Текст книги "Дубровский: по мотивам фильма «Дубровский»"

Ни деньги, ни социальное положение никогда не разделяли их, и Кирилл Петрович был уверен, что между старыми друзьями можно все. Ну, или почти все. И так в общем-то и было все четыре с лишним десятка лет дружбы двух однополчан – сначала молодых советских офицеров, потом взрослых женатых мужчин и, наконец, пожилых людей, остро чувствующих приближающуюся старость, которая на самом-то деле уже наступила, просто на время затаилась и не торопилась себя проявлять. В юности мы остро переживаем любую радость и печаль, мы легко влюбляемся и быстро прощаем. К старости наши переживания не утрачивают своей остроты, но пропитываются горечью прожитых лет. И потому радости мы воспринимаем как должное, а обиды переживаем острее. Андрей Гаврилович больше не желал не замечать, пропускать мимо ушей и прощать ради старой дружбы. Всю свою долгую жизнь он считал, что дружба в первую очередь строится на взаимоуважении, и теперь не столько думал, сколько чувствовал, что если Троекуров из детского упрямства готов перечеркнуть десятки лет, связывающие их обоих, то и он вправе поступить так же.

– Если не пришлешь его ко мне, больше мне не звони никогда. Понял? – спокойно сказал Дубровский и дал отбой.

Он вытер лоб и снова принялся за дрова.

…После обеда зашел Николай Кузнецов, которого Андрей Гаврилович знал чуть ли не дольше, чем Троекурова. Некогда подчиненный Дубровского в танковом полку Западной группы советских войск в ГДР, Кузнецов вместе с другими офицерами части не пожелал сменить полную, как им казалось, смысла охрану советских рубежей от натовских ястребов на прозябание в тайге под Читой, куда их перебрасывали при выводе войск из теперь уже объединенной Германии. Внезапно размякшая советская власть не только обессмыслила их службу, но и практически бросила на произвол судьбы, толком не позаботившись ни о них самих, ни об их семьях. Переезжать в продуваемые сибирскими ветрами бараки из обустроенной части в Магдебурге под миролюбивую риторику Горбачева они не пожелали и разом вышли в отставку.

Андрей Гаврилович не без помощи старых армейских связей тогда сумел взять в аренду бывший советский совхоз неподалеку от своего старинного друга Троекурова, который обустроился в этих краях незадолго до него и поразительно быстро шел в гору. С собой Дубровский-старший позвал бывших сослуживцев, и офицеры элитных частей советской армии с готовностью последовали в новую для них сельскую жизнь за своим командиром – теперь уже председателем загибающегося совхоза, который надо было вытаскивать из пьянства и разрухи. Выбирать тогда особенно не приходилось, но спустя годы никто из них не пожалел о такой перемене в их судьбах. За первые десять лет они наделали по неопытности кучу ошибок, выучились на них и теперь жили пашней и скотиной – не густо, не пусто, то алтын сберегли, а и рубль потеряли.

– Дело есть, Андрей Гаврилыч, – Кузнецов сразу же сел за стол, не разувшись и не сняв свою неизменную шляпу с загнутыми вниз полями.

Егоровна налила им чаю, и Кузнецов принялся за обстоятельный доклад про оборудование для фермы, давным-давно оплаченное и наконец-то доставленное и распакованное. Дубровский молча слушал. В голову ему вдруг пришла неприятная мысль, что ссора с Троекуровым несет последствия не только для него, но и для всей деревни. В тот момент он и не подозревал, насколько был прав.

Они допили чай и засобирались. Кузнецов с легкой ленцой в голосе расписывал новые молотилки и веялки – уже распакованные, они стояли в ангаре и ждали, когда Андрей Гаврилович приедет на них полюбоваться.

– Слушай, Коля, – уже сев в машину, решительно начал Дубровский, рассудивший, что решить все нужно прямо сейчас. – Это все хорошо, но тут такое дело. Надо перекредитоваться. Или придется технику вернуть.

– Зачем это, Гаврилыч? – удивился Кузнецов. – Ты чего? Нам же зубы на полку тогда просто…

– Значит, на полку, – в этот раз джип Дубровского завелся с пол-оборота. – Я так решил, Коля. Я кредит брал под поручительство…

– Знаю, Троекурова, и что?

