Текст книги "Уходя по-английски"

Додон

Великолепный, романтичный,

Как добрый пастырь, утомлен,

На канапе меланхолично

Болтал ногою князь Додон.

И мыслил: «Вот мои пенаты,

Мой дед вертел тут котильон,

Да ведь нагрянут супостаты

И мой присвоят павильон.

Со всех дверей нагрянут разом,

Как злые пруссаки судьбы,

Изо щелей, из унитаза,

Из кранов и печной трубы.

И дабы ночью от испуга

В постель не учудить греха –

Уволить надобно прислугу

И взять в охрану петуха».

И поутру с большой корзиной,

Идеей светлой вдохновлен,

Закрывши зал по карантину,

На рынок поспешил Додон.

И там, средь птиц разнообразья,

Не услаждая взор и слух,

Как воплощенье безобразья,

Сидел замурзанный петух.

Он был облезл и неопрятен,

В глазах стояли капли слез,

Он бормотал чего-то в нос,

И взгляд его был неприятен.

Додон смущен. Но выбор даден:

Одно несчастье вместо двух,

Пусть он угрюм и непригляден,

Но он – единственный петух.

И вот – на дереве-лимоне,

Среди картин и прочих штук,

Он угнездился как на троне –

Один-единственный петух.

Молчит зараза, глаз не кажет,

И больше даже не бурчит,

Под окнами стреляют даже,

А он молчит, молчит, молчит…

Недужно князю и не спится,

Всю ночь ворочается он,

Под утро сон ужасный снится,

А можeт даже, и не сон:

Как он, больной и рахитичный,

Обшарпан, но не умудрен,

На троне, в позе неприличной,

Не князь Додон, а царь – Дадон.

А рядом, на высокой спице,

Веселый, юный петушок,

Знай, хорохорится, вертится

И лапкой чешет гребешок.

Глядит в окошко – там девица

В короткой блузке цвета беж,

Петух горланит, клюв кривится

И глаз косит в царёву плешь…

Атлантида

С приливом на землю спешит нереида

И с резвой волною взлетев на скалу,

Глядит за холмы, на дворцы Атлантиды

И стайки фигурок на желтом валу.

И ждет, в нетерпенье кусая запястья,

Кого-то, кто странной природой вещей

Над ней обладает неведомой властью,

В зеленом, немного землистом, плаще.

Но время проходит. Рыбацкие шхуны

Уж в берег уткнулись, качая кормой,

И море, покорно велениям лунным,

Отходит. И дочку торопит домой.

И розовых слез растеряв сердолики,

Она, опустив голубую вуаль,

Бросается в волны. Закатные блики

Уносят ее в переливную даль.

А в час сумеречный от стен Атлантиды,

Когда ветер с моря и свеж и пьянящ,

Идет к побережью бродяга по виду,

Набросив землисто-зеленый свой плащ.

И по опустевшему лону морскому,

По влажным пескам, от прибрежия вдаль

Спешит он, неясною грезой влекомый

Про нежную боль – голубую вуаль.

Со странною жадностью он подбирает

Камней сердоликовых трепетный свет…

Все глубже песок… Все скорее стирает

Вода, размывая, сандалии след,

И водорослей путы все гуще, все чаще

Шуршание крабье… И путник назад

Бредет, покорежен тоскою звенящей,

Туда, где рыбацкие шхуны лежат.

…Житейская боль, бытовая обида,

Но всех нас планида одна родила,

И море восстало, сокрыв Атлантиду,

А может, сама она в воды сошла.

Афродита +Дионис=Приап

Облыжным варваром истерзана, избита,

И брошена за борт, в пучину вод –

Сомнамбулой морскою – Афродита.

На скалы Крита нес ее Эгейский Понт.

Но древнею Тортиллой Посейдона

На волны поднята, на брег принесена,

Окутана травой чернильно-донной

И пеной белоснежной – спасена.

Восстала, высока, светловолоса,

И вновь упала… Под вечерний бриз.

На берегу застыл, как знак вопроса,

Лозу согнув, прекрасный Дионис.

Поднес ей кубок золотого зелья,

И губы вздрогнули и вздрогнули глаза,

И закружилась жизнь, как ожерелье:

Прекрасный юноша, вино, вода, лоза.

Он строен был, упруг, хмелён и весел.

