, порозовевший на осеннем ветру, возвращался из волоколамских лесов в их маленькую московскую квартирку. С порога жадно, тревожно оглядывали его, замечая царапину на щеке, вырванный клок пальто, застрявшую в шапке еловую веточку. Он гордо, неторопливо опускал на пол старенький, истертый рюкзак, извлекал из него окостеневшего золотисто-коричневого, пахнущего лесом рябчика с запекшейся капелькой крови.

Еще вспоминал, как, намотавшись на лыжах в короткий солнечный день по полянам, синим тенистым борам, проваливаясь в пышные овраги, перебредая замерзшие, в сизых пузырях, речки, он возвращался в деревню, на ее мутные желтые огни. Заиндевелый, твердый от холода, входил в избу. Видел под лампой хозяйку у самовара. Ее соседок, прихвативших в гости бутылочку сладкой наливки. Рюмочки с красными донцами. Они пели высокими истовыми голосами песни про коней и орлов. И он до нежных слез любил их вдовьи лица, круглые, как у испуганных птиц, глаза, их песни, от которых в избе будто разгоралось ночное солнце.

«Для каждого, кто родился на ней, эта земля припасла, как и для меня, эти черные старые избы, петуха на насесте, старуху с вязальными спицами, ее путаную пеструю пряжу. И опять я приду с мороза, хлопну тугою дверью. У самовара пять женщин, пять волоколамских вдовиц, поют старинные песни. И в самую кровь, в любящее сердце, до седых волос – эта долгая слезная песня, рюмочки с красными донцами».

Он услышал, как за болотом, высоко и тонко, с переливами и перепадами звука, что-то прогудело и смолкло. Еще и еще раз. Это егерь, приложив к стволу побледневшие от напряжения губы, выдувал сложный бурлящий мотив. По сосняку, перепархивая через чахлые вершинки, загавкало, застучало. Это молодой шофер, сопутствуя егерю, колотил палкой по стволам, тявкал, изображая собаку. И в ту же минуту из мелколесья, как из растворенных ворот, вышли лоси, переставляя высокие ноги, качая горбатыми спинами. Черный гривастый бык со вздыбленной шерстью толкал впереди трех пугливых низкорослых коров. Плавно качаясь, выбрасывая пар на холодные мокрые травы, они пробежали мимо Белосельцева, не замечая его, чавкая и треща, продавливая среди стеблей и кустов шумную дорогу. С восторгом и сладким ужасом он смотрел на зверей, чувствуя их горячие запахи, мощь и красоту работающих мышц, сотрясавших гладкую кожу. Он видел, как погружаются они в заросли и над их спинами смыкаются ветки.

Резко и чисто ударил выстрел. Следом – другой. Передняя корова схватила на лету пулю в грудь, ее развернуло страшным ударом, кинуло вбок. Черным тяжелым вихрем она смяла вокруг себя тонкие сосны, срезала копытами стебли, вздыбила жидкий бурун земли. В лесу затихал хруст от убегавших лосей.

– Готов! – раздался торжествующий крик Копейко.

Все сбежались на этот крик, выскакивая из зарослей сосняка, ржавой гущи болота. Окружили лосиху. Она лежала на боку, вытянув далеко, в последнем мучительном натяжении, длинные ноги, забрызгав густой кровью папоротники и хвощи. Из мокрых ноздрей курился розовый пар. Черно-синий глаз на мохнатой голове широко и пусто раскрылся. Прямо торчало пушистое мягкое ухо. Тугой горой вздулся дымчатый бок. Из пробитой груди, сквозь жесткую шерсть, торчали красные пузыри легких.

– Кто стрелял? – спросил егерь, подбежавший на проворных кривых ногах, скаля щербатый рот.

– Я! – разгоряченно и азартно сказал Копейко, нависая над лосихой с поднятым ружьем. – Обе пули в ней!