– Так вот, все. Не хочу больше в долгу у него быть.

Андрей Гаврилович ожидал, что Кузнецов сейчас заведет шарманку в духе «я же говорил» – тот испытывал к Троекурову нечто вроде неприязни с первого взгляда, которая, правда, за тридцать лет не вылилась во вражду, потому что Кирилл Петрович не находил нужным обращать внимания на «штабную обслугу» Дубровского. Кузнецов же презирал Троекурова молча, не позволяя до поры своему презрению перерасти во что-то более серьезное.

За окном замелькал придорожный кустарник, медленно перерастающий в лес.

– Посрались, что ли?

– Не поладили мы с товарищем, – нехотя сказал Дубровский. – И такое бывает. Так что… – рассеянно начал он и замялся, раздумывая о том, что же теперь говорить. – Ну, ничего, может, займ какой в банке получится… Придумаем…

– Понял, – ответил Кузнецов. – Выкрутимся, не впервой.

– Куда мы денемся.

За поворотом показалось поле, на краю которого отчетливо чернели высокие сосны с разлапистыми верхушками. Дубровский с удивлением заметил какое-то движение под деревьями – несколько человек крутились вокруг крайней сосны, а их перекрикивания, из-за ветра звучащие бессмысленным набором гласных, доносились аж до машины.

– Глянь, Коль! Это что еще такое? Наши гуляют?

Ответ не заставил себя долго ждать – в следующую же секунду сосна медленно покосилась, зависла в таком положении на пару мгновений и стремительно ухнула на опушку.

Дубровский, ни слова не говоря, свернул прямо в поле. Джип тряхнуло, Кузнецов вцепился в сиденье. Андрей, сжав челюсти, упрямо жал на газ, не давая машине застрять в раскисшей под неглубоким снегом грунтовке. Около сосен, перекидываясь короткими командами, суетились трое мужиков. Занятые очередной сосной – та уже, со скрипом, начала была заваливаться, – они не замечали приближающегося джипа.

Кузнецов, не дожидаясь Дубровского, первым выскочил из машины и вытащил из багажника карабин.

– Стоять! – крикнул он.

Первый мужчина вздрогнул и удивленно огляделся. Двое других, кряхтя, продолжали толкать подпиленный ствол. Кузнецов вскинул карабин.

– Вы кто такие? – спросил подошедший Дубровский.

Тут уже все трое замерли, испуганно глядя на направленное на них ружье.

– Да мы это… – начал было первый, подняв руки над головой. – Строители мы. Из Покровского. У Кирилл Петровича Троекурова строим.

Дубровский сглотнул. Он был рад, что карабин у Кузнецова: будь его воля, он бы выстрелил тут же и не задумываясь.

– Лес чей, знаешь?

– Не-а.

– Врешь, стервец, – сказал Дубровский прямо в лицо вору. – Знаешь! Мой лес.

– Да вот те крест, – выпалил строитель, подняв руку в варежке.

– Это Троекуров вас сюда заслал или сами догадались? – спросил остальных Дубровский.

Те начали вяло оправдываться.

– А брехать тебя кто учил? Тоже Троекуров? У него леса вона сколько. А вы в дальний решили? Ну, чтоб работенки побольше, чтоб везти подальше, да?

Строители примолкли, косо глядя друг на друга в надежде, что кто-нибудь выдумает достойное оправдание.

– Чего делать будем, Андрей Гаврилыч? – раздался голос Кузнецова, который так и стоял со своим ружьем.

«Вот же ж сукин сын, – подумал Дубровский. – Нет, так просто они отсюда не уйдут. Если Троекуров хочет войны – он ее получит». Недолго думая, Дубровский вынул из брюк армейский ремень с тяжелой пряжкой.

Кирилл Петрович мрачно уставился в телевизор. Там крутили какую-то передачу о животных, но он не слушал, погруженный в собственные мысли. Вчера, после разговора с Дубровским, Троекуров долго смотрел на мобильный в своей правой руке, ожидая, что старый дурак одумается и перезвонит через пару минут. Но этого не произошло – ни через полчаса, ни через час.

