Текст книги "Дубровский: по мотивам фильма «Дубровский»"

Пальцы Дубровского задрожали, а сам он даже не побледнел, а пожелтел.

– Все-все, – успокоил его Троекуров. – Молчи… Не психуй, погорячились мы оба. Ну и ты, конечно, хорош, – сказал он буднично, словно они сидели в гостиной троекуровской усадьбы после удачной охоты. Сказал так, словно все было абсолютно нормально. Бутылка водки, должная привнести в их встречу еще больше «нормальности», тут же была тоже отложена на комод. Троекуров вдруг увидел в ней нечто болезненно нелепое и неуместное. Как ему только в голову пришло принести умирающему Дубровскому эту чертову бутылку? О чем он вообще думал?

Серый рот Андрея Гавриловича исказился – он пытался что-то сказать.

– М-м-мра… – зашептал он, но даже на единое слово сил не хватало.

– Что говоришь? – наклонился к нему Троекуров.

Старик открыл веки. Белки залила нездоровая желтизна, глаза были мутные, как у умалишенного.

– М-мразь, – отчетливо проговорил он.

Троекуров резко распрямился и сжал губы.

– Дурак ты, Андрей Гаврилыч, – подумав, сказал он. – Дураком родился, дураком жил, дураком и…

Но закончить не успел – Андрей Гаврилович сжался в конвульсии, захрипел, глаза его потеряли осмысленное выражение и закатились.

Он пару раз втянул ртом воздух с неприятным свистящим звуком, точно кто-то душил его, и в следующую секунду совсем затих.

– Андрей! – Троекуров схватил Дубровского за плечи и тряхнул – тот оказался удивительно тяжелым.

– Прости, Господи, – сказал Кирилл Петрович, глядя в мертвые глаза. Он дотронулся до лица покойника и бережно опустил тонкие веки.

Бросив последний взгляд на друга, Троекуров, стянув с комода бутылку, вышел.

– Иди туда, – обратился он к Егоровне, все еще стоявшей у плиты. – Ты нужна…

Владимир нетерпеливо кружил по комнате, то и дело выглядывая в окно. Кузнецов курил сигарету за сигаретой, обдавая дымом врача, который каждый раз морщился, но претензий, видимо, не предъявлял.

Троекуров, понурив голову, вышел на крыльцо, сказал что-то врачу и Кузнецову, после чего врач поспешно скрылся в сенях. Владимир, все это время сидевший на кухне, завидев напряженную спину врача, бросился за ним в спальню отца. На пороге ее он столкнулся с Егоровной – она без слов повисла у него на шее, давя в себе всхлипы. Врач посторонился, предоставляя Владимиру право пройти первому. Дубровский толкнул тяжелую дверь. Отец все так же, с закрытыми глазами, лежал на кровати, но вся его поза, заострившиеся черты лица и цвет кожи говорили о том, что его здесь уже нет. Мертв.

Владимир на ватных ногах доковылял до кровати, опустился на колени и прижался губами к все еще теплой, но ощутимо неживой руке отца. Пол скрипнул. Владимир оглянулся. Кузнецов впервые на его памяти стянул свою шляпу. Он постоял, глядя на покойника, около минуты и исчез, оставив сына наедине с телом отца.

Троекуров тем временем отгонял кистеневских детишек от «Хаммера».

– Ну полно вам, полно, – погрозил он пальцем мальчишке, взобравшемуся на капот. Мальчик улыбнулся щербатым ртом и спрыгнул на землю.

– Эй, – окликнули Троекурова.

Кузнецов с задранным подбородком оказался у него прямо за спиной.

– Володя к тебе не выйдет, – выдохнул он Троекурову в лицо. – Не хочет, – и добавил с веской и жаркой злостью. – Пошел вон отсюда.

– Что? – смешался Кирилл Петрович. Улыбка, предназначенная мальчику, мгновенно исчезла.

– Вон. Пошел. Сука, – отчеканил Кузнецов, вкладывая в эти три слова всю ненависть, накопленную им за много лет.

Троекуров отшатнулся, но тут же взял себя в руки, ответив Кузнецову с такой же ненавистью, к которой примешалась угроза:

– Зря ты так, майор. Зря.