– Молодцом! – похвалил егерь. – Корова – трехлетка…

– Бык следом шел, да она на выстрел вышла…

– Бык больно грамотный, вперед коров пропускает…

Буравков, оттолкнув остальных, неожиданно легким, мягким броском подскочил к лосихе, схватил ее за жесткий клок бороды, приподнял тяжелую голову и, выхватив из ножен длинный сияющий нож, полоснул по горлу. Горло раскрылось, и из него, звеня, густо шлепая на листья, потекла кровь. Этот ловкий взмах Буравкова был приемом опытного, бывалого охотника, спускавшего звериную кровь, но также проявлял неутоленную страсть добытчика, которому не удалось выстрелить и который желал хоть как-нибудь приобщиться к убийству зверя.

Все громко, возбужденно разговаривали над убитой лосихой. Белосельцев был потрясен не убийством, не черной, как вар, парной кровью, а застывшим, окаменелым в смерти вихрем, длинной тонкой ногой с черным точеным копытцем, грациозной, женственно-нежной, будто стягивали ее невидимые струны и она звенела.

– От елки зеленые! Котлеты будут! – Молоденький шофер, помогавший егерю гнать стадо на выстрелы, ухватил лосиху за ногу, приподнял сильную шерстяную лишку, и там, на белом влажном брюхе, открылись четыре розовых острых сосочка.

Все было странно – яркое, чистое небо, опаленные кровью, сильно пахнущие болотные травы, сломанные листья папоротника и сильная, серебристая, дивно красивая нога.

Егерь под уздцы подвел лошадь, сделал вокруг лосихи круг, сминая молодые сосенки, стал подгонять телегу задом, продавливая ободами влажные кочки. Лошадь послушно топталась, скалила желтые зубы.

Добычу подхватили за ноги, за уши, с трудом вволокли на подводу. Лосиха не помещалась на ней, и егерь супонью стянул ей к животу ноги, подогнул голову и плотно уселся ей на глаза. Лошадь тронулась, все двинулись следом, оставляя на болоте черную мокрую вмятину, розовую по краям.

Телега мягко колыхалась в колее. Спина лосихи бугрилась, закиданная зеленым сеном. Белосельцев шагал за телегой, видя, как капает кровь, будто кто-то вколачивал в дорогу маленькие красные гвоздики. Он перешагивал их суеверно.

«Все неясно, неясно… Не то, что убили, а что все это существует зачем-то… И я, и они, и тележные обода, продавливающие земляную черную мякоть, и эти красные шляпки гвоздиков, и пушистое ухо… Если жить бессознательно, только шагать и дышать, то все очевидно – скрип колеса, сухой пучок тимофеевки на лосином боку, красное от ходьбы, в крепких складках лицо Буравкова под кепкой с помпоном. Вот лосиная голова соскользнула, свесилась, зашуршала по придорожной траве. Егерь за бороду втянул ее обратно на телегу, подмигнул мне, прижался теснее к зверю… Греется, еще много в мертвой тепла… Но если попытаться понять, если вникнуть во все, то зачем все это? Это небо и дали? Зачем весь давешний русский простор? Зачем сначала принял меня, а теперь от меня избавляется? Что мне делать в эти последние, отпущенные жизнью годы? Туда ли иду, ступая по мокрой колее, над цветочком лесной гераньки, вслед за мертвой головой прекрасного убитого зверя? Не ждет ли меня страшный, жестокий обман?..»

Они вернулись на кордон под хрипы и визги загнанных в клеть собак, учуявших издали запах звериной плоти. Егерь соскочил с телеги, достал из-под сена веревку, ловко накинул петлю на лосиную ногу, другой конец намотал на столб. Тронул лошадь, веревка натянулась, лосиха соскользнула с телеги, грохнулась с гулом и стоном. Опустевшая телега облегченно покатилась.