Троекурова настигло неприятное чувство, что все в его жизни внезапно вышло из-под контроля. Родная дочь словно и не замечает его, все общение – пара слов о погоде за завтраком и ужином. Окружение Кирилла Петровича составляют люди, с которыми он, будь его воля, и за один стол бы не сел. Взять, к примеру, Ганина – премерзкий тип, за такими только глаз да глаз, зазеваешься – а он уже подножку выставил. А тут еще Дубровский вздумал корчить из себя гордеца.

– Там Ганин пришел, видеть вас желает, – в дверях стоял управляющий поместьем Алексей. Нехотя Троекуров поднялся, и на пару мгновений у него закружилась голова. Стало душно.

Ганин топтался посреди столовой – его лица не было видно за громадной охапкой ярких цветов, сложенных в пышный букет, который он сжимал в объятиях.

– А, это ты? Ну, здравствуй, коль не шутишь. Мы уж позавтракали, не обессудь, но чаем тебя напою.

Ганин смешно выглядывал из-за своего букета. Заговорив, он тут же начал отплевываться – листья лезли ему в рот.

– Да нет, Кирилл Петрович, я на минуту. Работа, знаете ли, работа.

Троекуров оглядел его с головы до ног – на Ганине был нелепый костюмчик с серебристым отливом, а волосы он зализал.

– Хотел цветочки вот завезти… для Марьи Кирилловны…

– С чего это вдруг? – спросил Троекуров. От одной мысли, что Ганин имеет виды на Машу, ему стало тошно.

– Ну, знаете… Такая девушка… Кому еще цветочки, как не ей…

– Да? – нахмурился Троекуров. – Смотри у меня, – и он погрозил пальцем.

Ганин тут же уловил в его полушутливом тоне знакомые угрожающие интонации.

– Да что вы, Кирилл Петрович. Я просто… Знаки внимания… К семейству вашему…

– Ладно, ладно. Проходи.

Троекуров, кутаясь в халат, направился к бильярдной, как вдруг перед ним снова возник Алексей, почему-то с крайне озабоченным лицом.

– Кирилл Петрович, виноват. Можно вас на минуточку?

Ганин застыл посреди пустой прихожей, не понимая, куда пристроить букет.

Троекуров вышел на крыльцо. Алексей молча стоял за его спиной. На снегу, опустив головы, топтались трое работяг, придерживая спадающие штаны руками. Завидев хозяина, они совсем потупились и еще сильнее вцепились в свои обноски.

– Это что еще такое? – гаркнул Троекуров, разозленный тем, что его отрывают от дел по пустякам.

– Ребята наши, строители, – с плаксивой интонацией подсказал Алексей.

– Вижу, что строители, – ответил Троекуров.

– Сосны валили, под баню, – продолжил рассказ Алексей. – Вы же сами запретили им свой лес рубить. А там рядом… Ну они и залезли… в кистеневский.

– И? – нетерпеливо спросил Троекуров, которому не терпелось вернуться в дом.

– Поймали их. Андрей Гаврилыч самолично поймал. И выпорол, как школьников.

Троекуров усмехнулся. Ай да сукин сын Дубровский. Невольное восхищение вытесняло должный гнев. Нет, не зря они были с Дубровским товарищами столько лет. «Что же это? – подумал Троекуров. – Что за театр?»

Выпоротые работяги тупо смотрели себе под ноги и выглядели жалко.

– И без ремней домой отправил, – снова запричитал Алексей. – И сказал еще… Что сказал, повторите, – обратился он к строителям.

Те переглянулись. Никто не решался заговорить первым.

– Ну? – рявкнул Троекуров.

Все трое вздрогнули, а один чуть не выпустил штаны.

– Сказал, – заговорил тот, что был выше всех, и сглотнул. – Сказал, барину своему передайте: в следующий раз и его выпорю. Штаны спущу и по голой жопе. Как вас.

Его товарищ, стоявший справа, тут же громко заржал.

– Что-о? – взревел Троекуров. Восхищение от проделки Дубровского как рукой сняло – Кирилл Петрович хотел еще что-то сказать, но захлебнулся от гнева. Управляющий за его спиной притих, ожидая распоряжений.

– Рассчитать их и по домам. Свободны! Слышали?!