Он отшвырнул в грязный снег стеклянный Калаш и тут же поскользнулся на льду. Кузнецов отозвался сдавленным смешком. Спина Троекурова тут же выпрямилась, деревянной походкой он направился к «Хаммеру». Вокруг него, то и дело припадая на передние лапы, кружила безродная деревенская собака – Троекуров пнул ее.

Под локтем Кузнецова проскочил Вася, младший сын Егоровны, – деревенский дурачок. На шее его болтались наушники плеера. Вася подхватил брошенный Кириллом Петровичем стеклянный «калаш» и, издавая вопли, отдаленно напоминающие пулеметную очередь, побежал за машиной. Собравшиеся у ворот люди молча наблюдали, как Вася, растолкав кистеневцев и оглашая окрестность своими радостными воплями, выскочил на дорогу. Одна из женщин, стоящих в первом ряду, вцепилась в руку своей соседки и вдруг протяжно, по-животному, завыла.

Похороны прошли тихо.

Отпевали Дубровского-старшего в местной часовне. Покойного тут знала каждая собака, так что в помещении было душно, а многим, из тех, кто пришел проститься с Андреем Гавриловичем, пришлось всю службу простоять во дворе. Сначала все шло тихо и гладко, но в какой-то момент священник с покрасневшим от пьянства кончиком носа вдруг забыл слова – то ли потому, что хорошо выпил накануне, то ли от горя. С минуту все молчали, даже хор, и именно в этот момент Владимир вдруг в полной мере осознал, что произошло. Тоска напополам с яростью комком встала у него в горле, а Кузнецов, заметив выражение лица Владимира, горько оскалился.

Андрей Гаврилович лежал в гробу, заваленный еловым лапником. И цветами – преимущественно комнатными, потому что иных в деревне достать было невозможно. Его восковое лицо было острым, а между бровей проходила глубокая морщина. Глядя на нее, Владимир тут же вспоминал о Троекурове, о его толстом лице, лучащемся сытостью, и Дубровского-младшего буквально передергивало от злости.

Процессия медленно прошла через все деревню. Владимир шел за гробом, а впереди бежали деревенские мальчишки. Замыкало шествие подобие почетного караула из пятерых солдат с ружьями и офицера, спешно откомандированных местным военкоматом.

В толпе то и дело кто-то всхлипывал, люди шептались, мужчины сочувственно хлопали друг друга по плечам. Всем было понятно, что что-то закончилось навсегда, осталось только понять, что именно.

Кузнецов, который предыдущим вечером, бродя по комнате из угла в угол точно волк, пересказывал Владимиру события последних дней, нес гроб. В отличие от большинства, он прекрасно знал, что смерть Андрея – лишь первое событие в цепочке, и не пройдет и дня, как подосланные Троекуровым люди вернутся. А что делать тогда – неизвестно.

…Земля на кистеневском кладбище промерзла – раскапывание могилы, казалось, длилось бесконечно, но домой никто не ушел. Люди терпеливо смотрели, как деревенские мужики спешно докапывают яму.

Владимир хотел сказать хоть что-нибудь, но слов не было. Он только разжал пальцы, и первый ком мерзлой земли ударился о крышку гроба.

Привалившаяся к плечу Владимира Егоровна дала волю слезам и вся забилась от рыданий.

– Прощай, Андрей Гаврилович. Пусть земля тебе будет пухом, – сказал Кузнецов, сминая в руках свою шляпу. Ветер ворошил редкие волосы на его голове.

Солдаты дали залп. Все было кончено.

После народ стал стекаться в деревенский клуб, где еще две недели назад Андрей Гаврилович вел очередное собрание. Длинный стол был уже накрыт – каждый кистеневец принес что-нибудь из дома. Из-за тесноты люди сидели бочком друг к другу. Владимир стоял у самого входа и безотчетно ощущал себя чужим – ведь все эти мужчины и женщины, казалось, знали его отца куда лучше, чем он сам.

Кузнецов, а следом за ним и другие по очереди поднимались, пытались что-то сказать и, не в силах найти нужных слов, синхронно выпивали не чокаясь. Владимиру же сказать было нечего. Он помнил отца из своего детства – как тот обучал его математике, как проверял его домашнее задание, как прощался с ним, когда отправлял на учебу, и еще ряд мелких и совершенно неважных сейчас эпизодов, которые в очередной раз заставляли Владимира подумать о том, что он, в сущности, так никогда и не познакомился по-настоящему с Андреем Гавриловичем.