Пустынен край. Червленый виноград

Струил вино, как сладость льют из чресел.

Был сладок год. И ненасытен глад.

И вышел тот, из чрева Афродиты,

Младенец божий, маленький, как краб,

Отмечен знаком страсти неиспитой,

С огромным членом, сын любви – Приап.

Бог плодородья и плододаренья,

С вином впитавший силу и тепло.

На том закончу я стихотворенье,

«Облыжным варваром» начав его назло.

Из Геродота

То ли спали амазонки,

То ли их сломил дурман –

Только в плен они попали

На корабль финикиян.

Но когда, к вину охочий,

Финикийский табор стих,

Амазонки среди ночи

Побросали за борт их.

Но – хоть женщины свободны,

А земные, как ни гни –

Не вольны в стихии водной

Править в море корабли.

Бросил их Нептун могучий

На пустынный берег. Но

Жили там у рек излучин

Скифы, древние, давно.

Девам диким стыд неведом

И пошли они вразброд

Досаждать народам бедным,

Угоняя скифский скот.

Те вначале возмутились,

Да старейшины – мудры:

Собрались-договорились –

Не сражаться до поры.

Кровь не лить. Народам древним

Крови свежей нужен ток –

Был придуман план наверный

И исполнен ровно в срок.

В амазоньем стане тихо.

Все довольны и сыты.

Вот – пошла одна чувиха

По своим делам в кусты.

Только – чур! – а за ветвями,

За ручейною водой –

Ей навстречу скифиянин,

Безоружный, молодой.

Он улыбками, цветами,

Разговорами манит,

Непонятными местами,

Но понятными на вид.

Не привычная к такому –

Ей копье бы да коня –

Необычную истому

Ощущает, вся звеня.

Пахнет спелым можжевелом,

Тиной, прочею хурьмой,

Вот уж колят иглы тело,

Не прикрытое броней…

Глянь, – другая амазонка

По своей пошла нужде…

Вот и рвется, там где тонко.

Скифы юные – везде.

– Так, по-доброму сложилось

Дело это, – пишет Грек, –

Племя новое явилось

У излучин древних рек.

«Я помню: молодой, с женой-американкой …»

Я помню: молодой, с женой-американкой,

С Мещанской поспешал куда-то на Арбат,

Водила был таксер – опенок за баранкой,

Сморченок-мужичок, под кепкой ушлый хват.

И так он зарулил по Марьиной по Роще,

Желая показать московский пилотаж,

Что бабки прыгали, спасаясь у обочин,

Когда, пыля, он шел в очередной вираж.

Он к центру вылетел, махнув через задворки,

Жена была бледна и, выйдя из авто,

Сказала: «В Бриджпорте, а даже и в Нью-Йорке

Такого не увидишь ни за что».

Я вспомнил всё, двух дам московского бомонда

Везя из Гринвича в «Астория-Палас»,

Небрежно обходя линкольны, форды, хонды,

Желая показать нью-йоркский высший класс.

09.11.2001

Город стал как Венера Милосская,

От парома до паперти – крюк,

И стоит он обычнейшим островом,

С головою, но где-то без рук.

Только вспомню, хотя не родился я,

Сорока сороков на Москве,

Храм Спасителя тоже ведь высился,

А срубили – и жили внове.

Только вспомню, а только зачем бы уж,

Жили мы и тогда однова,

Вавилонские здания рушились,

По дороге теряя слова.

Молитва Аввакума

Я дочурку прижимал к груди

И услышал тебя, Господи,

Я услышал поступь Поступи

И поверил: Гряде, Господи.

От горы Фаран – пресветлый луч,

Позади стопы Господней – ветер жгуч,

Всколыхнулась твердь и царства древние,

И народы в смерть пали скверную.

Ефиопские – в огне и голоде,

И горят шатры Мадиамские,

Посушились берега Иорданские,

За Великий гнев – спасибо, Господи.

Обнажил ты русла и заводи,

Бездна поднялась и гнилье смердит,

Солнце стало утром на западе,

И за все тебе спасибо, Господи.

И лоза засохла, и смоковница,

И падеж скота куда ни гляди,

Ох, и весело с тобою нам, Господи!

Да куда девать дочурку с груди?..

От Пророка Аггея

“Красота жилищ – запустенье есть,

Много сеете, да пища – не к сытости,

Изобилье слов – немотство. И несть

Вин вам на столы – к неиспитости.