Троекуров быстро миновал прихожую. Перед глазами у него плыло, уязвленное достоинство требовало немедленного отмщения.

Ганин нашелся в бильярдной. К его пиджаку прилип влажный зеленый лист от букета, а в деревянных пальцах он неумело сжимал кий. Троекуров оперся о стол и глубоко вздохнул, пытаясь вернуть себе ясность мысли.

– Все в порядке, Кирилл Петрович? – робко спросил Ганин, откладывая кий.

– Наглец, – сплюнул Троекуров, уставившись в зеленое сукно. – Свинья! Ишь чего выдумал!

– Вы про кого, Кирилл Петрович? – прошептал Ганин, боясь, что это он со своим букетом вызвал такую реакцию.

– Про кого! Про кого! Про Дубровского, про кого же еще! Учить меня вздумал!

Ганин тут же расслабился и обмяк, задумавшись.

– Так, может, наказать его? – сказал он уже совсем другим тоном.

– Ты о чем? – спросил Троекуров.

– Есть способы… Проверочку ему устроить – раз плюнуть. Кистеневка-то его прямо на Волге стоит, у самой воды, – раздумчиво сказал Ганин. – Бизнес же у них там. Мало что живут, так они же еще и ферму держат. Сеют чего-то, пашут, выращивают, коровы, то-сё. У воды ж прямо. Наверняка без соблюдения. С нарушениями… Так вот – можно проверить…

Троекуров взял со стола кий. И правда – почему бы не проверить? Если Дубровский решил таким образом попрощаться, то и Троекуров в долгу не останется. Склонившись к бильярдному столу, Троекуров ударил по шару так сильно, что на сукне осталась отметина, а сам шар принялся метаться по столу, снова и снова отражаясь от бортов.

У самой реки была припаркована бордовая «Нива» – будто пятнышко гнили на белом снегу. У самого уреза воды два человека в форме цвета хаки с самого раннего утра замеряли что-то, громко перекрикиваясь. С дороги за ними наблюдали Кузнецов с Петькой – сыном Егоровны, безусым парнем с щербатой улыбкой. Он вырос в Кистеневке и другого дома никогда и не знал.

– «Облприроднадзор», – едва не сбившись в месиве согласных, Петька прочитал надпись на дверце замызганной грязью машины. – Меряют все, дядь Коль. Я им говорю – чего меряете? А они мне: «Внеплановая проверка, не твое дело». И дальше мерить.

Кузнецов не ответил, молча глядя на темные фигуры из-под полей своей шляпы.

Дубровский стоял на крыльце своего дома и тоже смотрел – и в груди его с каждой минутой разрасталось дурное предчувствие. Андрей Гаврилович уже начал жалеть, что ввязался в эту склоку с Троекуровым: одно дело, когда потери несет он один и его собственная гордость, другое же – когда за его ошибки платит вся деревня. А то, что платить придется, – это и ежу было понятно: просто так геодезисты на берегу не появляются, чего себя обманывать. Он вытащил мобильный, и, не отрывая взгляда от происходящего на берегу, набрал номер, по которому он так редко звонил. Протяжные гудки в трубке, казалось, звучали вечность.

– Это я… – начал было Андрей Гаврилович, когда с той стороны вдруг наступила тишина.

Однако это был всего лишь автоответчик.

– Вы дозвонились до Владимира Дубровского, – раздался механический голос сына. – Пожалуйста, оставьте сообщение.

Андрей Гаврилович не стал ничего говорить. Один из людей на берегу развернул карту, сверился с чем-то и черкнул в блокнот пару слов.

Телефонный звонок застал Троекурова за чаем. Ночью он плохо спал – его мучили странные мысли и непонятно откуда взявшееся острое ощущение одиночества. К рассвету в груди закололо так, что он поднялся, чтобы налить себе выпить. Заснуть снова ему не удалось, он так и промаялся до самого завтрака.

– Как пообещал, – торжественно начал Ганин. Троекуров, зажав трубку плечом, подлил себе молока в кофе. – Все готово. Теперь решение за вами. Как дадите отмашку – дело в производстве. Считай – пропало.