К реальности его вернул телефонный звонок. В прострации, не глядя на экран, Владимир взял трубку.

– Да, Олег, – сказал он в ответ на стандартные соболезнования. – Спасибо.

Закончив с сочувствиями, Олег тут же напомнил, что Дубровский уже пропустил одно важное дело, завтра пропустит следующее.

– Да понял я, не дергайся, – отозвался Владимир. – Договор и файлы у меня, завтра вечером я буду в Москве. Давай. Да не провалим мы ничего, – отмахнулся он.

Владимир уже хотел бросить трубку, как вдруг его пронзила мысль, заставившая продолжить разговор.

– Олег, погоди! Олег! Слушай, ты у компьютера? Посмотри, какие там нормы по 16-й и 49-й Земельного. Можешь? Есть время? Хорошо. Я жду.

Олег что-то пробормотал в ответ, но отказывать не стал.

– Да-да. Я тут. Я так и думал. Слушай, скинь мне это по мылу, хорошо? Спасибо, Олег. Ну, всё, давай, до скорого. Да, да я понимаю, что не знал. Ну, всё. Давай. Давай.

Сомнения Владимира оправдались. Он всегда знал про Троекурова, что тот – человек со связями и при желании добьется всего чего угодно, но никогда не думал, что Кирилл Петрович способен на такую подлость.

Кузнецов махнул Владимиру рукой, приглашая сесть рядом. Тот послушался. Прямо перед ним между тарелками и рюмками стояла фотография отца. Он стоял на крыльце своего дома и улыбался, глядя в камеру, глядя прямо в глаза Владимиру.

Люди тихо переговаривались и ели, время от времени кто-нибудь брал слово. Какая-нибудь баба то и дело начинала всхлипывать, старики вспоминали молодость, а Слухай, муж Егоровны и давний друг Андрея Гавриловича, о чем-то тихо спорил со своим соседом Савельевым, который в кистеневском хозяйстве был главным механизатором.

– Ну зачем ему вся эта хрень деревенская? – сказал Слухай и немедленно выпил, отчего его испитое лицо приобрело живость. – Косилки, молотилки. Он городской, московский, загонит технику, и с концами. И правильно сделает. Ещё тачку себе новую купит.

– Не, не бросит, хорошая ж техника – ты б загнал? – причмокнул губами Савельев и почесал затылок. – И потом – мы, тоже… люди всё-таки. Не бросит он нас, – сказал он и усердно закивал головой.

– Вот ты чудак-человек, Ром, – усмехнулся Слухай без всякой радости. – Да кто ж его нанимал тебя пасти…

Савельев хотел еще поспорить, но тут Кузнецов постучал вилкой по стакану, призывая собравшихся к тишине.

– Ну давай, скажи хоть что-нибудь, – зашептал он Дубровскому на ухо.

Владимир поднялся и начал:

– Спасибо, – сказал он. – Спасибо вам… Что пришли. И вообще. Я просто хотел сказать, чтобы вы знали… Это еще не конец.

Люди жадно взглянули в его лицо. Савельев многозначительно ткнул Слухая под ребра.

– Я посмотрел бумаги из суда. Дело было проведено с нарушениями. Всё это незаконно, приговор незаконный. Мы будем бороться. Отец бы этого хотел… И выиграем.

По комнате пробежал шепоток. Владимир сел на свое место и внимательно посмотрел на фотографию отца, словно ожидая одобрения. Слухай только поморщился и на ухо сообщил Савельеву, что от этих слов толку мало.

– Ты это всерьёз? – Кузнецов поднял брови и налил Дубровскому еще водки.

Они выпили не чокаясь.

– Я считаю, что это реально, – ответил Владимир, перебирая в голове присланные Олегом документы.

Кузнецов хотел спросить еще что-то, но тут с улицы раздался шум. Кто-то перекрикивался и переругивался, потом раздался гул мощного автомобильного мотора и снова голоса.

На слякотной дороге, прямо у самого клуба, стоял небольшой автобус, а за ним – старый бульдозер с ковшом, полным грязного снега. Чуть дальше, у дома Дубровских, была припаркована хлипкая «Газель». Рядом с ней человек в форме, мрачно озираясь по сторонам, говорил что-то в рацию. Кистеневские высыпали на крыльцо – женщины тихо шептались, мужчины хмурились. Они тут же поняли, что к чему. Человек в форме, который, видимо, был тут командиром, широко махнул рукой, и из автобуса стали выбираться омоновцы в черных шлемах.