Многажды одежд – для прорех и вшей,

От трудов – хворьба да худой кошель.

Строить рано вам

Храм, а не барак, –

Дом Господень

Там, где не будет благ,

Ожидаемых

От хламья и слов.”

Так гневился-гневался Б-г Саваоф.

От Михея

Сотри высоты Самарии,

Их любодейные дары,

И истуканы в прах сотри их,

На те дары обращены.

О том, как страус, плакать буду,

Ограблен, обнажен, гоним,

О поражении Иуды,

За коею – Иерусалим.

Сними власы, как та орлица,

Что рвет затылок до крови,

Сынов безумных колесницей

Уносит за грехи твои.

От Малахия (гл. 1)

“Почто Господу овцы тучной плоть,

Свежесть хмельных вин, хлеб на скатерти…

Он един, Господь, но не ест-не пьет,

И почто ему наши подати?

Князь же наш – вельми привередлив муж,

До монет охоч и до рухляди,

До веселых вин и до свежих туш,

И гневлив, собачий сын, прости Господи…”

“Так бормочете в клетях, дети малые,

Ох, глядите, осержусь, не пожалую,

Смерть клянете, Царства молите вечного,

А скотинкою дарите увечною…

Тошно мне от таких даров,” –

Усмехался в бороду Б-г Саваоф.

От Софония (кн. Пр. Софония, гл. 1–2)

Я сотру с земли и скот и людей,

Рыб из вод и прах у рыбных ворот,

И храбрейший возопит иудей

В День Трубы, когда их город падет.

Газа их падет, и Азот

Опустеет среди белого дня,

Истребится филистимский народ…

Поглядите на себя, не Меня.

Крит потоплен будет и Абакан,

Поглядите на себя, пока срок.

Еж, баран и друг его пеликан

Обживают ваш кедровый чертог.

Поглядите на себя, пока свет,

Необузданный, беспечный народ.

А бродяге – у руин тени нет,

Он посвищет и рукою махнет.

От Захарии (гл. 3)

Я стоял его по правой руке,

И не знал еще, что считаны дни,

Шли кресты по Иордану-реке,

А по берегу – жгли головни.

А он в запятнанных одеждах, как раб,

Не глядит, хоть и равно росли,

Мне – на дно, как будь я червь или краб,

А ему – цвести от ОТРАСЛИ.

На чело ему-то – чистый кидар,

Мне – торфяник и пожар, а помнится,

Как вечор мы в ожиданье отар

Пировали под лозой и смоковницей.

Захария
(кн. Пр. Захарии, гл. 6-13)

Захария, Захария,

Кони серые, гнедые,

Вороные – что на север,

Кони белые – на юг,

Да узришь ты, Захария,

Как падет Ерушалаим,

Саваоф свой меч подымет

И светил изменит круг.

Захария, Захария,

Слишком много знать не надо,

И в Египте и в Ливане

Станешь ты чужих чужей,

Слишком знаешь, что народы

Истреблять огнем – настанет,

И падут сто кипарисов

И три тысячи мужей.

Захария, Захария,

Пожалей филистимлянок,

Не глаголь «Дождя не будет»,

Коль не будет все равно,

Египтян перед походом

Не страши, что в бездну канут.

Спи спокойно, Захария,

Захария, пей вино.

Абрек

Вдоль этапа

в одной придорожной яме

были засыпаны двое,

дав передышку колонне

в десять минут всего –

ЗеКа, что рыпнулся из-под конвоя,

да пес, что из строя пустил его.

Про зека не знаю,

был номерной он,

история о нем умолчала

на срока– и срока.

А собаку звали Абреком,

был он немецкой овчаркой,

и когда-то у Васьки Сталина

не было умнее щенка.

А Васька спьяну подарил его летчику,

который был собачьим любителем,

у которого было две дочки

да дачка между Москвой и Питером.

А летчик – немногим ранее –

летал на «бостонах»

и неплохо бомбил Германию,

за что был представлен к «герою»,

да тут, некстати,

пристрелил одного писателя,

из таких, что кропают оперу,

и кончил бы дни в штрафбате,

но будучи в штрафной роте,

языка хорошего взял,

за что возвращен был в летчики,

но «героем» уже не стал.