В первое мгновение Троекуров не понял, о чем речь. Но следом в голове вспыхнуло воспоминание о предыдущем их разговоре. Троекуров зачем-то заглянул в чашку, будто наделся найти там ответ на терзающий его вопрос. Переступать черту или нет? Перечеркнуть ли стародавнюю дружбу из-за глупой и мелкой ссоры? Конечно же, Андрей Гаврилович сам виноват и буквально напрашивается, да и задетая гордость не давала забыть о себе, но если ответить Ганину: «Да», то пути назад уже не будет. Никогда не будет.

– Быстро ты, Петр Олегыч, все обтяпал. – Троекуров расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Бессонница дала о себе знать – комната была словно в тумане. – Ловко у тебя все…

– Да что я. Все – закон… – ответил Ганин, и Троекуров буквально увидел эту липкую подобострастную ухмылку на его бледном взмокшем лице. – Кирилл Петрович, вы подумайте. А надумаете – мне сразу отмашечку. Хорошо? Договорились. И Марье Кирилловне от меня…

Но Троекуров уже повесил трубку. Мысли роились и зудели в затылке. Он попытался рассмотреть все плюсы и минусы сложившейся ситуации, но перед глазами стояло лишь решительное лицо Дубровского в красных пятнах от гнева. Сейчас оно отнюдь не казалось смешным. Троекуров доковылял до буфета и налил себе выпить. Успокаивающее тепло мгновенно разлилось по телу, и стало как-то полегче. Кирилл Петрович опустился на диван, сжимая рюмку в руке. На лестнице раздались чьи-то шаги.

– Маша? Маша! – наугад позвал Троекуров.

Эта двадцати с чем-то лет девушка составила бы счастье любого европейского модельного агентства, если бы ее лицо не было затуманено той усталостью, которая так характерна для красавиц, скучающих от предопределенности своей судьбы. После частной школы и трех лет в лондонском университете, где Маша изучала что-то невнятно гуманитарное на стыке моды и социологии, она, несмотря на обилие мужского внимания и наличие двух не завистливых до чужой красоты подруг (что, согласитесь, уже немало для привлекательных девушек), вдруг впала в тоску и вернулась к отцу. Проведенные в Англии годы сделали ее тем, что японцы называют «кикоку-сидзё», говоря о детях, которые долго жили за границей: манерами, привычками и вкусами она была англичанкой, а характером (или, как теперь принято говорить, «менталитетом») – русской. Как известно, русским красавицам, которых природа наградила умом, а родители – образованием, трудно найти себе подходящую компанию в провинции, а уж таким белым воронам, как Маша, – и подавно. Она отчаянно страдала от одиночества и невозможности найти себе достойное применение, а потому почти все свободное время либо читала, либо каталась верхом. Вот и сейчас она уже стояла затянутая в костюм для конной прогулки.

– Что? – она тряхнула своей вороной гривой.

– Подойди. Посиди с отцом.

Она посмотрела на него с удивлением, но с места не сдвинулась.

– Что случилось? – спросила Маша. – С дядей Андреем поссорился?

Троекурову вдруг показалось, что Маша, еще не зная толком, что происходит, уже обвиняет его.

– Хочешь, помирю вас? Прямо сейчас?

В ее голосе звучало искреннее желание помочь и какое-то неуместное снисхождение, словно она видела в них с Дубровским всего лишь двоих детей, не поделивших игрушку. Это почему-то привело его в бешенство.

– Так, уйди от греха! Ступай, все! Не зли! – заорал Троекуров. Маша повела плечами, будто говоря: как хочешь. Она молча взяла штоф со стола и направилась к коридору.

– Бутылку оставь! – крикнул Троекуров дочери в спину. Она поставила бутылку на полку у двери и вышла. Кирилл Петрович посидел немного, а потом достал мобильный и набрал номер. Трубку сняли мгновенно.

– Троекуров… Слушай, кто судья?.. Понял. Ну, тогда я спокоен. Нет-нет, я сам с ней поговорю, – на одном дыхании сказал Кирилл Петрович, чтобы уже не дать себе передумать. Ганин с удовольствием разъяснял, что к чему, уверяя Троекурова, что дело, считай, уже сделано. А Кирилл Петрович уже и не слушал его. Путь назад был отрезан.