– Рассредоточиться! – рявкнул начальник. – Оцепить территорию!

Владимир протиснулся вперед и как был, без пальто, бросился к автобусу.

– Что здесь происходит? – спросил он.

Тусклое закатное солнце оставляло яркие блики на опущенных забралах шлемов. Командир ОМОНа не обратил на Владимира ни малейшего внимания.

– Ну что, доволен? – кричал он водителю «Газели». Тот испуганно вцепился в руль. – Говорил же тебе, засветло не успеем, нет, он в объезд всё равно пошёл!

Тут он оценивающе посмотрел на Дубровского и наконец-то удостоил его вниманием.

– У нас приказ начать принудительную эвакуацию населения и снос незаконных застроек.

– А бойцы зачем? Сами не управитесь? – с сарказмом спросил подоспевший Кузнецов. Он подошел к командиру отряда вплотную и без всякого стеснения уставился ему в глаза.

– Кто такой? Фамилия? – произнес начальник сквозь сжатые зубы.

Дубровский положил Кузнецову руку на плечо, но тот был пьян и уже завелся.

– Фамилию тебе? – выдохнул он омоновцу прямо в лицо. – Фамилия моя Кузнецов, Николай Степаныч, гвардии майор в отставке, 136-я танковая, 86-й год, Кандагар, Сангин, Герешк, Лашкаргах, представлен к государственным наградам, восемьдесят девятый год…

Кодманир ОМОНа только усмехнулся.

– Ланно-ланно, успокойся…

– …ранение грудной полости, запас с почестями по состоянию здоровья, – сказал Кузнецов и задрал подбородок. – А ты что скажешь? Ты кто такой? Гроза старушек с красными флагами?

Владимир снова дернул Кузнецова за рукав, но тот сбросил его руку. Лицо командира ОМОНа налилось красным. Дело шло к драке.

– Да ты… – с его губ слетали ошметки слюны.

– Эй, тихо, тихо. Полегче. Успокойся, Николай, – вклинился Дубровский. – Дай мне сказать. Капитан, это ошибка. Не можете же вы всерьез начать эвакуацию именно сейчас. Мы с похорон только…

Тем временем Савельев, до этой минуты стоявший без движения, скатился с крыльца и подбежал к ним.

– Гражданин начальник! – умоляющим тоном начал он. – Мил человек! У нас поминки тут, похороны – человека дорогого хороним, достойного, афганца. Отца вон его. Дубровского Андрея Гавриловича. Мужики, – обратился он к омоновцам у автобуса, – вы не люди, что ли?

– Да у меня приказ… – Командиру явно стало неловко.

– Тут похороны, – воздел руки к небу Савельев. – Понимаешь, чудак-человек? Чего вы, сейчас людей прямо из-за стола разгонять и эвакуировать будете? Поминки у нас. Ну?

– Ну зачем же из-за стола… – нехотя согласился капитан.

– Не по-русски как-то, – закивал Савельев. – Сядьте с нами. Выпейте. По-людски. Давайте. Помянем. Давай, ребят.

Командир ОМОНа в раздумьях поглядел на своих ребят. Те озирались по сторонам – они явно были не против предложенного Савельевым плана. Кузнецов, поняв, что драки точно не будет, исчез внутри клуба.

– Ну, вы всё равно же ночью сносить ничего не будете! Что вам сейчас, обратно поворачивать? Уже здесь заночуете, в ангаре. Там тепло.

Командир посмотрел на небо, потом снова на своих бойцов, на толпу перепуганных женщин у крыльца и махнул рукой.

– Ну, ладно. Раз такое дело. Ты меня пойми – я ж тоже не просто так. Приказ у меня…

– Приказ есть приказ, – согласился Савельев. – Но тут сам видишь…

Омоновцы тем временем уже стянули свои шлемы и, не скрывая радости, пошли к клубу. Широкоплечие и высокие, они казались слишком большими для маленького клубного помещения. Кузнецов мрачно рассматривал их со своего места.