А позже, когда по Европе ли

летал он иль прочим странам,

когда ходил за зарплатой

разве что с чемоданом

(старым, из коленкора),

и «дупель» купил,

похожий на «опеля»,

и хату с забором в поселке,

названном памяти

елизаветинского ренегата, –

там и вырос Абрек из васькиного

в овчарку-аристократа.

Дочкам был добрым дядькой,

оберегал от прочих – соседских бастардов,

рычал, коль надо, и плечом

выпихивал за дачную оградку.

И благородно бой он замещал игрою…

У Сеттон-Томпсона такие есть герои…

А случилось плохое.

Летчик был в экспедиции.

Дочки – в московской школе.

И некие родственницы-домоправительницы

продали Абрека,

как выяснилось, в конвой.

И потом уж по лагерным телеграфам

пошло – про плюнувшего на жизнь ЗеКа

и Абрека, не научившегося читать УК.

«Чужою пылью надышаться вволю …»

Чужою пылью надышаться вволю,

Чужих дорог проехать много миль,

В чужом краю играть чужие роли,

И снова пыль, глотать чужую пыль.

И пасть бессильно в той стране веселой,

И пусть спасет тебя седой креол, –

Но их орел, морской, белоголовый, –

Он не двуглавый все-таки орел.

«Он – надушен, прилизан и томен …»

Он – надушен, прилизан и томен,

Пару строф набросав на клочке,

Датский принц, жиголо… то ли воин

В узкоплечем смешном пиджачке,

Меж парижских блевот и болванов –

Выступает за белым шабли.

– Ты ли это, Георгий Иванов?

Не видались, как с Дону сошли…

1812

За что и как? В живых уж никого.

Но был обижен герцог Ольденбургский –

Конфисковали герцогство его,

Как будь то домик где-нибудь под Курском.

И Меттерних и хитрый Талейран,

Не сделав ни хрена, умыли руки,

Друг Александр был чрезмерно прям

Для норм дипломатической науки.

На Немане весенняя волна

Сошла. Наполеон разведал броды…

Так, говорят, и началась война

Июньским днем двенадцатого года.

«Затихла Конкиста. И списки истлели …»

Затихла Конкиста. И списки истлели

Неистовых чад ее – добрых сеньоров.

Как евангелисты, толпа трубадуров,

Трактуя сюжеты, охрипла от споров.

А правда в полях Палестины зарыта.

В местах, где прошла меченосцев путина.

Рогатые шлемы, стальные копыта…

Пером не воротишь гусиным… утиным…

«На Кутузовском балконе …»

На Кутузовском балконе

Близ Очаковских болот –

Снилось мне, что в Авиньоне –

Тамплиеровый оплот.

Где теперь седые стены,

Слишком сот тому уж лет

Смерть прияли от измены

Тамплиеры, лучший цвет.

Тамплиеры, тамплиеры,

Нам, немстившим, горько мстят…

Под окном милицьонеры-

Пересмешники свистят.

Время съело расстоянья,

Да тоски остался гнет –

В Авиньоне ныне я и

Давит, давит черный свод.

Замок мшелый… Вражьей верой…

Мозг бессильем полоня…

Тамплиеры, тамплиеры,

Отпустите вы меня!

Только нет уж мне спасенья,

Ибо ясно видно мне,

Как зарезан был во сне я

В авиньонском сером дне.

Псы терзали тело трупа,

И от этого теперь

В дождь саднят суставы тупо,

Как несмазанная дверь.

Все сошлось. К добру ль? к химерам?

Сны и боли, думы и…

Тамплиеры, тамплиеры,

Тамплиерчики мои…

Эпигонии

«Уж ночь спускается в долину …»

…Уж ночь спускается в долину,

А все долине нет конца,

И Гелиос прощальный кинул

Луч на Альфонса-храбреца.

Уж конь усталый шагом трусит;

Ни ветерок, ни птичий звон

Не тронут воздух. Гнус не кусит.

Туман ползет со всех сторон.

Споткнулся конь о кочерыгу

Да стал. И тут за бугорком

Раздался скрып, как нож о книгу,

Альфонс спешился, и пешком

Дошел до холмика и глянул:

А там, на бреге озерца,

Зубами пилят два гитана

Чугун кандального кольца.

Глазницы выпучив пустые,

Они к нему оборотили

Болванки белых черепов.

И долго пялились без слов.