Лосиха лежала посреди двора, одна нога вытянута, как струна, с веревкой, подтянутой к столбу. Столб, вбитый в землю, как продолжение земной оси, напряженно гудел, будто зверь старается сместить эту ось, остановить вращение Земли, исправить ценой своей смерти уродливое искривление жизни, ее нелепый, неправедный ход.

Все сошлись над добычей, и каждый, желая подтвердить свою долю, метил ее прикосновением. Гречишников поскреб крепкими пальцами шерстяной бок, щипнул и выдрал щепотку шерсти, понюхал ее. Молоденький шофер пальцем с золотым обручальным колечком тронул открытый лосиный глаз, удивляясь тому, что глаз не моргает, не закрывается. Надавил сильней, вдавливая черную сияющую оболочку, а потом постучал в глазное яблоко острым ногтем.

– Кто разделывать станет? – спросил егерь, обращаясь к Копейко как к главному хозяину добычи. – Шкуру бы не испортить. Из нее хороший ковер выйдет.

– Пусть Буравков разделывает, – усмехнулся Копейко. – Всю жизнь сдирал шкуры. Ни одной не испортил.

Буравков вынул длинный блестящий нож и быстро, точно обвел им лосиные ноги выше копыт. Шкура легко распалась, из-под шерсти глянули красные жилы. Буравков ухватился за кромку кожи, потянул, скаля от напряжения зубы. Кожа поползла с легким потрескиванием, обнажая кость с белыми, туго натянутыми сухожилиями и перламутровыми венами. Он толкал шкуру концами коротких пальцев, то и дело вытирал их о шерсть. Он не казался пожилым и обрюзгшим, куда-то делся его вялый зоб, желтоватые складки жира на щеках, склеротические лиловые сосудики на крупном пористом носу. Помолодел, двигался быстро и точно, глаза сухо и остро блестели, розовый язык жадно облизывал губы, нож ловко крутился в руках.

Из-под звериной шкуры буграми выходили мускулы, как из открытой кастрюли, шел пар. Лицо Буравкова розовело сквозь пар, ноздри его сжимались, ловя разлетавшийся запах крови. Все жадно помогали ему, хватались за шкуру, тянули, чертыхались, пинали лосиху с веселой ненавистью.

Белосельцев, страдая и изумляясь, расширенными, все подмечающими глазами смотрел на разделку туши, понимая, что этим действом ему явлен знак, прервавший его утренние мечтания, остановивший его робкое выздоровление. Распался в который раз хрупкий, непрочный покров его сентиментальных упований, поэтических представлений об устройстве мира, о стремящейся к добру и вечной жизни душе, и под этим покровом обнажилась яркая, несомненная сущность, объясняющая мироздание, место в нем живой природы, присутствие в ней человека, и его, Белосельцева, каждый раз впадающего в разноцветные, словно мыльные пузыри, иллюзии, из которых он проваливается в этот хруст и хлюпанье.

– А ну, колыхни ее!.. – приказал Буравков. – На бок, на бок вали!..

Тушу перевернули. Что-то вдруг екнуло в ней, забурлило. Из раскрывшейся шеи брызнула мертвая кровь. Лизнула Буравкову сапог. Он брезгливо отдернул ногу, пнул лосиху.

– Давай сюда колун, – потребовал он. – Шкуру сильней натягивай!

В несколько рук стали тянуть шкуру, отделяя ее от мускулов, а Буравков тыльной стороной колуна, мокрым тупым железом стал бить в млечные пленки, в перламутровые сплетения, отбивая шкуру от красных мышц. Ее содрали с хрустом и чмоканьем, вытолкали красную мускулистую тушу, как из халата. Постелили шкуру на траву посреди двора, и она, как серебристо-серый ковер, устлала траву, окутанная розовыми испарениями.