Пока омоновцы ели, никто и не притронулся к тарелкам. Наступившая тишина была острой и враждебной. Омоновцы будто не замечали этого – они скребли ложками и пили водку, кто-нибудь из них то и дело довольно улыбался себе в кулак.

Дубровский сел рядом с Кузнецовом.

– Ишь ты, – процедил Кузнецов. – Стервятники.

– Ну, – начальник ОМОНа шмыгнул носом. – Помянем покойника, – и выпил залпом.

Две женщины, сидевшие с краю, молча поднялись и вышли. Егоровна, которая в воспоминаниях Владимира всегда была такой мягкой и гостеприимной, даже не пыталась скрыть злости. Она встала со своего места и стала собирать тарелки. Губы ее были сомкнуты в прямую линию.

– А ну, двинься! Расселся тут, как хозяин! – устало бросила Егоровна начальнику.

– Ты че, тётка? – спросил тот и плеснул себе еще водки.

– Какая я те тётка? Хозяйничают, как у себя дома! – она вцепилась в очередную тарелку и дернула на себя, но командир поймал ее за локоть.

– Эй, ты чего?!

– А ну, руки! – на глазах Егоровны заблестели злые слезы.

– В чём дело? – холодно поинтересовался Дубровский.

Командир ОМОНа поднялся во весь рост, не выпуская руки Егоровны. Та уже начала всхлипывать.

Кузнецов вскочил, будто бы только и ждал этого момента. Омоновцы замерли и даже перестали жевать.

– Прилично ведите себя! – сказал Дубровский.

– Да что я ей сделал такого?! – лицо полицейского налилось кровью – он как-то неожиданно быстро захмелел.

– Вы не у себя дома. На женщин руками махать.

– Да пошел ты!.. – засмеялся командир и уже хотел вернуться за стол, как вдруг Владимир толкнул его в грудь. Кто-то из омоновцев вскочил. Кузнецов весь подобрался, будто зверь, готовый с минуты на минуту прыгнуть.

– Вы представитель закона или как? – спросил Владимир.

– Ты кто такой вообще?! – гаркнул полицейский. – Я тебе одолжение сделал… – и вдруг без предупреждения со всей силы зарядил Дубровскому кулаком в живот.

Владимир задохнулся от боли, в глазах у него поплыло. Кузнецов, как по команде, сделал выпад вперед и бросился на полицейского. Оба повалились на пол.

– Вали их, – закричал кто-то.

По комнате пошло движение. Все повскакивали из-за стола – одна из скамеек даже упала. Началась давка – женщины стали пятиться к двери, громко заплакал какой-то ребенок.

Дубровский поднялся с колен и увидел, как командир ОМОНа с наслаждением бьет Кузнецова кулаком в лицо – сосредоточенно, наотмашь. Владимир хотел растащить их, но тут же был сбит с ног ловким ударом резиновой дубинки. Дюжий борец с преступностью принялся бить его ногами под ребра, так что Владимиру только и оставалось, что прятать лицо и прижимать колени к груди. Омоновцам было плевать на то, что сражаются они в основном со стариками – без всяких церемоний и с явным удовольствием они кидались вперед и слепо били.

Владимир разлепил глаза и отполз в угол – пускай он трус, но хотя бы живой. Кузнецов лежал у стола – двое мужчин в форме выворачивали ему руки. Владимир вытер кровь, текущую по подбородку, и тут же получил дубинкой в скулу. От боли изображение, стоявшее перед глазами, выцвело до абсолютной белизны.

– Закон тебе? – злобно зашептал начальник Владимиру на ухо. – Закон тебе? Вот тебе, сука, закон, получай!.. – он схватил его за волосы и приложил лбом об стену.

– Что же ты делаешь, сволочь? – заверещала Егоровна где-то в противоположном углу.

Потом кто-то потянул Владимира наверх и куда-то поволок. Он не мог открыть глаз – ему все еще слышалось тяжелое дыхание Кузнецова. Споткнувшись обо что-то, Владимир снова повалился на землю. Под щекой было мокро и холодно – видимо, его вытащили на улицу.

– Встать, – заорал начальник.

– Не могу, – просипел Владимир. Ноги его подгибались, колени были ватными, руки не слушались. Начальник фыркнул и схватил Дубровского за воротник. От рубашки отлетела пуговица, а ткань с треском разошлась где-то на спине.

– Живой? – прошептал кто-то в сухой темноте.