Альфонс, сжимая меч ненужный,

Застыл, как идол соляной,

Но тут раздался хрип натужный:

«Поди сюда…» – и костяной

Манил рукой покойник дюжий,

По-видимому, брат старшой.

«Руби железо…» – прохрипел он

И будто бы угрюмый взор

Уставил из глазницы белой,

И длань кандальную простер.

Альфонс приблизился, дивится:

К кольцу в три пальца толщиной

Прикован старший брат – десницей,

Костлявой шуею – младшой.

«Восемь рыцарей-испанцев,

Пять неверных мавританцев,

Два булгарина с Балкан

И один заблудший хан –

Все чугун рубить пытались,

Только с жизнью распрощались,

Их останки тут и там», –

Бормотал, как будто пьян,

Почес, младший атаман.

Альфонс владел мечом умело,

И знатный выдался удар,

Но ни зазубрины не сделал

Альфонсовый Эскалибар.

«Три заезжих испаганца,

Два китайца-иностранца –

Все рубили… Только звон…»

«Руби-руби-Рубикон», –

Припомнил рыцарь (в Андалузье

Он был когда-то школяром):

Марцея, Гордия, и узел,

И Буридана, что с ослом:

«Чему не быть – то не случится» –

И рубанул, что стало сил,

Засим – и шую, и десницу

Он в два удара отхватил.

Два однорукия бандита,

Воспрянув, волею полны,

Вначале хмурились сердито,

Но обратясь на кандалы,

Промолвили «bueno vita»

И удалились. Среди мглы

Альфонс на службу путь свой торит,

И конь податливо рысит,

Ничто ему не прекословит,

Никто ему не воспретит.

(См. А.С. Пушкин «Альфонс садится на коня…»)

«За тебя готов я руку …»

…«За тебя готов я руку

В темных пажитях отдать,

За тебя готов я друга

Сокровенного продать.

Да простят отцов могилы,

Но готов я лишь за ночь

Петь тебе Хаванагилу,

Коли ты Сиона дочь».

«Угадал ты, рыцарь бедный», –

Так промолвила она,

Сарра-Дора Алаверда,

Поглядев в проем окна.

«Я проехал Палестину, –

Молвил рыцарь ей другой, –

Иудея и эллина

Различать устал порой.

Мы вдвоем с Каурым-Серым

Пробродили много стран,

Путал Пасху я с Седером,

А с Седером – Рамадан.

Но тогда, у горней кручи

Знак в долине был нам дан,

Что от смерти неминучей

Упокоимся мы там.

Только спас меня Каурый –

Пал он. В солнце на закат.

Под его шершавой шкурой

Пережил я камнепад.

Пережил. Его оставил.

Знак поставил на камнях.

И Богиню я восславил

Горней Смерти – Аиах.

С этих пор не знал я друга

И любви не знал досель,

Треть, поди, земного круга

Я проехал, и постель

Мне была то снег, то травы,

У речных и горных вод,

Стены – темные дубравы,

А шатер – небесный свод…»

Сарра-Дора опустила

Взор на дальнюю зарю

И кивком его впустила

К Горней Смерти алтарю…

(См. А.С.Пушкин «Пред испанкой благородной двое рыцарей стоят…»)

«Ездок, Замятня Домрачеев …»

…Ездок, Замятня Домрачеев,

Царевый конюх стременной,

Ватагу буйных лиходеев

В Кремле оставив, сам хмельной,

Нудил коня в Замоскворечье

По деревянным мостовым,

Он – подмастерье дел заплечных,

Но – робкой страстию томим.

Там, меж Москвою и Канавой,

В домишке, третьем от конца,

Жила Собакина Забава,

Дочь Елизария-стрельца.

А слободке тихо. Псы не лают

За буде Каменным мостом,

В окошке низком свет мерцает.

Замятня в дверь стучит хлыстом:

«Встречай, хозяева, Забава,

Ждала меня иль не ждала?

Прими вино, халву, халявы –

Гостинцы с царского стола.

А где отец? Поди, в дозоре?

А то – будите, коли спит…»

Забава, с мукою во взоре:

«На Красной площади висит.

И ты был там…» – Юнец заботный

Простился, голову склоня.

С тех пор на площади Болотной

Его не видели коня.