Зверь и без шкуры, обезображенный, был прекрасен. Тонкие, точеные формы, исполненные движения и силы. Мышцы сошлись на груди звездой. Была видна огромная, совершенная природой работа, создавшая зверя из лугов, болот, звездных ночей, из лосиных боев и криков. Зверь, вырванный из природы, лежал посреди двора, и азартные люди суетились над ним.

Звякнув и повертев лезвием в позвонках, отделили голову. Оттащили ее, ушастую, черную, поставили в траве как скульптуру. Собаки хрипели, кидались сквозь железные прутья. Голова смотрела из травы, словно лосиху закопали по плечи в землю. Она будто нюхала большими ноздрями небо. Шофер подошел к ней, долго и пьяно смотрел на нее, а потом внезапно с силой ударил кулаком по скуле.

Принялись разделывать тушу. Всунули нож в легкие, и будто дохнуло оттуда красным ветром. Раскрыли брюшину, закачались огромные мешки кишок, перетянутые сетью жил. Раскроили грудную клетку, и там, среди бледно-розовых легких, гладкое, похожее на боксерскую перчатку, зачернело сердце.

– Дай-ка за него подержусь!..

– Ого, склизкое!..

Кишки колыхались, как резиновая надувная лодка. Среди них синяя печень ныряла, как маленький гладкий тюлень. Жадные руки хватали и драли внутренности, тянули их, как постромки огромного парашюта. Подсекли последнюю жилу, рыхлый ком вывалился на траву, плоско растекся, заливая двор. Маленьким флакончиком всплыл наверх пузырь, полный прозрачной слизи, и в сверкающем золотистом студне колыхнулся крохотный плод. Тонкие стебельки ног. Копытца, словно сырые набухшие почки. Голова с черной ягодой глаза. Маленький точеный лосенок.

Страшный дурман ударил Белосельцеву в голову. В помрачении, в потере рассудка, померещился ему ужасный смысл всего, к чему он прикасался за свою прошедшую жизнь. Страны, куда он являлся, превращались в руины. Города, где он любовался на мечети и пагоды, обращались в пожарища. Люди, к которым он стремился, после кратких знакомств и дружб гибли в засадах, умирали под пытками, качались в петле, вставали у кирпичной стены под дулами. Новое его начинание, тайный заговор, в который вступил, священный союз борцов, сражающихся за спасение Родины, таил в своей глубине какой-то жуткий, неразгаданный смысл, на который указывало окровавленное тело животного.

Пузырились лосиные легкие, как кровавые слюни, раздувались до неба. И в этих пузырях копошились люди, тонули города и дороги, колыхались дворцы и храмы. И опять подводили к дувалу погонщиков в белых одеждах, вели автоматной очередью, и они ложились длинно и плоско, все в одну сторону, под ноги верблюдов. И летели на утренней заре вертолеты, пикируя на отряд намибийцев, превращая его в косматые красные взрывы. Качался в петле Наджиб с изрезанным, иссеченным лицом, с запекшимся красным усом. Как дыни, желтели у кампучийской дороги горы черепов, и девушка в розовом платье, прижимая к груди, подносила к костяной горе глазастый смеющийся череп. Индеец-мескитос был привязан к столбу на берегу Рио-Коко, и сержант-сандинист бил его наотмашь железной проволокой, прорубая в нем глубокие мокрые раны.

Все пронеслось – и счастливое, помолодевшее лицо Буравкова, и азартный, в красных мазках, Копейко, и Гречишников, танцующий вокруг убитого зверя бурный священный танец, – все разлетелось, распалось. Пустая лосиная туша, как глубокая красная лодка, и белые ребра внутри, как струганые шпангоуты.

Работа подходила к концу. Зверя четвертовали, разбрасывали вокруг куски ног, грудину, хребет. Огромные небеса сияли над белесой землей. И в них, высоко, летела сорока.