Болели абсолютно все мышцы – даже те, о существовании которых Дубровский раньше не подозревал. Он попробовал сесть, но вновь со сдавленным стоном опустился на покрытую тонким слоем сена землю. Все внутренние органы как будто стали наружными.

– Живой, – ответил Владимир и сплюнул соленую от крови слюну.

– Погоди, тут фонарь где-то… – отозвался Кузнецов. Голос его звучал на удивление бодро и даже несколько весело, будто не ему с час назад чуть не выломали плечевые суставы.

В паре метров от Владимира вспыхнул фонарь. Они находились в ангаре – пахло сеном, в полутьме проступали массивные створчатые двери.

– Вставай, Володь, – сказал Кузнецов. Он сидел у самого фонаря, лицо его было покрыто бурыми пятнами. Правый глаз совсем исчез под вздувшейся бровью. Раздавленная в лепешку шляпа Кузнецова лежала рядом.

Дубровский попробовал пошевелиться, но руки и ноги оказались крепко стянуты веревками.

– А я уже перепилил, – Кузнецов кивнул на прислоненную к ближайшей стене косу.

– Развяжи меня, – попросил Владимир.

Никогда в жизни он не чувствовал себя таким униженным и раздавленным. Грудь распирало от ярости, к горлу подступала тошнота. Кузнецов поднялся на ноги, шатаясь, подошел к Владимиру и, покопавшись немного, развязал его.

Владимир перекатился на спину, сел. Осмотрел себя – кровоподтеки на плечах, изорванную в клочья рубашку, испачканную грязью, следами от ботинок омоновцев и кровью.

– Сам встать сможешь? – спросил Кузнецов, протягивая ему. – Надо выбираться отсюда.

Владимир кивнул и кое-как встал и с трудом сфокусировал взгляд на Кузнецове. У того на лице играла улыбка ребенка, замыслившего очередную проказу. Стало видно, что у него не хватает одного из передних зубов.

Ворота были заперты. Недолго думая Кузнецов тут же стал методично пинать дощатые стены ногой. Вскоре он нашел прогнившую доску и выбил ее с пары-тройки ударов.

– Дай я первый, – сказал Дубровский.

Он высунул голову наружу – фонари не горели, Кистеневка как будто вымерла. Ветер трепал прядь слипшихся от крови волос.

– Давай за мной через десять секунд.

Владимир выполз на снег и, крадучись, пошел вдоль стены. Ничего и никого.

– Эй, – позвал он Кузнецова. – Тут никого.

И поднес палец к губам, призывая сохранять молчание.

– Не хочу, чтобы ничего… ничего, хоть гвоздь последний отцовский, достался этим тварям, – прошептал Владимир, вглядываясь в ночь.

Кузнецов пожал плечами.

– Так всё ж под снос, – с деланным равнодушием ответил он. – Хотя… в ангаре техники тысяч на двести зелёных. Батя твой на нее кредит брал, а поручитель – Троекуров. Выходит, долг на нем теперь. Хоть на эти бабки можем его выставить.

Молча они спустились вниз с пригорка к другому ангару – этот был новее, и там хранилась бо́льшая часть техники.

– Ты посмотри на них, – сказал Кузнецов. – Даже дверь не удосужились запереть.

Дубровский уже собирался пролезть вовнутрь, но Кузнецов остановил его, жестами показав, что разберется сам.

Кузнецов ни в коем случае не считал себя плохим человеком. Скорее, справедливым. Войдя внутрь и услышав громкое дыхание спящих омоновцев, Кузнецов подумал о том, что на все воля Божья. Или случая – это как посмотреть.

Засунув в карман свою расплющенную шляпу, он шагал вдоль стены, даже не пытаясь скрыть свое присутствие. Двадцатилитровая канистра с бензином стояла на том месте, где он и ожидал ее найти. На сваленном в углу подгнившем сене вповалку спали омоновцы – они даже не потрудились раздеться, и так и лежали в сапогах и полном обмундировании.

Кузнецов пару секунд смотрел на них – умиротворенное сном лицо одного из омоновцев, высвеченное лучом фонарного света, сжатая в кулак рука другого, а потом снова вышел на улицу.