По пластиковому окну районного суда ползала муха.

– Суд рассмотрел иск Облприроднадзора к собственникам жилых и нежилых построек в поселке Кистенёвка. Приняв во внимание обстоятельства дела, ходатайства сторон и результаты независимой экспертизы, именем Российской Федерации суд постановил: в соответствии со статьями шестнадцатой, сорок девятой, пункт два, и пятидесятой Земельного кодекса Российской Федерации и положениями Гражданского кодекса Российской Федерации земельный участок с кадастровым номером…

Дубровский сосредоточенно наблюдал за мухой и, казалось, даже слышал ее жужжание – назойливое и безостановочное. Судья, женщина с рыхлым подбородком, говорила без всякого намека на интонацию.

Приглашение в суд Дубровский получил вчера утром – и не письмом. Утром, когда не было еще и полудня, в дверь постучал приземистый человек в неопрятном костюме, дал подписать повестку и ласково сообщил – мол, так-то и так-то, надо явиться.

На суде найденная Кузнецовым адвокат пыталась было вставить пару слов, но без толку. «Все было решено еще тогда, – думал Дубровский, – в тот момент, когда я повесил трубку, не дослушав Троекурова». Ордена, пришпиленные к его форме, тянули вниз, к самому полу, к самой земле. Муха оторвалась от окна, покружила над сидевшими в зале и поползла по столешнице.

– Решение суда может быть обжаловано в установленные законодательством сроки, – припечатала судья и обвела публику взглядом исподлобья. Не услышав возражений, она ударила молотком. Муха вновь поднялась в воздух, а Андрей Гаврилович вздрогнул.

Он смутно помнил, как попал домой. Проглотил приготовленный Егоровной обед, не замечая, что ест. Егоровна, кусая тонкие губы, наблюдала за ним и даже пыталась разговорить, но слова не шли тоже.

Унижения на этом не закончились. На следующее утро в Кистеневке появилась черная, словно гробовозка, машина и остановилась прямо у дома Дубровского. Некто в коротком полупальто вылез наружу, прошел по двору, сопровождаемый взглядами местных, которые моментально поняли, что сейчас решается их судьба, и постучал.

Дубровский самолично открыл дверь и уставился в подсунутую ему под нос бумагу.

– Ты еще кто? – просипел Андрей Гаврилович.

– Я с ним, – просто кивнул человек на машину. Уже знакомый по прошлому визиту судебный пристав, выдав довольно дружелюбную ухмылку, приветственно взмахнул рукой.

Андрей Гаврилович неопределенно кивнул под впившимися в него взглядами односельчан и исчез в доме. Терять ему все равно было нечего – ружье как влитое легло в руки, а ужас, отразившийся на лице водителя и пристава, успевшего перебежать от машины к крыльцу, был восхитительно комичен. Дубровский бы даже рассмеялся, не будь во рту так сухо. В толпе у забора кто-то ахнул. Все как один сделали шаг назад.

– Андрей Гаврилыч, – прокричал пристав, срываясь на визг, – не дурите!

Дубровский молча опустил ружье и выстрелил в машину. И еще раз. Стекло у водительской двери с хлопком осыпалось на землю. Толпа, будто единое существо, содрогнулась и снова попятилась. Пристав тихо матерился.

– Так и передай ему, – сказал Дубровский и растянул рот в улыбке.

Водитель спиной попятился к машине, за ним, пригибаясь, бросился и пристав, крича Дубровскому:

– Тебе к судье надо, а не нас тут пугать. У меня исполнительный! Лист! Понял?! – И уже из машины добавил: – Сидите, блин, здесь, как паралитики. А судья тоже человек! Тоже есть хочет! В город, говорю, тебе надо!

Толпа расступилась. Все смотрели вслед удаляющемуся автомобилю.

Единственное, чего сейчас хотел Андрей Гаврилович, это чтобы его хоть ненадолго оставили в покое. Жизнь расползалась под пальцами, будто кусок истлевшей ткани. Он почуствовал, что так устал, что, войдя в дом, немедленно лег и сам не заметил, как заснул и проспал до самого обеда.