(См. А.С. Пушкин «Какая ночь! Мороз трескучий…»)

«Напрасно заглушить я тщусь покорной лирой …»

…Напрасно заглушить я тщусь покорной лирой

То вопль похоти, то ложному кумиру

Елейный шепоток. То мести злую волю,

То слезы жалости к своей недужной боли.

То зависть жгучую к удачливым друзьям,

То что-нибудь еще… Живительный бальзам

Ручья сионского не утишит волненья

При хрусте позвонков сраженного оленя.

(См. А.С. Пушкин «Напрасно я бегу к сионским высотам…»)

Поэт

Во мне грохочут сапоги.

Вы слышите? В июне, летом –

Идем мы мимо Моссовета,

А на Москву идут враги.

Вот я, простой легионер,

На усмирение зелотов

В Иерусалимские ворота

Вхожу, от пыли хмур и сер.

С ордою шумною татар

Спешим с землей сровнять столицу,

На наших узкоглазых лицах –

Степной узорчатый загар.

Но я – Димитрий, я сменял

Доспех на ратника рубаху

И скоро поразит меня

Копье татарское с размаху.

Мы не оставим Кенигсберг

На разграбление Советам!

Я – Гитлер, Борман, Шелленберг,

Нет, Шиндлер… Валленберг при этом.

Я вымыл руки. Будь ты клят,

Каиафа, с клофелином схожий!

В плаще с подбоем я – Пилат.

И тот, распят который, – тоже…

Вдова и голуби

1

Начну Онегина размером.

Прочтя «Тамбовскую жену»

Михаил Юрьича, примеру

Последую. Авось, рискну.

А впрочем, кто же в строфы эти

Не замыкал, как бюст в корсете,

Свободный стих и блажь строки?

Что, мол, не боги жгут горшки…

И кто ж, округлость рифм лаская,

Ночами с чаем не корпел?

И славу сам себе не пел?

Или накаркивал… Тот знает.

Но главное – найти сюжет,

Пристойный сих преклонных лет.

2

Зане известно: форма эта

Предполагает с давних пор

Живое знание предмета:

Еда, погода, разговор,

Вино, вместительность дормеза,

Покрой штанов, длина отреза,

Куда с утра ложится тень,

И что почем в базарный день.

И не фантазий прихотливых,

Додумок из иных эпох

Размер сей требует. Не плох

Он при рассказе. Но счастливый

Лишь тот, кто пишет без свечей,

И мука он – для рифмачей.

3

Я отношусь, увы, не к первым,

А посему, скрипя, начну

Про то, что знаю лишь наверно.

Но не про верную ж жену?

Про то, что было в юны лета,

Не вспомню и под пистолетом.

Признаться, часто невдомек

Мне поутру, куда я лег.

Какими торными путями

Гулял? И где мой кошелек? –

Лишь стыд пронзает до кишок.

С кем пил? Простите, если с Вами…

Пардон. Леплю вчерашний бред.

Сюжет… Подайте мне сюжет!

4

К примеру. Как-то на Гудзоне

Вдова прелестная жила,

Любила пиццу-пепперони,

Китайский суп. И не ждала

От жизни бурных приключений.

Под вечер, лежа на постели,

Проверив все замки дверей,

Канал смотрела про зверей.

Поскольку ей вполне хватало

Себя. Да и пивка глоток

Давал душе покой и толк,

Шесть банок в день ей доставало.

Она любила «Баллантайн»,

Из этого не строя тайн.

5

Вдову именовали Тисса,

Она жила на госбюджет,

И, в прошлом будучи актрисой,

Изображала много лет

На интервью раз в год недуги:

То скособочит ноги-руки,

То глаз закатит в потолок,

То сердца выкажет порок.

Тем город не обременяя

(Не то – иной миллиардер

Иль кто-то из его мегер),

Она – как пташечка лесная.

Костюм меняла лишь порой

В Thrift Store на Семьдесят второй.

6

Она глядеть любила в небо,

На облаков и звездный ход,

И небоскребов вид свирепый

Ей в том не доставлял хлопот.

Они росли, как баобабы,

Корнями цепкими, как крабы

Вгрызаясь в вековой гранит,

И в каждом баобабе – быт.

А у домишек ниже ростом,

В щелях у крыши и в стенах

Там жили тыщи божьих птах.

(При чем тут «птица мира»?) Просто

Любила Тисса голубей.

Тут, к слову, слово – воробей.