Дубровский стоял внизу, на дороге. Услышав звук шагов, он обернулся. Кузнецов показал ему большой палец, а потом обошел все здание по периметру. Он отвинтил крышку канистры и в воздухе запахло горючим. Ни минуты не раздумывая, Кузнецов плеснул бензином прямо на старые доски, а потом пошел вперед, обильно поливая сухие стены.

На четвертую стену бензина почти не хватило, но ангар все равно загорится, как сухая тростинка, Кузнецов был в этом уверен.

– Готово, – шепотом крикнул Кузнецов.

Дубровский сдержанно кивнул, и Кузнецов закурил. Ночь была хороша – ветер был не особо холодным, лунные лучи мазали светом поверхность текущей внизу реки. Кузнецов с наслаждением докурил сигарету до середины и, не туша, бросил к стене ангара.

Пламя занялось мгновенно. Облизывая дерево, оно поползло вверх по доскам, а Кузнецов уже бежал к дороге. Не останавливаясь, он хлопнул Дубровского по плечу, и тот бежал за ним в сторону деревни.

Дубровский, задыхаясь от быстрого бега, остановился у первой же двери и постучал.

– Пожар! – закричал Кузнецов, сложив руки рупором. В паре ближайших домов зажглись окна.

– Пожар! – тянул Кузнецов. – Пожар!

Люди стали потихоньку выползать на мороз.

На холме, на том месте, где еще час назад стоял ангар, разрослось гигантское пламя, освещая деревню красным светом. Все, как завороженные, смотрели на это зрелище, а потом кто-то вдруг заорал:

– Там же ОМОН!

В первую секунду Дубровский ничего не понял. Смысл сказанного дошел до него только тогда, когда Савельев уже несся по снегу вперед. За ним тянулась длинная черная тень.

От огня несло нестерпимым жаром, так что подойти близко не было возможности. Дубровский, Савельев и еще пара человек кружили вокруг ангара, закрывая лица руками, когда вдруг сквозь шум пожара, сквозь колыхающийся горячий воздух, донесся вопль.

Дубровский смотрел и не верил. Не верил в то, что сжег заживо десять человек. Он попытался добраться до двери, но прямо ему под ноги рухнула тлеющая балка, обдав снопом искр.

– Кузнецов! – закричал Владимир. – Кузнецов! Там люди.

Кузнецов просто стоял неподалеку, лицо его ничего не выражало.

– Мужики, спасать надо! – сказал Савельев, растерянно глядя перед собой.

– Не надо ничего, – вдруг произнес Кузнецов. – Это мы подпалили.

– Зачем?! – Савельев побледнел.

– Затем, чтобы этим выродкам ничего не досталось! – ответил Кузнецов таким тоном, будто это было совершенно очевидно.

– Кузнецов! – закричал Дубровский. Он не слышал этого разговора и сейчас пытался сбить замок палкой, подобранной в снегу, хотя было ясно, что спасать в ангаре уже некого. Крики стихли – то ли их перебил шум пламени, то ли некому было кричать. – Кузнецов!

– С людьми-то так зачем? – севшим голосом спросил Слухай.

– Кто ж знал-то?! Не знали мы! – равнодушно пожал плечами Кузнецов. – Тоже мне, «люди»…

Дубровский, по лицу которого струями тек пот, бросил свои попытки открыть двери и сел на снег. Он тяжело и надсадно дышал, завороженно глядя на пламя и ангар, от которого остался один только остов. С оглушительным, разрывающим мерный гул треском обрушилась крыша. Снег вокруг стаял, и проступила голая и черная земля.

– Мы убили их! – тихо сказал Дубровский.

– Никто их специально не убивал! Никто! – откликнулся стоящий за его спиной Кузнецов.

Тем временем на пригорке собралась уже вся деревня. Некоторые почему-то притащили с собой тюки с вещами. Может, они решили, что огонь вскоре перекинется и на их дома, а может, понимали, что это их последняя ночь в Кистневке. Пожар уже шел на убыль, но река, текущая под холмом, все еще переливалась красными отсветами.

Кузнецов громко прокашлялся, привлекая к себе внимание.

– Так, мужики, базарить после будем, – крикнул он, хотя все и так молчали. – Рвать надо. Срока́ получим. Рвать! Это приказ! Всё!

– Куда рвать-то? – потерянно спросил Савельев.