Андрей Гаврилович сел на кровати, помассировал закрытые глаза и стал собираться. На комоде у кровати стоял чугунный бюстик Пушкина, бог весть когда подаренный ему сослуживцами в знак чего-то там. Пушкин укоряюще глядел из-под излишне густых бровей, похожий на злобную карикатуру на самого себя.

Кивнув зачем-то бюсту, Дубровский открыл шкаф и содрал с вешалки свежую рубашку, оделся. Обмотал вокруг шеи галстук, кое-как, дрожащими пальцами, завязал его. Надел приличные ботинки, причесался, долго смотрел в зеркало в свои красные, воспаленные бессонницей последних ночей глаза. Веки истончились, словно сделанные из пергамента, а щеки запали. Борода росла какими-то клочьями. Кивнув себе напоследок, Дубровский опрокинул Пушкина набок и из дырки в донышке отливки извлек заначку – завязанный канцелярской резинкой рулончик долларов, сунул их в карман и вышел вон.

Дорога до города не отняла у него много времени. Рулончик денег во внутреннем кармане пиджака упирался в самые ребра. Найдя нужный дом, Дубровский поднялся вверх по лестнице – кнопка лифта горела, сама же кабина застряла где-то между этажами.

Открыли не сразу – сначала в квартире послышалось какое-то копошение, что-то упало, а потом дверь распахнулась. На пороге стояла судья в махровом халате. Волосы судьи были зачесаны назад, открывая легкие залысины. Она вопросительно вылупила глаза, что придало ей сходство с совой.

– Андрей Гаврилыч? – ухнула она. – Неожиданно.

Дубровский зашарил во внутренностях пиджака. Судья, которая уже раз в сотый видела такую сцену, правда, в исполнении других людей, смотрела на него выжидательно. На ее лице образовался пяток складок – видимо, это была улыбка.

– Ну, что вы молчите, Андрей Гаврилыч? – чрезвычайно довольным тоном сказала судья. – Я замерзну здесь стоять, – и отошла, приглашая Дубровского зайти.

Коридор был обклеен обоями с мелкими фиолетовыми цветочками, каких, наверное, не существовало в природе.

– Вот, – произнес Дубровский, протягивая деньги. – Это вам.

– Что это? – судья распахнула глаза в деланом удивлении. У нее довольно плохо получалось сдерживать восторг – казалось, с минуты на минуту она буквально запоет. – За кого вы меня принимаете, Андрей Гаврилыч?

Дубровский не мог поднять на нее взгляд и изучал криво приклееные обои.

– Помогите нам, – бесцветным голосом сказал он. – Ведь поселок все-таки. Люди.

Судья цокнула языком, буравя глазами деньги в ладони Дубровского. Она уже не могла прятать то искреннее наслаждение, которое приносила ей вся эта ситуация.

– Офицер, а что себе позволяете, – сладко отчеканила она, разыгрывая первый акт комедии, которая обыкновенно заканчивался к обоюдному удовольствию занятых в ней действующих лиц. Но Андрей Гаврилович плохо знал свою роль. Он задохнулся, и, сжав в кулаке деньги, выскочил на площадку, откуда чуть ли не кубарем скатился вниз по лестнице. Судья слушала, как он, перепрыгивая через ступеньку, несется прочь, и только с тяжелым хлопком двери на улицу, разочарованно вздохнув, закрыла свою.

На улице уже совсем стемнело. Дубровский сел в машину и резко тронулся с места – ему хотелось поскорее оказаться дома. Ему все чудилось, что окружающий его мир ускользает куда-то, а сам он проваливается в прокисшую темноту. По лбу ползли капли пота, он дышал так тяжело, что в машине запотели стекла. Андрей Гаврилович до ломоты в пальцах стиснул руль, стараясь удержаться на поверхности, когда грудь прошила едкая боль. Горло свело в спазме. Впереди вдруг вспыхнули фары автомобиля, раздался оглушительный гудок, и Дубровский резко свернул направо, в последний момент успев избежать столкновения. Машина подпрыгнула, скатываясь в кювет, в глазах его потемнело так стремительно, будто кто-то выключил лампочку. Пальцы Андрея Гавриловича разжались, пространство поплыло, и густой сумрак, набившись в салон автомобиля через разбитые стекла, смежил веки Дубровского-старшего.