Вернулись в избу. Гремя рукомойником, смыли с пальцев сукровь и слизь. Стали резать на доске печенку, чистить лук, кидать на шипящую сковородку. Потом достали из ящика водку и виски. Ели раскаленную печень, опрокидывали вслед частые хмельные рюмки. Блестела клеенка с розовыми цветочками. На нее падали и застывали капельки сала. За окном, в сумерках, что-то темнело в обломках, словно грохнулся самолет и распался в страшном ударе. Егерь и шофер, охмелев и насытившись, вышли из избы, чтобы покормить жилами и костями собак. Гречишников, жадно запивая обжигающую рот печень стаканом холодного пива, сказал:

– Теперь от наших лосей к нашим баранам. – Он весело и любовно взглянул на Белосельцева. – Тебе особая благодарность от Избранника. Он восхищен проведенной операцией. Сказал, что она войдет в историю новейшей русской разведки.

– Польщен, – ответил Белосельцев, чувствуя, как отяжелел от вкусной и сытной пищи, как мягкими прозрачными волнами катится хмель, словно колышется стеклянный воздух миражей. Распавшийся чехол, скрывавший под собой жестокую сущность бытия, снова сомкнулся, и над ним толпились перламутровые пузыри, излетающие из соломинки.

– Нам нужно обсудить следующий этап Проекта Суахили, – продолжил Гречишников голосом руководителя конференции, отодвигая черную сковороду с потускневшим остывшим жиром. – Пускай Копейко кратко проанализирует сложившуюся ситуацию.

На лице Копейко будто отворилось невидимое сливное отверстие, в которое утекло благодушное, жидкое выражение, и на обмелевшем дне выступили твердые камни.

– Надо констатировать, – начал он тоном докладчика на оперативном совещании штаба, – что в результате спецоперации по устранению Прокурора в президентском окружении возникла высшая степень доверия к Избраннику. Дочь пригласила его в избранный круг друзей, и они провели несколько часов вместе в элитном ночном клубе. Зарецкий нанес ему визит на Лубянку, посвятил в свои закрытые проекты, в том числе и в тот, что касается чеченской нефти, и просил содействия, обещая участие в доле. Сам Истукан принял его в резиденции. Необычно много говорил. Жаловался на одиночество, на здоровье, на вероломство подданных, на бездарность помощников. Сообщил, что занят поисками преемника, кому мог бы передать власть, которую уже не в силах нести.

Белосельцев понимал, что является участником тайной встречи, законспирированной под лосиную охоту. Что он по-прежнему участвует в заговоре. Что он член тайного общества, из которого его не пускают. И он должен прояснить ситуацию, объявить о выходе из союза. Он честно, с большими издержками для своей чести и совести, выполнил возлагавшуюся на него задачу. Продвинул вперед Проект Суахили. Все остальные деяния будут проходить без него. Он давно ушел из разведки, а теперь уходит навсегда из политики. Он уедет из Москвы, запрется на осенней даче и угрюмым одиночкой, молчаливым отшельником станет доживать свои годы в листопадах, поземках, звездных ночах. Перечитывать любимые стихи, перелистывать бабушкин томик Евангелия, отпуская от себя уносящуюся разноцветную жизнь, с которой успел соскочить. Упал, перевертываясь, в травяную насыпь, слыша, как затихает вдали стук колес, видя уплывающий за лесистый поворот красный хвостовой огонь.

– Раскол в правящей верхушке после устранения Прокурора не уменьшился, однако приобрел иной характер, – продолжал Копейко, четко, по-оперативному формулируя мысли. – Мэр и Астрос ослаблены, и вместо фронтальной атаки на Президента, с обвинениями в коррупции и упреками в слабоумии, они стараются пойти с Истуканом на компромисс. Предметом торга является пост Премьера. Нынешний слабый и безвольный Премьер должен уйти в отставку. Его место занимает московский Мэр. Для Президента это означает снятие уничтожительной критики. Для Мэра возникает сверхвыгодный плацдарм для последующего рывка в Кремль…