– В лес пойдём! – решительно сказал Кузнецов. – Кто не с нами, тот – с ними. А с ними – всем каюк. Нас дома лишили, а теперь забьют как скотов. Разошлись по домам, взяли главное и назад, сюда. Сбор через 30 минут. Всё! Разошлись!

Толпа зашепталась. Никто не мог отрицать, что Кузнецов был прав.

Владимир продолжал сидеть на оттаявшей земле, мокрый, в грязи и крови. Ему все еще казалось, что он слышит крики горящих людей, а ветер, дующий ему в лицо, приносит с собой запах горелого мяса.

Кузнецов сел рядом и размашисто хлопнул Владимира по спине.

– Тебя опустили, а мы им отомстили! Квиты! Не ссать, Володя! Не ссать! Мы им ответили! Нас теперь бояться будут! Давайте, народ, – снова обратился он ко всем. – Не тяните, собирайтесь, – и, вскочив на ноги, бросился вниз по холму.

Вскоре у ангара уже никого не было, кроме Владимира, который так и не нашел в себе сил подняться, и дурачка Васи. Он бегал вокруг пепелища и горестно выл, словно собака, хотя и не совсем понимал, что же произошло.

Утром в деревне уже никого не было. Троекурова встретили лишь распахнутые настежь двери перекошенных маленьких домиков, какая-то собака, трусившая вдоль дороги, да струйка дыма, поднимавшаяся над холмом. Останки ангара грудой лежали среди снега, а ветер разносил пепел по округе. Троекуров вышел из машины и, гоня от себя застарелую тоску, огляделся – никого из местных видно не было, одни только люди в форме.

Когда он приехал на место пожара, там уже был майор милиции – приземистый и толстенький, он все время скорбно вздыхал и вытирал рукой в перчатке взмокшую шею. За машиной милиции стояла «Скорая помощь», хотя всякому было ясно, что от десятерых омоновцев осталась только прогоревшая труха.

Вскоре подоспел и человек из страховой компании в легком пальто и элегатном шарфе. Он ежился от холода и не переставал семенить за Троекуровым, охая и ахая.

– …Всё подчистую, Кирилл Петрович, – сказал майор.

Все трое стояли около пепелища.

Троекурову вдруг показалось, что среди обломков дерева он увидел что-то, напоминающее обгоревшую кость. Он отвел глаза и стал прикидывать: сколько там было? Оказалось, что техники сгорело почти на восемнадцать миллионов рублей, так, по крайней мере, значилось в описи страховой.

– Вот же суки… – Троекуров задумчиво покачал головой. – Источник возгорания? – спросил он у майора.

– Расследуем, Кирилл Петрович. По факту пожара и в связи с наличием жертв возбуждено уголовное дело. Пока определённой ясности нет, – затарабанил тот. – Возле входа была найдена пустая канистра из-под бензина. Но вполне возможно, что она там и должна была находиться: в ангаре – техника, работает на бензине… И потом, бойцы эти – они ж могли и окурок бросить…

– Понял, – сказал Троекуров. – ищите.

Майор уставился на пепелище, но тут же спохватился и пошел к машине, около которой курили его сотрудники.

Милиционеры неохотно рылись в пепле, пока Троекуров бродил меж опустевших домов. Казалось, что в деревне была война – люди похватали все самое необходимое и ушли в неизвестном направлении.

Троекуров, конечно, задумывался о том, как загорелся ангар, и у него в голове мелькала мысль, что произошло это вовсе не случайно. Но он не мог поверить, что сын Дубровского решился на такое.

Вскоре стали поступать звонки – от троекуровского юриста, от Ганина, в голосе которого отчетливо слышалось опасение получить от дяди по шапке за трагические последствия его проверки и последующего суда, потом звонил Степан, кто-то еще… Троекуров устал. Ему хотелось выпить и увидеть дочь.

– …Ну, и семьям погибших, конечно, компенсацию, – соглашался он с юристом, прижимая к уху телефон. – По сто тысяч рублей, я с губернатором догово… А эт-то что такое? Я перезвоню!

На дороге показался микроавтобус, на синем боку которого виднелась яркая надпись «Канал ТВ 7». Он подпрыгивал на ухабах так, что, казалось, у него сейчас отвалится колесо, и в итоге заглох, не доехав до подножья холма.

– Пронюхали уже, – констатировал майор, наклоняясь к открытому окну машины Троекурова.