За окном летел ночной город – свет мешался с тенью, холодный воздух просачивался сквозь щель приоткрытого окна. Чтобы не заснуть, Владимир Дубровский сделал музыку громче.

Бессонница мучила его уже которые сутки. Владимиру казалось, что во всем виновата погода – зима в этом году выдалась слякотной и серой, особенно в столице. Он уже и не помнил, когда в последний раз чувствовал себя таким усталым. Днем Владимира все время клонило в сон, а ночью он не мог сомкнуть глаз, до самого будильника изучая длинную трещину, пересекающую побеленный потолок его недавно отремонтированной квартиры.

Вспыхнул красный, заставив Дубровского резко затормозить, так что с торпеды на резиновый коврик упала пара кожаных женских перчаток. На Садовое кольцо хлынул поток машин из прилегающей улицы.

Владимир, прищурившись, посмотрел на перчатки. Наверняка Ларины. Она вечно все забывает – свои вещи у него в машине, ключи от дома на крючке в прихожей, назначенный Дубровским час встречи, всё.

Веки были тяжелыми, словно из свинца, хотелось закрыть глаза хоть на минуту, но тут сзади раздался прерывистый автомобильный сигнал. Владимир вздрогнул и оторвался от перчаток – красный свет давно уже погас, и за машиной Дубровского образовалась небольшая пробка. Сзади, кажется, даже что-то кричали, но громкая музыка перекрывала все. За окном переливался светодиодами ядовито-зеленый крест аптеки.

У ресторана в переулке у Тверской Дубровский припарковался, пригладил растрепанные волосы и вылез из машины. Внутри играла какая-то попсовая песня, у бара, пьяно переминаясь с ноги на ногу, пританцовывали несколько девиц. В молодой женщине, привалившейся к барной стойке, Дубровский узнал Лару, что вообще-то было не так просто, поскольку еще вчера она была эффектной шатенкой, а сегодня выступала в роли не менее эффектной блондинки. С Ларой Владимир уже четвертый месяц крутил роман, пикатности которому придавало ее вялотекущее замужество за норвежцем-нефтяником, по целым месяцам пропадавшим в командировках где-то за полярным кругом. Она скучала всю свою сознательную жизнь, а весь последний час – в этом заведении. Заметив Владимира, Лара напоказ отвернулась, обиженная его опозданием.

Владимир подошел к ней, одновременно оглядываясь в поисках женщины, ради которой он, собственно, и явился в этот ресторан, вместо того чтобы вызвонить Лару прямо к себе домой. Он обнаружил ее почти сразу – Елена Викторовна сидела в самом углу и выделялась на фоне остальной публики, состоящей в основном из подвыпивших минигархов и их напомаженных юных спутниц.

Лара с преувеличенным интересом изучала плакат, висящий над баром, когда Дубровский поцеловал ее в пахнущие табаком светлые волосы.

– Давно ты тут? – спросил он.

Она промолчала, так и не соизволив повернуть к нему головы.

Что ж – ее право.

– Я сейчас, быстро. Подожди меня, – сказал Владимир, наспех погладив Лару по руке, и направился к столику в углу.

Елена Викторовна, юрист средних лет, явно относилась к тем работающим женщинам, чья карьера после окончания университета с красным дипломом имела все шансы стать блестящей, не свяжи они себя узами брака с мужчиной, который понимал равенство полов таким образом, что его несчастная жена должна, проработав положенные восемь часов в офисе, нестись домой и там обеспечивать главе семьи устроенный быт, сытую кормежку и занимательную беседу.

Нет ничего удивительного в том, что замученные этой рутинной сменой офисной и домашней работы, такие женщины стремятся как можно скорее родить, чтобы несколько изменить устоявшиеся порядки. Но порядки не меняются – сначала первый, а довольно скоро и второй ребенок становятся их и только их ответственностью вслед за работой и домашним хозяйством. Проходит совсем немного времени, и такая жизнь вытравливает всякий интерес к новому, лишает этих молодых и талантливых женщин всякой свободы маневра и куража. Спустя несколько лет они смиряются, находят работу хоть и по профилю, но без вских перспектив для профессионального роста, и честно исполняют ее до самой пенсии, не получая ни повышений, ни признания.